воспоминания

Юрий Цинговатов
 Юрий ЦИНГОВАТОВ



ОБ АВТОРЕ ВОСПОМИНАНИЙ
«ЖИЗНЬ В БЛОКАДЕ И ЭВАКУАЦИИ»


     Лидия Петровна Цинговатова (Набокова) родилась в 1922 году в Саранске. Первые годы ее жизни прошли в старинном доме дедушки Владимира Ивановича Цинговатова, саранского заводчика, к тому времени уже лишенного не только своего состояния, но и основных гражданских прав. Несмотря на это в доме, под крышей которого жили четверо сыновей Владимира Ивановича, двое из них уже были женаты и имели детей, царила своеобразная атмосфера старого интеллигентского быта. «По вечерам, вспоминает Лидия Петровна, отец (он играл на флейте и кларнете), его братья брали в руки музыкальные инструменты и исполняли русские романсы. Бабушка Маша играла на рояле нехитрые детские песенки. Частой гостьей в доме была известная просветительница, основатель Национальной библиотеки Мордовии им.Пушкина Е.Л.Токарева. От нее в подарок я часто получала красочные детские книжки».
     Отец Лидии – Петр Владимирович перед Первой мировой войной учился в Киевском технологическом институте. Студентом подрабатывал в театре, играл в оркестре, выступал в массовках, там же познакомился с Шаляпиным. В годы мировой и гражданской войн был летчиком, служил у красных на Южном и Западном фронтах. Побывал в плену у Махно и белополяков, в обоих случаях ему удалось бежать.
     В 1930 году он с семьей перебрался в Ленинград, завершил высшее образование и работал в гражданской авиации. По авиационным делам неоднократно встречался с прославленным конструктором А.Туполевым.
     В начале войны в ленинградской блокаде оказались три семьи Цинговатовых: Петр Владимирович с женой Полиной и детьми Лидой и Борисом, его брат Лев Владимирович с супругой Зинаидой, их дядя – Александр Гаврилович с женой и дочерью. Эта семья погибла в декабре 1941. Ни точная дата смерти, ни место их захоронения не известны. В январе 1942 умерли дедушка и бабушка Лиды, в феврале не стало отца Петра Владимировича… Остальным в марте того же года удалось вырваться из осажденного Питера…
   Воспоминания Лидии Набоковой «О жизни в блокаде и в эвакуации» написаны простым и даже скупым языком, человеком далеким от писательского труда, но это не только не снижает их ценность, но напротив, придает им доверие и убедительность, позволяет причислить ее записки к подлинной «литературе факта».
    Осенью 1948 года Лидия Петровна вернулась в Ленинград из эвакуации,  работала экономистом на предприятии. В 1951 году познакомилась со своим будущим мужем фронтовиком Всеволодом Набоковым. У них родилась дочь Татьяна…
     В настоящее время на пенсии. Живет в Петербурге.   
               
                *   *   *
ЛИДИЯ НАБОКОВА  «ЖИЗНЬ В БЛОКАДЕ И
ЭВАКУАЦИИ»
(1941 – 1948)

     22 июня 1941 года было воскресенье. Мы с родителями еще накануне условились поехать в Петергоф «на фонтаны». Но утром замешкались и  полдня все не могли собраться. В полдень по радио объявили: началась война. Папа нас успокаивал, говорил, что она скоро кончится и волноваться не стоит. Но на прогулку мы так и не поехали.
     Вскоре папу направили в командировку. Он много о ней не рассказывал, только сообщил, что едет строить аэродромы. Перед отъездом он оформил перевод брата Бориса из школы в ремесленное училище, сказав, что сейчас важно получить специальность.
     И тут все началось. В магазинах образовались безумные очереди. Скупалось все: продукты, спички, одеколон… Начались налеты авиации, завыли сирены. Налеты проходили словно по расписанию и повторялись снова и снова. Это сильно действовало на психику.
