НАТАЛЬЯ ЮРЕНКОВА - http://www.proza.ru/avtor/pereselenetc - ВТОРОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ГЛЯДЯ НА ЛЮБИМОЕ ФОТО" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Фотография стояла на полке, словно была здесь всегда. За полвека она столько раз исчезала и появлялась, что я давно перестала удивляться.
«Надо же, нашлась», - я взяла в руки небольшой, 6 на 10, плотный прямоугольник.
Прелестная девушка в форменном гимназическом платье, пышные волосы аккуратно собраны на затылке, безупречная осанка и серьёзный взгляд. Сверху надпись от руки: «Гинзбург Елена», дальше стёрто. Внизу – золочёное тиснение: «С. Арцишевскiй, фотографъ, Витебскъ».
Такой я тётю Лёлю, конечно, не знала. Я узнала её старенькой, седой и почти слепой.
Знакомство наше было случайным – сокурсница предложила пожить с её очень дальней родственницей, узнав о моём недовольстве общежитием. Тётя Лёля, так звали родственницу, несмотря на возраст, была вполне самостоятельна, бытовые и медицинские проблемы решала приходящая через день патронатная сестра, от меня требовалось только присутствие для общения и «на всякий случай, мало ли что». Только добираться от Варшавского шоссе до института было далеко и с пересадками.
Пока я раздумывала, началась сессия, потом каникулы, потом нужно было сохранить место в общежитии. За это время Тётя Лёля успела серьёзно заболеть и вылечиться.
О своём воспалении лёгких тётя Лёля рассказывала так: «Была такая гроза! И вот представь себе – грохочет гром, дождь льёт, а старая дура тётя Лёля стоит на балконе и во весь голос читает стихи про «грозу в начале мая». Конечно, я заболела, как иначе?»
Я слушала её и думала, что, если бы я переехала к ней раньше, всё могло быть иначе. Но что случилось, то случилось.
Нам было так хорошо вместе, и жили бы мы в её однокомнатной квартирке долго и дружно, но та простуда оказалась роковой, и уже к моменту моего переезда тётя Лёля стала слабеть и почти не вставала.
Утром я уезжала в институт, возвращалась к вечеру. Если я входила в квартиру, а тётя Лёля была в ванной или на кухне, она всегда предупреждала меня, чтобы я не испугалась.
Такой я её и запомнила – маленькая, прямая как струна, серебристые волосы ровно острижены и всегда тщательно причёсаны, голова чуть повёрнута. В своей длинной белоснежной рубашке она казалась мне похожей на нежного и беззащитного старенького эльфа. Почему-то эльфов всегда представляют юными, а вот мой эльф был старенький. Хотелось взять это чудо в ладони, обогреть, приласкать – даже сердце щемило, так хотелось.
У неё и характер был, как положено эльфу – весёлый и озорной, ни за что бы не сказала о ней «старушка».
«Думаешь, я была смирной барышней? Ошибаешься. Лёлечка была ещё какой революцинэркой. Однажды было собрание, нас с подружкой оставили на улице охранять. Мы ходили, караулили и заметили шпика. Тогда мы стали с ним кокетничать и притворились, что боимся идти через овраг, что там собаки. Он же не мог подумать на таких приличных барышень, что мы революцинэрки, и пошёл нас провожать. А мы «хи-хи» да «ха-ха», и закружили его, и столкнули в овраг. Он никак не мог выбраться, ругался, а мы сказали: «Сиди там, шпик проклятый», и поскорее убежали».
Я смеялась и легко представляла себе барышню из приличной семьи, успешно выдержавшую испытания на звание аптекарской ученицы, помогавшую «революцинэрам». Кстати, потом тётя Лёля стала врачом-стоматологом.
Основным источником информации в квартире был радиорепродуктор – он начинал вещать в 6 утра и замолкал в полночь. Пластмассовая коробочка передавала все важные правительственные сообщения и разные городские новости и объявления. В остальное время в радиоузле подключали передачи радиостанции «Маяк».
Если мне нужно было заниматься, репродуктор безжалостно выключался, в остальное время он работал не очень громко – к счастью, у тёти Лёли со слухом было всё в порядке.
