- А как я ему об этом скажу, доктор? Он же сразу обо всём догадается: так и скажет, что, мол, врачи умирать домой отправили, - в отчаянии женщина то и дело заламывала кисти рук. Кожа кистей была нежная, как будто их хозяйке было не больше двадцати пяти лет, но подняв взгляд выше, на её отмеченное печатью страданий лицо, становилось ясно, что женщине уже за сорок.
- Поймите, дальнейшее проведение химиотерапии просто бессмысленно, от неё ваш муж страдает больше, чем от своей болезни. Документы о выписке возьмёте у старшей сестры, - врач уже развернулся, чтобы быстро уйти прочь от набивших оскомину одних и тех же объяснений, но она, поймав его за руку, не унималась:
- А лучевая терапия? Я слышала, что лучики могут разрушать опухоль, - её голос взвился вверх, пытаясь схватиться мёртвой хваткой за ускользающую надежду.
- Во-первых, не опухоль, а опухоли, а во-вторых, у вашего мужа очень мало лейкоцитов и тромбоцитов, настолько мало, что это послужило противопоказанием к проведению лучевой терапии, - на этот раз доктор окончательно расправился с надеждой, положив её, хрупкую на лопатки. Бросив более внимательный взгляд на женщину, врач подошёл вплотную и быстро заговорил:
- Послушайте меня внимательно: чудес не бывает, тем более, при таких диагнозах, как у вашего мужа. Если вам будет совсем невмоготу, есть ещё хоспис, где вашему умирающему мужу будут созданы максимальные условия комфорта и обеспечен достойный уход, - врач положил ей руку на плечо, повторив дежурную фразу,- Все необходимые документы заберёте у старшей медсестры, там я оставил все назначения, чтобы было легче, ну вы меня понимаете.
Мраморная бледность её лица придавала ей аристократичный вид, наверное, жёны декабристов шли за своими мужьями с такой же печатью стоической обречённости.
Два месяца разделяло сегодняшний день от последнего её разговора с врачом. Огромной бороздой эти два месяца легли между её борьбой за жизнь любимого и сегодняшним существованием сомнамбулы. Часы замедляли свой мерный ход, когда она пребывала у изголовья своего мужа, доживающего последние дни в хосписе. Его бледная высохшая от болезни рука всегда была в её руке. Её сильная рука, сплетённая с его ослабленной болезнью рукой, были единственным мостом, связывающим их тела и души. Последнее время память всё чаще и чаще заставляла её отправляться в прошлое за осколками былого счастья. Память была единственным другом, разделяющим с ней горестные часы до очередного пробуждения любимого. Воспоминания вновь отбросили её на маленькую полянку за городом, во времена их молодости и счастья.
- Смотри Вера, - говорил он, улыбаясь,- какие у тебя маленькие кукольные ручки; я могу одной ладонью накрыть их обе!
О, Боже, как же уютно и тепло было в этих руках. В эти моменты хотелось стать ещё меньше, ещё кукольнее, чтобы спрятаться под всеобъемлющим теплом его могучих рук.
-Да, руки у тебя и впрямь загребущие, - смеялась она, - огромные загребущие ручищи!
- Да уж, не маленькие, - улыбался он в ответ.
- Оно и понятно, для вас, мужчин, самое главное – размер, - продолжала она, покрывшись румянцем.
- Самое главное в жизни сейчас у меня в руках, - серьёзно, глядя на неё, тихо произнёс он.
- Ой, ой, ой, какие мы серьёзные с такими-то ручищами, - пытаясь скрыть смущение и нахлынувшую волну удовольствия, звонко скороговоркой ответила Вера, - а ты, Вань, не боишься, что поверю? И…влюблюсь. – последние слова так приятно было произнести вслух.
- Конечно, не боюсь! – погладил её по волосам Иван, - я очень хочу, чтобы Вера мне поверила!
Он мягко придвинулся к ней, погладил её по оголённому девичьему плечику, дав её мурашкам вволю побегать вдоль всего её тела, и нежно поцеловал в губы. Ощущения от того поцелуя она помнила до сих пор. Это было дыхание весны на чувственных губах, нежных и податливых. От всего этого остались лишь воспоминания и чувство его холодной руки.