     Из города стали вывозить детей до 16 лет без сопровождения родителей. Многим тогда удалось вырваться из осады, другим не повезло. Детей из нашего дома посадили в поезд и отправили в Боровичи. По дороге эшелон попал под бомбежку и большинство ребят погибло. 
     Мне шел 19-й год и таких как я, в порядке «трудовой повинности», бросили на рытье окопов в городе. Я копала траншеи в парке Ленина у Народного дома. Брата Бориса отправили вместе с училищем под Лугу. Он рассказывал потом, как немецкие летчики на бреющем полете расстреливали их в  свежевырытых окопах.
     В городе сигналы тревоги звучали чуть ли не каждый час. В нашем доме начались круглосуточные дежурства на крышах. Надо было обнаруживать зажигательные бомбы и сбрасывать их вниз или засыпать песком. Песок на чердак приносили заранее.
     Вместе с несколькими подругами я использовала каждый просвет между дежурствами для поисков работы. Но свободных мест нигде не было, многие предприятия и заводы закрывались и эвакуировались на восток. Несколько раз мы наведывались в военкомат, но ответ был один: «Призовем, когда будет нужно». 
     В августе в нашем Петроградском районе прошла мобилизация молодежи старше 16 лет на сооружение противотанковых укреплений на Карельском перешейке. Вместе с нашими шефами из киностудии «Ленфильм» целый месяц мы копали противотанковые рвы близ совхоза «Победа». От зари до темна вгрызались в каменистую почву. Рукавиц не было, и ладони покрылись мозолями и волдырями.
     По вечерам нам привозили походную кухню с чечевичной кашей. Помню, мы возмущались таким скудным питанием, не зная, что в Ленинграде продукты уже кончались. После ужина ходили купаться на озеро. В этих местах совсем недавно прошла война с финнами, и вокруг было много ее следов. Попадались обрывки военной формы, а в ДЗОТах находили еще не захороненные тела бойцов…
     Однажды вечером, кажется в конце августа, мы с подругой после купания и стирки, в мокром белье возвращались в лагерь, когда услышали гул моторов и  брань. На дороге виднелись грузовики с бойцами. Крики были обращены к нам: куда, мол, вы бежите. Там немцы. И тут мы увидели, как в стороне совхоза полыхало зарево. Бегом, добравшись до лагеря, мы застали всех за сборкой вещей. Было уже темно, когда в сопровождении военных мы колонной выступили из лагеря. Шли лесом молча, соблюдали тишину, спотыкаясь о корни, кочки и валуны. Некоторые ребята, чтобы облегчить ношу, стали выбрасывать из котомок хлеб, сухари. К утру вышли на грунтовую дорогу, когда прозвучала команда «воздух» и мы разбежались по кустам. Налеты повторялись целый день. Только к вечеру мы, наконец, добрались до железной дороги. Подойдя к станции, поняли, что уехать отсюда не удастся: рельсы были искорежены и торчали торчком, станционные постройки еще дымились. Мы, молча, продолжили наш путь. Несколько раз нас обгоняли кучки солдат. Они шли из-под Выборга. Некоторые были без сапог, в одних обмотках, а некоторые без оружия. Наконец, нам повезло, и мы оказались в поезде. Помню, что проезжали «Териоки». Вокзал был разбомблен, вывеска висела косо, держась на одном гвозде.
     Приехав в Ленинград, мы увидели, как изменился город – окна были залеплены крестами из полосок бумаги, за ними виднелась светомаскировка.
     Брат Борис вернулся из-под Луги и работал теперь на военном заводе. Командировка отца тоже закончилась – аэродромов больше было строить негде и его направили руководить сооружением ДОТов и ДЗОТов  на Средней Рогатке (они сохранились и по сию пору). Трамваи уже не ходили, и на работу и обратно он добирался пешком.
     В городе ввели карточки. Как иждивенцы мы с мамой получали минимальную пайку хлеба. В нашем доме была булочная. Очередь за хлебом надо было занимать с ночи. Кроме того, надо было быть постоянно начеку. Случалось, что прохожие вырывали хлеб из рук и тут же его съедали.