Телевизор в квартире, конечно, тоже был, но изображения в нём не было – только звук. А нам он был совсем не нужен – вечерами, переделав все нехитрые дела, мы разговаривали. Я тогда впервые поняла, как это хорошо – беседовать. Мои родители меня любили, баловали, но никогда у нас в семье не было таких бесед, родители строили коммунизм, им было некогда.
Мы говорили обо всём – о музыке, о литературе, о прошлом, о будущем, о жизни, темы возникали порой неожиданно.
Вот по радио передают «Песню Сольвейг», и мы говорим о любви, о верности.
«В своей жизни я любила по-настоящему только одного человека. Его звали Костя, нам было по 18. Мы сидели в парке, на берегу реки. Он спрашивал меня: «Смогла бы ты ждать меня, как Сольвейг, много лет?» Я ответила: «Ну, как Сольвейг я не могу. Лучше я буду ждать тебя как просто Лёля». После революции он уехал во Францию, уговаривал меня уехать вместе с ним, но я отказалась», - вздохнула тётя Лёля.
«А что было потом? Он вернулся?»
«Нет, мы больше не увиделись, я ничего не знаю о его судьбе», - тётя Лёля надолго замолчала, и я тоже.
Однажды на ужин я согрела ей её диетические паровые биточки, а себе поджарила котлеты из кулинарии. Тётя Лёля спросила, почему я не делаю себе домашние котлеты. Я призналась, что совсем не умею готовить.
«Я тоже не умела, а потом научилась, жизнь заставила. Муж был военным врачом, поездила я с ним по гарнизонам. Приходилось жить в такой глуши, в степи, там не было кондитерских и магазинов. Если бы моя мамочка увидела, какие пышки пекла мужу её Лёлечка, она бы просто не поверила своим глазам», - смеялась тётя Лёля.
«Муж?! Расскажите о нём. Он погиб на войне?»
«А что тут рассказывать? Он был прекрасный человек. На войне он не был, пропал ещё до войны. Ну, просто пропал, и всё. Я забыла, не помню».
И тут же замолчала, замкнулась, а потом перевела разговор: «А знаешь, когда во время войны через Москву вели пленных немцев, я ходила смотреть. Они шли посреди проспекта, а мы кричали им: «Ну что, проклятый Гитлер, дошёл ты до Москвы?»
Из всей многочисленной родни тёти Лёли я знала только Евгению Львовну и Марка Григорьевича. Состояли они в двоюродном родстве, Евгения Львовна была журналисткой, Марк Григорьевич преподавал в институте, хотя был уже в пенсионном возрасте. Это были очень хорошие люди, деликатные, внимательные, добрые. Мы с тётей Лёлей всегда радовались их визитам. Евгению Львовну я звала тётя Женя.
По причине молодости и бестолковости, многого из увиденного и услышанного я не понимала, но всё сохранилось в памяти, чтобы вынырнуть в нужное время. Конечно, я знала о репрессиях, о культе личности, но это было где-то и когда-то. Много позже я поняла, что и тётя Лёля, и все её близкие, испытали это на себе. Военные, врачи, журналисты, преподаватели, да ещё и евреи – более чем достаточный набор. Сразу понятными становятся и провалы в памяти тёти Лёли, и уклончивые ответы тёти Жени, и деликатные недомолвки Марка Григорьевича.
Удивительно, как им удалось после всего пережитого остаться такими, какими они были.
Однажды я застала тётю Лёлю почти в слезах, оказалось, что приходила какая-то Полина с сыном.
«Во время войны мы с Полиной жили в одной коммуналке. У неё был маленький сын, он болел, а Полина много работала, вот я ей и помогала. И следила, и лечила, и подкармливала мальчика. Он бы без моей помощи просто погиб, а я его спасла. И после войны всё время помогала им. А теперь они решили, что я скоро умру, и хотят прописаться у меня, чтобы квартира им осталась. Но только не дождутся, я помирать не собираюсь, тем более, когда у меня появилась ты, моя девочка. Полина очень разозлилась, и сын её, Павлик, тоже».
Я долго её успокаивала, после этого мы с тётей Полиной стали изредка созваниваться. Я не понимала, почему она всегда была недовольна, чем я её раздражала, мне и в голову не приходило, что дело в квартире.
Тётя Лёля и помирать не собиралась, и упорно не желала стареть. Я ведь так и не знаю точно её возраста. Уверена, что стёртая часть надписи на фотографии – дата рождения. Только однажды, когда я вызывала ей «неотложку», нужно было назвать возраст, и она сказала: «Ну, скажи, что 70 лет».
