К полудню следующего дня отъезжающие были готовы. Возчики сидели на своих возах с сеном. Старшим был избран дядя Терентий, за ним в походном порядке сидели Иван Михайлов, Иван Матвеев, Иван Климин, Андрей Платонов, Василий Платонов, Николай Малинин и последним я. Поскольку дорога была неблизкая, около 30 км, условились менять по очереди передовых ездовых для прокладывания дороги, которая почти отсутствовала после недавней метели.
Светило солнце, чувствовалось приближение оттепели.
- Погодка-то нас хочет уважить! - смеясь сказал Андрей.
- Хорошо бы на весь период было потеплее, а то лошадям тяжело да и нам тоже! - обернувшись закричал Терентий. - Эй, вы, погоняйте, да за возами поглядывайте!
Поскольку погода была не так холодна, пели песни про Стеньку Разина, а то некоторые пробовали вздремнуть, а пройдоха Иван Михайлыч незаметно подкрадывался к возу и опрокидывал задремавшего в снежный сугроб под общий хохот. Иногда собирались все на один воз перекурить, пробуя махорку во всех кисетах.
К Березайке подъехали поздно. Звёзды мерцали на небе, а луна светила холодным светом. Начавшийся морозик туманом одевал деревья, оставляя на них серебристый иней. Остановившись у вокзала, стали мечтать о тепле и горячей картошке. Вспоминали нет ли у кого знакомых на станции. Отозвался сходить к знакомому стрелочнику Андрей. Он бывал у него когда искал где купить сена для коровы. Вернувшись через час, Андрей докладывает:
- Ребята, мужики, всё в порядке! Семён Трифоныч (стрелочник) пускает к себе троих, а остальных - к соседу.
Все поехали вслед за Андреем. Он повел колонну за железную дорогу к обшитому тёсом одноэтажному дому. Рядом с домом находился просторный коровник, куда будут ставиться на отдых лошади. Квартира разделена на три комнаты переборками с большой русской печью посередине дома. Нам для спанья были отведены печь, лежанка рядом с печью и место на полу. Тут поместились Андрей, Терентий и я. Остальные разместились у соседа.
Узнав место, где брать дрова для вывоза, по утру 15 января 1924 года отправились в первый рейс. До лесу было 3-4 км. Проехали деревню Балакирево, ту самую, которую по преданию Петр Первый подарил своему шуту Балакиреву на соколиной охоте. У шута в руках вместо сокола была ручная ворона. Петр велел шуту пустить ворону на зайцев, но шут был не дурак, он сказал:
- Государь, куда ворона полетит и где сядет, то будет моё. - царь и его свита здорово над этим хохотали.
- Давай, давай! Пускай, я согласен. Только твой "сокол" улетит куда-нибудь в лес.
Шут подбросил ворону вверх и она полетела не в лес, а в сторону деревни и уселась на крышу дома, громко закаркав.
- Вот, государь, - ответил Пётр, - назовем твою деревню твоим именем. Пусть с этого часа будет называться "Балакиревка".
В лес за день делали по четыре поездки. Вставали затемно и возвращались в квартиру поздно ночью. Всё бы ничего, но морозы стали усиливаться до 30-35 градусов мороза. Ездить стало трудно. Дороги скрипели, а лошадь шла как по песку, везя дровни. Пришлось один рейс сократить, накладывать дрова меньше. Прозябшие люди в холостом прогоне в лес стали разводить костры на местах погрузки, дорогой стали жечь сено на дровнях, загребая дым под полы одежды. Хотя и зябли, но спасало нас близкое расстояние - около трех километров. Обратный путь шли следом за возами.
Через неделю весь гужевой транспорт направили на новую лесосеку за пятнадцать километров, а мороз с колючей позёмкой перевалил за сорок градусов. Ездили в лес по два раза.
Однажды утром, зайдя в тёплую конюшню, Андрей Платонов запротестовал.
- К чёрту! Я больше возить не поеду! Домой уеду. Смотрите, я обе щеки поморозил!
- Брось, Андрюша, нам работать остаётся дней шесть, - возразил Терентий.
Я тоже, обняв голову лошади и лаская ее, стал вслух жаловаться на холод.
- Зябнут руки, нос, лицо. Лисьим малахаем не защитить лицо. Ноги совсем коченеют, как ни стараюсь согреться, бегая за дровнями. До того набегаюсь, что вспотею, а когда сяду снова начинаю мерзнуть. Ты, вороночек, обрастаешь сосульками и покрываешься инеем.
