Глава шестая.
Во время болезни мне снился сон, что я плыву на белом пароходе. Безбрежная синева, ослепляющее солнце – резало глаза. На палубе праздно и лениво расхаживали пассажиры. Вокруг царила атмосфера полной беззаботности. Казалось, ничто не может нарушить
этого удивительного покоя. И вдруг, неизвестно откуда, налетел резкий порыв ветра. В одну секунду небо стало черным. Над пароходом нависла непроницаемая мгла. Огромные пенистые волны с ревом бросались на палубу, угрожая поглотить этот единственный островок жизни в безбрежном море. Началась паника. Пассажиры метались то в одну сторону, то в другую. Они падали, сбивались, топтали друг друга. Меня охватило цепенящее чувство ужаса, чувство конца. Еще чуть-чуть и меня, как и других пассажиров, сметет свирепой волной. И тут на носу парохода я увидел женщину в белом. «Она!» — пронеслось в голове. Нет, то была не смерть, а женщина в кисейном платье, она одна сохраняла спокойствие. Стихия обходила ее, и лишь ветер трепал ее волосы и рвал подол платья. Внезапно меня пронзила не мысль, чувство, всем нутром осознал, что я люблю эту женщину, понимаю, что если ее нет, то и смерть ничто. Я рвался к ней сквозь обезумевшую толпу, волны то и дело отбрасывали меня назад. Но я не сдавался, вставал, полз, пробивался, одержимый одним желанием: во что бы то ни стало дотянуться до этой женщины. В часы ли, минуты ли, я прожил целую жизнь, ощущая полноту зыбкой грани счастья и потери. На конец, я тяну к ней дрожащую окровавленную руку, касаюсь подола ее платья…
Сон оборвался толчком в грудь. Я открыл глаза, кроме движущегося тумана, ничего не вижу. Только неясное очертание чьего-то лица.
«Добрался», — подумал я. Туман рассеялся, и я увидел хозяйку.
— Вы? — недоуменно протянул я, не понимая, где нахожусь.
— Слава Богу, пришел в себя. Четыре дня беспамятства, я чуть с ума не сошла. Ты до смерти напугал меня. Это все твои ночные гулянья по озерам, твоя ветреность, обнимки с сырой землей.
— Четыре?!! Мне же нужно к отцу!
— Уже не нужно, он прислал тебе деньги и теплое белье. Он всегда умел быть внимательным на расстоянии, — последние слова хозяйка произнесла чуть слышно. — Я суп тебе принесла, тебе надо восстанавливать силы. Знаешь, я совсем не умею ухаживать за больными, у меня было некому болеть, сама я… а вот тебя бить некому.
— А вы побейте, — рассмеялся я, с удовольствием уплетая суп.
— Придет время, побью, еще супу принести?
— Не-а.
— Тогда отдыхай, поправляйся. Вот тебе Плутарх, кажется, его ты не читал. Я пошла.
Мне чудилось, будто она не уходила, а пряталась. В ее движениях появилась несвойственная ей стесненность. Еще недавно она была чужой, и вдруг ее присутствие я ощутил, как тепло горячего камина.
Пролежал я целую неделю. Моя болезнь в этот дом внесла особый ритм. По утрам осторожно поскрипывала дверь, в комнату входила хозяйка, мягко улыбалась, но ее улыбка всегда была до странности сдержанной. Она заставляла меня принять лекарства, говорила несколько незначащих фраз и исчезала. Вечером она приносила печенье, садилась рядом, и я не замечал, как вовлекался в разговор, который иногда длился до полуночи. Мы говорили обо всем: о жизни, о литературе, о философии. Хозяйка ловко, непринужденно подводила меня к тому, что я должен учиться и осуществить свою мечту, которая в этих стенах вновь начинала завладевать мной И всегда было жаль, когда она внезапно вспоминала, что мне пора отдыхать, и поспешно исчезала.
Однажды я проснулся и напрасно ждал, когда скрипнет дверь. Хозяйка не входила. Тогда я встал, вышел на кухню. На столе был приготовлен завтрак и прикрыт полотенцем, а рядом лежала записка.
Сунув бутерброд в рот, я прочел записку. «Мой друг, пей, ешь, чайник подогрей, не ленись. Долго по двору не ходи, ты еще слаб. Хозяйка». Подкрепившись, и чувствуя себя вполне здоровым, я вспомнил о Лене.
