Сказка о двух попутчиках

               
Фома сказал Ему: Господи! Не знаем куда идешь; и как можем
знать путь? Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь;
никто не приходит к Отцу, как только через Меня.
(Евангелие от Иоанна. 14.5-6)
               

       Зеркальный шар катился по верхушке холма, задорно поглядывая на унылый лик луны, зевающей на скучную картину ночного луга. Куда он катился – он и сам не знал. Или знал, но, отражая в себе полевые цветы и звездные россыпи, прыгающего сверчка, весело стрекотавшего в ночной тиши, и прочие чудные мгновения мирного летнего сна, не хотел ни о чем думать. Худющий и смешной в своей потрепанной летней шубке заяц, испуганно покосившись на Шар бросился наутек. Митяй лежал, привольно растянувшись, «аки лев» на траве, предусмотрительно подстелив телогрейку  с торчащими из дыр кусками ваты. Дым от цигарки тонкой струйкой поднимался все выше и выше к небу, пока не пощекотал в носу полусонной Луне. «Что расчихалась?! Это тебе не хухры-мухры! Самосад!» - рассмеялся Митяй. «А вааще-то табачок дрянь, энто верно, чистый горлодер!» - повернулся на бок мужичонка. Они вместе с зеркальным шаром катились в неизвестном направлении. Только Шар не думал, куда он катится, а Митяй давно забыл, откуда он идет…
        «Эх-ма!» - растянул меха гармоники невзрачный, но благодаря своим талантам гармониста первый парень на деревне, а разбитная девчушка подхватила : «Меня милай не цалует, говорит курносая! А как я его цалую дурня длинноносого?!». Митяй, услыхав доносившуюся из села задорную частушку, загоготал по-лошадиному: «Эка, отчебучивает!». Луна, чихнув от едкого табачного дыма, задернула занавеску из тонкого облачка, в последний раз поставив роспись своим лучом на переливающимся боку зеркального шара, улеглась на звездной перине. «Че, не блестится-то в потемках? Ась, попутчик?» - позлорадствовал Митяй над Шаром. Тот обиделся и покатился вдогонку за удалявшимися  переливами гармоники…
       Рассвет приближался неторопливо, вытаскивая за позолоченные волосы Солнце, упорно не желавшее приступать к своей работе. Солнце, не спеша, словно хозяйственный, зажиточный мужик подобрало оставшиеся звездные крошки  и лишь затем ступенька за ступенькой начало подъем к престолу Божьему, как бы невзначай полоснув Митяя по ресницам ярким светом. Открыв глаза, он потянулся, сел, по-татарски скрестив ноги, трижды перекрестил лоб и развязал узелок с нехитрой снедью. Две картошины, кусок сала, завернутый в бумагу, черствая ржаная горбушка да серого цвета крупная соль, завязанная в платке. «Эх, бяда, бяда!» – зацокал языком, стянул через голову латаную- перелатанную рубаху и побежал, зачем-то подпрыгивая на одной ноге, к речушке. Долго фыркал  с наслаждением, нырял показывая всему свету свои заскорузлые пятки, а накупавшись вдоволь, толком не обтеревшись, жадно принялся за еду. Зеркальный шар тем временем катался по траве и пил утреннюю свежую росу. «У-у-у, дармоед!» - завистливо, но незлобиво посмотрел на него Митяй. Жиденький перелесок помахал ветвями, напоминая друзьям о том, что пора в путь. Они шли вдоль речушки. Митяй чесал пузо, искусанное за ночь комарьем: «Ироды, почто только, такую тварь Бог создал!», а Шар все норовил ухватить за прядь волос Солнце, но делал это неумело, раз за разом плюхался в камыши, до смерти пугая и заставляя на мгновение притихнуть весь лягушачий хор.
         Так они дошли до окраины села, на котором стояло заброшенное и густо заросшее бурьяном кладбище. Среди покосившихся крестов, выделялся особо один, которого будто и не тронуло время – так был он крепок и высок. «Здорово, батя! Вот она, наша жизня!» – зашмыгал носом Митяй. Отец – мастеровой плотник, срубил крест из дуба. Не пожалел, еще при жизни запасся. Митяй достал из заплечного мешка «чекушку», выпил…потом еще и еще. На щеку скатилась непрошеная слеза. И словно не было многих верст пыльной дороги, не было раскаленного неба, жарившего Митяя, будто карася на сковородке. А что было-то, кроме детства, засыпанного сугробами снега, такого сверкающего, такого веселого, изумрудными хлопьями невольно накрывавшего бедную хибарку родительского дома?
И в этой хибарке было так тепло, так уютно холодными зимними вечерами сидеть мальчугану на печи, слушать печальные напевы матери, штопающей отцовские рукавицы. Рукавицы для грубых, покрытых мозолями, но таких добрых и ласковых отцовских рук. Потемневшие от времени образа икон, мерцающий свет лампады, да потрескивающие в печке дрова,  все это называлось одним словом – «ТЕПЛО». Потом мальчишка вырос и пошел искать Счастье. Но Счастье было очень хитрым и спряталось под лавкой в старом отцовском доме. Впрочем, после ухода Митяя, Счастью в этом доме стало скучно, и оно сбежало навсегда. Скоро померла мать, недолго пережил ее и отец, а Митькино Счастье все бежало впереди него, да пряталось то в тиши лесов и сырости оврагов, то среди улиц шумных городов. И осталась в его жизни только дорога, поющая холодными ветрами зимой, встречающая ходока осенней непролазной грязью, а летом – колючими кустами «перекати – поле».
А тут еще неведомо откуда взявшийся странный попутчик….
Время незаметно шло к вечеру, а Митяй сидел, обхватив руками худые колени и раскачивался из стороны в сторону. Потом он резко встал и, не оборачиваясь, пошел, неуклюже размахивая руками, словно ожившее пугало с огорода. Зеркальный шар, покатился за ним, переливаясь всеми цветами и красками уходящего летнего дня. Шар никогда ни о чем не печалился – ведь он  не задумывался, куда он катится. А Митяй, наконец-то, вспомнил, откуда он идет, но о том – куда и зачем, как и прежде помалкивал…