- Ну, расскулился! Замёрз, замерз... Молодежь липовая. На твоем месте я так не выл бы. Виду не показал, - подначивал дядя. Я на фронте и не то видывал, да молчу!
- Вот, вот, ты закалился... Тебе что... Ты и больший мороз вытерпишь!
Запрягли лошадей, взяли побольше сена, часть которого можно было жечь на дровнях в пути. Я ноги прикрыл сеном, руки всунул в рукава шинели или затискивал их между ног, подсовывая под полы полушубка. Лошадь бежала сама без управления, следуя за другими.
Позёмка течёт колючим снегом и больно режет лицо. Самого начинает сводить в бараний рог. Клонит ко сну. Но я знаю - в таких случаях спать нельзя, можно замерзнуть. Вытаскивая руки из тепла, растирал нос и щёки. Мёрзли ноги в сырых валенках (печь в доме занята спящими и сушить одежду негде). Всю дорогу барабанил ногами об обвязку дровень. Проехав половину пути, стал замечать, что руки перестали зябнуть. Отогревать пальцы во рту не помогало. Пока одну руку греешь, пальцы другой замерзают, потому что варежки тонкие шерстяные и этого мало при таком морозе.
- Что будет - того не миновать. В самом деле, что я слабее других?
Когда до лесу доехали, ещё не рассвело, а там уже люди приехавшие раньше развели костры, греются, засовывая руки в огонь или сушат влажные портянки. А когда отогреются, наслаждаются самосадом.
- Смотрите, братцы, гвоздыри приехали! Дайте им местечко погреться! - закричали мужики соседних деревень.
- Эй, парень! Щёки-то поморозил! Три их скорее снегом! - это кричали от костра мне.
Я пощупал варежкой нос - он цел, а щёк не чувствую. Но по совету мужиков взял горсть снега и давай растирать лицо. Оттер его и подался ближе к костру. Сняв варежки, положил их на не горящее полено. Поднёс руки к огню... Но что это? Пальцы не боятся жара огня. Засунул их в самый жар и присел на корточки, набирая тепла под шинель. Щёки покраснели, их начало пощипывать.
Собравшись у костра, стали проверять кто что поморозил. Платонов Андрей - уши, Матвеев - нос, Малинин - обе щеки. Климин, кроме носа и щёк, большой палец правой ноги.
- Эй, парень! - вскричал незнакомый мужик, - Смотри, у тебя из пальцев вода потекла...
Все обратили внимание на мои руки. Я выдернул их из огня и увидел ужасное зрелище - пальцы обеих рук были белые, как пергамент, а из-под ногтей брызгают капельки в костёр.
- Да-а, это никуда не годится! Что ж теперь делать? - дядя Терентий снял свой шарф, разрезал на две половины и завязал мне кисти рук, а сверху натянул мои варежки.
- Мне совсем не больно!
Подобрав около лошади сено, повернул лошадь к ближайшей поленнице. Принялся укладывать поленья на дровни. Боль в кончиках пальцев давала себя знать. Кое-как двумя руками, по-медвежьи, заполнил свой воз. Завязать дрова помог Николай.
- Больно пальцам? - спросил Матвеев.
- Ничего! А как твоё лицо?
- Чуть пощипывает... Терпеть можно!
- Придешь на станцию - обязательно иди на перевязку, иначе будет дело плохо. - посочувствовал Михайлов.
Всю пятнадцатикилометровую дорогу шли пешком. Следили, чтобы воза не опрокидывались на закатах дороги. Следили друг за другом, за носами, лицом.
На складе целая революция - люди сбрасывают дрова без укладки в поленницы. Требуют расчёт, а некоторые уезжают домой без расчёта и документов, подтверждающих выполнение нормы. Подъехав к своей поленнице, начал развязывать верёвки, но они смерзлись в узлах, не поддаются. Я со злости стукнул ладонью по поленнице. Но что это? Повторил удар по колотому полену - получился тупой звон. Сбросил варежки и обмотки с рук, еще раз стукнул - раздался звон колокольчика, точно такой же когда палочкой стукнешь по сосульке, отломанной с крыши. Сунул палец в рот, а он как ледышка холодный. Побежал в амбулаторию, она оказалась закрытой. Тогда помчался на квартиру, проклиная свою надежду на тёплую погоду. Не хватило ума обшить варежки сукном или сделать их из старого тулупа.
