Лошадки были молодыми, и неслись так, как будто желали обогнать ветер, благо он дул навстречу. В них ощущалась бурлящая сила новой, необузданной жизни, и, казалось, что это не всадники приручили лошадок, а лошадки подсаживали на себя всадников, как предмет бижутерии. Легко было представить, что лошадки уже давно построили своё идеальное общество, в котором человеку только позволялось считать себя главным, на самом же деле - он был просто украшением, и ещё - предлогом, что бы пробежаться, да ещё убивал особей, по каким-то причинам нуждающихся в гибели, а прочих кормил и лелеял.
Никита тряхнул головой, сгоняя с себя наваждение. Они отъезжали от деревни, которая пока что никак не называлась, потому что жители старое название упразднили, а с новым постановили повременить до наступления коммунизма. До вокзала было не далеко, не близко, а ровно три часа на лошадках.
Вскоре лошади подустали, и пошли медленно, тогда Прокопенко заговорил.
- Я был в Москве давно, а ты будешь в новой Москве, которая пока является сердцем нашей Родины. Я завидую тебе, хотя и дружеской, белой завистью.
- Не завидуй. Ты остаешься делать великое дело.
- Оба наших дела носят важный характер, и сравнивать их не к чему, - заключил Прокопенко, - скоро, конечно, нам не нужно будет Москвы, зачем нам сердце, когда мы будем сознательным элементом? Трудовым массам не нужно сердце, они и без него будут добрее и живее прошлых людей. Тогда Москва станет просто музеем, что бы ненадолго вспоминать о том, через какие тернии человек пришёл к звёздам, а потом и это забудется, потому, что прошлого больше не будет. Но до той поры насладись этим городом, потому что коммунизм хоть и лучше, но он ещё только приходит, а Москва, она сейчас.
- Ленина бы увидеть.
- Не думаю, что у тебя будет время. Да, собственно, не переоценивай и Ленина. Ленин просто проводник коммунизма, и не было бы его, был бы другой.
- Чудно ты говоришь.
- Вовсе нет. Личность в историческом процессе - инструмент, а сама по себе ничего не стоит, от того мы и хотим массовости. А не было бы нас – массовости хотели бы другие, потому что наступление коммунизма – историческая неизбежность. Да что там, не родись нас с тобой, ехали бы сейчас по лесу двое других, и говорили бы о том же.
- Допустим. Но ведь это пока так было. Это пока прошлое, пока природа. А когда человек станет во главе мира, быть может, и личности найдётся применение?
- Конечно, только это будут новые личности.
Так они беседовали, обретая в споре некое подобие истины, в глубине души понимая, что торжество коммунизма лучше любых их догадок, пока не выехали на полянку, где находилась старая церковь.
Церковь пока оставили, потому что она была далеко от всех, в давно покинутой от неплодородия деревне. Домики постепенно пришли в негодность, и, в массе своей, развалились, став живописными, мрачными руинами, символизирующими закат старого, негодного солнца, накануне всепоглощающей красной зари – яростной и немилосердной, но прекрасной и доброй. Попы и, всякие там, дьяконы питались рыбой, оттого, что находилась церковь неподалёку от речки. Рыбу они же как-то хитро обрабатывали и продавали, и, через то, обретали ресурсы для поддержания здания в более-менее исправном состоянии. Советская власть признавала высокое качество продукта, и не считала нужным лишать рабочих такого удовольствия, благо просили попы копейки, а продразвёрстку учинять тоже не хотелось - пускай себе доживают свой век, как умеют несчастные вчерашние люди, со всеми присущим им, как классу эсхатологическим мировоззрением.
Возле церкви царило непонятное движение.
- Бандиты, - понял Никита.
Бандиты лупили попов, а те отбивались, как умели, а умели погано.
- Забирайте пескариков! - кричал кто-то.
- Пескариков кушаете, в день по пескарику, и думаете пескариками Бога купить? - орали в ответ бандиты, - мы у вас и пескариков заберём, и Бога и жизни, ничего вам не оставим.
Рыба, откровенно говоря, меньше всего походила на пескаря, но разбираться в ней было особенно некому – ловится себе, и ловится, чай, не жить с ней.
