Глава девятая
Однажды, возвращаясь с лесной прогулки, мы с Асей еще у калитки почуяли запах дыма, и очень удивились, когда увидели костер в нескольких метрах от колодца. Это был один из редких дней, когда в природе повеяло долгожданной прохладой, поэтому мы с Асей и пошли в лес, и все же день был достаточно жаркий, чтобы разводить костры.
Когда мы поравнялись с колодцем, из дома вышла Антонина, в руках она несла охапку бумаг. Вид у нее был отрешенный, в то же время углубленный, сосредоточенный. Ник бегал вокруг нее, дергал ее за руки, о чем-то спрашивал, она его не видела. Меня сразу осенило, какие бумаги она сжигала.
— Ты с ума сошла! – Кидаясь ей навстречу, крикнул я.
Она попыталась обойти меня, как какой-нибудь столб, но я зажал ее кольцом рук.
— Приди в себя! — я обращался к ней на «ты», не замечая.
— Не твое дело! — досадуя, она попыталась вырваться.
— Нет, мое! — я со всей силой встряхнул ее.
Бумаги выскользнули из ее рук, рассыпаясь по двору. Неожиданно я почувствовал, как ослабли ее ноги, и она всей тяжестью повисла на мне, склонив голову на плечо.
— Боже, как я устала! — простонала она с такой острой безнадежностью, что я физически ощутил всю невыносимость ее усталости.
— Знаю, — прошептал я, осторожно касаясь губами ее волос.
Две пары пристальных глаз заставили нас обернуться и отпрянуть друг от друга. Более всего меня смутил взгляд Ника: в нем смешались ревность, недоумение. Впрочем, Антонина не растерялась. Как ни в чем ни бывало, она напомнила Асе о кино, сама подошла к сыну, что-то шепнула ему на ухо, и увела в дом. Я тотчас затушил костер и начал собирать листы. Через некоторое время присоединилась и Антонина.
— Что тебе в голову взбрело? Попробуй-ка теперь все собрать, разобрать. Нелепость, дикость сжигать рукописи, ведь это…
— «Не узнаешь, что жгу, что трачу. Сердец перебой», — насмешливо проговорила Антонина.
— Хотел бы знать. Неужели ты думаешь, что так просто сжечь свою жизнь. Смотри, а этот рассказ я читал. Тебя одно время часто печатали. Кстати, о тебе и сейчас много пишут, о твоем динамичном языке, о точном выявлении чувств. Помнишь, я как-то прочел у тебя один отрывок? Ты все же напечатала ту повесть. Я угадал, твой Ипполит оказался интересным человеком, он стал большим ученым, а его друзья никто…
— Хватит! — отрезала Антонина. — Ты мне надоел со своими упреками, поучениями. Когда ты только поймешь, ты говоришь о другом человеке, о другом!
— Почему ты не хочешь мне рассказать о том, как ты жила эти годы? Я заметил, ты боишься каждого, кто к тебе приходит из прошлой жизни. Когда-то мы были более откровенны друг с другом, мы… были… — но тут один лист привлек мое внимание тем, что был перечеркнут красным крестом.
«Над ночным городом нависла страшная гроза. Кромешная тьма съедала все дневные силуэты и предметы. Лишь ослепляющий пурпур
молний, вспыхивающих время от времени, соединял в зловещее единство небо и землю, обнажая тяжесть серо-черных туч. Каменные огромные неподвижные своды, словно испуганные щенки, жались друг к другу. Оглушительные раскаты грома сотрясали землю.
Это был час торжества природы над ничтожностью человеческого бытия. Все, к чему так жадно рвется человек, оказывается всего лишь иллюзией устойчивости. Все мирские блага ничто перед величием природы. Каким презренным кажется человек в своем отъединении, разобщении с природой, в своем самонадеянном возвеличении себя над ней. И природа мстит: одним ударом молнии уничтожая то, что строится веками.
Как никогда я понимала все это теперь, стоя на гранитной балюстраде моста, под которым взбесившаяся река рвала свои воды об острие каменных порогов. Ветер дробил пену, бросая брызги мне в лицо. Молния то и дело купалась в реке, наводя священный трепет перед своей мощью. Вокруг скрипели деревья, хлопала кровля крыш, дождь бил по стеклам, угрожая разнести их вдребезги. Меня же стихия не трогала, она смиренно ждала и звала в реку.
На земле меня уже ничто не держало: любовь, мечты, надежды – все истлело в моем сердце, казалось, я изжила самою жизнь. Но, быть может, впервые почувствовала себя нужной: вот этому ветру, рвавшему на мне волосы; дождю, хлеставшему меня по лицу; молнии, прорезающей тьму; наконец, самой реке. Кто-то глупый сказал, что смерть уродлива. Это рождение уродливо в своем страдании и мучении, смерть – не что иное, как торжество над бренностью, высвобождение из оков, та свобода, когда уже ничто не может сдавить дыхание. И этот миг перед тем, как сбросить свое тело на острые пороги, где звереющие воды разнесут его на мелкие куски, он стоил всей моей жизни!»
Я не заметил, что читал вслух. Этот странный отрывок заставил меня внутренне содрогнуться.
— Что это? — прерывисто спросил я.
— Неудачный набросок несостоявшегося рассказа, – не задумываясь, ответила Антонина.
— Набросок?! Ты меня за дурака держишь? Раньше ты не была склонна к Апокалипсису. Черт с ними, с твоими мыслями, я о другом. Мост, река, ночь, что это? Фантазии? Игра воображения? Или… это было? Было? — требовал я, не замечая, что с силой сдавливаю ее руку.
— Пусти, мне больно. Андрей! Слава Богу! — наверное, за все годы совместной жизни она так не радовалась появлению мужа, как сейчас.
Нет этого человека ничем нельзя было пронять. Андрей не только не удивился, даже не отреагировал на искреннюю радость жены; никогда столь желанно она не подхватывала его под руку. Он оставался глух. Когда же он прошел мимо меня, я ощутил весомость его тяжелого взгляда.