Спустя какое-то время, мы снова начали встречаться. Мне одному еще труднее, чем вместе. Вроде бы отношения наладились, и она предложила взять у неё поломанные часы и отремонтировать. Я отказался, мол, ты можешь ещё раз хряпнуть, и мне придется снова отдавать в ремонт. Пришлось ей самой отнести в починку, и скоро часы снова появились на руке.
Однажды, когда я приехал в ночную смену, к нам, на второй этаж поднялась Нелли,
и возбужденно сказала:
- Люба исчезла! Что-то с ней случилось! Ты должен пойти со мной!
Ошеломленный натиском, я не мог понять, что у них произошло? Но если говорит, то почему бы и не пойти? Может, действительно, что-то случилось? Зури разрешил мне уйти со смены, и мы пешком, во втором часу ночи, пошли к ним домой. По дороге Нелли спокойно расспрашивала меня:
— Почему твоя мать считает, что тебе нельзя жениться?
Что можно ответить на такой вопрос? Тем более красивой женщине, и когда сама постановка вопроса неэтична и не правомочна.
— Не знаю. Может быть, она считает, что у меня правое ухо больное. Поэтому, — пытался выкрутиться я.
Большую часть дороги мы промолчали. Я не знал, что думать об этом ночном вызове и как реагировать? То Нелли говорила, что Люба чуть ли не пыталась с собой покончить, то — она исчезла. А сейчас идет спокойно.
Мы пришли к их дому. Несмотря на позднее время в маленьком доме никто не спал. Люба находилась у соседки. Пришла спокойная, даже веселая. Сказала, что ничего страшного не случилось.
И я пошел назад, не понимая смысла этой моей прогулки туда и обратно, и чего добивались сестры, или хотели добиться? То ли они ожидали моей бурной реакции, которая бы подтолкнула на решительные действия, то ли существовали ещё какие-то другие, непонятные для меня причины? Но сближения не последовало.
Мы изредка встречались, ходили в кино. Если потом прогуливались по улицам, то разговаривать нам не о чем. Мне с ней скучно. Я понимал её – деревенская девчонка понимала, что в деревне, где её хорошо знают, трудно выйти замуж. Сестра позвала в Батуми, мол, здесь сможешь найти жениха. А тут я подвернулся, необъезженный бычок. Почему бы и не захомутать?
Как-то она снова попробовала убедить меня, что я сделал её женщиной. Мол, ты же знаешь, что кровь была! Я спокойно и тактично сказал:
- Это не соответствует действительности.
Она поняла, что глупо настаивать на своей версии, и больше не возвращалась к ней, понимая мою правоту, и, что я догадываюсь о происходящем.
Конечно, я поступал плохо, продолжая встречаться с ней, тем самым, давая какую-то надежду. Она зря убивала на меня время. Возможно, ей тоже ничего не светило. Как-то попыталась вызвать у меня ревность, мол, за ней начал ухаживать офицер. Я никак не отреагировал. И она сказала:
- Мне он не нравится, груб, не культурен.
Я снова промолчал. Единственное, что оправдывало мой эгоизм – в этом возрасте мало кто способен соизмерять нравственность со своими желаниями, которые перевешивают всё, и порой, довольно часто, затмевают разум.
Поэтому так много сексуальных преступлений среди молодежи: неудовлетворенное желание ищет выхода. Намного честней и порядочней было бы разрешение на дома терпимости, поставив их под государственный и медицинский контроль. У нас же развито ханжество и лицемерие: начальник, берущий взятки, пристрастившийся к педофилии, посещающий проституток, с пылом борется за нравственность народа. Произнесенные им слова гипнотизируют слушателей, которые на какое-то время верят и соглашаются.
Я с Любой почти в равном положении: она, желая использовать мою гиперсексуальность, присущую этому возрасту, хотела вынудить меня жениться на ней. Я же и не собирался жениться, намеревался лишь попользоваться её телом, как многие молодые люди, доставляют друг другу удовольствие. Тем более что я был более чем уверен, она давно уже не девушка: её парень, с которым она встречалась, уже воспользовался своим правом. В Батуми же она ищет простачков, вроде меня.
