ИСТОРИЯ КАРМАННИКА МАХМУДА
***
Ташкент - город хлебный. Так говорили во время войны и послевоенные голодные годы. В грозовом, 1941 - м, в узбекский город, словно сель с горы хлынул поток эвакуированных из Москвы, у кого была бронь от фронта: ученые, интеллигенция и еще много разного народа, а после 1943 - го, он переполнился истощенными, изможденными, пережившими блокаду жителями Ленинграда. Сюда, где журча текли прохладные арыки, а от свисающих с деревьев фруктов рябило в глазах, где на кишевших разноликими народами базарах всегда можно было за грош купить вкусную пресную лепешку и сьесть ее, запивая чистой арычной водой, со всей огромной страны съезжался обездоленный люд. Отсюда они растекались дальше: в Андижан, Самарканд, Бухару, Хиву, но вначале все пробовали зацепиться здесь, в Ташкенте.
Вот и потянулись вместе с другими и беспризорники, коих расплодилось в годы войны видимо - невидимо. Они приезжали на крышах поездов, товарняками, добирались пешими, прячась под тентами грузовиков и напрасно милиция, сбившаяся с ног пыталась отлавливать их, их нашествие, было подобно засилью саранчи и с этим явлением нельзя было ничего поделать.
Из оккупированных немцами городов, преступный элемент ринулся сюда, где под любым деревом любуясь крупными словно бриллианты звездами на бархатном небе, темными силуэтами минаретов, можно было скоротать ночь, а с утреца "двинуть угол" на "бану" , "выставить хазу" или же на худой конец "побегать по карманам". Тысячи карманников рассосались по Узбекистану и не было от них проходу ни на базарах, ни по дороге домой в дни зарплаты, ни вблизи магазинов, ни на вокзалах, повсюду где собирался народец в толпу, только и жди, что тебе вырежут карман или радикюль. Они сбивались в артели и "бегали" в любом месте где пахло деньгами и легкой наживой, особенно любили трамваи называвшиеся на их "фене" "садильниками", потому что в них передвигались приезжавшие за покупками в город дехкане. В них - то и делали "покупки" бесчисленные "верхушечники", "крючочники" и "писаки", работая втроем или вчетвером. Техника была простой и в тоже время универсальной: два человека прыгали в переполненный "садильник" в переднюю дверь, а двое в заднюю и потихонечку, шаг за шагом начинали продвигаться вперед. Передний, с переброшенным через руку "фортецалом"(плащ или костюм) прикрывал заднего и как только трамвай тормозил ход, наваливался на "фурмана", задний же в это время совершал "покупку" и передавал "пропуль" вперед, так что застать его с поличным, было почти невозможно. "Пропуль" кочуя из рук в руки, от одного к другому, достигал самого переднего, который выходил с ним на первой же остановке. Так они работали, карманники, их ловили, судили, сажали на небольшие срока и отправляли в местные лагеря, где им было вольготно, тепло, сытно и где они не работали, а весь срок резались в "стиры". Освобождаясь, они возвращались на свои шумные веселые "малины" к "марухам", встречались с "братвой" и отдохнув пару-тройку дней снова выходили на "работу". Но когда по лагерным "командировкам" начался ударный труд, из южных лагерей стали этапировать на лесоповал и еще дальше - на Колыму, мыть золотишко для страны и вот тут - то разразилась знаменитая, проклятая, кровопролитная "сучья" война. Но это произойдет позже, а пока, средь базарных лавок, в полутемных чайханах, тесных улочках махалли старого города, выковывались традиции "крадунов" и возникла ухарская, модная в те годы поговорка: я украл - я молодец, ты поймал - ты молодец!
