В парке было пустынно.
В синеватых сумерках по реке проплывала большая самоходная баржа, груженая углем. За ее кормой плавно расходились неспешные округлые волны.
Серегин вспомнил, что уже видел у Саши эту странную книгу. Страницы ее пожелтели от времени. Все репродукции были черно-белыми… Он раскрыл книгу наугад и внезапно наткнулся на странную картину, которой раньше нигде не видел.
- Что это? - спросил он.- Кто это? Какой мрачный сюжет…*
- Это казнь леди Джейн,- ответила Саша. - Она была королевой Англии, но правила очень недолго: всего девять дней… ее казнили за веру в Бога…
- Казнили за веру? - удивился Серегин. - Когда? В каком веке?
- Во время Реформации…
Реформацию вскользь проходили в школе, не то в пятом, не то в шестом классе. Что реформировали, Серегин так и не понял.
- Она такая молодая, - сказал он.- Сколько ей было?
- Семнадцать,- ответила Саша.
Серегину стало больно, потому что девушка в белом, готовая опустить голову на плаху была удивительно похожа на Сашу: тот же нежный продолговатый овал лица, мягкие розовые губы… доверчивый беззащитный ребенок, приговоренный к смерти, потому что так надо… Мрачные стены, солома на каменных плитах, готовая впитать еще не пролитую кровь, равнодушный палач, опершийся на топорище - последние мысли, последние чувства, последние удары сердца… И все же в этой покорности судьбе не было ни обреченности, ни страха!
- Странно… - сказал Серегин и закрыл книгу.
Саша задумалась. Наверное, ей самой было непросто говорить об этом.
- Понимаешь, - сказала она, - можно приспособить веру к своему образу жизни, даже сделать ее профессией… можно ограничить служение Богу исполнением обрядов… можно придумать много правил и заставлять людей следовать им… Эта правила и обряды рано или поздно вытеснят Бога из человеческого сознания. Традиция станет дороже истины. Человек может стать предателем, инквизитором, палачом и в то же время думать, что служит Богу… Люди, казнившие леди Джейн, тоже верили в Бога… но только по-своему… Самая первая смерть в истории человечества связана с поклонением Богу… Дети Адама и Евы, Каин и Авель, принесли жертвы, но Бог не принял жертву Каина, и Каин убил своего брата…
С середины реки внезапно подул холодный ветер, пропитанный запахом тины, вода покрылась рябью.
- Почему Бог не принял его жертву? - спросил Серегин.
- Потому, что нельзя служить Богу по-своему,- ответила Саша. - Нельзя приносить жертвы, если в твоем сердце зло. В искаженном мире говорят одно, а делают другое: злые говорят о добре, лживые о правде, поработители о свободе, святотатцы о Боге… Неважно, какими словами прикрывается человеческая подлость, слова - это фиговые листья, нельзя принадлежать этому миру, принимать его правила и переменчивые законы - ты будешь проклят, как Каин. Нужно отречься от лжи, нужно родиться заново и жить по законам неба… Ты можешь стать жертвой, как Авель, как древние пророки, как апостолы, как леди Джейн, но тебя ожидает новая жизнь, а палача - вечное осуждение.
Она раскрыла книгу в самом начале.
- Смотри, Сережа…
Из знакомых старинных картин, сюжеты которых были раньше загадочными и непонятными, вдруг стала складываться удивительная, прекрасная история… Запрещенная и недоступная Библия была запечатлена на полотнах великих художников. Ее невозможно было ни уничтожить, ни скрыть. Фрески Микеланжело, Гентский алтарь, Вавилонская башня, жертвоприношение Авраама, Моисей и скрижали завета, Давид и Ионафан, Есфирь, Аман и Артаксеркс… Брейгель, Рембрант, Тициан, Веласкес, Эль Греко, Рафаэль, Рогир Ван Дер Вейден… Чтобы стереть память о Боге, нужно было уничтожить искусство. Распятый Христос простирал руки к грешному миру со створок средневековых алтарей, с прославленных полотен эпохи Возрождения…
Это было так красиво, так просто и понятно, что хотелось стряхнуть с себя шелуху материализма, дарвинизма и обществоведения и обнять колени Небесного Отца, словно блудный сын на полотне Рембранта…
- Саша, я никогда не слышал ничего подобного,- сказал Серегин.- Я просто в отчаяние приходил от того, что не знал, что мне делать, как жить дальше… Я думал, что из всей окружающей нас тупости нет никакого выхода. Как ты узнала о Боге? Как ты смогла понять и прочувствовать все это? Где ты жила? Где ты училась? Неужели в том же городе, что и я? Неужели в такой же школе, как моя?