     8 сентября, эта дата врезалась в память, началась блокада. Мы с мамой и несколькими соседками отправились за картошкой на базар  на станцию Всеволжская. Поезда еще ходили, но пробиться на них было невозможно. Люди сидели даже на крышах. Поэтом мы шли пешком. На лесной дороге нам встретились военные, которые сообщили, что во Всеволжской немцы и нам лучше вернуться в город. Мы, однако, не послушались и когда добрались до базара, его уже разгоняли – немцы были где-то рядом. В суматохе нам все-таки удалось купить немного картошки. Но когда вечером мы с мешками за плечами вернулись в город, завыли серены тревоги и началась бомбежка. Все бросились на крышу гасить «зажигалки». К счастью в наш дом попаданий не было. С крыши мы наблюдали воздушный бой, который, как казалось, разыгрался прямо над нашим домом. Кругом было видно зарево, летели головешки. Полыхали Народный дом, Американские горки, Зоологический сад. В тот же день загорелись Бадаевские продовольственные склады, где были сосредоточены основные запасы продуктов. Уже зимой люди ходили вокруг складов и слизывали с мостовой остатки сгоревших продуктов.
     Поздней осенью мне с помощью маминого брата дяди Миши Никитина удалось устроиться на работу санитаркой в госпиталь № 100 на Каменоостровском проспекте 40. Госпиталь был гражданский и в него свозили дистрофиков и раненых после бомбежек и артобстрелов. Все сотрудники находились на казарменном положении. Спали в коридорах на столах. Питались в столовой: кусочек хлеба и дрожжевой суп. Вырваться домой удавалось редко.
     Вскоре к нам в госпиталь попал папа. Он был ранен осколком в шею. Рана заживала плохо, и он сильно страдал от боли, к которой прибавлялись муки голода и холода. Электричества в госпитале не было. В палатах стояли печурки, которые топились, чем придется: остатками мебели, книгами, подшивками старых газет. Многие страдали голодными поносами. Для них в коридорах стояли параши, которые санитаркам надо было немедленно выливать, иначе их содержимое замерзало. Врачи, в основном были молодые женщины, и, как весь персонал, страдали дистрофией. Каждый раз после налета, когда привозили раненых и складывали их в коридоре, нам едва хватало сил перетащить их в операционную или в палату.
     В короткие минуты передышек сотрудники собирались в ординаторской и вычесывали из волос вшей. После этой процедуры голову протирали перекисью водорода. От этого все женщины в госпитале превратились в блондинок.
     Начавшаяся зима принесла небывалые холода. Нева покрылась толстым слоем льда, и изможденным людям приходилось пробивать его и, набрав воды, везти ведра на санках.
     Помню, однажды, начальник госпиталя поручил мне сопровождать кассира в банк за зарплатой. С трудом дотащились до Невского проспекта, где находился банк, получили деньги и направились в обратный путь. Когда шли через Неву попали под артобстрел. Снаряды пролетали прямо над нашими головами в сторону Петроградского района. Кругом замерзшая Нева, Укрыться - негде. Мы плакали и молили Бога только об одном: не потерять деньги! Видно, наши мольбы были услышаны. Артналет прекратился, и мы благополучно добрались до госпиталя.
     В другой раз я уцелела, когда отправилась к подруге на Моховую, которая обещала поделиться со мной кусочком хлеба. Я уже благополучно перешла через Неву, когда завыли сирены воздушной тревоги. Впрочем, ленинградцы уже к ним привыкли и не бежали сломя голову в убежище. Когда я подошла к Пантелеймоновской церкви, в воздухе что-то прошуршало и, часть большого красивого дома перед моим носом рухнула. Показалось, что все это произошло беззвучно.
     Вечером от подруги я возвращалась счастливая. Во-первых, за пазухой у меня было грамм 300 хлеба, а во-вторых, снаряд снова пролетел мимо меня. Я даже не обращала внимания на кромешную тьму промерзшего города, едва не сталкиваясь с людьми, размытые силуэты которых можно был определить только по мерцающему зеленому свечению специальных, покрытых фосфором значков.