***
В конце восьмидесятых я приезжал в Ташкент и случайно познакомился с Хусны. Быстроногий, легкий как ветер, он понравился мне тем, что смешно коверкал русские слова, произнося их с жутким акцентом и при этом быстро жестикулировал руками с длинными тонкими пальцами, словно маг. А было это так, я спросил у него как пройти на старый Ташкентский базар Чорсу и он любезно согласился показать. Пока мы шли, разговорились. Я о чем - то спрашивал, он обьяснял мне и я весело, громко смеялся над его произношением. Он был поджарый, с продолговатым некрасивым лицом, гладко выбритым, на котором светились два очень живых глаза. На нем была белоснежная рубашка с короткими рукавами и тонкие спортивные брюки, на ногах комнатные тапочки. Может быть поэтому мне казалось, что он не идет а летит впереди меня. Я не знал тогда, что так одеваются большинство ташкентских карманников. Когда мы добрались до кишащего людьми базара, я в знак благодарности подал Хусны руку, он крепко пожал мою ладонь, а другой, легонько хлопнул меня по спине и видно в это самое мгновенье, мой бумажник перекочевал к нему. Это было сделано настолько виртуозно, что я конечно же ничего не почувствовал, но едва сделав пару шагов интуитивно понял - что-то не так. Я пощупал задний карман брюк и тут-же развернулся. Узкая спина моего провожатого уже скрывалась средь пестрых разноцветных платьев базарных торгашек, но несколько широких отчаянных прыжков, хватило чтобы догнать ловкача и неожиданно возникнуть рядом с ним, совершенно растерявшимся.
- Я один заблужусь, проводи меня дальше, ты так хорошо обьясняешь и с тобой весело идти - попросил я.
Мгновение Хусны неотрывно глядел на мне в лицо, следя за каждым моим движением. Его живые глаза напоминали мне глаза загнанной серны, как вдруг решившись он произнес:
- Ладно, давай, пойдем, провожу тебя... - произнес он, вновь едва - едва ощутимо касаясь моей спины и также, как и до этого, невесомо поплыл рядом со мной. Я незаметным движением руки коснулся своего заднего кармана и обнаружил что бумажник уже оказался на своем месте.
- Ну ты даешь! Когда ты успел? - спросил я останавливаясь.
- Чего успел брат, куда успел? - он сделал вид, что не понимает отчего я остановился.
- Тебя как зовут? - спросил я.
- Зачем мое имя? - он выглядел настороженным, готовым дать стрекоча.
- Давай познакомимся, так как тебя зовут? - я миролюбиво протянул ему руку. Он секунду поколебался, но все таки подал свою ладонь.
- Хусны меня зовут - проговорил он нервно, сбитый с толку странным поведением незнакомца.
Ладонь Хусны была немного влажной, мягкой и ни одной мозоли на ней я не нащупал. Я назвал ему свое имя и он немного расслабился.
- Как это у тебя здорово получается - сказал я.
- Что получается? - он вновь стал изображать, что недоумевает, о чем я говорю.
- Как ловко ты вернул мой бумажник на место! - припечатал я его. Секунду мы глядели друг на друга что называется глаза в глаза и вдруг одновременно неожиданно для самих себя, расхохотались.
- Э-э-э - махнул он рукой досадливо - этот карман у нас называется "дармовым". Кто же носит в нем бумажник? - искренне посетовал он.
- А больше мне его некуда класть, в боковых карманах он мешает при ходьбе, а в заднем нет... - привел я ему свой довод - Ну что, пойдем, доведешь меня...
- Пойдем, пойдем, я же не отказываюсь - смутился он.
- А может чаю выпьем? Есть здесь место, где подадут чай? - спросил я , уж больно мне не хотелось расставаться с этим ловким человеком, который казался мне загадкой но не простым воришкой.
- Хочешь, зайдем в чайхану - предложил он мне.
- Давай, все равно я не спешу.
- Э-э-, какой в чайхане чай, придут мои коллеги - карманники, не дадут пагаварить, начнут рассказывать где "бегали", сколько сделали "покупок", лючше пайдем домой, мой махалля рядом - предложил он мне, чем несказанно меня обрадовал. Предоставлялась возможность получше изучить его, понаблюдать за ним, увидеть моего нового знакомого так сказать в быту, что особенно было для меня ценно.
