Летом мне исполнилось 55 лет. Возраст достаточный для того, чтобы задуматься о смысле жизни. Это ведь наверняка даже не половина пути. Можно с уверенностью сказать, что большая часть пройдена. Однако я вполне нормально себя чувствую физически, полон сил, радуюсь жизни, несмотря на то, что дом не достроил, сына не родил (дочери у меня), деревьев, правда, посадил несколько штук. В общем, типичный обыватель, провожать которого придет семья да несколько человек друзей. Если конечно доведется умереть, пока они живы.
… Звонок оторвал меня от телевизора.
- Сережа, тебя к телефону.
Я взял мобильный телефон.
- Сережа, привет, это Катя Орлова. Жена Орлуши.
- Привет, Катенька. Я и так помню, кто такая Катя Орлова. Можно не говорить, что Орлушина жена.
- Да? Ты узнал меня?
- Катюша, не пугай меня.
- Да, Сережа. У меня печальная новость. Володя наш умер вчера в больнице.
- Да ты что? А как, почему?
Сколько ни получаешь таких известий, сказать все равно не знаешь что.
-Ты сможешь приехать проститься? Ты не за городом, в Москве, в России?
Мне стало не по себе. Нет, не в том смысле, что мне стало тошно или прихватило сердце. Мне стало как-то сильно-сильно грустно.
- Да, Катя, я в Москве. Я за городом, но разве это имеет значение. Конечно же я обязательно приеду. Говори, где будут проводы.
- Сейчас я дам трубку сыну, помнишь нашего Сеньку, он сейчас расскажет.
В трубке раздался хорошо поставленный голос, и четко и точно Семен рассказал, куда надо приехать, чтобы, как говорится, проводить нашего Орлушу в последний путь.
… Володя Орлов, выражаясь словами песни Андрея Макаревича, был мне «родня по юности». Он был старше меня на три года, но вел себя по отношению ко мне, как к старшему - сам звонил и поздравлял меня с Новым годом, докладывал, дома или в ломбарде его столовое серебро, и мне сразу было понятно, каково материальное положение в семье. Почему Володя считал меня старшим, понять не сложно. Слишком по-разному проходила наша жизнь.
Володя родился в семье знаменитого поэта, совершенно заслуженно обласканного народом и партией. Вырос в Питере. Я же родился в деревне, которой даже на карте нет. Вырос в поселке, в котором была одна единственная школа. Родители мои были не совсем рабочими и не совсем крестьянами. Мама заведовала магазином, в котором была единственным продавцом. Папа начинал трактористом, потом был пожарником, милиционером, потом заместителем начальника лагерного отделения по сельскому хозяйству. Это с четырьмя-то классами образования. Мы жили в Кемеровской области, а работали мои родители в так называемом ГУЛАГе. В народе принято считать, что ГУЛАГ — это система надзирания и наказания. И только не многие знают, что это еще и система, которая занимается обустройством жизни осужденным, помогая им обеспечить себя продуктами. Мой папа занимался тем, что организовывал посев, уход, а затем уборку и хранение картошки и капусты. Другие овощи не слишком охотно росли в нашей сибирской тайге.
Бабушку мою по отцовской линии я никогда не видел и даже не знал, как ее зовут. Думал, что Мария, а оказалось – Ефросинья, как и мою тетушку. Это сегодня Ефросинья считается модным и красивым именем, а раньше было почти ругательством. «Ты что, Фрося что-ли?» Фильм про Фросю Бурлакову не добавил популярности этому имени.
Наше село называлось рабочим поселком. Раньше я не знал, чем это отличается от деревни. Позднее узнал, что село – это поселение, в котором люди ходят на службу, к примеру, как мой папа. А деревня – это колхоз, поля с пшеницей, работа за трудодни. Собственно, я и сейчас не слишком уверен, что это так. Помню, однако, что нас согревало то, что мы живем не в деревне, а в рабочем поселке. Это, правда, не мешало жителям поселка держать коров, свиней, овец, кур. Некоторые держали гусей и уток. Но таких было не так много. А вот коров, свиней и кур держали практически все. Только офицерские семьи не имели живности.
Потому мы, сельские пацаны, могли легко отрубить голову курице, помочь отцу заколоть свинью или телку. С легкостью, правда легкостью показной, мы выполняли поручение родителей утопить слепых котят. Случалось даже, что котят обнаруживали не сразу, и тогда приходилось избавляться от зрячих котов и кошек.