- Варынько, - опознал атамана бандитов Прокопенко, - плохо дело. Он зоркий очень, или нутром всё чует. Попадись он на обратном пути - другое дело, но я же обязан тебя доставить...
Среди церковников, только один юноша в рясе спокойно читал молитву, стоя у стены. Никите стало странно смотреть на происходящее.
- Что же будем делать?
- А что делать. Этих спасать не к чему, хотя бандитов бы проучить надо. Но мы вдвоём много ли навоюем против... Сколько их, семеро?
- Вроде семеро.
- Обходим по-тихой. Я Варынько ещё припомню это. Оставляет мне трудовой народ без рыбы. Рыбу-то мы и сами ловить можем, но что эти черти верующие с ней делали, такого особенного, никто же не знает. Но не сейчас. Отвезу тебя, выпишу винтовки, соберу ребят, и буду гонять его, рожу бандитскую по лесам, пока на небо не спроважу.
Прокопенко не кривил душой, ему действительно хотелось кинуться в бой, но было никак нельзя. Попов жалко не было, по крайней мере, сверх меры, чай знали, где и в какое время остаются. Подобный элемент в эту пору старался жаться ближе к Советской власти, и слегка мимикрировать по нужды момента. Если в этом проявлялось подобающее усердие, Советы позволяли всяким таким персонажам жить, не боясь, что они сумеют чем-то подгадить. Ну, а эти вот, решили прожить в гордости - на кого им пенять? В общем, дело было, в основном, в Варынько, ну да, дождётся он своего часа, ох, дождётся.
Обошли инцидент, вроде бы, успешно, но вскоре услышали стрельбу.
Один из бандитов преследовал их, и стрелял, безобразно промахиваясь.
- Что ж ты, скот, делаешь, - возмутился Прокопенко, - тебя же не то, что к ружью, тебя же, похоже, мочится пускать нельзя, без присмотра – того и гляди оторвёшь чего не того. Нет, Ты посмотри, Никита, даже не целится, наудачу палит.
- Он там один что ли?
- Чего один. Когда эти, сволочи, личную инициативу проявляли? Впереди всех просто. Небось, с перепугу и стреляет. Да и впереди всех скачет он тоже, однозначно, с перепугу, как пёс бешенный.
И верно, вскоре стало ясно, что бандита догоняет, по меньшей мере, Варынько.
Прокопенко увидел спуск к речке, и, жестом, велел Никите направляться туда, а сам подал пример.
Спуск был достаточно крутым, что бы внизу устроить засаду, да ещё подвернулась, на счастье, небольшая пещерка, вполне годная в качестве укрытия.
Никита и Прокопенко забрались в пещерку, и затихли. Лошадки тоже принялись стоять смиренно – не фыркали, не переступали, видно, тоже понимали важность момента.
Вскоре из пещерки увидели они первого бандита, уже спешившегося. Это было тот самый, который гнался за ними, и стрелял. Прокопенко, увидев, что тот спокойно идёт себе, спиной к пещере, словно не веря, что кто-то будет прятаться в столь очевидном месте, скрипнул зубами, выстрелил, и убил эту бестолочь, с одного попадания.
- Саша! - крикнул кто-то.
- Куда, дурень. Помер твой Саша.
- Братец!
- Да не лезь, говорю.
- Они ничего не умеют, взаправду, - сказал Прокопенко Никите, - и трусят ужасно, от того что идеала у них нет, и помирать им не за что. У тех, в церкви, хотя бы Бог был, хотя его и нет, а у иных анархистов - идеал анархии. Но эти, конечно, просто дерьмо. Покрутятся, заскучают, да и уйдут.
Что-то влетело в пещерку, и отскочило от стенки. Прокопенко отвлёкся. Это был просто камушек. Пока он вертел головой, в проёме появилась рука с пистолетом, и раздался выстрел.
Прокопенко упал с коня, как будто не человеком он был, а мешком. Набитым соломой. Лошадки, наконец, испуганно заржали. Лошадь, оставшаяся без всадника, встала на дыбы, а потом рванула из пещеры, то ли желая растоптать обидчика, то ли, всё-таки, просто от испуга. По пути он наступила на руку Прокопенко.
