10.
После пьяной ночи, проведенной у Карпа, Конька стал спокойней относиться к тому, что произошло. Правда, молчать о том, что он знал, было по-прежнему нелегко, и глядеть на отца с тетей Ирой было неловко; по-разному, но неловко. Ирину Ивановну Конька тихо возненавидел, но старательно скрывал свои чувства, чтобы она ничего не заподозрила. С отцом он старался держаться по-прежнему, и это ему удавалось, но вообще Конька жил в состоянии постоянного напряжения. Он потерял аппетит, ел неохотно и мало, даже когда заходил в гости к бабе Зине. Он старался пореже бывать дома. Почти всё свободное время он проводил у Любы или у Марата, или у Андрея Петровича, который всегда был рад ему. Часто он ходил на лыжах или шел на замерзший Порог кататься на коньках. Пересвет тоже замерз, «встал», как говорили старики. Там тоже было хорошо кататься на коньках и глядеть на рыбаков, которые, сидя у какой-нибудь полыньи, увлеченно удили «зимнюю» рыбу.
Конька всеми силами старался не думать об отце и мачехе. Последняя стала часто задерживаться по вечерам, и Конька молил Бога, чтобы отец поскорее всё понял. И в то же время он боялся того дня, когда отцу всё станет известно. Что тогда случится с ним? Вдруг сердечный приступ, или что-нибудь еще, похуже? Когда Конька задумывался об этом, он чувствовал себя растерянным и несчастным. Чтобы изгнать из своей головы тревожные, неприятные мысли, он усердно зубрил уроки и старался отвлекаться по мере своих сил, но, тем не менее, все, кроме домашних, заметили, что Конька изменился. Он делал всё; словно машинально, ни во что не вкладывая души. Он больше не улыбался и не смеялся даже самым смешным шуткам, не спорил с учителями и почти всё время хранил молчание. Словом, он стал до того не похож на самого себя, что всем оставалось только гадать, чтО случилось. Что-то явно произошло, но даже Люба не решалась спросить Коньку, почему он стал совсем другим. Взгляд его, обычно такой спокойный, сделался острым и напряженным, как у волчонка; всякий, кто напарывался на этот взгляд, терял всякую охоту к расспросам.
Душевное напряжение и ожидание развязки не замедлили сказаться на Конькином здоровье. В начале декабря, тепло одетый, в самый легкий мороз, он подхватил бронхит, но не стал болеть дома, а ушел к бабе Зине под предлогом, что у нее он скорее вылечится. Ему было невыносимо оставаться круглые сутки в измучившей его квартире, и он душой отдыхал у бабы Зины, словно под защитой некой военной крепости.
Конька охотно поболел бы месяц, но баба Зина лечила его усердно, как заправский врач, и уже через неделю он был здоров, о чем ему радостно сообщили в поликлинике, - и тут же выписали.
Он возвращался домой, как на казнь, готовясь еще долго терпеть игру в молчанку, неприятное ожидание, страх за отца и бесконечное сочувствие к нему – обманутому, одинокому…
Однако всё разрешилось на следующий день, после его выписки. Придя домой из гимназии, Конька зашел в комнату родителей, чтобы взять большой энциклопедический словарь (он хранился у отца). Комната была пустой, только на столе лежал какой-то конверт. Странно привлеченный этим конвертом, Конька подошел и взял его в руки. Конверт был не подписан и плохо заклеен; Конька без труда раскрыл его и вытащил листок бумаги.
«Гриша! – писала отцу Ирина Ивановна. – Прости, что так получается, но я должна сказать тебе правду. Я больше тебя не люблю, и мы не можем жить вместе. Твоей вины тут нет; просто я полюбила другого человека, Вчера я взяла расчет на работе, а сегодня, около полудня, уезжаю вместе с ним к нему домой, в Мелитополь. Прошу тебя отнестись к нашему разрыву спокойно и понять меня. Когда я вернусь (где-то через месяц), мы с тобой официально разведемся. Ты можешь сделать счастливой любую женщину и, конечно, один не останешься. Не держи на меня зла или досады: сердцу ведь не прикажешь. Ты умный человек, ты поймешь меня. Прощай. Ирина».
Облегчение, смешанное со странной печалью, охватило Коньку. Ну, вот всё и кончилось, подумал он. Слава Богу. И, аккуратно запечатав конверт, положил его на стол, после чего взял словарь и ушел к себе.
Отец, как обычно, пришел около пяти часов, когда Конька переписывался в контакте, а Данька занимался в гостиной музыкой. Конька услышал, как отец прошел на кухню, включил плиту, что-то шутливо сказал Даньке, заглянув в гостиную, и удалился в свою комнату – переодеться. Тогда Конька вышел из контакта и, волнуясь, шмыгнул на кухню. Здесь он сел за стол, на недавно купленный красивый уголок, кожаный, с вытисненными на спинке розами, и весь превратился в ожидание.
Отца не было долго. Суп и второе уже согрелись, Конька выключил плиту и микроволновку, где разогревалось второе.
Наконец Григорий Степанович появился – в светлой рубашке и синих тренировочных штанах, так он всегда ходил дома. Лицо его было задумчивым и спокойным, но каким-то усталым. Крупный, высокий, плотный, он медленно подошел к окну и замер так. Потом, точно нехотя, тяжело уронил:
- Ирина Ивановна ушла от нас. Уехала. Насовсем.
- Я знаю, - откликнулся Конька.
- Знаешь? – переспросил отец, но не удивленно, а как-то безнадежно. – Ты читал письмо?
- Да, - Конька порозовел. – Прости, пап… но я давно знал, что она тебе изменяет. Потому что я видел их вдвоем в вашей комнате. Они спали.
- И ты мне не сказал? – голос отца звучал как-то отстраненно.