Я злился на ее несговорчивость – это обижало. И уж, конечно, у нас не было любви. Я стеснялся ей прямо сказать, что не надо ломаться, давай получим удовольствие от общения друг с другом, но и в то же время понимал, что она зря теряет время со мной. За это время могла бы найти парня или мужчину посговорчивее. Но я тешил себя иллюзиями, что смогу ее переломить, а она в свою очередь, тоже надеялась, что я не выдержу напора своего желания. Как-то она сказала:
— Вот ты считаешь Володю своим другом, а он, на самом деле, тебе не друг. Ты его не знаешь. Он предлагал мне жить с ним, когда я с тобой встречалась, мол, оставь Славку, я лучше.
Я промолчал, не зная, верить ли? Всё это похоже на правду. Но её слова ничего не меняли, лишь добавляли окраску к происходящему, к которому не было возврата. Я не собирался предъявлять Володе какие-то собственнические претензии – Люба была вольна в своих поступках, а я не намеревался за нее бороться – здесь она сильно заблуждалась. Конечно, на его месте я бы так не поступил, у меня еще много юношеской порядочности. Но даже и в таком раскладе ничего страшного не произошло.
Почему-то все окружающие, да и сама Люба, воспринимали наши отношения как нечто серьёзное. Один я знал правду. Мне идти в армию, перед которой никто из умных парней не женится, если не хочет ходить рогатым.
Обычно Люба не поднимается ко мне на второй этаж, но сейчас появилась, и мы вышли с ней на площадку, откуда я спускаюсь к бункерам с отдубиной. Она прижимается ко мне, вызывая во мне мощное желание. Она интимно, и как бы с небольшим испугом шепчет:
— Какой он у тебя большой!
Не знаю, что ответить. Повода для прихода у нее нет. Просто пришла. Я и она уже знаем, что между нами ничего больше не будет.
Разонравилось ходить на танцы. Сижу дома и записываю чарующую музыку. Однажды очень чисто удалось записать концерт электрооргана.
Как-то мать сказала, чтобы я принес магнитофон к ней на урок. Не понял, зачем это нужно? Но если мать говорит, что нужно так сделать, мне не трудно принести. До этого она говорила, что ученики называют её «Красная шапочка». Какое-то время она, действительно, ходила в красной шапочке.
Школа находилась за вокзалом. Далековато. Но принес. Она вела урок. Я приоткрыл дверь, зашел в большой класс, поставил магнитофон на стол и вышел. Увидел равнодушные взгляды учеников, учениц. Не догадывался, что моя будущая жена учится в этой школе в одиннадцатом классе и знает «Красную шапочку».
Позже я несколько раз пытался понять смысл этого действия матери, но так и не смог понять. Смысла не было. Моя музыка, записанная на кассетах, не из тех, которые слушают на уроке. Единственное, что приходило на ум – мать хотела показать меня своим ученицам, чтобы они прониклись сознанием и уважением к ней, может быть, даже как к потенциальной свекрови.
На Первое мая впервые не пошел на демонстрацию – не было ощущения праздника. Поздно проснулся, позавтракал и вышел на улицу. Не сидеть же дома, когда народ празднует! Все пригорки забиты людьми, смотрящими на проходящие колонны. Оживленный гул, смех. А я не знаю, куда деться? Смотрю на проходящие колонны. Скучно и глупо всё это.
Пришла мысль овладеть стенографией. Взял в библиотеке учебник и недели две прилежно занимался. Научился писать и читать.
Мой велосипед уже давно стоял в сарае, бесполезно занимая место, полетел подшипник на центральной втулке. Ездить невозможно, а выбросить жаль. Предложил Володе взять его для Женьки, пусть доламывает. Володя согласился, и некоторое время Женька гонял по Барцхане.