Никита, не размышляя, не целясь, действуя одним инстинктом, выстрелил в руку, всё ещё виднеющуюся в проёме пещеры, и, на удивление, попал. Обладатель раздробленной пулей конечности, завалился в пещеру, и был тут же добит. Это оказался сам Варынько.
- Атаман! - снова крикнул голос, который видимо, за всех жалел каждого убитого, и послышался топот коней. Бандиты кинулись врассыпную.
- Ты как там? - взволнованно спросил товарища Никита, и слез с коня.
- Умираю. Плохой я работник был, Никит, тебя ещё сберёг, а сам не уберёгся. Как теперь там без меня, думаешь?
- Обойдутся, - успокоил расстроенного Никита, - справятся. Сам же говорил, что личность ничто.
- И то дело, - обрадовался умирающий, - попребывают в растерянности, да и справятся как-нибудь. Слушай, помоги до воды добраться. Есть у меня одна тайна, да теперь что скрывать?
Пуля нехорошо разворотила Прокопенко живот, и Никите пришлось быть осторожным, что бы не навредить ещё больше. Он подставил товарищу плечо, но Прокопенко с таким трудом перебирал ногами, что Никита, по сути дела, тащил его на руках.
- Больно тебе? - спросил он, когда они оказались у воды.
- Очень. Слушай, ты вокзал-то найдёшь?
- Погоди. Сейчас перевяжем тебя.
- Да ты чего? Ты посмотри, что тут перевязывать? Не трать время впустую. Вокзал найдёшь?
- Найду, конечно. Я же отсюда родом.
- Билет возьми из кармана. Дрянь, небось кровью вымазан?
- Чистый.
- Ну, вот и хорошо. Теперь ступай, и так много времени потратили, а я тут помру пока.
- Не грусти о себе.
- Не грущу.
В реке что-то шевельнулось, и на мель выползла девушка с рыбьим хвостом.
- Что это? - спросил Никита.
Прокопенко уже потерял себя, хотя ещё пребывал в сознании и не ответил.
- Русалка я, - нежно сказал девушка, - его русалка. Был у нас роман. Он очень меня стеснялся, за то, что любит миф и мракобесие, но ничего поделать не мог, потому что любовь – она не людьми придумана, и не людскими мерками мерит, а я ценила большую его моральную жертву, и любила его тоже, а теперь хочу убаюкать. Когда русалка баюкает умирающего, ему умирать слаще, да и умирает он не вполне.
- Русалок нет. - сказал Никита.
- Его тоже уже нет. Ступай своим путём, юноша, не мешай нам ворковать да миловаться напоследок, ты живой, а мы нет, что тебе в наших делах?
Никита ушёл, держа своего коня под уздцы, раздумывая о том, что за день видел смерть двоих близких людей, да дважды слушал про мракобесие. Утешало то, что люди умирали достойно, а говорившие о мракобесии не настаивали на своей правоте.
- Не должны умирать красивые, - запела русалка, - не должны умирать храбрые. Не должны. Не должны...
Подошел, фыркая, конь Прокопенко.
- Что же ты, милый, удумал-надумал, какое решение принял? Брызнет сердце то ли кровью, то ли тёртою морковью? Нельзя тебе помирать, такому славному и красивому, нельзя тебе умирать такому пылкому и горячему, нельзя тебе умирать, такому доброму и смелому, нельзя тебе умирать. Нельзя, раз Партия не велела, нельзя, раз все девки от тебя без ума, нельзя, раз жизни бандитов твоя рука обрывает одну за другой, нельзя.
Конь поглядел на русалку. Как всякий конь, он боялся, и не любил нечисть, но чувствовал, что происходит что-то полезное. Так и стоял с несчастной мордой, исполненный верности хозяину, и решимости, во что бы то ни стало, не уходить, покуда хозяин не превратится в одну только груду мяса и тканей.
Русалка, между тем, продолжала петь чистым, хрустальным голосом.
- Что же ты, милый, любимый, не сберёгся, на кого ты оставил меня, да на кого ты оставил светлый идеал Коммунизма? Приснится Ленину в кремле гибель твоя достойная, расстроится Ленин, что ещё один хороший человек умер. Увидит Гагарин из космоса, что лежишь ты бездыханный, спросит "Как же это?", и закричит, но никто в космосе не услышит его крик, и не ответит ему холодная вселенная. Солнце лучей не кинет, рожь не взойдёт, не подводи их всех, не омрачай первые дни новой эпохи.