Мне и сейчас кажется юродством забота о бродячих собаках в ущерб покусанным детям и взрослым. А тогда мы без всякого сожаления отстреливали «ничейных» кошек и собак в поселке. Иногда в пылу охоты под руку попадались коты и собаки вовсе не бродячие. Но что было, то было. Мы, родившиеся всего через несколько лет после Великой Отечественной войны, еще несли на себе ее жестокость и силу.
Мы могли ругаться матом и застыть от музыки Бетховена. Мы могли застрелить собаку и заплакать над подраненной ласточкой, которую сами же и сбили из рогатки. Мы могли своровать десять рублей у соседки тети Марины и купить на них шоколадного ликера и назавтра пойти помогать пилить дрова одинокой вдове. Мы могли... Да чего только мы ни могли.
Орлуша жил совершенно другой жизнью. Он в детстве пил по утрам апельсиновый сок. У него были самые настоящие американские джинсы, которые тогда можно было купить только у фарцовщиков. Он знал на вкус настоящий джин. Он не раз курил сигареты «Мальборо». Он смотрел зарубежные фильмы по видеомагнитофону. Он видел многое из того, чего не видел я. Однажды он даже был в Париже. А позднее по путевке с другом Серым он попал на целую неделю в какой-то отель на теплом море, где можно было днем и ночью бесплатно заказывать еду и выпивку, и они не ложились спать, чтобы не терять зря время. Теперь-то все знают, что это обычный «Олл инклюзив», то есть «Все включено». А тогда мы думали, что у проклятых капиталистов уже есть коммунизм, который мы строим-строим и все никак построить не можем. Помню, как в детстве мы мечтали о коммунизме и ждали, что вот-вот он должен наступить. Но учительница истории сказала, что он наступит очень незаметно. Сначала будут бесплатно давать соль и спички, потом хлеб, сахар, муку. Про конфеты она не сказала, потому коммунизм для нас потерял свою привлекательность. Мы конечно его ждали, но уже не так сильно. Мы стали «понимать», что если он будет наступать медленно, то счастье придет очень плавно и незаметно. А что это за счастье, если оно не сразу, как Новый год и подарки?
Со времени нашей работы с Орлушей прошло много лет. Еще до развала Советского Союза наши пути разошлись, и из газеты «Водный транспорт» он перешел в «Строительную газету», я на работу в ЦК КПСС, и за все это время мы ни разу не встретились, хотя жили в одном городе. Но несмотря на то, что не виделись, как это не парадоксально звучит, мы продолжали дружить.
Я знал о его семье практически все. Знал, что Катюша стала зарабатывать хорошие деньги в своем театре. Она актриса. Еще серьезные деньги она получала в дни Нового года, потому что была блестящей снегурочкой.
Фактически она была настоящим кормильцем, и основные деньги всегда в дом несла она. Володя был как птичка. Всегда весел, всегда доволен жизнью.
За все время, которое я его знал, ни разу не видел его рассерженным. Даже не знаю, умел ли он вообще сердиться. Он был всегда всем доволен. И если и высказывал чем-то недовольство, то скорее, чтобы не расстраивать других.
- Да не слишком мне понравился этот Париж, - говорил он после поездки во Францию.- И грязновато, и французы какие-то напыщенные.
Володя знал, что нам не светит Париж ни завтра, ни послезавтра, потому рассказывал так, чтобы мы не слишком расстраивались. Только про «капиталистический коммунизм» он не смог сказать ничего плохого. И то, наверное, потому что надеялся, что когда-то и мы переживем эту радость.
И вот Володи нет. Впрочем, пока он еще здесь. И завтра мне предстоит, как говорится, отправить его в последний путь.
Я позвонил нашему общему товарищу по «Водному транспорту» Степану Коржикову, и мы за полчаса до назначенного времени прибыли на кладбище. Погода — только радоваться. Впрочем, даже чересчур. В двенадцать солнце палило уже так, что асфальт начинал плавиться и попахивать, а в тени можно было загорать.
Из телефонного разговора я знал, что Владимир умер от рака легких. Года два назад мы похоронили еще одного нашего коллегу из «Водного транспорта», который тоже умер от рака легких. Я помню, как горевал тогда Орлуша. Они были очень близки с Михаилом Ромашовым. И вот Владимир тоже, выражаясь философским языком, уходит в вечность.