В парке стемнело. На левом берегу загорелись огни. Сквозь облака проглядывли редкие звезды. Темная громада железнодорожного моста отпечаталась в небе острыми углами металлоконструкций.
- Пойдем, - сказал Серегин.
Они поднялись по пустынной аллее. Пахло акацией. Двери рюмочной были открыты настежь. Окутанные табачным дымом биллиардисты ходили вокруг стола, сгибаясь над зеленым сукном, и на улице были слышны их возгласы, смешанные со стуком шаров.
Знакомые кривые улочки и проходные дворы привели их к училищу. Свежевыбеленный забор светился призрачным серебром. От него все еще пахло известью.
Попрощавшись с Сашей, Серегин зашел в свою комнату и включил свет. На его кровати поверх казенного байкового одеяла лежал Вова Горилов.
- Ты бы хоть ботинки снял, - сказал Сережа.
Вова задрал ноги на никелированное быльце и задумчиво произнес:
- Вот смотрю я на тебя,Серегин, и думаю: в кого ты такой дурной уродился?
Сергей не ответил.
- Ты хотя бы понимаешь, что творишь? - продолжал Вова.- Ты же пропадешь! Пропадешь, как Модильяни… Не доживешь до светлого будущего, умрешь в чахотке. Труженники полей тебя не вдохновляют, рабочий класс тоже. Кто же тебя кормить-то станет? Кому ты такой нужен? Будешь картинки рисовать и под кровать складывать?
- Тебе-то что?
- Мне? - переспросил Вова. - Мне ничего. Я о Сашке думаю. Что ты можешь дать такой девушке кроме носков для штопки?
- Ты о себе подумай, - отрезал Серегин.- Желательно, на трезвую голову.
Вова ухмыльнулся. Глаза у него были мутные от биомицина.
- Яду тебе что ли подсыпать, Моцарт недоделанный?- неожиданно произнес он.
Серегин спал беспокойно. Сны, как отрывочные воспоминания, сменяли друг-друга, откуда-то из глубины сознания возникла полутемная комната и чей-то тихий до боли знакомый голос: "…Отче наш, сущий на небесах…" "Какие странные слова…" - подумал Серегин. Над его лицом склонились ангелы и комната превратилась в церковь. У сияющего алтаря стояли жених и невеста с золотистыми свечами в руках, им было не больше двадцати лет. Серегин внезапно узнал в женихе натурщика Герасимова. Герасимов был бледен и взволнован - белая накрахмаленная рубашка, белый галстук, завязанный мягким узлом, белая роза в петлице… " Бога нет, не было и не будет!" - брызгая слюной закричал лектор-атеист, и гогочущая толпа ворвавшаяся в храм стала неистово крушить все вокруг, расшвыривать иконы, топтать ногами свечи. Церковные стены обрушились, и Серегин увидел, как Герасимов и Наталья Ивановна плывут по темному небу, как жених и невеста на картине Шагала… " Бежим! У нас нет времени! - сказала внезапно появившаяся Саша.- Нам нужно спастись!" Они побежали сквозь редеющую мглу и вдруг, отровавшись от земли, взмыли в небо… Серегин не знал, что он может летать! С замирающим от восторга сердцем он поднял голову вверх, к источнику тепла и света: прямо над ними парил огромный золотой город. По обеим сторонам кристально-чистой, прозрачной реки шелестели деревья, огромные молочно-белые и золотисто-розовые цветы распускались среди глянцевых листьев, осыпались, кружа в воздухе лепестками, и тут же превращались в плоды… Тысячи людей в сияющих белых одеждах смотрели на Сашу и Сергея и приветственно махали руками ! " Что это? Что это?" - восторженно повторял Серегин и чей-то голос прозвучал торжественно и проникновенно : " Это скиния Бога с человеками!"
