До вокзала оставалось всего ничего, когда Никита увидел Красного Коня. Конь был огненный по цвету, и пил из речки тишину. Это был Конь детства, конь-огонь. Наверное, неспроста увидел его Никита, хотя вернее всего благородное животное просто паслось на своей свободе.
Никита залюбовался, и не заметил, как к коню подошёл нагой, несколько тощий юноша, с кожей болезненно-жёлтого цвета. Юноша оседлала коня, и повёл его купаться.
Увидеть купание красного коня - хороший знак, во всяком случае, Никите почему-то так подумалось, и пришлось потрясти головой, что бы отогнать ненужные мысли. В самом деле, не верить же приметам.
Откуда-то в поле зрения появилось ещё два коня – именно появились, как будто кто-то властной рукой художника нарисовал их прямо поверх речного пейзажа, решив, что это пойдёт общей картине на пользу. Один из коней выглядел скорее жёлтым, но, вероятнее всего, на него просто как-то по-особому падает свет. Этот, будто бы жёлтый, был не осёдлан, хозяин держал его под уздечку, и плыл впереди могучего и красивого животного.
Первый юноша внимательно посмотрел в сторону Никиты.
Они встретились взглядами, и Никиту охватил восторг. Захотелось смеяться без достаточной причины, и плакать от счастья, но было мучительно страшно, что оно от этого измельчает. Никита просто наблюдал за этим чувством, боясь даже дышать, даже думать. Казалось, любое непрошенное действие могло испортить идиллию, спугнуть её, и это счастье, уходя навсегда, уже не обернётся, что бы оглянуться на человека, неблагодарно вздумавшего искать внешнего повода дя охватившей его эйфории.
Когда восторг пошёл немного на убыль, всё-таки удалось, с сожалением, различить его источник - предчувствие каких-то больших свершений, личных и общечеловеческих, хотя ничего конкретного понять не удалось.
А ещё возникла странная уверенность, что Прокопенко спасся, и проживёт ещё немало лет, и увидит, и испытает, и передумает, и переговорит, и переделает ещё немало.
Всадники вывели коней из воды (тот, что казался жёлтым, конечно, был тоже красным), и легли на землю отдыхать и греться на солнышке.
"Пусть всегда будет лето, - подумал Никита, - пускай оно будет всегда, моё кромешное последнее лето детства. В будущем человек неизбежно создаст растительные культуры, которые смогут расти в условиях постоянного тепла, и прикрутит к солнцу провода, что бы оно равномерно освещало землю, и что бы вовсе не бывало зим. Зима по-своему красива, но зима - смерть, а я хочу жизни, я хочу, что б цвели все цветы, и девушки вплетали их в косы, я хочу, что бы холодно бывало, только если вдруг захочется согреться - что бы согреться, надо замёрзнуть, а иногда так приятно именно согреться".
Он поскакал дальше, а всадники остались позади. Это были новые духи нового времени, не глупые тёмные выдумки порабощённого капиталом народа, но прогрессивная символика неизбежного будущего. Они и духами-то не были в полном смысле, просто так пока ещё назывались, потому, что время новых слов пришло ещё не вполне, и вот как раз для них подходящего термина ещё не придумали. Но им неплохо было и безымянными.
И всё-таки, встреча сулила доброе, потому что этой встречей сам мир, уставший ждать обновления, обещал Никите быть на его стороне.
Впрочем, Никита об этом не думал, сосредоточившись на дороге, и страхе опоздать.
Наконец перед ним появился вокзал.
Это было небольшое, ветхое строение. Никита спешился и огляделся. Над входом висел портрет Ленина. Ленин с портрета ободряюще улыбался своей мудрой, всепонимающей улыбкой, и слова Прокопенко, о том, что не будь Ленина, был бы кто-то другой, казались кощунственными, хотя, если разобраться, справедливыми. И вообще – почему, собственно, кощунственными? Неужели не выдавлен ещё из меня раб, неужели, осталось во мне что-то, нуждающееся в объекте для почитания и поклонения?
Кивнув портрету, Никита задумался. Надо было куда-то девать лошадку.
Он пошёл к единственному на вокзале человеку, которого звали просто Вокзальным. Это был юноша с горящими глазами и сломанной рукой. Рука не срасталась, и оттого юноша не мог уйти с паровозом, и оставался на вокзале, принося посильную пользу.
- Поезда до Москвы не было ещё? - Спросил Никита.
- Не было, товарищ, но ждём.
- Хорошо. Мне на него надо. Хочешь лошадь?
Вокзальный согласился. Он давно устал жить один, но не хотел делить своё существование с человеком. Лошадь, конечно, другое дело.
Никита побродил без особых приключений, поболтал с Вокзальным о пустяках. Вокзальный писал неумелые стихи о паровозах и поездах, но Никите эти стихи понравились, потому что в них чувствовалось что человек любит то, о чём пишет, хотя и не чувствовалось ритма и рифмы.
На прощание он сказал Вокзальному такие слова:
- Ты очень плохой поэт. У тебя «поезд» рифмуется то с «поездом», то с «солнышком», у тебя скачет ритм, и слова торчат из строчек. Но ты – настоящий поэт, и я верю, что однажды ты поступишь так, как считаешь нужным, и сядешь в поезд, и кто знает, куда занесёт тебя жизнь?
- Мне всё равно, - отвечал Вокзальный глухим голосом, - лишь бы жить не слишком близко к людям, на приносить пользу. Я, может, лесником каким буду, как считаешь? Выздоровеет рука, просто сяду в первый поезд. Или без билета не пустят?
- Тебя пустят, - убеждённо ответил Никита, и полез в вагоны.
До Москвы было не меньше семи часов, и можно было вздремнуть.