Мать разрешила мне пользоваться «Зенитом», который заныкала от Ветохина, когда разводились. Теперь «Смена» стала ненужной, и я подарил её Володе вместе с книгой Микулина «25 уроков фотографии». Он было отказывался. Но постепенно увлекся и стал фотографировать лучше меня. Купил дорогой фотоаппарат, увеличитель.
Когда я в очередной раз пришел к ним в Кофеиновый посёлок, с коробкой рахат-лукум в подарок, он сфотографировал меня на фоне зелёной горки.
Наверху по горе вдруг послышались возбужденные испуганные крики: Лиза угостила соседку гостинцем, а та по своей глупости дала кусочек своему грудному ребенку, который не мог ни прожевать, ни раскусить, проглотил целиком, и плотный комок застрял в горле, вызвав удушье. Я чуть не стал виновником гибели ребенка. Испытал неловкость, что принес такие сладости, которые причинили столько волнений.
Жизнь текла своим чередом, газет не выписывал, новостями по радио не увлекался, было скучно слушать одно и то же. Перед началом фильма показывали хронику с обязательным Хрущевым и славословиями в его честь. Даже той незначительной информации, которая нам поступала, хватало, чтобы понять о надвигающейся беде, о которой прямо не говорили, но она как бы подразумевалась в угрозах империализму и похвальбами собственной силы. Но мы были уверены, что правительство делает всё, чтобы не допустить войну, тем более атомную. Ведь там, наверху, сидят умнейшие люди, которые просчитывают на много шагов вперед. Кто из нас мог подумать: Хрущев, дилетант-самоучка, волей случая вытолкнутый на самый верх государственной власти. Он же хвастался близким:
- Оказывается, в работе дипломата нет ничего сложного, как я раньше думал, вот я же справляюсь! И у меня всё получается. Все вокруг в восторге, хвалят за мудрую политику.
Не задумываясь о судьбе всего мира, и даже собственной страны, ради спасения революции на маленькой Кубе, он втайне от русского народа разместил на Кубе ракеты.
От американской разведки это не укрылось, и стало известно всему миру. Кроме нас, которые, действительно, оказались за «железным занавесом», и не слышали ни единого слова правды, заглушаемой яростным ревом глушилок. Лишь прорывались отдельные слова, понять ничего невозможно.
Мир стоял на краю пропасти, а наши СМИ рассыпались в комплиментах генсеку, который говорил, что он за мир, и даже провел сокращение численности армии, отправив на гражданку офицеров, которые ничего не умели делать, оказались, словно рыбы, выброшенные на лед. Многие из них стремились устроиться даже на малооплачиваемую должность, но лишь бы была власть над людьми. Даже ефрейтору начинает нравиться, что в его подчинении, в его власти несколько человек. Так упоительно приказывать! Пока никто из них не говорил об отношении к Хрущеву, лишь думали. Газеты вопили о миролюбии России, но весь мир знал этому цену, рассматривая фотографии с ракетами на Кубе.
Как-то утром я проснулся от двух сильных взрывов. Подпрыгнул с раскладушки и бросился к окну, ожидая увидеть следы разрывов. Подумал, началась война. Но вокруг всё так спокойно, солнечно, устыдился своих мыслей. Сердце начало успокаиваться.
Ян Осипович начал проводить с диффузорщиками занятия по повышению квалификации. Мы записывали лекции в тетради, потом сдавали экзамены, и мне присвоили пятый разряд. Видимо, потому что знали, скоро уйду в армию, и им не придется платить мне по пятому разряду.
Работа несложная, но иногда приходится попотеть: то шофера плохо ставили самосвал под бункер, много отдубины высыпалось на землю, то крючки самопроизвольно открывались. Но большей частью свободного времени более чем достаточно. Я уходил к грузчикам, или к Нелли, а ночью заваливался спать на широком подоконнике в раздевалке, где хорошо грели батареи. Иногда садился на самосвал и ездил вокруг цеха не только ночью, но и днем. Однажды навстречу из-за угла выехала встречная машина, и я испугался, что не сумею с нею разминуться, свернул вправо к зданию и остановил самосвал.