Так я познакомился с Хусны, одним из самых виртуозных карманников Ташкента - за ловкость рук получившего от своих коллег по цеху, звание золоторучки. Он мог присесть рядом с жертвой в пустом троллейбусе и незаметно изьять у того бумажник, будь он даже во внутреннем кармане костюма, даже в нагрудном кармане рубашки, поверх которого надет пуловер или даже одним движением снять с него наручные часы.
А вообще, человек он был мягкий, незлобный, можно было назвать его добрым, глядя на то, как он сердечно здоровается с соседями по махалле, миролюбиво разговаривает с женой - толстой узбечкой, родившей ему шестерых детей.
-Хусны, ты говоришь что был семь раз судим, когда же ты успел их нарожать, если все время сидел? - удивленно спрашивал я.
- Е-е-е! Аллах дал их мне.. - и он тыкнул пальцем в сторону детей, возившихся во дворе.
- Этот, самый старший, родился, когда я в сидел в Зингате, она приехала на длительный свиданка. Вон, черный, тоже Зингатинский, у меня тот срок длинный был. А вот тот, шюстрый, видишь его? Тот родился кагда я в Андижане сидел. Я три года палючил за карман. А этого, рыжего, я на свободе "сделал" и сразу сел, она уже беременный была, в зону приехала с ним, я в Заравшане сидел. А это мой, ханковой!
- В каком смысле? - спросил я недоуменно.
- Я в тот год "ханкой" баловался. Опием. Кололся. На игле был. Пониль теперь?
- Теперь ясно... - протянул я.
- Вот в тот год я его и "заделал"... она на три день приехала... так что он ханковой, я его так називаю и люблю его больше остальных.
- Потому что ханковой? Это что, воспоминания?
- Нет, просто тот срок трудный был савсем - Хусны на некоторое время погрузился в далекие воспоминания. Я осмотрелся. Жилище Хусны представляло из себя низкие, саманные строения с окнами выкрашенными синей краской замкнутыми в квадрат, посреди которого на крохотном пятачке земли были высажены овощи: лук, помидоры, грядка огурцов, редиска... Здесь чувствовалось присутствие бедности, нужды, в комнатах проглядывалась нехитрая мебель, но было уютно от мягких курпачей разостланных на полу и множества подушек. Грузная жена Хусны без устали возилась по хозяйству, покрикивала на ребятишек, двое из которых впрочем уже гляделись юношами. Она сорвала с грядки помидоров, помыла их, порезала мелкими кусками, посыпала сверху зеленым, грядочным луком, приправила маслом и поставила на стол. Переваливаясь с ноги на ногу прошла к самовару и раздула огонь, потерла песком старый кумган, отставила его в сторону, отогнала мух от взбитого в чашке теста, накрыла его замасленным полотенцем и поспешила в дом, откуда через минуту донеслись ее громкие возгласы. Дети не обращая внимания на крики матери, продолжали весело шуметь и только самый старший взял недочищенный кумган в одну руку, в другую большой медный таз и направился к нам, с тем, чтобы дать нам ополоснуть руки. Глядя на этих беззаботных детей и на незлобно ворчавшую хозяйку, трудно было осознать что сидящий передо мной глава этой многодетной семьи - старый карманник, добывавший на их пропитание карманными кражами. Я окинул взглядом лежавшие на полу курпачи, одежду детей, залосненный халат хозяйки и мысленно перевел все это эквивалентно краденным из кошельков троякам, пятеркам, десяткам. Помимо воли я принялся исчислять стоимость покрывшегося зеленью кумгана, подумал о том, что он вероятно был куплен на деньги дехканина, заработанные им за сбор хлопка, приехавшего из отдаленной области в столицу за покупками. И чай, что мы собрались пить с Хусны и сахар и масло в тарелочке и незамысловатые карамели: все было приобретено на чьи-то медяки, серебрянники.