Всякий раз, когда она держала его за руку, ей хотелось передать ему часть своего здоровья и забрать часть его недуга. Она не хотела верить в его угасание. Без него жизнь теряла все свои краски. Всё, что можно назвать счастьем, было связано с ним. А теперь он лежал, мучаясь от боли и осознания приближающейся смерти. Стены хосписа убивали даже самую трепетную надежду на жизнь.
Только держа его за руку, она могла почувствовать себя маленькой девочкой, которая волею судьбы скоро должна остаться одна в этом чужом, пугающем её мире. Только ему можно было рассказать о том, как прошёл день, только ему можно было поведать о том, что сильнее всего расстроило и что обрадовало, только ему можно было доверить самое сокровенное – свои чувства и переживания. Он был единственным человеком на Земле, с которым можно оставаться свободной в своих мыслях, взглядах и суждениях, не боясь быть судимой за то, какая ты есть настоящая. Наверное, это и есть Счастье, когда только рядом с любимым ты можешь увидеть, насколько тебе хорошо без маски, которую вынуждена надевать всякий раз, когда оказываешься в кругу людей. Счастье ощущать себя самой собой скоро уйдёт навсегда. На казённой кровати, под капельницей, лежал тот, кто сумел вдохнуть в неё веру, надежду, любовь.
Его рука, так бережно согреваемая её руками, так и оставалась холодной. Тягостное чувство бессилия порождалось осознанием того, что она не могла даже согреть его, не могла донести до его руки хотя бы частичку теплоты своей души. Ощущение собственной беспомощности перед надвигающейся смертью любимого человека заставляло изо дня в день стискивать его руку и тщетно пытаться её согреть. Было смутное, едва уловимое ожидание того, чтобы закат поскорее настал, но эти ожидания всегда хотелось прогнать прочь. Каждый день приближал закат всё ближе, а рукам её становилось всё холоднее. Она больше никогда не позволит своим рукам пробовать согревать руки другого человека, она не позволит себе больше любить; любить очень больно. Любовь приносит радость только тогда, когда перспектива делить горе одного на двоих ещё далека и призрачна.
У них не было детей. Все двадцать лет они принадлежали только друг другу. Так легко было делить счастье на двоих, так обыденно и буднично она относилась к ощущению собственного счастья. Как много бы она отдала за вечерний разговор на кухне, за короткую зимнюю прогулку перед сном, за ощущение тепла от его руки. Счастье, распавшись на отдельные элементы, показалось таким далёким и чужим, как будто это было не с ней, как будто история их совместной жизни была фильмом из далёкого детства с черно-белой картинкой. Трудно было поверить, что эти распавшиеся кусочки больше никогда не соберутся в целую картину её простого женского счастья.
Почему-то вспоминалась снова и снова одна и та же история из их молодости. Это было когда он в самом начале их знакомства, пригласил её в ресторан, была живая музыка, он её звал на танец снова и снова, а затем, расплатившись, он робко признался, что потратил всё до копейки, и пришлось домой идти пешком. Тот летний вечер, затянувшийся до прохладного летнего рассвета, был ей особенно дорог. Тот рассвет дал им обоим понять, насколько они важны друг для друга.
- Ну, вот и ночь закончена! Так быстро она пролетела, а я тебе ещё столько не сказал,- сокрушался он.
- Знаешь, Вань, что-то мне подсказывает, что это не последняя наша ночь, - поняв, что сболтнула нечто нескромное, она тут же захотела поправиться, - ну, я имела в виду, что ещё наболтаемся, - окончила она, покраснев.
- Так, вот значит, какие у тебя планы на ночи? Ты хочешь по ночам…болтать? – игриво спросил Иван.
- Ну, всё, застыдил, застыдил, - закрыла она лицо руками,- теперь до самого дома я лицо не открою, ну разве для того, чтобы тебе язык показать, - флирт заставлял терять голову всё больше. А затем его большие руки медленно освободили её лицо из под её ладошек. И снова был поцелуй, но ощущения от него она уже не помнила; её пугало то, что она забывала всё больше и больше цветных лоскутков их счастья, обнажая рваное и серое одеяло повседневности. Но она знала, что уже точно запомнит навсегда: белые стены палаты в хосписе, стерильная чистота халатов медсестёр и холодная рука мужа; рука, которую она уже не сможет согреть никогда.