      Наступил Новый год. Голод был в самом разгаре. Нас прикрепили к столовой, которая была организована в особняке Кшесинской. По карточкам я получала там дрожжевой суп и чечевичную кашу.
     В январе умерла моя бабушка Екатерина, дядя Серафим и соседка Анна Семеновна. У них не было печурок и все они жили у нас в одной комнате. Мебели в квартире почти не осталось. Ее всю сожгли. Помню, какой был праздник, когда на топливо разбирали массивный буфет. Под ним обнаружили две плитки столярного клея, из которых мама сварила студень. Остававшийся зеркальный шкаф удалось выменять на кусочек сала – граммов 200.
     Наш пес Джек был совсем истощен и не мог ходить. Дедушка Павел отвел его в подвал и там зарезал. Вместе с Борисом они Джека съели. Вскоре дедушка умер. Покойников не хоронили. Их заворачивали в простыни и волоком вытаскивали во двор и там складывали в кучи. Потом их грузили на автомобили и увозили на кладбище, где без гробов закапывали в траншеи.
     3 февраля 1942 года я, как обычно заступила на дежурство, когда меня вызвал начальник госпиталя. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Петр Владимирович умер». У нас не было хлеба, чтобы обменять его на гроб для папы и его вместе с другими покойниками из госпиталя увезли на Серафимовское кладбище и закопали в траншее. Место захоронения сообщили маме, но она его забыла.
     После смерти отца ни у меня, ни у мамы сил больше не оставалось, и мы уже собрались умирать. Борис тоже был очень плох. Несколько раз с ним случались голодные обмороки, и мы с мамой отхаживали его – клали ему в рот кусочек сахара. 
     Начальник госпиталя приказал положить меня на лечение, которое продолжалось месяц. Правда, лежать мне особенно не пришлось – ходила в ЗАГС и оформляла свидетельства о смерти. Бланков уже не было, и все документы писались на клочках серой бумаги.
     На больничной койке появилось больше времени заниматься личной гигиеной. Утром, после подъема, мы расстилали на полу одеяла и били камнями вшей, которые как бисер были рассыпаны по всем складкам.
      На фоне этой мерзости вспоминается человеческая мерзость. Ведь были люди, которые наживались и на голоде, и на холоде. Хлеб и продукты стали мерилом всего. Их обменивали на драгоценности, одежду, антиквариат, на все, что угодно. Но эти продукты были добыты нечестным путем. Хлебные карточки крали, собирали с покойников… Было и людоедство. Однажды из соседней квартиры, где жили интеллигентные люди – музыканты, донесся шум. Это пришли их арестовывать. Оказалось, они затаскивали к себе покойников и их ели. В квартире обнаружили несколько человеческих голов. Кто-то был разоблачен, а кто-то и сегодня числится блокадником и пользуется всеми льготами.
     К марту положение с питанием улучшилось: я стала получать 200 г хлеба в день, стали давать пшенную крупу - около 200 г на 10 дней. Несмотря на голод у людей росли животы. Мама и Борис были совсем плохи. Оставаться дальше в городе означало только одно – смерть. Мы с мамой задумали дерзкий план. Из Ленинграда надо срочно выбираться по «дороге жизни» пока не сошел лед с Ладожского озера. Единственным местом, где мы могли рассчитывать на пристанище, был дом вдовы папиного брата Анны Викторовны Цинговатовой, жившей в Морозовском лесничестве Пензенской области. Из писем мы знали, что ее сын Лев в армии, а она живет в большом доме вдвоем с воспитанником мальчиком-подростком.
     Было воскресенье 22 марта 1942 года, когда мы с мамой и Борисом погрузились в санитарный автомобиль, где была еще одна семья, и в сопровождении медиков въехали на уже начинавший таять лед озера. Дверцы в автомобиле были распахнуты, чтобы пассажиры могли выскочить, в случае если он провалится в полынью.  Воскресенье было выбрано не случайно -  немцы в этот день, как правило, отдыхали и бомбили редко. Мы благополучно пересекли Ладогу и добрались до станции Жихарево, где нас покормили и помогли забраться в «телячий» вагон первого проходившего поезда. При этом никто не знал, куда он идет.