- Хусны, а что значит "бегать"? Ты сказал, коллеги станут рассказывать где "бегали"?
- А-а-а! - Хусны рассмеялся моей неосведомленности - "Бегить" - это значить красть, нада же бистро бегить, украль и бегить, пониль?
- Понятно - закивал я головой - а сделать "покупку"?
- Покупку? Сделить "покупку", значить кошелек, цап-царап, пониль?
- Значит у тебя в доме все куплено на краденные деньги, Хусны? - спросил я его, ожидая бурной реакции.
Он взглянул на меня пронзительно, словно учитель на недотепу- школьника, как бы без слов говоря: разве можно задавать такие глупые вопросы? Однако вслух он ответил мне так:
- Канечно, все я купиль, за жену калим даваль, патом спиногрызы пашли, я срок сидель, все купиль, ничего не быль, я же с десяти лет краду...
- А жена не ругает тебя, за то что ты крадешь?
- За что? Как будет ругать? А как будит спиногрыз кормить? Я же кетмень не вазьму в руку, мне не канаит. Только красть буду...
- Так если будешь красть, снова поймают и посадят.
- Поймают - посадют, а как же! Минты ловют, мы убигаем, так живем...
- Ну сколько - же можно сидеть? Так всю жизнь просидишь, наверняка и здоровье уже не то.
- Не то, не то здаровье, шестнадцать лет просидель, все зоны в Узбекистане топталь, а что делять? Эта мой жизнь! Так ми живем...
- Кто мы? - спросил я.
- Ми, крадуни, карманники.
- Ну вот посадят тебя, кто будет твою семью кормить, жена не работает, дети еще не зарабатывают? - спросил я что называется в лоб.
Хусны помолчал, глотнул остывшего чая из пиалы, подумал и стал говорить медленно, словно слова были драгоценной жидкостью, которую он боялся расплескать.
- Ти не знаишь брат, ми траем, или четвером бегаим, если адин спалилься и сель, ми его семью уделяим. Каждый день, кагда украдем, в казну кладем, эта общий деньги називается. С этих дениг даем... Такой закон у нас...
Шаг за шагом, чувствуя во мне человека порядочного в его понимании, (ведь я не стал звать милицию, не стал даже требовать у него украденный бумажник и этим самым прошел в его сознании сложнейший экзамен) Хусны впускал меня в святая святых своей рискованной воровской профессии.
- Хусны, а если человек обнаружив пропажу кинется драться, что ты станешь делать, порежешь его?
- Е-е-е! Что ти гаваришь? Я парежу? Я никакой ножик не нашу с сабой! Зачим карманнику нож? Я так "пишу", что "фурман" не щекатнется, я же "писака" - Хусны показал мне отточенную как бритва монетку.
- Это ты ей разрезаешь?
- Да..
- Но ведь ты не просто кошелек крадешь, ты еще и вещь портишь, Хусны! - возмутился я.
- А что делить, брат? Такой мой работа - снова вздохнул Хусны, по его живому лицу пробежала легкая гримаса досады.
- Ти думаишь мне лигко? Утром рано встаю, адиваю белий рубашка, иду на работу... "садильник" пригаю, там народ битком, две "покупки" делию, вихожу, ни один пуговица нету. Еду дамой, она пришиваит заново, чай пью, снова иду на работу. До обеда "бегаим", патом все, расход, по домам и так кажний день... а паймают - срок, вон у меня "сидор" собранний лежит, там чай, курить, глюкоза...
Как ни странно, слушая его исповедь, я поймал себя на мысли, что начинаю ему сочувствовать (жертвы были абстрактными), этому человеку со странной жизнью, всегда готовому проследовать в тюрьму.
Хусны что-то прокричал своей поворотливой толстушке и она мгновенно принесла нам горячий чай, заменив давно остывший.
- А почему ты с десяти лет крадешь, Хусны?