- Как бы я сказал? – голос Коньки дрогнул. – Я хотел, чтобы ты сам всё узнал…
Отец перевел на него взгляд, и его глаза смягчились и потеплели.
- Ты за меня, наверно, переживал, - произнес он с ласковым пониманием.
- Да, очень сильно, - Конька порозовел еще больше. – Я за тебя боялся. Думал, вдруг у тебя сердце прихватит…
Отец сел рядом с ним, обнял его за плечо, прижал к себе, поцеловал в волосы и негромко, безрадостно засмеялся.
- У меня крепкое сердце, Конька, - сказал он успокаивающе. И задумчиво добавил:
- А знаешь, я и сам виноват. Я любил Ирину – но меньше, чем твою маму. Гораздо меньше. А женщины это чувствуют. Да и потом ей всего тридцать три года, ей нужен кто-нибудь повеселее меня. Я знаю, со мной скучно, во всяком случае, днем…
- Ничего с тобой не скучно, - рассердился Конька и крепко обнял отца. – Я очень тебя люблю, пап…
- Я тебя тоже, сын, - отец прижал его к себе и тут же встал:
- Ну, пойду, отдохну немного. Устал сегодня.
- А обедать не будешь?
Отец махнул рукой.
- Устал, - повторил он, потирая лоб ладонью. – Сами кушайте. А я пойду, прилягу…
И он ушел в свою комнату.
Ужинать он тоже не стал, только выпил немного чаю, неестественно спокойный, молчаливый. Сыновья тоже ужинали молча. Данька уже знал от Коньки, что «тетя Ира навсегда ушла» - и про себя очень этому радовался. Но он был уже достаточно взрослым, чтобы понимать: папа его радости не разделяет. Поэтому он тщательно скрывал свое ликование, поглядывая на отца с сочувствием и пониманием.
На следующий день отец, как всегда, ушел на работу. Вернулся он позже обычного, так как по дороге заехал к бабе Зине и всё рассказал ей. Это было в среду. А в четверг баба Зина, сердитая и печальная, не похожая сама на себя, готовила обед с помощью Коньки в квартире Миляшиных и ворчала:
- Сбежала, вертихвостка! Бесстыжая. И чего ей в моем Гришеньке не понравилось? Может, мало пел да плясал – так ведь он ей не скоморох какой. Наська сбежала – ладно, хотя бы двух сыновей Грише родила. А эта что сделала? Только Данечку третировала, пустышка. Влюбилась она, глядите-ка! Волю себе дала! Мне тоже по молодости много кто нравился, и сильно, да только разве я бросила бы Степу, деда вашего? Мы с ним всю жизнь прожили, словно песню спели, слава Богу! А если порой поссоримся, так тут же и помиримся. А Гриша! Да разве он эту Ирину чем обижал? Вон, машину ей купил, везде возил ее. Дай ему Бог найти честную-то женщину; или уже перевелись такие?..
Конька молчал. Ему тоже хотелось, чтобы отец нашел себе «честную женщину», но его смущали слова Карпа, что отец в женщинах не разбирается. Хотя… нашел же он маму! А мама – самая лучшая женщина в мире. И самая красивая, Конька в этом нисколько не сомневался.
Отец постепенно оправлялся от постигшего его несчастья. У него появился аппетит, он стал заметно веселее, принялся по-прежнему заниматься с Данькой уроками, помогал Коньке по физике и математике. Конька вспомнил, что когда мама ушла к дяде Паше, отец приходил в себя от этого удара гораздо дольше. Месяца два-три он был просто сам не свой от тоски. А теперь он быстро становился прежним. Но Коньку то и дело посещала невольная мысль: почему уже две жены покинули отца? Он сравнивал его с другими знакомыми мужчинами. Сравнение было не в пользу папы. Он не ходил с любимыми женщинами гулять по вечерам, как делали другие, редко водил их в театр или на концерты в местное ДК, не приглашал их в лес за грибами, не подшучивал над ними ласково… Ему бы очень не помешало быть более веселым и оживленным. Мало того, ему это ничего не стоило, уж Конька-то знал. И однажды он честно высказал отцу всё, о чем не раз думал.
Отец выслушал его очень внимательно и сказал:
- Пожалуй, ты прав. И не «пожалуй», а точно прав. То, что ты перечислил, нужно делать. Но я не привык… впрочем, всё можно поменять, и привычки тоже.
Он вдруг улыбнулся:
- Впрочем, я думаю, мачеха вам уже не грозит. Побывал я женатым – хватит.
Конька промолчал. Ему-то было всё равно, будет у них с братом мачеха или нет. Но он чувствовал: без жены отцу будет одиноко. Баба Зина придерживалась того же мнения, но помалкивала. Конька давно заметил: бабушка только кажется простой и разговорчивой, но она прекрасно знала, что когда давать волю языку, а когда лучше промолчать. Не в пример другим пожилым женщинам и старухам, она строго осуждала сплетни, и если «выносили сор из избы».
- Этак не годится, - говаривала она. – И добро твое, и грязь твоя; вот и убирай за собой, чтобы люди не видели. У них свои дела, может, еще потруднее твоих-то! Умный человек свой мусор дома сжигает, а не при народе раскидывает…
Конька стал прежним, к удовольствию всех, кто знал его и приятельствовал с ним. На душе у него стало легко. Он ожил, начал улыбаться и смеяться, принялся, как и раньше, спорить с учителями, читать стихи с Андреем Петровичем, делать всё от души. И он осторожно сообщил отцу, что мама ожидает ребенка – девочку. И хочет назвать ее Тоней.
Отец обрадовался этой новости, тут же позвонил маме в Темнево, и они беседовали так долго и сердечно, что Коньке показалось: они никогда не разводились…