Глава восемнадцатая.
В последнее время Андрей стал необычайно раздражителен, при Нике он старался сдерживаться, крепился и при гостях, хотя и при них нередко срывался. Когда же мы оставались вдвоем, он не находил себе места: то швырял все, что попадалось под руку, то метался по комнате, как зверь раненый в клетке. Ему ничего не стоило разбудить меня среди ночи, пугая безумным блеском глаз, в желании не то ударить, не то убить. Но мыча нечто невразумительное, он убегал на улицу. Лишь перед уходом в рейс он спал мертвым сном. Днем он ревностно следил за Виталием, не упуская случая, чтобы не прижать
того плечом. Я молила Бога, чтобы ему хватило терпения дождаться отъезда гостей.
В тот вечер я плохо себя чувствовала, легла пораньше, вероятно, быстро задремала. Проснулась от тяжелого дыхания над собой, не успела открыть глаза, как руки Андрея вцепились в меня.
— Тонька... Тонька! — задыхался он.
— Чего тебе? — С силой, ударив его по рукам, я села, закурила. — Чего ты с ума сходишь? Чего ты бесишься?
— Тонька, пусть твой дружок выметается и кралю свою забирает! Нечего ему тут, в моем дому, ишь моего сына соблазняет. Я тута хозяин...
— Твой дом? Твой сын? — зло и иронично протянула я. — Нет у тебя ни дома, ни сына!
— Тонька! — Вышибив сигарету из моей руки, Андрей даже побелел. — Не злоби, я ведь и...
— Что тебе еще нужно, Тебе мало моей уничтоженной жизни?!
Я устало поднялась, надела халат.
— Куда?
— К сыну ухожу.
; Никуда не пойдешь!
Андрей рывком кинул меня на кровать. Пожаром вспыхнуло во мне презрение к этому человеку.
— За все твои благодеяния я вполне расплатилась, они ломаного гроша не стоят. Мы с Ником никогда тебе не принадлежали, ни одной секунды. Ты только язва на моем сердце!
— Тонька... — взревел Андрей, замахиваясь.
— Ударь, убей, может, легче станет! Только Ника ты все равно не получишь, он не твой сын, он сын того, кто сейчас спит не в твоем,
а в моем доме... От удара по лицу режущая боль пробежала по глазам.
— Врешь сука, врешь! — взвыл Андрей. Стерва! Не твой бы докторишка, паскуда, ты Кольку никогда бы не увидела! Не ты, я Кольку ростил, он мой, мой!
— Он мой и Виталия! — вызывающе выкрикнула я.
Андрей, словно щенка, отбросил меня к стене, ладонью, словно плетью, стегая по лицу.
— Избей! Убей! Но не ты, не ты, скотина, отец моего сына, его отец сейчас…
— Тонька, дура, я же убью тебя! Заткнись!
Андрей, кажется, впервые боялся сам себя, от сдерживания у него даже тряслись щеки и губы. Но внезапно он стих, опустился на постель, свесил голову, долго сидел неподвижно. Потом вытер локтем слезы, заговорил чужим, надтреснутым голосом:
— Тонька... — тяжело дышал он, дырявя глазами пол. — Я же как, мне что день, что ночь - все едино было. Я и не думал, что Бог меня пожалеет. В ту-то ночь, тогда все так гремело, сверкало, витрюга с ног сбивал, дождина, а я вроде как заново народился. — Ему трудно было говорить, он предельно напрягался, чтобы находить слова — Я и сам не знаю, как увидел-то, ну там, на мосту-то, ты же уже почти падала, вытащил, а ты, я подумал, труп, меня страх взял. Чумной я был, чего делать-то не понимал. Со страху все вышло-то, со страху! — с несвойственным ему отчаянием прошептал он. — А потом уж… Ну, а как про твою болезнь да про дите узнал, со мной такое сделалося... Бог пожалел, бабу хворую с дитем послал. Мать моя тоже хворала, тихая она у меня была, добрая. Тонька, я когда тебя разглядел, меня будто полоснуло что. Я таких баб, как ты, и не видал-то никогда. Да и бабы как-то от меня все стороной, стороной. А тут такая, и моя, не верил все, поди, удержи такую. Тонька! — болезненно воскликнул он. — Я к Кольке с мясом прирос, я ведь, было, чуть на север с ним не подался. Да твой доктор, паскуда, так сычом за мной и ходил, и все пытал, чего да как. Я чего хотел-то, чтобы он тебя у себя совсем оставил, а малец, чтоб при мне. Отец я его и все тут! Режьте, а не отдам! Ты когда последний раз слетела