Врача приходилось ждать подолгу, иногда по 2-3 часа, и тётя Лёля решила: «Не говори, что 70, скажи – 60 лет».
Приехавший врач стал возмущаться, а тётя Лёля сказала: «Не кричите на девочку, это я велела ей так сказать. Вы ведь к старым ехать не торопитесь».
Доктор хмыкнул, но после этого, если вызов выпадал в его дежурство, приезжал к нам быстро. К сожалению, вызывать «скорую» приходилось всё чаще, мы даже запомнили график его дежурств и называли его «наш доктор».
«Вам нужно лечь в больницу и обследоваться», - убеждал он, но тётя Лёля была непреклонна.
«У меня есть Наташенька, это мой ангел-хранитель, она вылечит меня лучше всяких ваших коновалов, вы не представляете, какие у неё руки. Эти руки – моё спасение».
Слушать её мне было приятно, но неловко – я ведь ничего особенного для неё не делала, просто была рядом.
Сессию я сдала досрочно, потому что студенты-экономисты должны были участвовать в переписи населения. Во время переписи я уезжала на целый день, возвращалась замёрзшая и уставшая, иногда совсем поздно.
Тётя Лёля очень переживала и всегда меня дожидалась.
«Наташенька, ты молодая, симпатичная, я так беспокоюсь, чтобы тебя не обидели. Может быть, тебе чем-то вымазать лицо, и вместо твоей пушистой шапочки повязать платок? Ну почему ты смеёшься? Мы делали так во время войны, чтобы солдаты к нам не приставали», - убеждала она меня.
«Ну, тогда меня задержит милиционер, как бродягу», - отвечала я, а сама думала: «Во время войны она была уже немолода, жила в Москве. О какой войне она говорит, от кого она прятала лицо под сажей и старушечьим платком, что же довелось пережить моему хрупкому эльфу? Я всё больше любила её…
Однажды она вручила мне 5 рублей: «Сегодня мне принесли пенсию. Если будешь задерживаться, бери такси, только проси, чтобы тебя подвозили к подъезду».
Я смогла не расплакаться, и отказаться мне не удалось, а ведь пенсия у неё была всего 55 рублей. Такой вот трогательный и упрямый эльф, моё серебристое чудо.
Однажды я вернулась в опустевшую квартиру – приехавший из Ленинграда племянник увёз тётю Лёлю в больницу. Я читала его записку и отгоняла от себя тревожные мысли.
В больнице был карантин по гриппу, поэтому посещения были запрещены. Закончилась перепись, начались занятия в институте, а карантин всё продолжался.
Когда тётя Полина проболталась, что тётя Лёля всем медсёстрам в отделении говорит, что у них грубые и неумелые руки, что им всем поучиться бы «у моей Наташеньки, как ухаживать за больными, у неё золотые руки, она давно поставила бы меня на ноги», я позвонила тёте Жене: «Я заберу тётю Лёлю домой. Она, наверное, думает, что я её бросила, предала».
Тётя Женя вздохнула: «Ох, уж эта Полина со своим языком. Это правда - Лёля постоянно говорит о тебе. Хорошо, я попрошу для тебя постоянный пропуск, как для родственницы».
Прошёл день, другой…
Тётя Полина позвонила поздно ночью: «Ты уже знаешь?»
Я сидела на полу, плакала и никак не могла набрать номер тёти Жени.
«Опять эта Полина! Я не хотела пугать тебя на ночь. Послушай, давай я закажу такси и заберу тебя ночевать к себе, как ты там будешь одна», - предложила тётя Женя, но я отказалась. Я подумала, что тётилёлиной душе будет страшно и одиноко, если она прилетит прощаться, а в квартире будет темно и пусто.
Потом был крематорий, поминки. Я вернулась в общежитие, но прошло ещё немало времени, пока я смогла спокойно вспоминать этот маленький, но такой важный кусочек моей жизни – первое прикосновение к чужой судьбе, первые уроки сострадания, первая привязанность, первая потеря…
Я бережно убрала фотографию в альбом: «Не исчезай больше, мой милый эльф. Я не смогла уберечь тебя, но любила и, надеюсь, смогла хоть немного согреть перед твоим уходом. Спасибо тебе за первые уроки жизни и присутствие в моей судьбе».