Ощущение леденящего ужаса перед надвигающимся одиночеством было настолько велико, что хотелось оставаться рядом с ним до самого конца. Уйти домой означало вновь оказаться в окутывающем саване тишины квартиры. От этого кричащего молчания невозможно было спать; она то и дело просыпалась, всякий раз осознавая иллюзорность грани между сном и явью.
Пустая холодная кровать, которая двадцать лет привыкла к теплу и страсти их тел, стала безжалостно скрипеть под каждым Вериным движением, как будто таким образом их ложе протестовало против мёртвой тишины спальни. Да, их жилище не знало детского смеха, детской возни, в квартире так и не появился запах пелёнок, но зато они познали, что такое по-настоящему принадлежать только друг другу.
- Бедные Верка с Ванькой, - вздыхали, порой, соседи у них за спиной, - столько лет кровать мнут, а детишек-то Бог им не даёт. Неспроста это всё. Видите, какие они эгоисты, таким-то, наверное, и детишки в тягость.
Сколько слёз было у Веры, после услышанного куска разговора соседей, но она так и не поделилась услышанным с Иваном. Его реакцию в этом вопросе невозможно было предсказать, ведь, это из-за него их семья была бездетной. Вера вспоминала, как Иван бледный вышел из кабинета уролога с результатами анализов. Приговор был жесток. Иван не мог быть отцом никогда! Молча возвратившись из поликлиники, он избегал её взгляда целый день. В квартире тоже весь день висела угнетающая тишина. Никому не хотелось первым заводить разговор на эту тему. Вечером, сев ужинать, Ваня был как туча, готовая вот-вот разразиться громом. И гром грянул: мощный кулак грохнул по столешнице, расплескав содержимое их тарелок и его голос по-военному, отчеканил:
-Вера, я знаю, что для женщины самое главное – это стать матерью! Ты можешь ей стать, только без меня, понимаешь,- на его глаза наворачивались слёзы, - на моих коленях никогда не будет детей, слушающих мои сказки! Как жить-то дальше будем? - слёзы Ивана полились ручьём. Первый раз в жизни Вера растерялась, она не могла видеть слёзы на глазах самого сильного, самого надёжного, самого любимого. В бессилии он продолжал повторять одно и то же: - Я знаю, что для женщины самое главное – это стать матерью!
-Да много ты знаешь, что главное для женщины, - внезапно закричала она на него, - тоже мне, знаток женской души. Да какая тебе разница, что важно для какой-то там женщины? Неужели тебе неинтересно, что важно для меня?
Иван поднял на неё свои заплаканные глаза и посмотрел так пристально, как будто взглядом хотел проникнуть к ней в душу.
- Для меня, как для женщины, важно прожить жизнь рядом с любимым мужчиной,- глядя ему в глаза, ответила она, - а ты можешь себе надумать что угодно. Я хочу быть с тобой, несмотря ни на что.
Лишь спустя пару десятков лет их совместной жизни, она поняла важность сказанной ею фразы в тот день.
После жуткой ночи, когда поспать удавалось пару часов, наступал не менее ужасающий день, когда приходилось на работе ловить на себе жалостливые взгляды коллег. За многими взглядами, обращёнными на неё, скрывалось желание некоторых людей поскорее удалиться, убежать прочь, как будто они боялись, что её горе каким-то образом может заразить их.
- Ну как ты, Вер? Держишься? Выглядишь молодцом. Тебе, наверное, это очень трудно удаётся – выглядеть сильной, - верещала без перерыва сотрудница их отдела, Ирина; у них с Верой никогда не было близких дружеских отношений.
- А ты считаешь, что я именно сейчас стала выглядеть как сильная женщина? – пристально посмотрела ей в глаза Вера.
- Конечно, сильная! Ни слёз от тебя, ни жалоб! Любая бы другая, нормальная, уже глаза бы все давно выплакала. А ты, вот, молодец, держишься, - также, не задумываясь над смыслом сказанного, ляпнула Ирина.
- Знаешь, Ирина, сомневаюсь, что вид моих заплаканных глаз, тебя бы удовлетворил. Также сомневаюсь, что после моих бурных рыданий у тебя на жилетке, ты бы восприняла меня, как нормальную.
