О России и русской литературе
М. – Да, писатели – люди крайне сложные. Я недавно прочитал работу И.Волгина о Достоевском (“Сага о Достоевских”, “Октябрь” №№ 1,2, 2009). Там, между прочим, говорится о ссоре двух русских классиков: И.С.Тургенева и Ф.М.Достоевского. Жена последнего записала в своем дневнике: “Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что это ему только так кажется”. Автор исследования пишет: «Достоевский, решительно отказывающий автору “Накануне” в праве быть реалистом, смотрит, разумеется, со своей колокольни. Он считает истинным реализмом – собственный, который будет квалифицирован им позднее как реализм в высшем смысле. Но для Тургенева, сравнившего – частным образом – “Преступление и наказание” с продолжительной холерной коликой, такой творческий метод совершенно неприемлем». А что Вы, уважаемый мэтр, думаете по этому поводу?
С.М. – Реализм – понятие относительное. Писатель, какой он ни будь реалист, фальсифицирует своих героев, когда пропускает их через свое восприятие. Он наделяет их большим самосознанием, делает более рассудочными и сложными, чем на самом деле. Он влезает в их шкуру, пытаясь изобразить их как обыкновенных людей, но это ему никогда до конца не удается: то самое, чем обусловлен его талант, благодаря чему он – писатель, не дает ему понять, что такое обыкновенные люди. Он не достигает правды, а всего лишь транспонирует свою личность. И чем больше его талант, чем ярче выражена его индивидуальность, тем более фантастична нарисованная им картина жизни.
М. – Согласен: герои Достоевского всегда казались мне совершенно фантастическими созданиями. А что Вы думаете о его романах?
С.М. – Бытует мнение, что он посредственный романист, но это не так, романист он замечательный. Любимый его прием – это соединить главных героев для обсуждения какого-то дела, настолько невероятного, что разобраться в нем нет никакой возможности. Достоевский ведет читателя за собой к пониманию сути дела с ловкостью Габорио, распутывающего загадочное преступление. Бесконечные разговоры героев захватывающе увлекательны, и он с большой изобретательностью еще усиливает напряжение: герои, хотя разговор ведется крайне несущественный, выходят из себя, трясутся от волнения, их лица зеленеют, бледнеют, искажаются от ужаса, так что самые обыкновенные слова приобретают значение, которого никак нельзя вывести из разговора; вскоре читатель так ошарашен диким поведением героев, до того взвинчен сам, что его ошеломляет событие, в ином случае вряд ли бы его взволновавшее. Достоевский слишком хороший романист, чтобы гнушаться совпадениями, и его герои в критические моменты неизменно оказываются в нужном месте. Он на материале мелодрамы создал бессмертные произведения. Мне не кажется, что образам, созданным Достоевским, свойственна большая тонкость. Его герои неизменно одинаковы. Они похожи на “характеры”, которые так любили писать в XVII веке. Западная Европа простодушно сочла, что русские такие и есть, но русские, которых мне довелось встречать, не слишком отличаются от остальных представителей человечества. Персонажи Достоевского кажутся сложными, потому что совершают непонятные поступки, но при ближайшем рассмотрении убеждаешься, что они до крайности просты и неизменно действуют по шаблону.
М. – Что Вы думаете о самом писателе, глядя на его портрет?
С.М. – У Достоевского лицо, опустошенное страстями. Внешность у него еще более пугающая, чем его произведения. У него вид человека, который побывал в аду и увидел там не безысходную муку, а низость и убожество.
М. – Да, пожалуй, Вы правы. А что Вы скажете о его оппоненте?
С.М. – Чтение Тургенева успокаивает. Его книги не так распаляют любопытство, чтобы заглядывать в конец, с ними расстаешься без сожаления. Основное достоинство Тургенева – его любовь к природе. Но характеры у него шаблонны, галерея созданных им образов небогата. В каждой его книге встречаешь одну и ту же молодую девушку, серьезную, благородную и волевую, ту же бесцветную мамашу, того же речистого, неспособного к действию героя; второстепенные персонажи у него также расплывчаты и невыразительны. У Тургенева нет ни мучительных страстей Достоевского, ни масштаба и безбрежного сострадания к человеку Толстого, зато у него есть свои достоинства – обаяние, изящество, лиризм. Он не пророк и не проповедник; ему довольно того, что он писатель, исключительно и только писатель.