в больницу, думал, все, мое дитя. Докторишка все не унимался. — Андрей нервно заерзал, с силой потирал ладонь о ладонь, будто хотел с них кожу содрать. — Пришел он как-то и говорит, что, мол, выписывают тебя, что ты здорова, только вот не помнишь ничего, по мне хоть бы и вовсе... Вдруг доктора, как скипидаром облили, весь так и зашелся, как закричит, что я лжец, что я бедой чужой воспользовался. Меня злоба взяла, да струхнул я его прижать. Он ушел, а я думаю, дудки тебе, ничего не скажу, Колька все равно мой, а мамаша-то завсегда к дитю. Потом уже доктор опять прибежал, так и пыхтел весь, судом, сволота, грозил. Вспомнила ты все. Я мужик простой, тонкостей не ведаю, а с тобой вроде как пообтерся чуток. Я ему, мол, вины моей нет, а было все так и так, мол, помог я, да вот дитя пою и кормлю. Доктор, вроде, в ситуацию вошел, в душу полез, разжалобить пытался. Нашел дурака. Подыграл я ему, говорю, мол, как сама решит, так и будет, препятствовать не стану. Только прикинул я, положение-то у тебя хуже некуда, если бы не Колька... — Андрей замолчал, сполз на пол, запустил руки в седую шевелюру, обессилено закачался, словно камень, утративший основание. — Я боялся тебя, я всегда тебя боялся, но вроде ж под одной крышей, и вообще… ждал, когда ты сама ко мне... думал, робела. А я ждал, ну хотя бы из жалости, хотя бы потому, что я все для вас... Разве же знал, что так бывает, чтобы душу-то, как мясо в мясорубке, выворачивало. Ты когда не злишься, голос у тебя такой делается, будто в грудь проникает. У матери моей такой голос был и, как ты, грустно все так смотрела. Глядеть я на тебя боялся. Что же думаешь, не понимал, кто ты, а кто я, а все же обидно было, что тебя от меня, как от навоза, воротит, вот я и...
Ты когда сбежала, я так и порешил, к доктору… Ныне только и понял, не случай бы… Не-е, Тонька, я бы тебя всюду нашел…Я в больницу тогда прилетел, секретаршу за грудки, она адрес докторишки и выдала…Поначалу я вас обоих решить хотел… Тонька! Я бы никогда…Я пугал… я хотел, чтобы молила, чтоб… Ты в больницу-то слегла, я простить себе не мог. Пока лежала, я квартиру продал, ну, чтобы все концы в воду... Ты вроде потом стихла. Мы, вон, сколько лет-то в покое прожили. Думал, притерпелась. Оно нет, притаилась. Этот твой дружок, скотина! Я его, может, потому не убил, что Колька к нему прилип... чтобы я плохого Кольке, лучше руки себе отрубить. Сломала ты меня, Тонька, сломала! — отчаянно всхлипнул он. Протерев рукавом глаза, встал, глядя в сторону, тихо прохрипел, — более тебя не обижу, хрустнуло у меня что-то, а Кольку твоему дружку не отдам, мой он, и все тут! Ежели проболтаешься, иль чего задумаешь, его и тебя удавлю, помни... — Андрей посмотрел на меня остывшим взглядом, сбивая ногами половик, сгорбившись, вышел прочь.
Я долго, очень долго, тупо смотрела в черный проем дверей, оглушенная первым и последним откровением Андрея.
Что бы и как я не решала, жизнь разрешала безысходной смиренностью. Мне ничего не оставалось, как ждать, постоянно оттягивающегося, отъезда гостей, удерживать от ревностных выходок Андрея, ненавидя Виталия всей кожей, он не выпускал случая, чтобы, если ни убить, ни припугнуть, то явно подтолкнуть к скорейшему, такому необходимому для всех нас, отъезду.
Казалось, сама природа устала ждать, разразившись в ту последнюю ночь грозой. «Все, все!» Говорила я себе, вздрагивая от оглушительных раскатов грома, в тайне радуясь, что сама судьба отвела удар от сына. И вдруг робкий, молящий стук в дверь…
————
Поверила, впервые поверила в невозможное для себя счастье! Поверила в свое воскрешение, я Ему нужна, только я! Мое сердце, устав жить взаперти, внезапно ослепло, забыв вся и все, превратилось в само ожидание.
Что будет, как будет, ничего не имело значения, только одно – новое, мое завтра.
Время исчезло, хотя и шли дни, недели, месяцы. На каждый шорох: за окном ли, в сенях ли, я выбегала во двор, в надежде увидеть Его.