Шофера очень часто менялись, почти каждый месяц, я так и не понял причину, а спросить не мог, почти с ними не разговаривал, они делали своё дело, я своё. Как-то увидел паренька-сверстника: коренаст, миловиден. Во взгляде чувствовалась сила, незаурядный характер, неуступчивость. Можно догадаться, что такое взрывчатое сочетание приведёт его к тюремным нарам. Но мне-то какое дело. Сознание отметило, я его запомнил. Почти все шофера были грузинами, аджарцами, и этот паренек был местным.
В какой-то солнечный летний день я увидел рядом с ним и его самосвалом красивую девушку такого же роста, и догадался, что это его сестра. На меня она и глазом не повела: кто-то прошёл в двух метрах от неё, всё внимание брату, сидящему в кабине и повернувшемуся к ней всем корпусом при открытой дверце. У меня же своя работа: разровнять отдубину в бункере и вывалить её в кузов самосвала, что я и проделал через двадцать минут. Спустя несколько дней она снова пришла к брату, живо разговаривали, но мне не слышно. Фразы короткие, резкие, как и они сами. Изумил её взгляд: такой же сильный, настороженный, как и у брата, трудно представить расслабленной, улыбающейся. Русских черт у неё почти не было, красива, как все метисы. Стороной прошла шальная мысль, что у меня нет никаких шансов познакомиться с нею — аджарцы не любят русских, лишь терпят как заразную болезнь. Да и у меня армия была впереди.
Тогда я не мог знать, что лет через двадцать моя жена вскользь упомянет о своей однокласснице Любе Чикваидзе, которая постоянно воровала в классе у подружек. Семья неблагополучная, отец в тюрьме, один брат шоферил, два других в тюрьме сидят. И я сразу же вспомнил эту примечательную пару. Задал несколько вопросов и убедился, да, это они. Какое-то время моя жена и Люба дружили. Семья Любы жила очень бедно, потому и воровала. Мать, русская по национальности, не работала, все жили на одну зарплату. Училась плохо. В одиннадцатом классе оставили на второй год, заканчивала учёбу в другой школе, где не так придирались из-за её не очень примерного поведения.
Много позже, когда моя жена приезжала в отпуск в Батуми, встречалась с нею, рассказывала о своей жизни: вышла замуж, две красивые девочки, роды были очень трудными. Легко предположить, что заурядной жизнь не была, с такими-то задатками. Или же это всё мои писательские фантазии. Дети всех успокаивают.
Когда её в первый раз увидел, то поразился: у неё было лицо ожесточившегося ангела, который столкнулся с жестоким миром, и в этом же несправедливом мире будет жить до конца своих дней.
Огорошила эта случайность. Почему они встретились на моём пути? Я с ними даже одним словом не обмолвился, но от них протянулась невидимая, прозрачная ниточка к моей судьбе, как бы указала на ту Реальность, в которой буду жить. Бабочка Рэя Бредбери махнула крылышком.
Свою работу я выполнял, делал всё, что говорил Ян Осипович. Изредка запрессовывался шнек, так что гнулись толстые лопасти, и диффузор останавливался надолго. Надо залезть внутрь горячего шнека и вручную крючком выковыривать отдубину от запрессованной массы. Уклониться не мог, кому-то надо делать эту грязную и неприятную работу.
По соседству поставили новый диффузор. И я стал выполнять работу старшего диффузорщика, хотя не очень представлял, как подсчитывать количество сделанной продукции по формуле. Следил за показаниями вольтметров, чтобы не допустить запрессовки.
