Любое сходство с известными вам людьми и событиями, а также городами и художественными училищами бывшей страны советов совершенно случайно, т.е. непреднамерено. Если же такое сходство все же просматривается, это означает только одно: описанное здесь могло происходить где угодно. (Автор)
У города Д. была недолгая история. Лет этак двести. Когда-то он назывался иначе, в нем было около десятка церквей, монастырь и острог. В самом центре города, расположенного на семи холмах, возвышался Преображенский собор, окруженный большим садом. Весной там цвела сирень, летом - бузина.
Над цветущими липами кружили пчелы. Это была тихая сонная провинция.
Потом случились парочка революций и гражданская война.
Удалые комсомольцы разгромили культовые сооружения и разворовали нехитрые реликвии. Последние монахи добровольно записались в Красную Армию, а в монастыре разместилась психиатрическая лечебница.
Настали годы борьбы и труда. Преображенский собор, огороженный из-за аварийности некрашеным дощатым забором, медленно рассыпался. Над его облезлой колокольней день и ночь каракали аспидно-черные вороны. Они накаркали тридцать седьмой год, войну, оккупацию. Много удалых комсомольцев сгинуло кто где, и кто как, а некоторым оторвало руки, кому левую, кому правую, а кому и обе. Но светлое будущее все равно приближалось. Во всяком случае, так писали советские газеты, которые, как всем известно, никогда не лгут.
Город вырос и возмужал. Повсюду дымили заводы, полыхали зарницами мартены и домны. Д. прослыл городом-героем, гигантом советской индустрии, кузницей кадров… Учебных заведений в городе было действительно много: здесь ковали металлургов, инженеров транспорта, учителей физкультуры, библиотечных работников, бухгалтеров, ветеринаров и даже художников.
Художественное училище было расположено в центре города - напротив бывшего публичного дома, ныне Дома Моделей. Выпуская в жизнь своих питомцев, бессменный директор училища Илья Ефимович Репкин обыкновенно говорил: «Дорогие мои! Теперь перед вами открыты все дороги!» - разумеется, в метафорическом смысле, так как из училища выходила только одна дорога, ведущая в пивбар. По левую сторону от пивбара находился парк культуры и отдыха добровольной пожарной дружины, где время от времени проводились показательные пожары, а по правую - еще один пивбар, рюмочная и пивная бочка.
Благодаря активной общественной позиции Ильи Ефимовича студенты художественного училища были всегда на виду: они организовано белили заборы, красили скамейки, рыли траншеи под водопровод и канализацию, дружно маршировали на праздничных демонстрациях под собственноручно изготовленными транспорантами, а в оставшееся время осваивали специальность, опираясь на прочную основу социалистического реализма. Возможно, Илья Ефимович смог бы успешно дожить до пенсии в этой идиллической обстановке и уйти на заслуженный отдых с чувством исполненного долга, если бы его трудовые будни внезапно не омрачились самым неожиданным образом. Обстоятельства ввергли его в пучину смятения и неуверенности в завтрашнем дне. Мало того, учащийся второго курса Сергей Серегин неожиданно стал проявлять упорную склонность к символизму и абстракции. Такого в училище еще никогда не было. «Ты что же это, Модильяни из себя решил корчить?!» - в сердцах воскликнул директор. Почему именно Модильяни, а не кого-то другого, он и сам не понял. Просто с языка вдруг сорвалось именно это: Модильяни. Серегин смолчал, но символизма не оставил. «Что-то мне нос его не нравится...» -периодически подумывал Илья Ефимович. Скорее всего, дело было именно в этом. Нос был определенно какой-то вызывающе удлиненной и неправильной формы.
«Где тонко, там и рвется,- то и дело приходило в голову Илье Ефимовичу.- И надо же такое, в двадцатом веке, в эпоху развитого социализма..!» Утешало только одно: учебный год стремительно приближался к концу,а за время каникул и летнего отпуска обстоятельства могли проясниться и без его участия.