Не дожидаясь ответа растерянной Ирины, Вера развернулась и направилась к своему рабочему месту, благо бухгалтерия, где она работала, была соседним кабинетом. За спиной она слышала, как почти весь отдел менеджеров недовольно зашипел на Ирину. Это была единственная сотрудница, которая хоть как то вступала в диалог, а остальные коллеги сочувствовали молча. Жалость и отчуждение шли рядом и были основными чувствами, которые она читала в глазах окружающих. Она понимала, что люди вели себя с ней так всегда; людям всегда проще было пожалеть или отстраниться, ведь, жалея, человек выражал своё нежелание разделять чувства другого, а отстраняясь, он показывал свою неготовность принять. Понять и принять мог только тот, кто любил её и тот, кого любила она. И сейчас этот единственный мог умереть в любой момент. Но, не сейчас!
Она почувствовала, как его рука начала согреваться. Каждый день требовал всё больше и больше времени для того, чтобы почувствовать тепло его руки. Она была готова просидеть целую ночь, только бы почувствовать это тепло, только бы увидеть его открывающиеся глаза, только бы услышать от него тихие, порой, невнятные слова. Это была лишь отсрочка! Но, именно, переживая вместе с ним эти отсрочки, она видела в его взгляде ПОНИМАНИЕ происходящего с ней. Это было самое долгожданное и самое драгоценное в жизни! Как жаль, что она не могла ничего сделать, чтобы продлить эти краткие мгновения теплоты его взгляда, тихого звука его голоса. Ей хотелось оставить для себя как можно больше памяти о том, каким он был при жизни. Она старалась оставить как можно больше воспоминаний о его просветлениях, в моменты мимолётного отступления страданий от недуга. Сейчас был именно один из таких моментов, которые ей дарила судьба всё реже и реже. Почувствовав движение пальцев его руки, она поняла, что он пытался сжать её руку в ответ. Он всегда так делал, когда она нуждалась в его поддержке. «Неужели я сейчас нуждаюсь в его поддержке? Неужели даже сейчас он обязан заботиться о том, чтобы я чувствовала себя спокойнее?». Эти вопросы вихрем закрутились в голове, вызывая в душе угнетающее чувство вины.
- Привет, Малыш! – еле слышно прошептал он.
Это были слова, которые она ждала всякий раз, когда его рука становилась тёплой. Удивительно, но на его бледных истончённых губах сияла улыбка! Эта улыбка принадлежала только ей! Попытка улыбнуться в ответ привела к появлению двух горящих бороздок на щеках от предательских слёз, которые она безуспешно пыталась сдержать. Ей хотелось плакать, чёрт возьми, ей хотелось рыдать, рыдать в голос, навзрыд, а потом он обязательно встанет, обнимет за плечи, прошепчет нежно: «всё будет хорошо, Малыш, вот увидишь. Не плачь, котёнок!», и после сказанного, действительно, станет намного легче. Только сейчас этого не произойдёт. Это и была причина для сдерживания рыданий. К чему рыдания, если они останутся без ответа?
Когда ей удалось победить комок рвавшихся наружу слёз, она ему улыбнулась; это была лишь тень её прежней улыбки. Ей подумалось о том холоде, который должен появиться у него от вида этой вымученной и неестественной улыбки. Слёзы вновь подступили к горлу, грозя вырваться разрывающим душу плачем.
- Как ты?- спросила она, убирая спутавшиеся волосы с его бледного лба.
Он долго смотрел на неё ясным и уверенным взглядом, кивнул, прикрывая глаза, и погладил её руку.
- Милая, да я ещё о-го-го! - свинцовая тяжесть произнесённых им слов ещё долго отзывалась эхом в стенах палаты.
Продолжать разговор было в тягость обоим. Поэтому, слова ушли, оставив место молчаливому временному единению двух самых близких на Земле душ. Она держала его за руку, а он, молчаливо смотрел на неё, как будто хотел навсегда запомнить её образ. И только её губы в который раз стали безмолвно и отчаянно шептать слова молитвы.