Меня тотчас поманило со двора. Я, было, пошел в комнату, чтобы взять свитер, и тут остановился, привлеченный приоткрытой дверью в комнату хозяйки: святая святых, куда вход был настрого запрещен. Искус войти в запретную обитель оказался сильнее меня. Когда вошел, меня удивило огромное количество книг. Где их только не было: на полу, на тумбочке, не говоря уже о столе и стеллажах. Над рабочим столом висели фотографии, в основном, незнакомых мне писателей. Я увидел исписанный лист мелким аккуратным почерком, перечеркнутый красным крестом, не удержался, поднес к глазам.
«Не знаю, что вы находите в своем князе Мышкине, — запальчиво проговорил Ипполит. Он давно насмешливо наблюдал за друзьями, не смея прервать беседу. Но какое-то слово особенно его задело, и он решился вклиниться в разговор. — Вы из своего Мышкина делаете какого-то Иисуса. Неужели вы не видите, он только говорит и ничего не делает. Он оправдывает зло, защищает негодяев, но это только слова. Да, он добр, умен, но к чему это приводит? Он только вносит раздоры в души, смятение, увеличивает вокруг себя козни. Он не в состоянии сказать ни да, ни нет. Его добро развратило душу одной женщины и сгубило душу другой. По идее, Достоевский должен был отправить Мышкина не заграницу, а на эшафот.
Друзья были поражены внезапному красноречию Ипполита,
которым, как им казалось, он никогда не отличался. Они часто посмеивались над этим тихим, незаметным человеком, ради развлечения терпели его приходы. От неожиданности друзья стали острить по поводу его выступления, но Ипполит нисколько не смутился. Им и в голову не приходило, что он восстал не против князя Мышкина, а против них, он решил бороться их же оружием…»
Я почувствовал, как лист ускользает из рук, и невольно возмутился.
— Э, я еще не дочитал… — Я не слышал, как вошла хозяйка.
— Что ты здесь делаешь? — не без гнева в глазах спросила она, кладя лист обратно на стол.
— Я…я… это ваше, это вы? — растерялся я.
— Мы, кажется, договорились, чтобы ты не пихал свой нос, куда тебя не просят!
— Вы … мне понравился ваш Ипполит… и вы так думаете?
— Мои мысли тебя не должны интересовать, скверно читать то, что тебе не принадлежит. Пошел вон отсюда! — она была не на шутку рассержена. — Впрочем, коль ты на ногах, тебе полезно будет подышать свежим воздухом, — она автоматически села за стол и сама не заметила, как тотчас сосредоточилась на исписанном листе. — Мы идем в лес, – уже отсутствующе добавила она.
— В лес? А где вы были?
Она уже что-то писала, поправляла, вычеркивала, думая о своем, безотчетно ответила:
— На дворе осень, а осень начало учебного го… — через секунду она полностью погрузилась в свой мир.
«В лес», — передразнил я, падая на кровать, мне вдруг сделалось скучно, и нестерпимо потянуло в город. Здесь мне уже
нечего было делать. Лена пошла в школу, друзья все разъехались. «Уезжаю», — твердо решил я. В один миг собрал сумку и выбежал на кухню, громко крикнув:
— Я уезжаю!
Хозяйка рассеянно посмотрела на меня с порога своей комнаты.
— Да-да, — задумчиво произнесла она, скрываясь у себя, — Что? — опомнилась она, возвращаясь. — Уезжаешь? Куда?
— Домой, к отцу, все равно…
Что-то тщательно обдумывая, она попросила меня сесть. В ее голосе было нечто такое, что заставило меня подчиниться.
— Сегодня утром, — начала она, делая над собой усилие. — Сегодня ко мне в школу приезжал Сергей Петрович…
— Отец? — поразился я.
— Он приезжал поговорить, — продолжала она довольно сдержанно, не обращая внимания на мое удивление. — У него изменились обстоятельства. Сыновья Ксении изъявили желание жить дома и, кажется, один из них женится. И… и на работе у отца сейчас что-то происходит, я не поняла, — хозяйка с трудом подбирала слова и напрасно старалась смягчить тон, возмущение все равно проскальзывало. — Он считает, что раз так удачно все складывается, ты бы мог остаться у меня.