     Нам удалось занять «выгодное» место у двери, поскольку голодные поносы у нас не прекращались. Дверь приоткрывалась настолько, чтобы можно было высунуть известную часть тела, а дальше брызги летели вдоль всего состава.
     В Ярославле нас ждала первая пересадка (всего их было около 10). На станциях все проходили санобработку: мылись, а одежду прокаливали в дезинсекционных печах.  Прошел почти месяц, пока мы через Пензу подъехали к Башмакову.  Здесь нас ждали, присланные из лесничества сани, на которых мы, объезжая проталины, по остаткам снежных сугробов,  добрались, наконец, до цели нашего путешествия. На пороге дома, стоящего на опушке леса просторного дома, нас встретила тетя Нюра.
     Мы сели обедать, как господа. Стол был накрыт белой скатертью, стояла фаянсовая посуда, а еда была очень вкусная. Мне, правда, показалось, что супа было мало.  Хотя я понимала, что после перенесенного нами голода нельзя сразу набрасываться на еду.
     Как будто все складывалось хорошо. Как гром среди ясного неба стала для нас болезнь мамы – ее свалил жесточайший тиф. Ее поместили в Поимскую районную больницу. Какое-то время врачи говорили, что надо готовиться к худшему. Но вопреки этим прогнозам мама поправилась.  Ей нужно было усиленное питание, и мы с Борисом отправились в деревню обменять что-нибудь из вещей на продукты.  Не помню, какие вещи мы предлагали, но интерес они ни у кого не вызвали. Только одна женщина, посмотрев Борису на ноги, сказала: «Вот такие ботиночки подошли бы моему сыночку».  Борис, молча разулся, и протянул ей ботинки.  За них мы получили немного муки, а Борис стал гонять по улице босиком, как и все деревенские мальчишки.
     Тетя Нюра помогла мне устроиться в райцентре на работу машинисткой в отделение госбанка. Ходить туда нужно было за 5-6 километров. Не успела я  проработать и двух месяцев, как из военкомата пришла повестка. Меня и Бориса, вместе с другими эвакуированными, в основном москвичами, мобилизовали для работы на военном заводе. Через несколько дней нашу команду погрузили в «телячий» вагон и поезд двинулся на восток. Прошло около недели, когда мы прибыли в Новосибирск. Мама, Боря и я разместились в маленькой комнатушке на мансарде  холодного барака. В ней стояли топчаны, стол со скамейками и печь, которую топили углем. Все «удобства» были на улице.
     Нас распределили на работу на 564 завод на станции Ельцовка. Мне достался фасонно-токарный станок, Борису - токарный, а маму направили в ОТК. У нас был 12-часовой рабочий день. Две недели мы работали в дневную смену, а две – в ночную. Станок я освоила быстро и вскоре не только выполняла, но и перевыполняла норму. В порядке поощрения передовиков в цехе часто вывешивали плакат: «Привет с фронта Лидии Цинговатовой!».
      Нам выдали спецодежду: солдатские ватные штаны и маскировочные «под зиму» белые телогрейки. На ногах были тяжелые, а зимой еще холодные и скользкие ботинки на деревянной подошве с верхом из старого брезента. Эту «обувь» для нас изготавливали, высланные из Поволжья немцы.
     Как мобилизованные, мы находились на казарменном положении, и отлучаться никуда не могли. Кроме труда на заводе, постоянно приходилось заниматься разными дополнительными работами. Особенно тяжело было разгружать  зимой вагоны с металлом при температуре -30 -40 градусов. Рукавиц не было, руки прятали в рукава, захватывли металлическую болванку и, удерживая ее подмышкой, волоком тащили к подводам. Можете представить, какой вид после этого имели белые телогрейки!
     Питались мы в заводской столовой. Меню было неизменное каждый день: жидкие щи и пшенная каша (без масла) на обед. Чай из жженого сахара и пшенная каша на ужин. Зато хлеба давали по полкило. Так, что я сильно поправилась и к лету стала похожа на колбасу!