Это было самое приятное пробуждение, самое желанное возвращение из сумерек забытья: рука его наполнялась теплом, и от этого хотелось улыбаться. Сладкий сон родом из их былого счастья, сменяясь чередой бессвязных обрывков, всё ближе и ближе подводил его к границе, за которой были боль, немощь и отчаяние. Это была тонкая эфемерная грань между сном и явью. А ведь, сны теперь были его единственными свидетелями былого счастья. Только Его Величеству Сну его память была благодарна за те картины их радости, что посещали его в минуты забытья. Этот прерванный теплотой её руки сон, был прекрасен! В нем они опять были вместе. Это был их обычный летний вечер, она сшила себе своё первое платье, оно было лёгким, словно, воздушным. Смелое декольте позволяло нескромному взгляду узреть красоту её девичьей груди, кайма платья лишь немного обнажала колени и эстет женской красоты, взглянув на них, с уверенностью сказал бы: «А ножки хороши!». В тот вечер она не переставала демонстрировать ему платье снова и снова, дефилируя на разный манер, кружась, подымая платье на волнующую высоту, за которой возникало желание обладать ею. Каждый раз, выражая своё восхищение очередным комплиментом, он слышал её звонкий смех, видел томный взгляд и её неловкое смущение, которое она безуспешно пыталась скрыть. Наслаждаясь блеском задора в её глазах, ему вдруг захотелось сказать ей что-то до боли важное; и вот, он уже поймал её за руку, посадил себе на колени, погладил по щеке и собрался сказать, но в этот самый момент его сон разбивался на множество других сюжетов. Её образ становился нечётким, далёким и сменялся панорамой врачей передающих друг другу результаты его томографии, их уверенные колючие взгляды исключали возможность врачебной ошибки. Образ врачей разбивался в осколки незнакомых лиц в очереди, где он тщетно пытался найти её, после услышанного вердикта от врачей, он очень хотел видеть её, но сон всегда обрывался на тревожной ноте, он не мог её найти среди сотен искажённых от боли, незнакомых лиц. Затем всё внезапно стало вертеться, как в калейдоскопе, и из этого кружащегося разноцветного вихря мимо него на огромной скорости ехал огромный поезд. Лица врачей, лица пациентов с укором смотрели на него из окон вагонов. Сон, обратившись в кошмар, рассеивался.
Открыв глаза, он увидел Её, как же она была прекрасна! Две слезинки, скатившиеся по её нежной щеке, подчёркивали её хрупкость и женственность. Ему казалось, что он всегда был рядом с ней, что любовь к ней была изначальной причиной его жизни, и сейчас, когда его жизнь угасала, любовь продолжала жить в его сердце по-прежнему. Получается, что любовь сильнее смерти, но смерть ограничивает любовь в самом главном – во времени. Часы, отсчитывающие его время любить, скоро остановятся. Что же будет с ней? Как она переживёт одиночество? Почему он? Почему ИМЕННО он должен умереть, оставив её одну? Эти вопросы всегда вызывали чувство вины, ведь, это по его вине у них не было детей. Он всегда чувствовал свою вину за то, что так и не смог подарить ей радость материнства. Отказавшись от мечты стать матерью, она выбрала быть с ним. И чем же он отплатил? Тем, что умирает, оставляя её по-настоящему одну? Не так страшно умереть, как страшно жить в полном одиночестве. Ах, как бы он хотел, чтобы его смерть не была поводом для неё отказываться от попыток обрести счастье вновь.
Он вспоминал их последний отпуск в Лазоревском. На берегу моря устраивались полёты на парашюте над морской гладью. Катер стремительно мчался вдаль, по волнам, а парашют величественно парил на высоте. Они так и не смогли преодолеть страх и волнение и полететь над морем рука об руку. Сейчас он понимал, что именно этот полёт был бы достойным завершающим аккордом их последнего отпуска.
На душе стало немного теплее. Это она ему улыбалась. Только она могла так улыбаться. Как же ему хотелось поблагодарить её за эту улыбку, адресованную только ему.
- Как ты?- прозвучал её тихий спокойный голос. Теплая мягкая рука погладила его лоб, поправляя непослушный чуб. Прикрыть глаза и наслаждаться под мягкостью этой руки, наполняя свою душу спокойствием.
-Милая, да я ещё о-го-го! - собрав остатки своего былого задора, успел выдохнуть он.