— Удачно для кого? — горько усмехнулся я. — Теперь к вам меня сбачить хочет.
— Виталий, – хозяйка положила свою руку на мою. — Пойми, это временно, он тоже о тебе волнуется.
— Он не за меня, за свою Ксению волнуется, пусть не переживает, я не нарушу его семейной идиллии, без него обойдусь, без него проживу, я поеду…
— Не горячись. Мне кажется, до сих пор мы с тобой неплохо
уживались. Я не стану тебя принуждать, но у меня есть условие. Если ты остаешься – то не для того, чтобы бездельничать, ты будешь готовиться в университет, я помогу тебе пройти весь необходимый материал, и на будущий год ты обязательно поступишь. По-моему, учиться лучше, чем убирать навоз за коровами. Как бы то ни было, а решать тебе.
Я долго молчал, понурив голову, бессознательно крутя в руке пачку сигарет.
— Знаешь, – первой заговорила хозяйка, — пойдем-ка в лес, тебе нужно развеяться, а там уж сам решишь, как быть. Пойдешь? — проникновенно спросила она. В ответ я смог лишь кивнуть головой.
—————
— Я не люблю осень, — говорила она, слегка приглушая голос, и, словно боясь нарушить музыку леса, тихо ступала по опавшей листве. — Помнишь:
Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной.
Она поднимала голову в прозрачную синеву неба и замирала, как птица на лету. Казалось, она вся растворялась в желтой бахроме берез. Одиночество клена, будто заблудившегося среди сосен, передавалось и ей. Она печально улыбалась на его поклон, а он сбрасывал на ее руки обожженные пурпуром листья. Вся она сливалась в ярких красках осени, в ее прощальных звуках. Как странно, уже больше месяца я жил бок о бок с этой женщиной и ничего не знал о ней, ее не знал. Все это время я ее не замечал. Каждое утро она скрипела половицами, готовила завтрак, улыбалась мне, говорила со мной, я же вроде как не слышал, и не видел ее.
К ее присутствию я относился, как к нечто должному. И вот здесь, под светло-голубым сводом, среди аромата сухой травы и хвои, среди золотого хоровода берез, гордых осин, медные кроны которых подернуты вишневой каймой, я вдруг как бы заново знакомился с ней. Она говорила со мной так, как, наверное, с кустом или деревом. Человек, приученный к одиночеству, часто забывает о своем внутреннем спутнике. Она так же внезапно замолкала, как птицы. И я чувствовал неуместность даже звука своего голоса.
— А вот это, — возвращалась она из какого-то своего далека, и вновь читала стихи. Они слетали с ее уст так же легко, как дождь с тяжелых туч. — Знаешь, — продолжала она мечтательно и в тоже время грустно, — Я часто встречаю рассветы, провожаю закаты. В природе от травинки до самой маленькой букашки все заняты своим делом. Я чувствую себя частью бесконечного мира, когда смотрю на всю эту красоту, на вечное движение этой великой, точно распределенной жизни, — вдруг она замолчала.
Мне показалось, будто ее сбила неловкость собственного обнажения. Она ждала отзыва на свое, а я молчал, захваченный ее голосом и откровением.
В лесу раздавались голоса, мимо нас пробегали грибники. Я шел, любовался осенним лесом, внезапно все погрузилось в молчание. Я почувствовал себя покинутым и забытым. Рядом никого не было. Неясный страх заставил обернуться и, как на столб в темноте, наскочил взглядом на неподвижную фигуру хозяйки. Наверное, только сейчас по-настоящему я разглядел ее. В ней не было той красоты, которая бьет в глаза и теснит грудь. Ее крупные черты, слегка приглушенные, были полны захватывающего, одухотворяющего огня. Само лицо открытое и в то же время беспомощное в своей внутренней незащищенности. Взгляд зеленых глаз был глубинный, острый, пронзительный.