Прибежал домой. Хозяйка, видя такую беду, сразу налила в таз холодной воды, велела туда сунуть обе руки. Вода только усилила боль. Вытащив руки из воды, пытался греть их своим дыханием. Кожа после водной процедуры приобрела синеватый цвет. Хозяйка густо смазала все пальцы гусиным жиром, забинтовала каждый в отдельности, потом всю кисть до запястья.
- Ничего, Ванюша! Раз посинели пальцы - будут жить, но потерпи, боль будет.
Я размахивал руками, чтобы облегчить страдания. Самого лихорадило. Забравшись на печь, через некоторое время я заснул.
Приехали наши, я проснулся.
- Как дела, племянник? - спросил дядя, как только вошел в избу.
- Ничего, кажись отогрелся. И боль в руках терпимая. Спасибо хозяйке, помогла!
- Надо, Ваня, тебе домой ехать, а то ты совсем замерзнешь, предложил Андрей.
- А какое сегодня число?
- Двадцать четвёртое, - ответил хозяин.
- Ну и холод, ребята! Таких холодов я не припомню в наших местах. - Андрей, вспомнив про холод, плотнее запахнул полы шубы и пошел распрягать лошадь.
- Ты, Ваня, не ходи... Мы распряжем и поставим в конюшню твоего воронка, - дядя, одевшись, направился к двери.
Вдруг переполох на улице заставил всех прислушаться. Маневровый паровоз на станции загудел. Гудит и гудит да так скорбно, аж за душу хватает. Проходивший мимо товарный состав подхватил сигнал маневрового паровоза и скрылся за горизонтом, продолжая гудеть.
- Семен Трифоныч, что это такое? Уж не горит ли станция?
- Нет ребята, это не пожар. Пожарные сигналы я знаю. Это что-то другое. Я побегу на станцию узнать в чем дело. - Семен наскоро одевшись, побежал на вокзал. В это время загудел гудок стекольного завода.
В тревожном ожидании прошли полчаса... Вбегает Семен, срывает с себя шапку, бросив в угол, грустно и тяжело садиться на стул... Переведя дух, стал медленно говорить какими-то загадками.
- Шесть часов... пятьдесят минут... у нас не стало... Я говорю, не стало у нас... Эх! - голова его опустилась на грудь.
- Что такое не стало, Семен Трифоныч? - мы все обступили Семена, наклонившись ближе к его лицу, чтобы лучше услышать тайну.
- Товарищи дорогие, не стало у нас самого дорогого человека! Вся государственная машина остановилась... Что-то теперь будет?
- Дядя Семен, какая машина остановилась? Что паровоз испортился? - я, не вытерпев, спросил.
- Нет не паровоз! В Москве в шесть часов пятьдесят минут вечера сегодня умер Ленин! Вот я и говорю - всё управление государством остановилось.
Все от неожиданности выпрямились и не верящим и в то же время ужасным взглядом смотрели на Семена, как на главного иллюзиониста, не смея отвести от него глаз.
- Это значит... что же такое?! Властью-то кто теперь будет править? Терентий Иваныч, ведь мужики пропадут без Ленина... Ох, как он за нас стоял! - Андрей Платонов в недоумении, почёсывая затылок, смотрел то на Терентия, то на Степана.
Терентий еще не отогретыми руками свернул покурить, немного подумал и ответил.
- Жалко, очень жалко, что безвременная смерть взяла такого человека, но нам не время справлять поминки. Есть достойные люди и дело его не оставят, а мы должны почтить его память досрочным выполнением вывозки дров. Верно я говорю?
- Верно, дядя! Мы немного пострадали от мороза, но выполним своё слово. Я домой не поеду, буду работать с забинтованными руками. Пострадал один из нас, а в городе без топлива тысячи людей... - хотел еще сказать, но на этом моё красноречие закончилось. Не силён я был в политике и не обладал красноречием.
Утром 25 января на складе состоялся митинг. Агитатор говорил долго. Говорил о значении для государства нашей работы. Хвалил многих мужиков, самоотверженно работающих на вывозке леса. В конце своей речи просил не уезжать домой.
