Глава третья
Я не жила, а дробила дни, туманно осознавая саму себя.
Однажды один журнал принял мою повесть, меня просили сделать кое-какие доработки на месте. Я это восприняла как знак. В город, я должна вернуться в город! Я действовала скорее по инерции, чем по сознанию. Я, было, попросила отпуск, мне отказали, тогда я подала заявление об уходе, его подписали быстро и без сожалений.
Я мало с кем из институтских подруг поддерживала отношения, но с одной мы переписывались время от времени, она-то меня и
приютила. Она же помогла найти работу в одном техникуме, а вот с жильем было труднее.
По утрам я ходила в редакцию, остальное время искала жилье. Все происходило как-то само собой, вроде вне и без меня. Вскоре нашлась и комнатушка в одном общежитии. Мне оставалось лишь переоформить документы, а для этого я должна была вернуться в деревню.
Тот день сон или явь все смешалось. Помню, я уже садилась в автобус, как вдруг в киоске «Союзпечать», я увидела тот самый номер журнала, в котором должна была выйти моя повесть. Я выбежала, купила журнал, но повести своей в нем нашла.
Мне бы в автобус обратно, я же помчалась в редакцию.
Главный редактор был довольно представительный мужчина, лет сорока пяти, с красивой густой шевелюрой.
— Потрудитесь объяснить, Михаил Юрьевич, что все это значит? Где моя повесть! – громко и возмущенно спросила я, бросив журнал редактору на стол.
— Успокойтесь, Антонина Ивановна, сядьте, – засуетился он, подставляя мне стул и подавая воду. — Вот выпейте.
— Что вы мне воду подсовываете! Я не хочу успокаиваться! Вы же сами торопили, говорили, что номер вот-вот пойдет в набор…
— Вы возбуждены, – заметил редактор, смешавшись под моим натиском, улыбаясь приторной и неуместной улыбкой.
— Возбуждена! Да я в бешенстве, тоже мне девочку нашли!
— Да-да, знаем, вы человек свободных взглядов, – терялся он.
— Оставим мои взгляды в покое!
— Антонина Ивановна, – редактор встал, потом опять сел. —
Здесь моей вины нет, то есть, нашей вины нет, вашу повесть не пропустил худсовет…
— Где же раньше был ваш худсовет, когда вы мне прислали приглашение? – не успокаивалась я.
— Антонина Ивановна, – повысил и он голос. — Вы взрослый человек и должны понимать, от нас мало что зависит. Неужели вам нужно это объяснять?
— Знаете, меня ваша зависимость нисколько не волнует. Я хочу получить ясный ответ, почему моей повести нет в этом номере?
— Видите ли, вы пишете довольно отвлеченно. Читатель любит конкретные действия, конкретные проблемы, читателю ближе реальная литература, им нужен сегодняшний день, а не…
— По-вашему, нужно исключить чуть ли не половину мировой литературы, которая не соответствует реализму? Простите, она вся ей не соответствует, ибо время не стоит на месте. Меняются монархи, строи, а внутренние конфликты людей остаются…
— Вы, конечно, правы, – смущенно улыбнулся редактор, — но автор должен отражать свое время. У вас хорошо показана работа сельского клуба, при этом в стороне остаются руководители, партийные работники, они бы не допустили такой фривольности на молодежных вечерах, молодежь, прежде всего, должна брать пример…
— Михаил Юрьевич, – перебила я. — Время отражает история, мое же дело не отражать и не фиксировать, а преображать. Всякая реальность слишком чудовищна, чтобы ее давать в голом виде…
— С вами невозможно спорить, но идеология нашей страны…
— Михаил Юрьевич, вы даже имя поэта носите, и не понимаете, что все догмы рано или поздно разрушаются, а человек всегда остается один на один с самим собой, и ему приходится решать, куда
более серьезные веши, чем сколько, и кто надоил молока. Создавать социологических идеалов в угоду «идеологии нашей страны» не по мне.
