Глава восьмая
Однажды утро началось с баса Андрея, и с незлобивого ворчания Антонины. Привычно стучали двери, звенела посуда, все было как всегда, словно ничего не произошло. Ася о чем-то разговаривала с Антониной, она же, я заметил, отвечала невпопад.
Как мне показалось, я вышел во двор никем незамеченный, сел на скамейку закурил, и вдруг появилась Антонина. Она была чем-то не то встревожена, не то озабочена.
— Пойдем! — как-то странно произнесла она, направляясь за дом.
Когда мы зашли за дом, я прислонился спиной к стене, вновь закурил, предложил ей, она не увидела. За последнее время я
совершенно выдохся, и меня уже не хватало ни на мысли, ни на
чувства, поэтому заговорил первым и не без раздражения.
— Не волнуйтесь, мы уедем, у вас больше не будет из-за нас неприятностей.
Антонина подняла на меня безучастный взгляд.
— Я должна… я хочу… — ее потерянность только злила меня.
— Нет, это мы должны извиняться, мы столько хлопот вам причинили…
— Я должна… мне нужно… — не слыша, как в бреду повторяла она, тщетно пытаясь овладеть собой. — Да, вам пора уезжать, я… мне…
— Вам нехорошо? — встревожился я, наконец, обратив внимания на ее лихорадочное состояние.
— Ты прав, прав, прощай!
Напрасно она пыталась что-то побороть в себе. У нее ничего не получалось и, видимо, забыв о том, зачем звала меня сюда, она развернулась и пошла прочь.
От непонимания всего, от усталости, я схватил ее, резко придвинув к себе:
— Что вы хотели мне сказать? Это важно? Будьте же откровенны! Ради Бога, не отпускайте меня с этой мукой, полной неразрешенности, не отнимайте у меня того, чем я жил все эти годы! Я же знаю, что вы не изменились, вы ушли в себя, спрятались как в раковине!
Вдруг ее глаза повлажнели, плечи ее опустились. Еще секунда-другая – и она упала бы мне на грудь. Я почувствовал в ней нестерпимое желание: скинуть тяжесть последних лет, забыть все и ввериться судьбе со всей безоглядностью, чего бы та не предвещала, даже саму смерть. Однако Антонина выпрямилась, на ее лице вновь появилась маска хладнокровия и отталкивающее выражение. Она
настойчиво высвободилась и уверенно зашагала прочь, не оборачиваясь бросив: «Уезжайте!»
——————
За завтраком я не сводил с Антонины глаз. С ней что-то происходило. Ее взгляд постоянно менялся: то был задумчив, то отчужден и устал, то загорался болезненным блеском, то нездоровым воодушевлением.
— Асенька, ты любишь стихи? – внезапно обратилась она к моей жене, чем озадачила даже меня.
— Терпеть не могу, – смутилась та.
Антонина неожиданно начала рассуждать о поэзии, потом стала соглашаться с тем, что без поэзии намного проще, и постоянно спрашивала о Нике, но вспомнив, что он с отцом, успокаивалась, а через некоторое время вновь спрашивала о нем. Вдруг начинала говорить о несгоревших рукописях, которые нашла в шкафу сына. Ее мысли путались, она хваталась за первую попавшуюся, пыталась развить и тут же забывала. Мне было не по себе, эта женщина пугала все больше и больше, я начинал подумывать о ее психическом расстройстве.
— Антонина Ивановна, вам бы лечь, — осторожно заметил я.
— Ты думаешь, я больна? — нервно улыбнулась она. — Ты глуп, философ. Асенька, ты слышала, «Не жалею, не зову, не плачу»? Впрочем, Есенин прекрасен тем, что он вседоступен, до каждого сердца доходит. А вот это? «Достать чернил, и зарыдать над февралем навзрыд». Это уже другое. Здесь тайна, тайна движения души…
— Ан…
— Молчи! — раздосадовано остановила она.
Казалось, само мое присутствие мешало ей сосредоточиться на чем-то очень важном. Я не в силах был видеть ее такой и решил
выйти, но не успел даже подняться, как вдруг услышал проникновенное, почти тихое нашептывание:
За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.
Что это? Чудится или нет? Она читает стихи? Не может быть?! Антонина читала, сначала очень тихо, будто призывая. Затем ее голос рос. В безнадежную мечту о покое она погружалась со всей душевной тяжестью, как в море. Я догадался: это не было психическим расстройством. Сама того не желая, Антонина сегодня встретилась с той, настоящей собой. Нет, не она, ее душа рвалась через оковы к свободе. Душа протестовала против гнета больного тела и безысходной жизни. Она не читала, она проживала: каждый звук, каждое слово – выстрадано. Никогда прежде ее голос не звучал столь обнаженно. Казалось, это звенели оголенные провода. Слезы сами катились по ее бледному в то же время просветленному лицу. В этот миг она никого не видела и ничего не слышала. Из ее голоса почти рвалось рыдание. Когда она дошла до:
Скажи: довольно муки — на
Сад — одинокий, как сама.
(Но около и Сам не стань!)
— Сад, одинокий, как ты сам.
Такой мне сад на старость лет…
— Тот сад? А может быть — тот свет? —
На старость лет моих пошли —
На отпущение души.
Казалось, ее голос вот-вот оборвется, он внезапно упал верхнего «до» на нижнее. «Тот сад? А может быть – тот свет?» — она прочла, будто вглядываясь в «тот свет», проваливаясь, как в нечто освободительное.
Я думал меня разорвет вместе с нею. Хотелось бежать, да ноги были как чугун. Хотелось закрыть уши, но магия ее голоса была сильнее. Ася слушала чуть насмешливо, разверстость Антонины вызывала в ней презрительную улыбку. Когда настала тишина, в ее черных глазах горела ненависть. Если мне хотелось задушить Антонину за взрыв прошлого, за ее собственное бессилие в настоящем, то Асе за то, что она заставила ее почувствовать себя чужой.
Не знаю, почему, меня впервые обрадовало появление Андрея.
— Мне пора, — пробасил он.
Антонина, не отрывая рук от лица, глухо спросила:
— Когда будешь?
— Поздно, — пробурчал он, внезапно вперив в меня свой бесцветный взгляд, будто о чем-то предупреждая.
Пожалуй, лишь сейчас я до конца осознавал, каким кошмаром для Антонины была жизнь с этим человеком, тем сильнее было мое недоумение. Нет, я больше не хотел задаваться никакими вопросами, я слишком устал от них.
Андрей скрылся за дверью, и вдруг Ася вскинулась на Антонину.
— Вы… вы посмотрите на себя, ведь вы не живете, вы гниете! Вы никто, вы ничто, и вы ничего можете! А ты все ждешь, когда она в икону превратится? Тоже мне, святую нашел!
Я опешил, не знаю, за кого из женщин в этот момент мне было страшнее, пожалуй, за обеих.
Страшась непредсказуемых последствий, я схватил Асю, и с силой втолкнул в комнату. Она упала на кровать, зарылась лицом в подушки. Я сел рядом, она прижалась ко мне, я обнял ее, задумываясь над ее неожиданной вспышкой гнева.