… Майским утром 1973 года учащиеся второго курса нервно ожидали решения худсовета, заседавшего в их мастерской уже полтора часа. Одни с неестественным равнодушием подпирали стену, выкрашенную масляной краской цвета хаки, другие метались по коридору, кусая ногти и бормоча что-то бессвязное.
За плотно закрытой дверью маститые педагоги выставляли оценки по рисунку, живописи и композиции. В просторечии эта процедура называлась просмотром. По своей сути просмотр был экзаменом со всеми вытекавшими отсюда последствиями: провалившие просмотр лишались стипендии, а то и вовсе отчислялись из училища за академическую неуспеваемость, т.е. бездарность.
Сергей Серегин сидел на полу в античной тени пыльного Аполлона, застывшего при попытке к бегству в непонятном направлении.Серегин был молодым человеком весьма эксцетричной наружности - высоким, худым и длинноволосым, со своеобразно неправильными чертами лица. Было в нем что-то славянское, древляно-полянское и в тоже время скифско-монголо-татарское, несовместимое, как робость с дерзостью, противоречивое, как угловатая утонченность, но характерное и притягательное.
Серегин волновался, потому что его композиция, как всегда, выходила за пределы социалистического реализма.« Будь что будет!» - думал он, с тоской сознавая, что ничего хорошего быть не может.
Внезапно двери мастерской распахнулись и из них вместе с клубами табачного дыма плотной кучей вывалились члены худсовета.Учащиеся со стоном ринулись в раскрытую пасть мастерской. Последним дверь поглотила Серегина.
Ноги у него дрожали.
Ширенга мольбертов с выставленными на них работами пересекала по диагонали и без того тесную и темную комнату.Преподаватель живописи, рисунка и композиции, заслуженный художник и автор бессмертной Дн-ской ленинианы Иван Макарович Поганкин занимал в пространстве так мало места, что его не сразу можно было разглядеть. Надо сказать, что правая рука у него была пластмассовая, очень натуральная, но почти неподвижная. Кисти и карандаши из нее постоянно вываливались на пол, поэтому Иван Макарович все больше и больше посвящал себя преподавательской работе, выставляясь исключительно к очередному съезду или пленуму КПСС.
- Товарищи! - проскрипел он козлиным тенором.- Налицо печальные результаты. Двое наших учащихся получили неудовлетворительные оценки по композиции. Неудовлетворительные оценки, это двойки, товарищи.
Товарищи стояли в оцепенении. Иван Макарович вздрогнул и с интересом обвел взглядом присутствующих, словно только что проснулся в новом незнакомом месте и никак не мог припомнить, как же он здесь очутился:
- М-да… на чем это я остановился?.. Та-ак-с… Двое наших учащихся получили неудовлетворительные оценки по композиции. Конечно же, это ,во-первых, Серегин, а во-вторых, это Воскресенская Александра.
По мастерской пронесся дружный вздох облегчения.
- Прискорбно, товарищи, - продолжал Иван Макарович. - Худсовет обязал меня провести с вами анализ этих работ. Значит, будем анализировать. Прошу всех сюда.
Счастливые однокурсники мгновенно стеклись к мольберту Серегина. Их оценки были удовлетворительными, а за окном сиял веселый месяц май, и они были готовы проанализировать и осудить любые ошибки, кто бы их не сделал, лишь бы поскорее вырваться на свободу.
- Серегин! - позвал Иван Макарович.- Где вы там? Выходите на середину!
Серегин вышел.Лицо у него было бледнее обычного,но этого никто не заметил.
- Серегин, - продолжал Иван Макарович,- что это такое?
Несгибаемый пластмассовый палец ткнулся прямо в центр холста, в полупрозрачную фигурку одинокого мальчика, который спал, мучительно скорчившись, на крошечной булыжной площадке, зажатой нависавшими над ней домами. Лицо этого странного мальчика было изможденным, словно от долгой болезни, на осунувшихся щеках застыли бороздки слез… Короче говоря, работа была напрочь лишена жизнеутверждающих идей, героики и патетики, по которым вы легко можете отличить советского художника от всех остальных.