Прикрывая глаза от боли, доставляемой ему от любого его движения, он погладил её руку в ответ. Сколько ещё хотелось сказать! О скольком ещё хотелось расспросить! Но он мог себе позволить лишь наслаждаться её улыбкой и покоиться под теплотой её руки. Господи, какая это мука, знать, что оставляешь самого любимого человека одиноким! Её губы шептали молитву. Она обращалась к Богу, в надежде получить утешение. Она прикрыла глаза, он понимал, что ей не хочется видеть его взгляд, взгляд, который не давал права ни на какую, пусть даже робкую надежду. В его взгляде было понимание происходящего с ним, но ещё страшнее ей было встречать в этом взгляде принятие грядущего, смирение перед ним; как будто, его уверенный взгляд убивал её надежду. Да, он всегда был честен с ней. Но сейчас его искренность была ему плохим помощником в его желании приободрить её.
Через некоторое время он прикрыл глаза. Теперь он мог засыпать очень быстро. Погружаясь в плотную вату дремоты, где нечеткая грань между сном и явью даёт простор самым фантастическим и небывалым образам, он подумал о Боге. Всё чаще и чаще мысли его обращались к тому, что олицетворяло собой иррациональное; будучи материалистом до мозга костей, он никогда не допускал в своё сознание раздумья по поводу всемогущественного и всепрощающего. Он считал, что думать об этом непрактично, но именно сейчас – её улыбка, её рука, её дыхание могло быть делом рук некого носителя божественной природы и силы. Это была приятная мысль! Но он знал, что это не так! Он знал, что всё происходящее не часть плана какого-то сверхъестественного существа именуемого Богом. Это была просто жизнь; жизнь, в конце которой обязательно приходит смерть. В смерти тоже есть своё величие. Это величие заключалось в осознании того, что все, что мог сделать при жизни, ты сделал, а то, что не успел, уже не сделать никогда. Проваливаясь в сон всё глубже и глубже, он вдруг почувствовал себя опоздавшим на самый главный поезд своей жизни. Поезд этот уходил всё дальше и дальше, расточая запахи весны и звуки любимой музыки. Щемящую душу тоску вызывал вид одного единственного вагона этого поезда, в этом вагоне не играла музыка, окно было закрыто от благоуханья природы. В этот вагон никогда не придет весёлый проводник и не предложит чай, и лишь лицо его единственной и любимой будет выделяться серым пятном на фоне одинокого окна, пустого вагона этого удаляющегося поезда. Вот и лицо в окошке вагона стало едва различимым, вот и сам вагон потерял свою отличительную обособленность от остальных, слившись в общей гамме красок жизни других вагонов, и, наконец, сам поезд, весело шумя, бойко катил своих пассажиров вдаль, превращаясь в точку на горизонте бытия.
Великое множество тысячелетий сменяют друг друга, великое число поколений людей продолжали верить в его свершенный разум, награждая его при этом двумя противоречивыми качествами: прощением за грехи и наказанием за них же. Он до сих пор не понимал, что вкладывает человек в понятие «божественная природа». Он привык смотреть на себя их глазами, решив при этом никогда не вмешиваться в жизнь, а уж тем более в смерть людей. Зачем? Они прекрасно справляются и с первым, и со вторым, но при этом многие из них думали, что к нему можно обратиться в молитве. Молитва! Вот, оно! Самое абсурдное из придуманного людьми атрибута взаимодействия с божеством. Достаточно того, что они так долго обращаются к нему, употребляя разные имена, разный пол, а подчас, обращаясь к нему во множественном числе, постоянно умножая и без того многочисленный пантеон святых помощников.
Жизнь и смерть. Как часто это бывает среди всего живого. Но только разум приписывает этим банальным событиям высший смысл, некое сакральное значение. Видя смерть людей, их мольбы о продлении жизни, их стенания по поводу одиночества, которое принесёт смерть близкого человека, Он всегда старался понять две вещи. Откуда у умирающего силы желать счастья продолжающему жить; и почему живущий, будучи в здравом уме, соглашается быть рядом с умирающим до самого конца?