М. – Как Вы относитесь к другим русским писателям?
С.М. – Талант Толстого огромен. На редкость удачны описания природы, и реалистические, и поэтические одновременно; а по умению передать запахи деревенской ночи, зной полдня, таинство рассвета – в русской литературе ему нет равных. В искусстве создавать характеры он достиг невероятной силы.
Горький оставил меня равнодушным. То, о чем он писал, было мне любопытно и ново, но сам он показался мне писателем некрупного дарования; его вполне можно читать, когда он без лишнего пафоса описывает жизнь низов, а его рассуждения и философические отступления представляются мне банальными.
Чехов же, напротив, очень близок мне по духу. Вот настоящий писатель – не такой, как Достоевский, который, точно необузданная стихия, поражает, восхищает, ужасает и ошеломляет; а писатель, с которым можно сойтись. Он знал самые разные стороны жизни и знал их не понаслышке. Рассказы Чехова читаешь, не обращая внимания на то, как они сделаны. Виртуозность Чехова не бросается в глаза, и может показаться, что эти рассказы написал бы каждый, вот только никто так не пишет – и это факт.
М. – Вы много времени изучали русскую литературу – каковы Ваши впечатления?
С.М. – Что поражает каждого, кто приступает к изучению русской литературы, так это ее исключительная скудость. Критики, даже из числа самых больших ее энтузиастов, признают, что их интерес к произведениям, написанным до девятнадцатого века, носит чисто исторический характер, так как русская литература начинается с Пушкина; за ним следует Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Достоевский; затем Чехов – вот и все! Именно потому, что у их литературы такая короткая история, русские знают ее досконально. Всякий, кто имеет привычку читать, прочитал все и так часто перечитывает, что знает эти произведения назубок. А так как русскую литературу в основном составляют романы, словесность в России в жизни людей просвещенных играет куда большую роль, чем в других странах.
М. – Да. “Поэт в России больше, чем поэт”, – сказал наш знаменитый поэт. К счастью или к несчастью, но эти времена высокой роли словесности и самих просвещенных людей – в прошлом. Однако, кроме относительно небольшого количества классиков, что еще Вы можете сказать о нашей великой литературе?
С.М. – В русской литературе поразительная скудость типов. Встречаешь одних и тех же людей под разными именами в произведениях не только одного писателя, но и разных авторов. Алеша и Ставрогин – два наиболее примечательных и четко обозначенных типа. Они, похоже, неотступно будоражат воображение русских писателей: рискну предположить, что они представляют две стороны русского характера. Возможно, именно сочетание двух столь непримиримых начал делает русских такими неуравновешенными и противоречивыми.
М. – Как Вы думаете, в чем причина этой скудости?
С.М. – Юмор – вот что помогает уловить отличия в бесконечном разнообразии людских типов, и уж не потому ли русские романы так небогаты типами, что им поразительно недостает юмора. В русской словесности напрасно будешь искать острот или колких реплик, игривой болтовни, кинжального удара сарказма, интеллектуально освежающей эпиграммы или беззаботной шутки.
М. – Неужели во всей нашей литературе Вы не нашли ни юмора, ни иронии?
С.М – Ирония в ней груба и прямолинейна. Если русский смеется, он смеется над людьми, а не вместе с ними. Смеяться с ним невозможно: его смех отдает невоспитанностью. Юмор Достоевского – это юмор трактирного завсегдатая, привязывающего чайник к собачьему хвосту.
М. – Действительно, юмор разных по воспитанию и мировосприятию людей резко отличается, и там, где один пошутит, другой недоуменно пожмет плечами. Однако, приехав в 1917 году в Россию с секретной миссией, Вы не только изучили нашу литературу, но были свидетелем исторических событий, встречались со многими людьми, возможно, завели друзей.