- Что это такое? - строго переспросил Иван Макарович.
- Моя композиция, - тихо ответил Серегин.
- Ну-ну… Расскажите нам об этой вашей… г-м… композиции. Давайте, не стесняйтесь.
Серегин молчал.
- Мы вас ждем,- настаивал Иван Макарович.
Серегин поднял лохматую голову. Лицо его не имело покаянного выражения.
- О картинах не говорят, - твердо и почти спокойно произнес он.- Их не объясняют. Разве вы этого не знаете?
Смешки и шушуканье смолкли. В наступившей тишине громко хлопнула вставная челюсть Ивана Макаровича. Он открыл рот, закрыл его, потом снова открыл и снова закрыл.
- Где вы такое видели? - пробормотал Иван Макарович и тут же сорвался на истерический визг: - Я вас спрашиваю, где вы видели, чтобы люди спали на улице? Вы в какой стране живете?! И кто вам вообще сказал, что это ваше так называемое изображение - картина?! “Допрос коммунистов" - это картина! “Хлеб идет!" - это картина!
- Иван Макарович, посмотрите! - раздался за спиной Серегина въедливый голосок Зиночки Заложихиной. - Это он себя нарисовал!
И действительно, все сразу же заметили, что мальчик на холсте - вылитый Серегин: те же растрепанные волосы, тот же длинный неправильный нос…
- Вы что, беспризорник?! - охнул Иван Макарович. - Вы дискредитируете наше училище! У нас благоустроенное общежитие, кровати никелированные, все удобства! Вы какие это идеи утверждаете?!
Серегин тоскливо смотрел в пространство. Иван Макарович понял, что кричит и возмущается впустую, но остановиться уже не мог. Его реденькие седенькие волосы метались вокруг желтого лба, синяя вельветовая блуза раскачивалась, как колокол, слова мчались вскачь, подпрыгивая на ухабах запоздалых озарений:
- Вы что, Серегин, жизнью недовольны? Клевету возводите на наше… на наш…- Иван Макарович запнулся. Учащиеся стояли молчаливой неподвижной стеной, и только синий бант Зиночки Заложихиной развевался над ее оттопыренными ушами.
- А где Воскресенская Александра? - спросил Иван Макарович.
- Она во дворе! - мгновенно отозвалась Зиночка.- На скамейке сидит. У спортивной площадки. Сбегать, позвать?
Иван Макарович устало кивнул. Зиночку словно из рогатки выстрелили. Сверкнули пятки, мелькнули тощие лодыжки в синих носках, хлопнула дверь и по кридору вихрем пронесся счастливый топот: Зиночка метнулась выполнять общественное поручение.
- Опять эта Воскресенская прогуливает! - пробасила староста группы отличница Лариса Образцова.
В воздухе зависла густая неповоротливая тишина напряженного ожидания. Серегин смотрел в пол. Щели между досками напоминали меридианы, а пятна краски - необитаемые острова. Больше всего ему хотелось затеряться на таком острове посреди огромного пустынного океана, лежать на горячем песке и смотреть в небо, а потом просто умереть…
Зиночка ворвалась в мастерскую и остановилась прямо перед Иваном Макаровичем, резко тормознув скрипучими кедами. Следом вошла робкая светловолосая девушка в белом платье. Это была Воскресенская Александра.
«Саша…» - неожиданно прозвучало в душе Серегина.
- Где вы ходите? - недовольно проскрипел Иван Макарович.- Вам что, законы не писаны? Вы двойку получили по композиции… Двойку! Самую низкую оценку!.. Может, вы профессию неправильно выбрали, Воскресенская? Что-то не вижу я в вас интереса и способности к творчеству! Прошу, товарищи! - он широким жестом предложил всем переместиться к мольберту Воскресенской. На продолговатом холсте неясно вырисовывалась погруженная в темноту комната. Окно, распахнутое в ночь, сияло мягким фантастическим светом, цвела сирень, и Серегину вдруг показалось, что ее ветви плавно раскачиваются… «Надо же ! - подумал он. - Что это? Как это она… » Девушка в белой рубашке, написанная тонкими прозрачными лессировками стояла у окна в серебристом мерцании ночи…
- Ну, что тут скажешь…- безнадежно вздохнул Иван Макарович.