По призыву местных властей из деревень к станции стали подъезжать новые возчики. Из нашей деревни приехали еще шесть человек. Так что на дорогах стало тесно ездить. Сделали две дороги рядом: по одной едут в лес, по другой - с грузом обратно. Шум, крик, похлопывание рукавиц, поскрипывание полозьев, тяжелое дыхание лошадей слышались на далёком расстоянии. За время работы не раз прихватывало пальцы морозом. Помогали мне грузить и разгружать, в основном я работал как погонщик лошади. Мы работали еще шесть дней и благополучно вернулись домой.
Пока долго ехали домой, мороз крепко меня донимал. Дома пришлось лечь в постель с общим воспалением кожи. По всему телу вздувались жёлтые водяные пузыри, по виду и величине куриного желтка. Даже во рту, в носу, на ладонях, на подошвах. Вызванный фельдшер, к сожалению, был ветеринаром. Аллопатов тогда в деревнях не было. Он резал мои пузыри скальпелем, ножницами, выпуская желтую, цвета лимонного сока, жидкость. Но на второй день все разрезы склеились, будто их склеили спецклеем. Фельдшера это сильно озадачило - в его практике подобного не было. Лечить дальше он отказался.
Болезнь продержала меня с конца января до апреля. Навещали меня парни и девушки, но я от них прятался под простыни и разговаривал из укрытия - так я был безобразен. Взялся вылечить меня знахарь Иван Палкин из Харитонихи.
Вот его метод моего лечения. Надо подоить корову и молоко тут же сбить на масло. Велел затопить русскую печь, поставил сливочное масло в фарфоровой чашке на шесток перед дымовой трубой. Чистым ножичком помешивал крестообразно и что-то шептал... Велел жарко истопить баню, приготовить хороший густой веник. Завернули меня в тулуп, положили на санки и отвезли в баню. Я в бане разделся и по указанию знахаря залез на смоченный полок. Иван, поддав много пару, стал парить меня распаренным веником. Мне жарко до невозможности, а он парит и парит, да поддает еще парку. Я чувствую, что вот-вот потеряю сознание, а он всё говорит со мной - это, по-моему, давало ему знак о моём самочувствии. Кончив парить и окатив тёплой водой, он смазал всю кожу сливочным маслом. После смазки меня везли домой, а с саней текла струйка крови. Это все пузыри сами полопались и какая-то жидкость с кровью продолжала выделяться.
Прочитанному не поверите, а я на второй день был здоров! Было это в апреле, не помню какого числа. Ни высокой температуры, ни одного пузыря, только кожа на их месте стала коричневой, засыхающей. Потом на этих местах под сухой кожей осталась неизвестная сыпь в виде манной крупы. Она сходила долгое время. Я всегда с благодарностью вспоминаю этого знахаря, ну, а руки на всю жизнь стали чувствительны к холоду, даже летом от вечерней росы зябли.
Помочь желая городским, отправился возить дрова.
Был колотун, а я легко одет... Эх, Мать была права!
Полагаясь только на авось, отморозил свои руки,
Везя с дровами воз. За то сполна отведал муки.
Случилось это в тот январь, когда ушёл от нас Ильич.
Страна гадала: "Что же будет?". Скорбь прошлась как паралич.
Лежал до масленой недели, фельдшер резал пузыри...
Одни глаза только глядели, не спал я ночи до зари.
Хор девчонок собирался чтоб от скуки поразвлечь.
Я под простынь забирался, не зная как удобней лечь.
Боялся, что они увидят моё престрашное лицо.
А потом меня обидят - не зайдут и на крыльцо.
Чтоб развлечь девчат немножко, я не знал чем угодить.
Взяв любимую гармошку, не смог на клавиши давить.
Сыграть же что-то надо - они хотя бы смогли спеть.
Пресилив боль, играть наладил - пришлось порядочно вспотеть.
Сколько фельдшер не старался, но пользы не было совсем.
Лечить меня старик принялся, как говорят, он чёрта съел.
Истопили баню с жаром. Там усердно меня парил.
Смазал кожу свежим маслом и домой отправил.
А с саней дорожкой яркой струйки крови потекли.
Это лопались на коже все больные пузыри.
В эту ночь уснул я крепко, а на утро ясно сталось,
Что прогнал болезнь Палкин, только сыпь осталась.
В первый масленицы день уж по улицам гулял,
С дочкой нашего соседа долго песни распевал.
Я тогда был непоседа - любил и "русского" сплясать.
По чужим ходил беседам... Всего никак не описать.