На первой ленте рисовали Герасимова.
- Рисунок - это основа основ,- монотонно поучал Иван Макарович, прохаживаясь за спинами рисующих.- Без рисунка нет и не может быть ничего. Крепкий рисунок - это залог успеха и в живописи, и в композиции… В первую очередь это относится к вам, Воскресенская! Ваши фигуры не стоят, ваши плоскости не лежат! Вы совершенно не чувствуете формы! Прошу обратить внимание на то, что пренебрежение пластической анатомией и линейной перспективой неизбежно приводит к отходу от социалистического реализма! Социалистический реализм - это единственно верная форма самовыражения, товарищи! Нам не по пути с аморфным, бесформенным и бессмысленным абстракционизмом! Абстракционизм - это хулиганство и безобразие!
Вова сидел в углу и наклонившись над урной точил шестой карандаш. Лицо у него было зверское.
- Горилов, приступайте к работе! - проскрипел Иван Макарович.
- Не могу, - угрюмо ответил Вова, не поднимая головы. - Вы мне мешаете. Не даете сосредоточиться.
Иван Макарович поперхнулся и умолк.
Окно в мастерской было плотно зашторено, чтобы не смешивать дневной и искусственный свет. Вид дремлющего Герасимова навевал сонную одурь. Серегин механически штриховал фон. Вова наточил карандаши и принялся грызть ногти.
- Иван Макарович! А Горилов опять не работает! - заверещала Зиночка.
Вова метнул в нее злобный взгляд и поднялся на ноги. Зиночка съежилась и съехала под мольберт.
- Горилов! - с опаской выдохнул Иван Макарович. - Я вам удивляюсь!
- Нет, это я вам удивляюсь! - с нарастающей агрессией возразил Вова.- Может, я абстракционист? Может, я плюю на дурацкий рисунок и на тупую композицию! По какому праву вы называете меня аморфным и бесформенным?!
Иван Макарович схватился за голову.
- Горилов, опомнитесь! Если вы плохо себя чувствуете, не надо приходить на занятия ! Но говорить такие вещи!.. Такие вещи..! Не ожидал от вас, Горилов! От кого угодно,- при этом тусклый взгляд Ивана Макаровича непроизвольно остановился на символисте Серегине,- но только не от вас !
- Что я, хуже других, что ли? - внезапно опешил Горилов.
- Вы сын самого… - простонал Иван Макарович .- Ваша мама - ответственный партий…
- Что-о-о?! - заорал Вова. - Какой еще папа?! Какая мама, мать вашу…?!!
Дальше слов не было. Из его перекошенного рта вырвался дикий звериный рев, в воздухе просвистела огромная синяя табуретка, посыпались стекла, с грохотом рухнул карниз, Герасимов свалился с подиума, опрокидывая рефлекторы и мольберты.
Братья Орловы повисли на Вове, как шавки на раненом медведе.
- Гады! - орал Вова, отчаянно вырываясь. - Убью!
- Кошмар! - пробормотала Лариса, закатывая глаза.
К концу урока порядок был кое-как восстановлен. Усмиренного Вову увели в общежитие, окно зашторили, Герасимова поставили в прежнюю позу. Старик перепуганно хлопал глазами, сжимая длинный шест, на который опирался, и бормотал что-то невнятное о своей дружбе с Репиным.
- Пов-в-торяю еще раз, - заикаясь бормотал Иван Макарович, - Прочный грамотный рисунок - это скелет произв-ведения, его фундамент и опора. Что бы быть сов-ветским художником, нужно овладеть рисунком! Ов-владеть рисунком, это значит уметь рисовать, товарищи. Уметь рисовать - это грамотно строить и компонов-вать! Это изучать натуру!