— И вы… вы… как вы можете жить здесь! — непроизвольно воскликнул я, возмущенный странным чувством несправедливости. — Вам нужно уезжать отсюда, вы здесь загубите свою жизнь…
— О, я это уже слышала, — улыбнулась она, подхватывая меня под руку, увлекая дальше по лесной дороге. — Порой судьба по-своему распоряжается человеком. Я никогда не думала, что буду жить в деревне. Правда, о своем будущем я мало заботилась. Я не жила, а будто сдавала кросс. У меня ничего не было лучше детства и юности, несмотря на то, что мы с отцом жили вдвоем. Мать умерла, когда мне не было еще трех лет. Отец — был всей моей семьей. Он меня не воспитывал, пустил мое развитие на самотек. Он был вторым секретарем в горисполкоме. Ничего важнее работы для него не было. Это был честнейший человек, он всю жизнь верил в иллюзию общего братства. Верил, что коммунизм воцарится на всей земле. У нас ничего своего не было. Казенная квартира, казенная мебель, даже посуда с номерами. Я привыкла к тому, что в этом мире ничего тебе не принадлежит. Здесь все заимствовано... Однако положением отца я пользовалась, не стесняясь. Я им пугала учителей, чтобы ко мне не привязывались. Я росла своевольной, строптивой, делала все, что мне вздумается, правда, за рамки не переходила. Я доставала билеты в театр, проникала в библиотеки, куда простых смертных не пускали. В общем, я доставала и проникала во все, что находилось под гласным и негласным запретом. Отцу, конечно, не нравилось. Он ругался, но не сердился на меня. В педагогический я пошла только потому, что туда не принимали моих подруг, со мной их взяли. Однажды, где-то на пятом курсе, я написала один рассказ и отправила его в «Юность» К
моему удивлению, его напечатали. Даже отзыв хороший написали. И я решила: перевожусь на литературный. Отец просто взбесился. Он не хотел об этом и слышать. Он считал, что для женщины это не профессия – писатель. Мы впервые с ним крепко поругались, о чем я сожалею до сих пор. На счастье отца, я познакомилась с одним молодым человеком, мы собирались пожениться. Отец так обрадовался, что в подарок нам купил этот старенький дом, чтобы в нем нянчиться с внуками. Вскоре у отца случился инфаркт. Его не стало в считанные дни. Квартиру вернули горисполкому. Я переехала в общежитие. Так, окончив институт, я попросила направление в эту деревню. Все равно бы отправили в какую-нибудь Тмутаракань. Вначале даже обрадовалась: тишина, покой, зелень. На деле все оказалось далеко не так романтично, как мне представлялось. То лето, когда приехала Нина, было моим первым летом в деревне, а позади уже оставалась долгая непростая зима, – хозяйка замолчала, казалось, ее отвлекла сухая ветка, что она подняла с земли. Она не заметила, как выпустила мою руку, как замедлила шаг, как ушла в прошлую жизнь; прислонившись к стволу сосны, устремив куда-то очень далеко свой взгляд, она отсутствовала.
— А как же молодой человек? — спросил я.
— Молодой человек? — рассеянно отозвалась она. — Он растаял как облако. В сущности, его не было, реального не было, печально улыбнулась она.
— С тех пор вы никого не любили? Вы… такая, такая… — смешался я под ее проницательной улыбкой.
— Дружба, любовь, мой друг, все это удары одного топора. Кроме боли они ничего не приносят, — как-то холодно произнесла она.
— И это говорите вы?! Та, которая пишет о любви?! Я не верю!
— Береза дарит свою красоту просто так. Она не может ранить душу ни тем, что расцветает, ни тем, что увядает. Человек же даже даря, ранит.
— Но… — было начал я, она резко обрезала.
— Тебе хочется знать, что такое любовь? Читай классиков, особенно их письма.
Ее внезапное раздражение поразило меня. Она больше со мной не говорила. Да самого дома мы шли молча.
Я никогда не мог понять этой женщины. Обладая поразительной внутренней убежденностью, проницательностью, всегда открытая, прямая, она никого не допускала до себя, никого не впускала в свою душу. Живя рядом с ней на протяжении двух лет, я не сумел ни понять, ни проникнуть в нее. За это время мы сдружились, по-своему привязались друг к другу, но между нами так и не образовалось душевной близости. Лишь моя болезнь, которая вмешивалась в ход моей жизни, точно не желая отпускать меня из деревни, нас как-то роднила. Постепенно я научился принимать хозяйку такой, какой она была: живущей в каком-то своем, особом мире, который ревностно охранялся от всякого посягательства.
С той поры, когда я вышел в холодное туманное августовское утро, покидая дом хозяйки, минуло двенадцать лет. С тех пор многое изменилось в моей жизни, но иногда на меня нападает тоска по пустынному двору.