- Мистика! - высказалась Лариса Образцова. - И вообще, как-то двусмысленно: стоит раздетая…
Братья Орловы дружно заржали.
Иван Макарович ткнул пальцем в сирень. Звук получился неживой и неестественно громкий.
- А это что тут у вас наляпано?
Воскресенская молча смотрела перед собой. Казалось, она вот-вот заплачет. «Саша…» - снова прозвучало в душе Серегина. Сердце неожиданно вздрогнуло и сбилось с привычного ритма.
- Что это за размазня такая? - не унимался Иван Макарович.- Я вам, Воскресенская, даю четыре дня, чтобы всю эту кашу сиреневую вымарать подчистую и заменить индустриальным пейзажем.
- Правильно! - подключилась Лариса. - Тогда композицию можно будет назвать "Жена, ожидающая мужа со втoрой смены".
- А лучше вообще отказаться от этой темы! - пискнула Зиночка. - Нужно быть ближе к жизни. Ночью все люди спят.
Серегин все еще смотрел на Воскресенскую, но внезапно поразившее его чувство братской любви и нежности стремительно вытеснялось невыносимым желанием немедленно опрокинуть все мольберты, переломать табуретки, вышвырнуть в окно Ивана Макаровича и бежать куда-нибудь на край света.
- Да отстаньте вы от нее! - выкрикнул он.- Идиоты! Вы что, вообще ничего не соображаете? - и выскочил из мастерской, яростно хлопнув дверью.
Ноги сами принесли его к пивбару. Остановило Серегина только отсутствие денег. Он постоял несколько минут в тяжелом раздумье перед засиженной мухами дверью с классической надписью "Пейте пиво, а не квас" и свернул налево - в парк культуры и отдыха. В самом дальнем углу этого парка на берегу реки у Серегина была заветная скамейка, он еще в прошлом году собственноручно сколотил ее из поломанных ящиков.
Илья Ефимович был совершенно прав: что-то странное происходило с Серегиным. Без всякой видимой причины его охватывали мучительные приступы тоски и отчаяния, ему начинало казаться, что жизнь вообще не имеет смысла, что он не совместим с ней и окружающие выталкивают его из своей среды, но куда? Куда? Ему постоянно хотелось выть, но вокруг были люди и он выл мысленно. Теперь же в Серегине скопилось столько боли, что он так и не смог удержать долгого протяжного воя, который вырвался из его груди:
- Боже мой! Где я живу? Среди кого? Зачем?
Мутные волны разбивались о валуны, качая раскисшие окурки. Серегин опустил голову на руки и закрыл глаза.
Вдруг кто-то легко прикоснулся к его плечу. Серегин вздрогнул и выпрямился. Это была Воскресенская.
- Тебе чего? - неочень любезно спросил он.
- Ничего, - ответила она, виновато улыбаясь. - Я не знала, что ты здесь. Это мое любимое место.
Серегин нехотя подвинулся.
- Садись, раз пришла.
- Ты расстроился? - спросила она.
- Плевать! - ответил он и хотел было плюнуть перед собой, но во время удержался. - Я ко всему привык. А ты, наверное не ждала, что пару влепят?
- Нет, конечно.
Серегин печально улыбнулся.
- Исправляйся. Тебе ясно было сказано: нужно быть ближе к жизни.
- А ты почему не исправляешься? - спросила она.
- Не хочу.
- Ну и я не хочу.
Серегин взглянул на нее с удивлением.
- Ты странная, Саша.
- А ты нет, - ответила она совершенно серьезно.
Он засмеялся от неожиданности, взял ее руку и тут же отпустил, испугавшись своего порыва.
- Спасибо, не ожидал.
На противоположном берегу привычно дымили заводы…
(продолжение следует)
Рисунок автора.