Мне было грустно, что я не пообщался с ним во время болезни, не поговорил напоследок.
… Родня за исключением сына Сеньки курила. Курили мужчины и женщины. Меня это как-то резануло. Почему-то мне казалось, что тем самым они обижают покойного, и будто он свою жизнь отдал ни за что. Глупо, конечно, но мне так показалось.
Я не видел всех около 20 лет и заметил, что Семен стал настоящим мужчиной. Крупный, с открытым красивым лицом. «Катька», как называл Володька жену, сильно повзрослела, но несмотря на горе, выглядела очень привлекательно. Большую часть народа я не знал и никогда не видел. Жизнь наша когда-то соединилась лет на пять и потом разошлась, чтобы пересечься через двадцать лет на один раз. Заметил лучшего друга Владимира Серого. Его звали Сергеем. От имени и произошла его «кликуха» Серый.
Когда-то мы встретились с ним на острове Корфу, куда летали с женой на отдых. Поговорили перед посадкой в самолет и разошлись по своим местам.
Мы не были друзьями, мы просто виделись когда-то в юности.
Нас пригласили в храм, где уже стоял красивый гроб из красного дерева с ручками. Такие всегда показывают в кино, когда хоронят итальянских мафиози. Почему в голову мне лезло что попало, сказать не могу. Но наверное от потери товарища все вокруг мне казалось не милым. Нет, не так. Все было как раз милым, но ничто меня не радовало.
Священник читал заупокойную молитву, а я привычно крестился и задумчиво пел с ним «Вечную память». Батюшка посмотрел на меня пристально, и мне стало приятно, что он определил во мне воцерковленного человека.
А Владимир лежал безмолвно и будто вынимал из меня душу. Я вспоминал, как мы вместе ездили на машине в командировку в Одессу. Вернее, командировка была у Владимира, а мы с моим шурином Мишей ехали туда на отдых в отпуск. Мы останавливались в небольшом городке Нежин, в котором была вода в кране такая мягкая, что никак не смывала мыло. На ночь выпили водки и уснули. А утром, когда подошли к машине, Орлуша засунул сквозь окно руку, и тут оказалось, что мы не подняли стекло, когда уходили спать. Но к счастью, машину никто не тронул, вещи — тоже.
Вспомнилось, что Орлуша рассказывал, как один его друг в дорогу всегда брал гаечки и бросал встречным машинам на стекло, если они ехали ночью с дальним светом. Помню, как я возмущался и говорил, что так делать нельзя. Человек ведь мог по забывчивости не переключить свет.
Я оглядывался по сторонам, но не видел Юлека Хукасика, который был нашим шефом, не было Левы Россочика, не было Андрея Савитского. Из нашего «Водного» были только мы со Степаном.
- Катюш, а почему Левы нет?
- Лева в Канаде. Он здесь редко бывает.
- А Юлеку звонили?
- Да Володя с ним не очень в близких отношениях был.
Я понял, что если бы не позвал Степана, то был бы единственным приглашенным.
Почему же больше никому не сообщили, думал я, и не мог найти ответа.
После похорон Степан наотрез отказался пойти на поминки, и из «Водного» я пришел один. Проходили поминки в Доме предпринимателя, и стол ломился от яств. Не думаю, что кто-то кого-то хотел удивить. Просто чувствовался достаток, который не пытались прятать. Я не раз бывал на поминках и знал, что нередко они на Руси заканчивались песнями и потому был немного скованным. К тому же трезвость, в которой я пребывал уже несколько лет, давала возможность взглянуть на все происходящее не затуманенным взглядом.
Поминки набирали оборот. Собравшиеся ели, пили, краснели и говорили.
Многих я знал по Орлушиным рассказам. Вот говорит Петр Штанг, актер и режиссер. Это тот, который гаечками в проезжающие автомобили кидал, вспоминаю я. Потом Серый. Потом. Слушаю и узнаю много неизвестного. Как переехал Владимир из Петербурга в Москву, как любил Катьку. Это правда. Как любил выпить. И это правда. Как любил жить. Вот эта фраза всегда меня бесила. Да кто же жить не любит, думал я. И тут мне начинает казаться, что в этой фразе все же смысл есть. Совсем недавно прислал мне однокашник свою книгу о том, как он жил в общежитии, и у меня создалось впечатление, что он не жил, а наблюдал. Но дело даже не том, что наблюдал. Дело в том, что он не любил. Не любил жизнь. Никого не любил. Может быть даже себя тоже. А Владимир любил.
