Вот и наступил период стыка молодости и зрелости. Михаил Стеврин стоял на рубеже подающего надежды специалиста и признанного ученого. Перейти этот рубеж ему должна была помочь будущая диссертация об отношениях Николая Гумилева и Анны Ахматовой. В случае успеха он планировал расширить масштаб работы до книги.
Что можно сказать о Михаиле? – Сам бы о себе он бы мало сказал, так как был абсолютным фанатиком работы и самого Николая Гумилева. На вопрос «Как дела?» он обычно отвечал что-то вроде «Нашли черновой автограф стихотворения. Там он говорит не «черный», а «мрачный». Представляете?». Так фанаты футбола сперва говорят о том, кто выиграл, кто забил, как засудили, а уже потом о себе.
Михаил был сухим энергичным мужчиной, который почти не заботился о своей внешности и бытовой комфортности, так как большую часть времени проводил в перебежках между аудиториями, кафедрами, архивами и библиотеками. Слишком близко людей он к себе не подпускал, а среди хороших знакомых его были такие же фанатики серебряного века.
О любви он много читал, думал, но так никого серьезно и не полюбил. Иногда у него случались мимолетные романы, но если это отвлекало от дела, он быстро их прекращал.
Диссертацию о, наверное, самой великой паре в истории поэзии он собирался писать совместно с ахматоведом Тамарой Милиной.
Михаил, как и многие порядочные люди, заметил, что наука замкнулась сама в себе и перестала искать выходы к широкой аудитории. Ему ничего не мешало написать для избранных диссертацию с названием вроде «Гумилев и поэтика акмеизма в социокультурном контексте 20-30 годов ХХ века», но он хотел заинтересовать не только специалистов. Долго он бился над тем, как привлечь внимание более широкой публики, пока на одной из конференций он не услышал доклад Тамары Милиной об Ахматовой. Тогда его осенило «Ничего так не интересует в великих людях, как их истории любви».
Он предложил Тамаре сотрудничество. Она согласилась.
Работалось им легко, так как по характеру Тамара была очень на него похожа. Внешность ее можно назвать неброской красотой, которую она никак не подчеркивала. Хрупкая маленькая фигура, укрытая старомодной шалью, бледная кожа, короткая стрижка со знаменитым ахматовским пробором (ну, не смогла удержаться от подражания!) и серые, дымчатые глаза, глядящие из-под не по размеру крупных очков. Такой тип миловидности можно было б назвать красотой увядания, если б не ее огромная внутренняя энергия. В поисках нужной книги или даже статьи она могла оббежать весь город и, если не находила, подобно Бендеру оптимистично восклицала «Наши шансы увеличиваются!».
Сложно не полюбить, если ты пишешь о любви и со всех сторон окружен любовью, оставленной в стихах, письмах и воспоминаниях.
Михаил и Тамара сидели в библиотеке и читали статью об Ахматовой в школьном учебнике (не стоит избегать азов). Их плечи соприкасались. Когда Тамара перевернула страницу, Михаил положил на ее беленькую хрупкую ручку свою ладонь, что была вдвое больше. На ее руке запульсировала жилка. Михаил поцеловал мочку ее левого уха.
Их любовь не нуждалась в словах, признаниях и классификациях отношений. Они просто были счастливы. Это была старомодная любовь с цветами, конфетами, шампанским, стихами и прогулками под луной. Их вид, их речь, их поведение не состыковывались с ХХІ веком. Казалось, они жили в мире карет и писем, а не машин и компьютеров.
И было бы у них все гладко, если б не свойство любви дарить озарения. Однажды Михаил заметил, что их с Тамарой не двое, а четверо: он, она, Николай Гумилев и Анна Ахматова.
О чем бы они не говорили, разговор сводился к любимым поэтам. Недавно они любовались ночным небом, и Михаил сказал «Гумилев считал, что у каждого поэта свое отношение к звездам». И таких примеров можно привести тысячи. Он дарил ей цветы, а она говорила, какие цветы любила Ахматова. Даже когда они говорили о других писателях, все равно упоминались их любимые. Пушкин – у Ахматовой есть о нем статья
Гомер – Гумилев взял с собой в камеру «Иллиаду»
Есенин – в 1916 году в Царском Селе читал Ахматовой и Гумилеву свои стихи
Булгаков – вместе с Ахматовой составлял прошение к Сталину
О Пастернаке, Мандельштаме и Цветаевой и говорить не приходится. Кажется, еще чуть-чуть, и Михаил с Тамарой любое событие в политике, науке, искусстве, спорте будут оценивать не со своих точек зрения, а с позиций Ахматовой и Гумилева.