- Пахан не быль, мать адна, а нас, спиногрызы много биля, все девочки, кто семью кормить будить? Я на работу вишел, "на карман", еще "паддельники" были, пацаны, щас кто сидит, кто-то уже умир в зоне.
- Хусны, а что твои дети, ты ведь не хочешь чтобы они по карманам лазили?
- Нет, не хочу! Пусть учутся, институт ходют, я деньги дам, может чиловеком станит...
- Значит тебе самому работать нельзя, а детям можно, как же так? Что -то не вяжется твоя философия.
- Мой жизнь так получилься, его не переделяишь, работать нельзя, если сяду, в зоне спросят за это, скажут на свабоде работал и здесь работай, живи "мужиком".
- Хусны, если тебя в зоне будут заставлять работать или пообещают срок сбавить, ты станешь трудиться?
- Нет! - категорично заявил он - Не стану, изолятор дадут, БУР дадут, в "крытку" отправят, даже если на костер зажгут!
- Но почему?
- Патому что я честний аристант, а не "парчук". Нада дастойно, нельзя бить поль жизнь адин, а поль жизнь другой.
Я застыл сраженный этой незамысловатой и в тоже время сложнейшей философией крадуна, проведшего в лагерях половину своей одной, единственной жизни и так безжалостно разбросанной, а ведь он мог бы быть простым законопослушным дехканином.
Остаток дня и половину ночи мы проговорили. Я рассказывал ему о Джеке Лондоне, его великих произведениях Белом Клыке, временах Золотой лихорадки в Америке, о Мартине Идене. Хусны внимательно слушал, ему было интересно. Я чувствовал, что он в мыслях уносится во времени с Иденом, плечом к плечу с ним дерется в портовых кабаках, в кромешном пару с Мартиным перестирывает тонны белья в грязной прачечной, влюбляется в прекрасную горожанку и следуя за ним по пятам разделяет триумф Идена, ставшего богатым человеком.
Ночевать я остался в его доме на раскинутых курпачах и на удивление хорошо выспался. Когда я проснулся и вышел во двор, Хусны облаченный в стеганный чапан с квадратной тюбетейкой на голове, похожий на мирного собирателя хлопка, только что выпустившего из рук мотыгу, сидел за столиком и пил свой "трудовой" чай. Увидев меня он заулыбался и поинтересовался, как я спал?
- Отлично! А ты уже с работы пришел? - спросил я.
- Да. Чуть, чуть потрудился с утра, пропускать нельзя, такой порядок у нас, если на работу не вийдешь, товарищам плохо будит - обьяснил он.
Я поднял голову и посмотрел на небо. Оно было голубым и бездонным, манящая синева!
Я подумал: это утро наступило многим народам, на разных континентах, где живут люди с другим укладом жизни, с различным уровнем достатка, летят самолеты, стучат поезда, плывут океанские лайнеры, где-то на другом конце света горит напалм, в американском сенате разгорается острая дискуссия в отношении дефолата, Москва готовится к Олимпиаде, а Хусны сидит за низеньким столом и невозмутимо пьет чай, ест лепешку купленную на краденные деньги, а его ворчливая жена негромко вздыхая пришивает к рубашке оторванные в толчее троллейбуса пуговицы. Вот она жизнь, без прикрас! - думал я, поливая голову холодной водой.
В тот раз я уехал, распрощавшись с Хусны, но потом еще много раз бывал в хлебном городе Ташкенте и всякий раз заходил проведывать карманника. Ничего в его жизни не менялось, он продолжал активно "трудиться", дети учились в школе, толстая жена возилась по хозяйству и в один из моих очередных приездов, он познакомил меня со своим младшим братом Махмудом.
- Это Махмуд, мой братишка - с гордостью произнес Хусны - Он тоже "бегаит".
- Давно? - спросил я удивленно.
- Уже давно, пацаном быль кагда начиль "бегить" - заявил Махмуд.
Был он похож на своего старшего брата и лицом и телосложением, такой же быстроногий и также одет в спортивные брюки и комнатные тапочки.