Об умерших не принято говорить плохо. Или хорошо, или ничего. Все говорили хорошо. Говорили, что он не очень любил работать. Говорили, что он любил выпить. Скажете, что я написал уже об этом. Да, но ведь там об этом тоже не раз сказали.
Вспомнили про годы Владимира в «Водном» и вспомнили обо мне. Я смутился и сбивчиво рассказал тоже историю про выпивку. Прошло много лет, а я так хорошо помнил тот наш разговор.
- Володя, как выходные? Попил, наверное, как всегда, сладкой водочки?
- Нет, в этот раз не пил.
- Не может быть.
- Честно. Не пил.
Если бы ко мне так пристали, я бы уже давно завелся. Владимира было невозможно вывести из себя. Я не отстаю и продолжаю:
- Володя, ты не спеши, ты вспомни. Вот наступает суббота, ты просыпаешься. Что дальше?
- Иду хлопать ковер. Потом завтракаю.
- А потом?
- Потом телевизор смотрел.
- И вот наступает вечер...
- Ну, наступает вечер.
- К тебе заходит Серый, - подсказываю я ему.
- Да, было дело, заходил.
- И вы с Серым не выпили по сто грамм?
- Не, ну выпили бутылку на двоих. Это что, выпил что ли?
Все смеются. Мне становится не очень комфортно. Я вдруг только теперь начинаю понимать, что Владимир, возможно, согласился со мной, чтобы я отстал. Он просто подыграл мне... Я продолжаю и рассказываю, что тем не менее Владимир был хорошим журналистом. Несмотря на то, что он мог сделать орфографическую ошибку и плохо знал пунктуацию, писал он интересно. Будучи инженером, Володя хорошо разбирался в вопросах технических, и унаследовав от отца творческий дар, он очень умело рассказывал просто о сложных вещах. Равных в этом мастерстве ему не было в отделе. Мне показалось, что я сказал как-то не так, будто бы мне не удалось защитить Владимира. А от кого, собственно, его надо было защищать? Этого я не знал.
...Прошло два года. Накануне годовщины смерти Катя позвонила и пригласила меня на открытие памятника. И вот я снова рядом. Володька под плитой.
Не могу понять, что хотел сказать автор. Но постепенно вникаю в замысел, и вот уже появилось первое предположение. Волны. Да, по могиле «катились» волны из нержавейки, в которых отражалось знойное небо. В Москве снова стояла аномальная жара. Но почему волны были такие маленькие и ровные? Ну, конечно же. Как я сразу не догадался? Володька и был таким ровным и неконфликтным.
… Снова о Владимире говорили хорошее. Уже меньше вспоминали, что он любил выпить. Уже притупилось, видно, горе. И было ощущение, что он просто вышел на минутку из-за стола, и вот-вот вернется. Я слушал его родных и друзей, и было ощущение, что это моя родня, с которой я совсем недавно познакомился. Слышал о всех, кого-то видел иногда мельком, но теперь вот сижу за одним столом и общаюсь. На какое-то мгновение мне снова стало очень грустно. Я все отчетливее осознавал, как много для меня значил Орлуша, моя родня, мой брат по юности. Я осознал, что как и своего старшего брата я не видел его по многу лет, но продолжал любить. Мы не виделись, но помнили друг о друге. Я ждал его звонка на новый год. И вдруг только сейчас осознал, что Володька, брат мой, больше не позвонит. Никогда не позвонит.
... Наступила зима и вместе с ней Новый год. Мне захотелось позвонить Володе. Я набрал номер сына. Думал,что это прямой, но попал на секретаря. Она попросила подождать, а потом сказала, что у Семена Владимировича совещание. Да, Сенька у Орлуши всегда был серьезным парнем. Депутат Государственной думы. Важные государственные дела. Некогда ему, видно, было с другом отца поговорить. А я? Что я собирался ему сказать? Что скучаю по его отцу. Так ведь понятно же, что он скучает по нему не меньше меня, а больше. Наверное, он мудрее меня. Да и потом, это Орлуше я был братом. А ему я кто?
- Ну как кто? Брат отца человеку кто?
- Дядя.
- Тоже родня, получается.
- Ну, по такой логике все люди братья.
- А что, разве это не так?
2008-2012 г.г.