Ахматова-Гумилев-Ахматова-Гумилев-Ахматова-Гумилев.
Михаил поделился своими мыслями с Тамарой. Спорить было бесполезно – нужно что-то делать. Они приостановили работу над диссертацией, отказались вести лекции и даже просто говорить об Ахматове и Гумилеве. Первое время они словно сидели на диете, и запретность плода только усиливала желание.
Отказ от любимой темы споров и размышлений порождал определенную пустоту. Михаил и Тамара пытались сосредоточиться на себе, будущем их отношений или, наоборот, отвлечься на кино или музыку, но ощущение умалчивания о главном у них не пропадало.
- Может, остановимся? – спрашивала Тамара. – Мы же все равно без них не можем.
- Тогда мы будем похожи на героев рассказа Рэя Бредберри, где один человек переоделся в Чарльза Диккенса и просто переписывал его романы. Свое счастье он нашел в библиотекарше, которая растворилась в какой-то писательнице.
Ломка длилась долго. Порою неудачи так угнетали Михаила, что он готов был отступить и согласиться с ролью персонажа Бредберри. «Все равно он был по-своему счастлив».
Но сам Гумилев бы не одобрил этого. Он создавал акмеизм и помогал учиться писать не для того, чтобы копировать шаблоны – этим занимался Культпросвет – а чтобы каждый с помощью поэзии осознал и выразил (как мог) свою неповторимость.
И, если разораться, вся история искусства – это борьба за самобытность. Пушкин, при всей любви к Байрону, пошел своей дорогой; Есенин - это не второй Пушкин, а именно Есенин; Шопен, хоть его и называют «польский Моцарт» тоже совсем не Моцарт.
- Мы должны попробовать писать стихи, - сказал Михаил Тамаре.
Что ж, писать стихи – не мешки ворочать, можно и попробовать.
Михаил и Тамара сели вечером за письменные столы и в один присест написали по стихотворению. Он прочел рифмованные строки Тамары, строгие, сжатые, почти каменные.
- Это Ахматова! – воскликнул он и разорвал лист.
Та же участь ожидала творенье Михаила, так как он избрал экзотическую тему и насытил ее мифическими образами, что так свойственно Гумилеву.
- Ты бы еще про жирафа написал, жалкий подражатель! – бросила ему в лицо женщина с уязвленным самолюбием.
После этого они условились не отставать друг от друга, пока не удастся написать что-то по-настоящему свое.
Чем дольше они пробовали написать свое, тем сложнее шел процесс. Искать свой стиль, свои слова и образы было изнуряюще. Соблазнительным казалось использовать удачные находки классики, но подобные мысли жестко фильтровались.
И однажды Тамара все же получила награду за муки творчества. Она показала Михаилу несуразное, странноватое стихотворение, свойственное, скорее, ребенку, чем взрослой женщине. Михаил прочел его и с интонацией, будто год не видел самого близкого человека, произнес:
- Это ты!
Казалось, он только сейчас начал понимать, кто перед ним.
Безусловно, он ожидал ответной благосклонности, но успех не вскружил голову Тамаре.
- Это не Гумилев, но и не ты. Это Маяковский. Смена объекта подражания не приводит к самобытности.
- Блин, - рассмеялся Михаил. – Хотел с помощью лесенки перехитрить и тебя, и себя, но ты чувствуешь чужое. Я исправлюсь. И он действительно исправился. Он написал стихотворение обо всем, что его волновало: о себе, о Тамаре, о желании быть собой, о том, что этому мешает. У стихотворения не было центральной темы, слова путались, их было слишком много. С художественной точки зрения получился винегрет, но это был его винегрет.
Это был как раз тот случай, когда слова Оскара Уайльда «Плохая поэзия рождается от искренних чувств» подтвердились. Еще несколько «плохих» стихотворений окончательно помогли Михаилу и Тамаре избавиться от каких бы то ни было подражаний. Теперь кроме них в райском саду любви не было никого.
Работу над диссертацией они отложили на следующий год, а пока можно было пребывать в прекрасном положении молодых и перспективных ученых.
Глядя на звезды, они уже никого не вспоминали и не цитировали – у каждого ведь свое представление о звездах. И, вполне возможно, с вечернего неба, усеянного этими самыми звездами, на них смотрели Анна Ахматова и Николай Гумилев и радовались за них.