- Династия! - подумал я.
Хусны и Махмуд о чем-то щебетали на мягком в произношении узбекском языке, а я внимательно со стороны наблюдал за их взаимоотношениями. Это были нормальные отношения двух родных братьев: старшего и младшего. Махмуд говорил уважительно, всякий раз прикладывая руку к сердцу, кивал головой и без конца произносил слово: Хоп, майли!
- У него два спиногрыз есть, жена хароший, дом есть, не такой как мой, чуть бальшой - рассказывал Хусны - Я помагаль ему, он же мой маладший брат.
Махмуд все время улыбался и называл меня - Ака! Я ловил себя на мысли, что если забыть что сидящие передо мной братья, виртуозные карманники, то их можно было причислить к милым, гостеприимным людям.
Так, в наших длинных беседах утекало время, Хусны все больше и больше проникался ко мне уважением и я чувствовал, как мы все ближе духовно сближаемся. Он поверял мне свои тайные думы, те, которые он даже никогда бы ни поведал своей верной жене, ни братишке Махмуду, ни кому бы то ни было еще на свете - я стал его душеприказчиком. Он жаловался мне на несправедливость царящую среди людей его круга, говорил что многие из них втихую сливают информацию оперативникам, но изобличить их у него нет доказательств.
- Хусны, Иуда Иисуса выдал римским легионерам, а ты хочешь чтобы среди преступных людей была честность? - возмущался я.
- Кто это Иисус? Который Иса? - спрашивал он.
- Ну, конечно!
- Да! Ты прав, брат! - соглашался он, опуская голову.
Так в наших с Хусны спорах и беседах начался год 1991 - ый и страна под названием СССР в которой мы жили, затрещала по швам и стала быстро разваливаться на куски. Еще какое то время я созванивался с Хусны по телефону, а уж дальше завертелось как в сумасшедшей карусели с бешеной скоростью - судьбы людские, закрутило словно осенние листья в шквальном ветру и мы растеряли друг-друга.
И вот, спустя двадцать с лишним лет, изрядно обтрепанный жизнью, получив от нее многочисленные зуботычины и гематомы, я снова попал в хлебный город Ташкент и тотчас же отправился в махаллю старого города разыскивать Хусны.
***
Мы сидели с постаревшим Махмудом в давно не беленой, бедной чайхане, единственной мебелью которой служил низенький столик и молчали. Я незаметно разглядывал его. Густая сеть паутин - морщин избороздили его смуглое лицо и был он уже не таким веселым как прежде, а наоборот все чаще горестно вздыхал и жаловался на не прекращающиеся боли в сердце. Мы только что вернулись с ним с кладбища, на котором как выяснилось, девять лет назад упокоился Хусны. Это был холмик, вымазанный глиной в форме сундука и не было никакой оградки, лишь небольшая табличка с именем его, датой рождения и смерти. Все, что осталось от быстроногого, легкого как ветер, виртуозного карманника, отца шестерых детей, теперь уже выросших, даже женившихся. Ничего не унес он с собой... (ни одного из украденных им за его длинную короткую жизнь кошельков), так размышлял я, погружаясь в далекие дни нашего знакомства.
- У него перед смерти голова сашел с ума! - произнес Махмуд.
- Как сошел с ума? - опешил я.
- Да. Сашел с ума, ми ничего не магли с ним сделить и сдали его в дурдом.
- А что, вылечить его нельзя было? - спросил я.
- Нет. Он даже врачу не слушал, а кагда его били санитары, он називаль твое имя и кричал что скоро ты придешь и побьешь их.
- А что было потом? - тихо спросил я.
- Ему становилось хуже и савсем плехо. Он где-то поранил ногу и она загниль. Врачи не дали вниманию, там ведь сумасшедший много, пошел заражение кровь и начался ганран... он стал гнит - запинался Махмуд.
- Гангрена? - подсказал я.