Русалка поцеловала Прокопенко в губы. Долгим был поцелуй, нежным и исступлённым. Прежде не было никаких контактов между их телами в этой странной любви - оттого, что нечисти можно человека касаться, только если при этом забирается жизнь. И она забрала жизнь у себя, и отдала её возлюбленному.
Русалка упала рядом с Прокопенко, и успела услышать, как он глубоко задышал, прежде чем у неё заломило руки.
Ещё успела она увидеть одобряюще глядящее на неё солнышко, а потом - невыразимая боль охватила её нутро, и осталась одна боль, а Русалка куда-то ушла. Боль же, без Русалки, тоже пропала, оттого, что не у кого ей было теперь быть, а боль, по самой природе своей, только в гостях пребывает.
Прокопенко закашлял.
Конь подошёл к нему совсем близко, и лизнул в щёку.
Рана болела, и страшно тошнило, и было больно открывать глаза, а потому он пока глаз не открывал.
"Я умру" - подумал он, хотя уже знал, что не умрёт – только не в этот раз. Возможно даже, он умрёт совсем скоро, например, по пути обратно в деревню, но, по крайней мере, этот путь в деревню будет.
Конь задышал в его лицо, и Прокопенко, всё ещё не глядя, протянув руку, и нежно взял животное за гриву.
- Хороший мой, - пробормотал он еле слышно, - хороший, не бросил меня. Уберегли мы Никиту, а? Бандита убили, да? Молодцы мы с тобой. А Никита, кажись, атамана завалил.
Последние слова он уже не говорил, а только думал, шлёпая в такт губами, но конь, кажется, понимал его, как-то по-своему, на лошадиный манер.
Вот, кукушка принялась отсчитывать кому-то годы жизни, и всё не унималась, то ли потому что жить кому-то предстояло долго, то ли потому что, на самом деле, просто так кукукала, потому что – кукушка.
Прокопенко, наконец, открыл глаза, и увидел рядом с собой Русалку.
Её тело уже не походило на человеческое, в нём ударными темпами велась работа по деконструкции жизни. Мясо её клубилось, жилы шевелились, как черви, что-то в ней булькало и шипело, а песок под ней становился всё более мокрым, потому что истекала она морской пеной, заменяющей русалкам кровь.
Раздался хруст костей, и Прокопенко увидел, как из грудной клетки появляются выпрямляющиеся - медленно, рывками, рёбра. Чешуйки с хвоста от малейшего ветерка поднимались в воздух, и летели, что бы, при попадании в воду, стать мелким, вполне живым планктоном. Мухи слетались на пир гибели как крохотные стервятники.
- Вот оно что, - понял Прокопенко, - значит, придётся мне, и правда, постараться добраться до дома, хотя всё равно врачевать меня некому, но раз уж она за меня свою жизнь отдала… Сама отдала и за кого, за меня-то, представляешь? - обратился он к лошадке.
Говорят, Ленин стал вечно живым от того, что ему тоже передали жизнь при похожих условиях. Ведь что такое нечисть, как не идея? Вот и Ленин стал идеей, мифом, и оттого бессмертным, и всегда живым. Получалось, что и Прокопенко теперь станет идеей, символом, и никогда в полной мере не умрёт?
- Да нет, мистика всё это, - поправил он себя вслух, - никто Ленину жизнь не передавал, он просто всегда живой, потому что Ленин. А идеей он сам стал, без посторонней помощи. Про Маяковского тоже говорили.
Лошадь, фыркнув, перебила его монолог, наверное, намекая, на то, что всё равно говорит он невнятно, и половину слов не разобрать, и на то, что время тратить нельзя, а надо спешить, что есть мочи, и постараться выжить, что бы Советы не грустили, потеряв верного своего стража. Возможно, лошадка намекала на что-то другое, более значимое, или просто фыркала, но Прокопенко понял её по-своему.
- И то дело, надо спешить, пока я не околел опять, раз такой труд на меня затрачен.
И он начал забираться на лошадь.
В животе болело, и как-то чувствовалось, что не все жизненно важные органы невредимы.