С.М. – Человек, изучающий чужую страну, вряд ли заведет в ней очень много знакомых, а при разнице в языке и культуре, даже прожив там много лет, не сойдется с ними близко. Человека формируют впечатления первых двадцати лет. Пропасть, разделяющая англичан и русских, широка и глубока. Языковый барьер трудно преодолеть, и это всегда будет препятствовать сближению. Люди не смогут забыть, что ты иностранец, и будут вести себя с тобой несколько иначе, чем друг с другом. Лишь чтение книг помогает понять иностранцев, и тут полезнее читать второстепенных писателей, чем первоклассных.
М. – Разве чтение самого лучшего в литературе не предпочтительней?
С.М. – Великие писатели творят; писатели скромного дарования воспроизводят. Чехов больше скажет о русских, чем Достоевский. А когда сравниваешь людей, которых знаешь, с людьми, о которых читал, складывается мнение – возможно и не вполне соответствующее истине, но независимое, разумное и обоснованное.
М. – Что же больше всего произвело на Вас впечатление в нашей стране?
С.М. – Каждый, кто совершает экскурсы в русскую жизнь или русскую литературу, не может не заметить, какое большое место занимает в них глубокое чувство греховности. Русский не только постоянно твердит, что он грешен, но, судя по всему, ощущает свою греховность и глубоко страдает от угрызений совести.
М. – Вы считаете, что это свойственно только русским?
С.М. – Разумеется, в церкви мы признаем, что мы жалкие грешники, отнюдь в это не веря; здравый смысл нам подсказывает, что никакие мы не грешники: все мы совершали поступки, о которых сожалеем, но мы прекрасно знаем, что не делали ничего такого, чтобы бить себя в грудь или скрежетать зубами. И если и верим в Страшный суд, то понимаем, что у Бога достанет мудрости и здравого смысла не беспокоиться из-за проступков, которые и мы-то, смертные, без особого труда прощаем нашим близким. Мы заняты непосредственными делами и не слишком заботимся о наших душах. Русские, как мне кажется, непохожи на нас. Они более склонны к самоанализу, чем мы, чувство греховности у них обострено. Они готовы, облачившись в рубище и посыпав главу пеплом, рыдая и вопия, каяться в прегрешениях, которые никоим образом не смутили бы нашу менее чувствительную совесть.
М. – Потрясающе! Я, прожив всю жизнь в России, практически ни разу таких кающихся грешников не встречал. Возможно, они давно перевелись. Или всегда жили только в фантазиях нашего великого Федора Михайловича. А Вы сами считали их действительно порочными людьми?
С.М. – Русские не такие уж большие грешники. Они ленивы, несобранны, слишком словоохотливы, плохо владеют собой и поэтому чувства свои выражают более пылко, чем они того заслуживают, но, как правило, они незлобивы, добродушны и не злопамятны; щедры, терпимы к чужим недостаткам; они общительны, вспыльчивы, но отходчивы.
М. – Какое еще отличие от западных современников Вы заметили в наших людях?
С.М. – Почти все, кому довелось побывать на русских вечеринках, не могли не заметить, как уныло русские пьют. А, напившись, рыдают. Напиваются часто. Вся нация мучается с похмелья. То-то была бы потеха, если бы водку запретили, и русские в одночасье потеряли те свойства характера, которые так занимают умы склонных к сентиментальности западных европейцев.
М. – Увы, уважаемый мэтр, однажды попробовали. Народ стал травиться разными химикатами. Но характера не изменил. Пришлось водку вернуть. В наше либеральное время в магазинах появились горячительные напитки всех стран мира, но мы – патриоты, как Вы могли заметить, пребывая в России.