- Да, ганрена, кровь загнил, да! Когда нас вызваль и сказаль: "Хусны уже все!", ми забрали его домой. Егошний жена, дети, уехали в Казахстан, за таваром, я сам ухаживаль, его все тело биль язвах, он сильно мучилься, как вдруг адин вечер стал кричать: Махмуд, убери их, убери, убери!
- Что убрать Хусны? - я ничего не пониль.
- Лопатники что я украл, сыпятся мне на грудь! Давят! Я задыхаюсь! Убери их Махмуд! - он выгибался и сбрасывал с груди что-то.
- Я умираю! - закричал он.
- Скажи калима, ты еще успеешь!
- Он успел? - я схватил Махмуда за руку. Невероятное напряжение разрывало меня.
- Да! Успель! Он два раз повториль: Ля илляха иль Алла! Ля илляха иль Алла! и тут же умир. Я сидел в пустой доме, он у мине на руках и никаму нету, я адин, ночь...
- А что не позвонил друзьям, родственникам?
- Хатель. Телефон денег не биль.
- Что стало потом?
- Утром пришел адин друг, я пашель, взяль справка что Хусны умир и мы хараниль его.
Я молчал. Махмуд тоже молчал.
Наконец он разорвал тишину и сказал:
- Он до паследний минут ждаль тебя.
Перед моим затуманенным взором предстал выстывший домик с глинянными полами, мертвый Хусны на руках Махмуда, успевший перед смертью обратиться в веру и большая, разноцветная груда чего - то, присмотревшись к которой, я распознал кучу украденных карманником за всю его жизнь, кошельков.
Зашел чайханщик, принес уже третий чайник чая.
- Так ты крадешь или завязал? спросил я.
- Э-э-э брат! Я завязаль. Давно завязаль. Красть стало невазможно. Наши деньги ты видель?
- Видел.
- Сто доллар, эта полмешок денги, как их украдешь? - посетовал он - У меня быль участок, хароший зимля, десять сотка. Я сталь цветы растить. Розы.
- На продажу? - уточнил я.
- На прадажу. Хароший розы, красивий. Я каждый бутон целоваль, ухаживаль, любиль.
- А что стало дальше?
- Мой сын попал с наркотик. Я пошел к баю чтобы виручил. Бай сказал: я дам дэньги, ты участок отдай.
- Отдал?
- Куда денусь. Отдаль. Дэньги взяль, пацан выкупиль.
- А участок?
- Бай там сауна построиль, бассейн построиль, гостей встречаит, меня завет, я ему барашка режу, мне голову отдает, кишки тоже...
- А сейчас ты чем занимаешься?
- Работаю сторажем.
- Кем, кем?
- Сторажем.
- Что сторожишь?
- Небольшой частный бальница.
- Так как же ты сторожем работаешь, ведь если кто-нибудь полезет ночью в больницу что- то украсть, ты будешь вынужден поймать его и сдать в милицию. Так?
- Так. Так брат! - вымолвил устало Махмуд и снова повесил голову.
Я вспомнил про чай и дотронулся до пиалы, он вновь оказался давно остывшим. Мы еще долго, долго сидели и каждый размышлял о своем: я вспоминал дни веселые и беззаботные, невозвратно канувшие в Лету, скрывшуюся за каким - то осыпавшимся углом молодость...
Махмуд вероятно размышлял о безжалостно выкорчеванных баем розах, за которыми он с великой любовью ухаживал.
Мы оба старались не думать о Хусны и о нем больше не заговаривать.
Мысли текли тягучие, похожие на нити липкой пряжи - Пусть покоится с миром! С миром! Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: «Тот человек, последними словами которого станут слова «Нет бога, кроме Аллаха», войдет в рай».
Когда наконец, я очнулся и вернулся в действительность убогой чайханы, за окном уже рассеивалась тьма, душная южная ночь отступала уступая мир наступающему рассвету, затапливающему тесные глиняные улочки махалли и в дымке утра стал проглядываться улетающий в небо высокий минарет мечети с овальным голубым куполом.