     Поблизости от завода располагалась воинская часть, где была баня, в которую во главе с комендантом общежития мы строем регулярно ходили «на помывку».
     Дважды в год весной и осенью однообразная заводская жизнь  прерывалась поездками в подсобные хозяйства предприятия: на овощную, молочную и свиноводческую фермы. Мы помогали там сажать и убирать овощи, заготавливать продукты на зиму. Никогда больше в жизни я не ела более вкусной картошки и  не пила такого парного молока, как во время этих работ!
        Другим нашим развлечением был заводской клуб. Здесь устраивались танцы, крутили кино, а иногда выступали артисты из Москвы и Ленинграда.   
       Словом, после ужасов, пережитых в блокадную зиму, жизнь на заводе казалась мне почти обустроенной и благополучной.
        В мае 1943 года  получила открытку от сына Анны Викторовны Цинговатовой – Льва. После тяжелого ранения под Сталинградом он был направлен на лечение в новосибирский госпиталь.  Он очень обрадовался, когда я навестила его. Вспоминали Ленинград, лесничество, где мы последний раз встречались ровно год назад во время его короткого отпуска перед отправкой на фронт... Когда Лева начал ходить мы стали видеться чаще, в том числе и в нашей «мансарде» в заводском общежитии. Осенью он уехал долечиваться на Алтай и снова повидаться мы смогли только в начале 50-годов в Питере.
     В 1944 году в моей монотонной жизни произошли  существенные изменения. Они были связаны с посещением завода высокой комиссией из Москвы. В наш цех комиссия зашла во время ночной смены. Я ее даже не заметила, поскольку стояла у станка и… спала. Руководитель комиссии, кажется, это был кто-то из заместителей наркома оборонной промышленности, потихоньку разбудил меня и поинтересовался, откуда я.  Узнав, что из блокадного Ленинграда, он тут же устроил разнос руководству завода: «Почему для этой девчонки не можете найти другой работы?!  Завтра же доложите, куда вы ее определите!» На следующий день начальник цеха, пожурив меня «за сон на рабочем месте», предложил стать плановиком. Но, поскольку эта специальность была мне незнакома, он лично взялся помочь ее освоить. Вскоре после необходимых проверок и оформления допусков я получила должность плановика и рабочее место в конторе.
     9 мая 1945 года я не работала и была в своем бараке. Когда по радио передали сообщение о конце войны, все обитатели общежития высыпали на улицу и почему-то отправились на завод.   
     Помнится, в цехах, в проходах между станками, стояли питьевые бачки, только на этот раз вместо воды они были наполнены разведенным спиртом. Все дружно отмечали Победу. Тех, кто не рассчитал свои силы, аккуратно выносили за проходную и укладывали на зеленую майскую траву. Мы с подружками пошли на центральную площадь, где уже было полно народа. Все одновременно и плакали, и смеялись, и обнимались… Где-то звучала гармошка, доносились обрывки песен, слышалась стрельба в воздух. Вечером  мы оказались дома у знакомой медсестры из соседнего госпиталя, где собрались раненые, врачи, санитарки и продолжали праздновать окончание войны.
     Разгром Германии и окончание войны в Европе мы почувствовали, когда мимо нас потянулись воинские эшелоны на восток. Многие из них подолгу стояли в тупике возле завода и нас навещали родственники, давние друзья и знакомые, которые знали, что я здесь работаю. Большинство из них носили офицерские погоны, и я радовалась, что они остались живы.
     Постепенно сокращалось число эвакуированных – они возвращались в родные места. Приходили вызовы и ленинградцам от переживших блокаду родственников. Нам такой вызов было ждать не от кого. Выехать самостоятельно мы не могли, поскольку все личные документы хранились на заводе, а без них невозможно было приобрести билеты. Только в 1948 году мне удалось вырваться из Новосибирска и вернуться в родной Ленинград. Предстояло начинать строить новую послевоенную жизнь.