Глава вторая
Человек привыкает ко всему – избитая истина. Всякая привычка – есть высвобождение от страстей, а бесстрастие рождает будни. Казалось, я втянулся в монотонное однообразие этого безжизненного дома. Вот уже неделю, как мы жили здесь, а я не заметил ни одного часа, выбившегося из привычного ритма.
Раньше всех вставала Антонина, пробуждая дом хлопаньем дверей и звоном посуды. Затем слышался невнятный бас Андрея, на что сразу следовал раздражительный голос Антонины. Он смягчался лишь при появлении Ника. Тот, как и мать, не любил залеживаться по утрам в постели.
Для меня было мукой каждое утро выходить на кухню. Вновь и вновь видеть измученное лицо Антонины, даже ночь не снимала с него усталости. Загнанная в суету домашних забот, Антонина сильнее, чем когда-либо, ненавидела быт, в коем безысходно была заключена.
И я не совсем понимал в тягость или в радость было наше для нее появление. Хотя к Асе она относилась со всей материнской нежностью. К моему удивлению, она даже вместе с ней смотрела «мыльные оперы», по вечерам они обсуждали наряды Аси, вместе готовили салаты, а по утрам, когда никого не было на кухне, по-женски секретничали. Если в природе Антонины было одаривать каждого, кто входил в ее дом, то от Аси я не ожидал столь скорой привязанности.
Самой удручающей и странной фигурой в этом доме был Андрей, молчаливый и тихий человек, когда он входил, словно небо затягивало черными тучами. Не заботясь о том, что от его одежды пахло бензином и маслом, он проходил сразу к столу и точно срастался с ним. На просьбы Антонины переодеться, он что-то недовольно бурчал себе поднос, чаще подчинялся, а порой на него находило ослиное упрямство. Антонина злилась, но отступала. После ужина он шел во двор, принимался за какую-нибудь работу. Иногда его можно было видеть застывшим на одном месте, смотрящим куда-то вдаль. О чем он думал? Что видел? Его лицо никогда ничего не выражало. Однако у него была одна слабость, которая оживляла этот
гранит – сын. Для Ника он ничего не жалел, часто баловал его сладостями, игрушками. Не без удовольствия брал Ника с собой в рейсы, но почему-то неохотно ходил с ним на озеро. Он любил быть с сыном, а его лицо никогда не улыбалось, глаза не искрились, несмотря на то, что к сыну он был привязан всей своей огрубевшей душой.
Ник же в этой семье жил особой, отъединенной жизнью. Привычный к занятости родителей, он сам вырывал себе часы общения с ними. Как только мать шла на огород, он бежал за ней. Если она мыла посуду, он вновь был рядом. За отцом он следил не менее пристально. Если Андрей не лежал под КАМАЗом и не работал по двору, Ник ходил за ним хвостом. Я ни разу не видел, чтобы он рассердился на сына. В основном же, Ник проводил дни в одиночестве. Он много читал. Когда ему надоедало, убегал со двора. По вечерам он любил сидеть на ступеньках сарая. Иногда к нему присоединялась Антонина, он клал ей голову на плечо, и они вместе смотрели на угасающий закат. Я все никак не мог привыкнуть к существованию парня, мне не удавалось связать его с Антониной.
Однажды что-то задержало меня в сенях. Антонина убиралась на кухне. Ник составлял мытую посуду в сушилку. Он ее о чем-то расспрашивал, она охотно отвечала. Между ними существовала завидная доверительность. Внезапно я услышал свое имя. Ник что-то спросил обо мне. Антонина, готовая отвечать на все, что бы он ни спросил, начала, было, рассказывать, и вдруг спохватилась:
— Вместо того чтобы задавать глупые вопросы, шел бы с Петром поиграл!
— Будто не знаешь, что Петьку родичи на море увезли, — насупился он.
— Что еще за «родичи»? Родители, — раздраженно поправила Антонина. — Не коверкай язык.
— Это ты мне мозги коверкаешь, я ничего такого не спросил. Про твоих учеников я знаю, а про твоего друга ничего не знаю. Сама говорила, что с небес ничего не сваливается просто так, и я хочу знать, — требовал Ник.
— Много будешь знать — скоро состаришься, бери пример с папы, он всегда молчит.
— Ну-у, если я замолчу…
Антонина, скрывая улыбку, тихонько поддав, выпроводила сына на улицу.
Я уже знал его привычку прятаться в сирени, когда ему казалось, что его незаслуженно обижают. Я сидел на скамейке и курил. Вскоре Нику надоело кормить комаров, и он вышел из своего убежища. Я ждал, когда соберется Ася, чтобы идти на озеро. Ник подсел ко мне, разглядывая на руке божью коровку.
— Шесть, — произнес он задумчиво.
— Что шесть? — не понял я.
— Шесть пятнышек, значит шесть лет, а сколько они вообще живут? Ведь на такой маленькой спинке даже десять точечек не вместится. Или тогда у них спинка совсем черная делается?
— Я не знаю, я как-то никогда об этом не задумывался.
— А вы кто по специальности?
— Пожалуй, никто.
— Разве вы нигде не учились?
— Как у Пушкина – чему-нибудь и как-нибудь.
— А-а, «Онегин», мне не понравился, я у Пушкина больше сказки люблю.
— Это естественно, — заметил я.
— Почему же? — обиделся Ник. — Вон, Достоевский, «Дон-Кихота» любил!
— «Дон-Кихот» не сказка.
— Разве нормальный человек может воевать с мельницами?
— Это скорее аллегорический роман.
— Мне все равно, только я этого Кихота не люблю и Онегина тоже. Я Пугачева люблю.
— Да ты бунтарь! — улыбнулся я.
— Мне нравятся сильные герои, как граф Монте-Кристо, а вам?
— Мне? Даже не знаю. В юности я любил Эзопа, Сократа…
— Про Эзопа я слышал, а кто такой Сократ?
— Греческий философ.
— А что он сделал?
Я не успел ответить. В это время появилась Антонина. Она позвала Ника, вручила ему авоську, кошелек. Через минуту, не то подрыгивая, не то танцуя, крутя над головой авоську, Ник мчался в магазин.
Наконец-то вышла Ася, в белой, с вырезом до плеч блузке, и в кремовой короткой юбке, подчеркивающей легкий загар ее стройных ног. Она как-то вся походила на колокольчик. Антонина сделала ей комплимент. Ася засияла, взяла меня под руку, и мы пошли.