Перед живописью Серегин вспомнил, что у него нет разбавителя.Побираться он не любил. Пришлось бежать в общежитие.
- Не ходил бы ты наверх, Сереженька, - сразу же предупредила баба Глаша.- Вовка-аспид не в себе. Смотри, чтоб он тебя не прибил.
Взлетев по лестнице, Серегин на мгновение остановился перед закрытой дверью, решая не прислушаться ли к мудрому совету сочувствующих, но в комнате было тихо. Серегин глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду и распахнул дверь.
Горилов сидел на полу, прислонившись спиной к стене. В руках у него была слегка недопитая бутылка "Биомицина"*.
- Амадео, - сказал Вова взглянув на Серегина заметно покрасневшими глазами,- мне грустно пить одному.
- Тогда не пей, - предложил Серегин.
Горилов криво усмехнулся:
- Издеваешься?
Серегин вытащил из-под кровати ящик с красками и стал рыться в нем в поисках пинена.
- Тебе остановиться пора,- сказал он Горилову. - Скоро белочки заскачут.
- Белочки? - засмеялся Вова.- Зайчики? Котики? Нет, Амадео, у меня галлюники посерьезней… Представляешь: голова моя машет ушами, как крыльями птица… ей на шее-ноге … удержаться … ну, просто невмочь!… Черный человек на кровать ко мне садится… Черный,- прикидываешь? Абсолютно черный!**
- Это, наверное, Патрис Лумумба, - предположил Серегин.
- Дурак! - отозвался Вова. - Ты что, Есенина не читал?
- Нет, - ответил Серегин.- Я книжек не читаю. Я рисую картинки и складываю их под кровать.
- Настоящий непризнанный художник должен пить, - заметил Вова.- Или хотя бы напиваться периодически. Модильяни ты или не Модильяни?
В руках у Серегина был желанный разбавитель. Надо было уходить.
- Так будешь пить или нет? - не отставал Горилов.
- Я не пью,- ответил Серегин.
Это была серьезная тактическая ошибка.
- Ну да! - отозвался Вова, свирепея с каждым словом все больше и больше.- Понятно! Тебе пить нельзя! Как ты к Сашеньке полезешь с пьяной мордой?! Она этого не любит: "Поручик Ржевский?.. Что это с вами, милостивый государь? Ах, вы пьяны?.. Боже мой, какая гадость!.."
Вова нервно приложился к бутылке.
Серегин почувствовал, что в предупреждении бабы Глаши было много здравого смысла.
- Оставь Воскресенскую в покое, - сказал он.
Горилов мотнул головой из стороны а сторону. Его темные волосы взлетели над смуглым лбом и снова упали на лицо.
- Это моя девушка, Серегин. - сказал он.- Не отступлюсь я. Понял?
- Ну, чего там? - поинтересовалась баба Глаша.- Оклемался окаянный? Алкоголик он, Сереженька. Его лечить надо. А родителям, прости Господи, все некогда… занятые люди.
Серегин пересек двор и хотел было с привычной легкостью взбежать по лестнице, но сердце неожиданно дернулось и защемило. У него перехватило дыхание. "Этого только не хватало", - подумал он, хватаясь за перила. Сердце сжималось все сильнее и сильнее. Подниматься по лестнице было трудно и страшно, но еще страшнее было сдаться. " Все это ерунда, - думал он, преодолевая ступени, - Ничего серьезного. Издержки роста."
В мастерской никто не работал. Серегин зашел за ширму, где обычно раздевался и вешал свои лохмотья старик Герасимов и бессильно опустился на табуретку.
- Что с тобой? - взволновано спросила внезапно появившаяся перед ним Воскресенская. - Что у тебя болит? Сердце?
- Откуда ты знаешь? - удивился он.
- У тебя губы посинели.
- Я только что с Гориловым разговаривал, - сказал Серегин.- Ты что, встречалась с ним, Саша?..
Она молча кивнула головой.