— Вы говорите опасные вещи!
— О, мне все равно. Отдайте мою рукопись, и я пойду.
Редактор только этого и ждал. Он облегченно вздохнул, встал, достал из шкафа рукопись.
— По секрету скажу, нам всем понравилась ваша повесть, просто, сейчас не ваше время, – сочувственно произнес он, как-то поспешно сбывая с рук рукопись.
— Не мое время? Странно, чтобы время стало твоим, для этого нужно совсем немного: умереть.
— Антонина Ивановна, – редактор подсел рядом. — Я приглашаю вас в кафе. Там мы продолжим наш спор и подумаем, как вашу повесть направить в нужное русло, несколько необходимых штрихов, сокращения в нескольких местах и…
— Не смейтесь надо мной. У души одна идеология – свобода духа, и партийность у нее тоже одна – совесть.
— Хотя с вами трудно и опасно спорить, я настаиваю на кафе. Надеюсь, я сумею вас кое в чем переубедить, – рука редактора мягко легла на мое плечо.
— Вы самоуверенны, Михаил Юрьевич, – улыбнулась я, осторожно убирая его руку. — Прощайте.
Когда я вышла на улицу, внезапно закружилась голова, я потеряла способность ориентироваться, пошла наугад. В первую попавшуюся урну выбросила рукопись, она мне была больше не нужна. Перед глазами забегали черные круги, сильная боль сдавила темя и я успела увидеть, как качнулось небо над головой…
————
Когда я открыла глаза, с удивлением увидела, что я нахожусь в больнице. Тут ко мне подошел пожилой мужчина с добрыми ласковыми глазами. Он пощупал мой пульс.
— Не волнуйтесь, все хорошо, – вкрадчиво произнес он. — Переутомление, небольшое перевозбуждение нервной системы. Ничего страшного. В вашем положении нельзя нервничать. Покой и еще раз покой.
— Почему я здесь? Что со мной?
— В том-то и беда, милая, что не понимаешь, иначе была бы осторожней. Ну ничего-ничего, глазки светлые, день-другой и домой. Вы только не волнуйтесь по пустякам? В вашем положении, это вредно.
— В моем положении? А какое у меня положение? – недоумевала я.
— Известное, ты, милая, матерью будешь, ты вот уж как на третьем месяце…
— Вы хотите сказать… вы…
— Именно, ребенок у тебя будет, ты так не пугайся. В твоем возрасте трудновато, но страшного ничего нет.
Ничто не могло меня так потрясти, как известие о ребенке. Та ночь – я до сих пор ясно не осознавала, была ли она наяву или пригрезилась. Ребенок! Этим словом, нет, чувством новой жизни под сердцем, как штормовой волной ветра, меня отбросило назад, в прошлое, от которого я так стремительно бежала, не позволяя себе даже на секунду оглянуться.
Что же теперь? Мне не суждено забыть о прошлом? Та жизнь, что была во мне не просто разом меняла все, она обнажила то, чему я до сих пор не позволяла быть: жить со сбившимся ритмом сердца. Мне казалось, я упала всем телом с огромной высоты об асфальт, и кажется, чувствовала, как сотрясались во мне все жилы и кости.
Через неделю меня выписали. Город вдруг стал каким-то чужим, холодным, слишком шумным. Все кружилось: дома, машины, толпа. Куда шла, зачем шла, не знала. Мне хотелось лишь одного: вырваться отсюда, мне не хватало воздуха.
Не помню, как очутилась на мосту. Он будто возвышался над всем городом, а, может, сам был городом. Дул холодный, порывистый ветер, колючий снег бил прямо в лицо. Ни холода, ни снега, ничего не чувствовала. Видела только беснующуюся реку, с пеной бросающейся на гранитные берега. Она звала меня к себе. Какая-то сила владела мной, я не понимала, что это уже не я, поднявшись на балюстраду, меня охватило невероятное чувство высвобождения…