С.М. – Русский патриотизм – это нечто уникальное; в нем бездна зазнайства; русские считают, что они непохожи ни на один народ и тем кичатся; они с гордостью разглагольствуют о темноте русских крестьян; похваляются своей загадочностью и непостижимостью; твердят, что они одной стороной обращены на Запад, другой – на Восток; гордятся своими недостатками, и самодовольно признают, что они пьяницы и невежи; не знают сами, чего хотят, и кидаются из крайности в крайность.
М. – Ваше мнение нелицеприятно, но дело в том, что Россия веками ищет свой собственный путь, иногда опережая остальной мир, но затем в ужасе шарахаясь вспять. Тем не менее, мы надеемся когда-нибудь его найти. Какое еще свойство русского характера показалось Вам примечательным?
С.М. – В жизни русских большую роль играет самоуничижение, оно легко им дается; они смиряются с унижением, потому что, унижаясь, получают ни с чем не сравнимое чувственное наслаждение.
М. – Неужели Вы встречали таких людей где-то, кроме романов Достоевского?
С.М. – В русских глубоко укоренено такое свойство, как мазохизм. Каждого, кто жил среди русских, поражает, как женщины помыкают мужчинами. Они, похоже, получают чуть ли не плотское наслаждение, унижая мужчин на людях; манера разговаривать у них сварливая и грубая; мужчины терпят от них такое обращение, какое стерпел бы мало кто из англичан.
М. – Видимо, русские женщины Вас не очаровали. А ведь любовь в русской литературе занимает центральное место.
С.М. – Откровение, которое русские преподнесли миру, на мой взгляд, не отличается большой сложностью: тайну вселенной они видят в любви. Ее противоположностью они считают своеволие – соперничающую, но злую силу. Но, противопоставляя любовь и своеволие, Россия всего лишь противопоставляет два романтических вымысла. Именно пассивная сторона любви, ее жертвенность и смирение притягательны для русских, в них они обретают ответ на мучающую их тайну. К мысли это явно не имеет никакого касательства; когда русские говорят, что загадка вселенной в любви, они признают, что перестали искать ее разгадку.
М. – Вас это удивляет?
С.М. – Поразительно, что русские, которых так занимает человеческая судьба и смысл жизни, решительно неспособны к метафизическим рассуждениям. У них не появилось ни одного философа хотя бы второго разряда. Они, похоже, не могут четко и глубоко мыслить. В умственном отношении все они заражены обломовщиной.
М. – Позвольте с Вами не согласиться, сэр. Вероятно, русские философы просто остались вне Вашего поля зрения. Русская философия может быть представлена именами Бердяева, Булгакова, Франка, Федорова и многих других. Однако вернемся к русскому пониманию любви.
С.М. – Это русское откровение имело огромный успех в Европе. Самые разные писатели пленились им и подпали под его влияние. Мир разочаровался в науке. Появился обширный класс людей образованных, интересующихся метафизическими вопросами, которым, однако, не достало как образования, так и терпения, чтобы изучить труды метафизиков: мистицизм витал в воздухе; и когда этим людям внушали, что любовь способна разрешить все их сомнения, они весьма охотно поверили в это. Они, как им думалось, понимают, что это значит: ведь любовь – понятие многозначное, и каждый мог выбрать то значение, которое не противоречит его опыту; а мысль, что в этом знакомом чувстве каким-то образом заключается ответ на роковые вопросы, так их обрадовала, что они с готовностью увидели в любви объяснение всему.
М. – Какое главное впечатление Вы вынесли из общения с русскими людьми в жизни и в литературе?
С.М. – Русские вечно твердят, что миру точно так же не дано понять их, как им самих себя. Они слегка кичатся своей загадочностью и постоянно разглагольствуют о ней.
Не берусь объяснить вещи, объявленные множеством людей необъяснимыми, однако задаюсь вопросом: а что если отгадка скорее проста, чем сложна. Есть нечто примитивное в том, как безраздельно властвует над русскими чувство. Их можно уподобить эоловым арфам, на которых какие только ветры какие только мелодии не наигрывают, – вот откуда впечатление, будто это инструмент немыслимой сложности.