-Я никогда не видел вас вместе…
Она была смущена и взволнована.
- Это было всего лишь несколько раз… до его отъезда в Сочи. Мы гуляли в парке. Он был очень добрым ко мне, очень внимательным, стихи читал… много стихов… наизусть… но мне все время казалось, что с ним что-то не так… Он странный, Сережа…
В это время дверь мастерской бесшумно отворилась и на пороге вырос Илья Ефимович. Все оцепенели.
- Та -ак, - зловеще отметил директор.- Не работаем.
Из-за его плеча незаметно выскользнула Зиночка и молча усевшись у своего этюдника принялась как ни в чем не бывало месить охру и краплак.
- А где это Воскресенская с Серегиным? - сурово спросил директор.
Все облегченно вздохнули.
- За ширмой,- смущаясь сообщила Лариса Образцова и пунцово покраснела. В тот же момент братья Орловы с треском оттащили в сторону фанерный щит, обнажив его изнаночную сторону с огромным портретом Ивана Макаровича в виде облезлой тощей крысы с лейкопластырем на хвосте и сопроводительной надписью "Ваня Кизяк". Портрет был выполнен маслом и слегка пожух, но сохранил свежесть и непосредственность грузинского примитива, присущую всем настенным произведениям Укусидзе.
- Та-ак, - удовлетворенно произнес Илья Ефимович, обозревая Серегина и Воскресенскую,- чем это вы тут занимаетесь? Серегин, встань!
Серегин поднялся, но сердце снова задергалось и комната поплыла куда-то в сторону… Длинная рука рука директора с пальцами - щупальцами вцепилась в его плечо.
- Что здесь происходит?!- шипел рассвирепевший Репкин.
- Они Богу молятся! - хихикнули братья Орловы.
- Устроили тут молельню!- возмущенно поддакнула Лариса.
- Какой позор! Какой позор! - бормотал, разводя руками, появившийся неизвестно откуда Иван Макарович.- Стоит только на минуточку отлучиться…
- Я вижу урок не пошел тебе в прок!- цедил сквозь зубы Илья Ефимович. Красный от гнева, он тряс свою жертву за плечи. Голова ненавистного сопляка болталась из стороны в сторону.
Сквозь кровавую пелену Серегин видел, как вокруг него скакали и дергались, оскалив зубы какие-то безобразные рожи.Репкин, Иван Макарович, Лариса, Орловы, Укусидзе, словно гнусные твари, сошедшие с холстов Иеронима Босха, плевались слюной и изрыгали ругательства и хулу на Бога.
- Что это с вами? Зачем вы так…- прошептал он пересохшими губами. Страшная, небывалая боль пронзила все тело.
- Пустите его! - донесся откуда-то издалека отчаянный возглас Саши, и все смолкло.
… Тишина была долгой, в ней медленно тонули чувства и воспоминания. Над Серегиным сгущались сумерки… И вдруг все вокруг наполнилась шелестом волн и криком чаек! Он лежал на песке, на морском берегу Сальвадора Дали****… Рыбаки брели по колено в воде, негромко перекликаясь между собой… Грузно врезались в пребрежное дно тяжелые деревянные лодки, а с неба, далекого неба, где уже загорелись первые звезды, смотрел на землю распятый Христос. Серегин видел то, чего не видел сам Дали: лицо полное любви и сострадания, глаза, полные слез!.. Хрустальная слеза, словно дождевая капля упала с неба и покатилась по щеке Серегина… Он вздрогнул и очнулся на заляпаном краской полу Дн-ского художественного училища. Живой, с соленым привкусом сашиных слез на онемевших губах.
- Припадочный какой-то! - отзвалась откуда-то сбоку Лариса Образцова.
* "Биомицин" - украинское крепленное вино "Бiле мiцне"
** Вольный пересказ первых строк поэмы Есенина "Черный человек".
*** Картина Поля Деляроша "Казнь леди Джейн Грей."
**** Серегин попадает в картину Сальвадора Дали "Христос Св. Иоанна Креста".
Рисунок автора
(Продолжение следует)