Это был тот самый момент, когда божественная природа не могла постичь человеческую. Естество души человека во многом было соткано из тех же чувств, которыми он всегда стремился наделить богов. Как тут не вспомнить о зависти! Ведь, они могли позволить себе ту полноту переживаний, которую хотели выразить словом, плачем, взглядом, поглаживанием руки. Они называли это Любовью! Но почему тогда этим именем зачастую называли Его? Ведь, любовь, это их чувство, их жизнь, их слёзы, их страсти. Его называли несправедливым, считая, что это он забирает к себе их любимых и близких людей, Его вспоминали только лишь в минуты отчаяния и смерти. Почему так? Почему никто не благодарит Его за неповторимые двадцать лет счастливой жизни? Но, возмущаться и негодовать означало стать на ступень ближе к человеку, а быть человеком – это непосильный труд даже для носителя божественной природы. Несмотря на своё невмешательство в судьбы людей, Его всё равно возвели на высшую ступень пьедестала ответственности за их участь. После этих мыслей их молчаливый сосед по палате застонал от боли. Это были мысли, которые он так тщетно пытался раскрыть в своей так и незаконченной монографии о религиозной составляющей в жизни людей. Повествование в ней он вёл от первого лица, от лица Бога. Самое удивительное в истории заключалось в том, что пара месяцев в хосписе приблизили его к завершению своей работы гораздо ближе, чем тридцать лет преподавания на историко-философском факультете. Ирония судьбы: обретя видение для продолжения своего труда, он не мог его продолжить, так как угасающая его жизнь не позволила бы ему осуществить задуманное. Теперь он точно знал, что вера в Бога была всего лишь пилюлей, с помощью которой многие люди безуспешно пытались уйти от реалий этого мира.
Но сейчас не об этом! Сейчас я хочу прочувствовать этот трогательный момент.
Говоря про уходящий поезд, который он, скорее всего видел в своём последнем сне, его уста улыбались! Это были его последние слова, они были обращены к ней, сидящей у его изголовья и греющей его руку. Она внимала каждому его слову. Она силилась понять, по обрывкам его сознания, которое уже перевалило за горизонт невозврата, смысл его последнего обращения к ней. Ещё несколько минут судорог, после которых тело его обмякло и рука, согреваемая ей, бессильно упала на белую простынь. Выскользнувшая рука была свидетелем того, что всё уже кончено, что больше её никогда и никому не удастся согреть. Не было бурных рыданий, не было испепеляющих человеческую душу криков, а был тихий плач, сопровождаемый мерным её раскачиванием из стороны в сторону. Не было пока осознания надвинувшегося одиночества, был лишь комок, который невозможно было проглотить.
И вот он, самый трепетный момент из тех, на которые способны люди: она наклоняется к нему и целует его в ещё еле тёплые уста, которые вскоре станут безжизненно холодными, прошептав: «Спи спокойно, Любовь моя!». Я с удовольствием поплакал, если бы мог! Но я не могу! Я работаю санитаром в этом хосписе уже десять лет и смерть для меня стала обыденным и будничным составляющим моей работы.
Самый искренний миг, который происходит между людьми, это именно этот поцелуй в момент, когда жизнь, теплившаяся в этих устах, отлетает прочь, оставляя после себя лишь окоченевшее безжизненное тело. Ни каких масок, ни каких неловких минут молчания и неуместных слов, человек показывает себя таким, каким его больше никто не увидит. Так что, в чём-то мне повезло. Я тот, кто чаще других сталкивается с человеческой искренностью, я знаю человека таким, какой он есть: одинокий, беспомощный, но, в то же время, способный на высокие чувства, способный на принесение себя в жертву ради блага любимого, даже если это благо, будет последним для него. Желание быть вместе в последние минуты жизни даёт им обоим возможность обрести уверенность в силе связывающих их чувств.
Он сдержал клятву, данную ей много лет назад, когда летний рассвет едва затронул крыши городских многоэтажек, он клялся любить её до конца своей жизни! Она тогда так и не смогла произнести клятву о любви, но она сделала больше! Она будет любить его до конца СВОЕЙ жизни!
Закончилась ещё одна маленькая трагедия большого города, закончилась лишь для того, чтобы эти стены увидели новых действующих лиц. А этих двоих несчастных они безжалостно забудут. Как будто их и не было. Жизнь и смерть лишь сменяют друг друга в этом безумном спектакле под названием: «Любовь».