Чтобы выйти на первое место среди смен, не надо особенно трудиться, всё зависело от качества сырья. Иногда загружали чай, который отбраковывали на чаеразвесочной фабрике. Его доставляли в фанерных ящиках, и многие рабочие килограммами носили домой, а потом продавали в городе, разнося по дворам. Такой раствор давал хороший выход кофеина, и мы смело приписывали две лишние машины отдубины.
В городе пошли слухи о предстоящем приезде Хрущева. Город начали приводить в порядок: убирать мусорные кучи, годами лежавшие на дороге, во дворах, выкрасили забор от Барцханы до самого города, даже у нас покрасили грязные диффузоры. Я, смеясь, говорил:
— Пусть каждый год приезжает. Город станет чище.
В день приезда на площади и по улицам скопилась масса народа. Я было выглянул из двора, но не смог даже протиснуться на улицу. Неизвестно, когда он проедет, а торчать без толку не захотел, вернулся домой читать книгу. Потом уже Сергей рассказал, что Хрущев проехал мимо Пионерского парка, и видел его стоящим в машине. После его приезда ничего не изменилось, всё шло своим чередом.
Лишь через 44 года телевидение 1-го канала сообщит, что в этот приезд, в Тбилиси, три грузина, отсидевшие в лагерях, в сталинских чистках, решили отомстить Хрущеву за развенчание культа личности. Но кто-то из троих донес в КГБ. Одному дали 20 лет, второму 7, третьему год. Кажется, ясно, кто донес. Хотя, какой смысл убивать того, кто стал врагом Сталина, отправившего их в лагеря?
Я мог часами слушать магнитофонные записи, среди них много и таких, которые лишь через 25 лет начнут исполняться нашими певицами. Эдита Пьеха запоет «Билет в детство». А я уже тогда часто напевал эту удивительную мелодию, жалея, что не знаю, о чем там поется?
В ночную смену никто не мешает. Сижу на широком подоконнике и пытаюсь сочинить слова к этой грустной мелодии, но кроме одной строчки не могу ничего придумать:
"Мир опоясан грустью моей".
Потом уже Роберт Рождественский напишет:
«Где-то есть город тихий как сон,
Пылью тягучей по грудь занесён.
В медленной речке вода как стекло.
Где-то есть город, в котором тепло...»
Любимыми песнями были «Гвардакелура», «Билет на голубой экспресс». Позже узнаю — это была «One way ticket» — Билет в один конец.
Радовался, когда удавалось записать новые песни Элвиса Пресли, Пол Анка, Энрико Масиаса, Кони Френсис. Западные голоса прорывались сквозь чудовищные помехи – глушители стояли в Зеленом мысу на горах.
Слышал о травле Бориса Пастернака в связи с его книгой «Доктор Живаго» о враче. Интересно, что крамольного написал автор, что наши правители всполошились? У нас в Батуми никто не нарушал советских законов, всё тихо и спокойно.
Днем на работу добираюсь на городском автобусе, долго иду по Барцхане, мимо Славкиного дома. Сейчас там пусто.
На работе всё одно и то же. Лишь поставили фонтанчик с газированной водой. Удивляет расточительство. Дешевле поставить кран, который можно закрыть. Жаль утекающую воду. Но им виднее. Отныне мы часто ходим туда с графинчиком, особенно в жаркие дни. В какой-то день сообщение об убийстве Кеннеди, который нам симпатичен, хотя бы потому, что молод и привлекателен, не то, что наш руководитель, похожий на борова, и ведущий себя по-хамски. После этого начнутся печатать статьи об убийцах, кто и зачем? Даже выпустят полнометражный фильм, но ситуация так и не проясниться.
В газетном киоске возле морвокзала купил книгу Ярослава Гашека «Бравый солдат Швейк». С удовольствием прочитаю. Там же, за 80 копеек купил журнал «Иностранная литература» с повестью Альберто Моравиа «Чочара», где восхитительны эротические описания обнажённой героини.
Почему-то этот киоск снабжается лучше, чем все остальные. Из-за близости к иностранным туристам? Они часто спускаются по трапу корабля, и по старикам трудно определить, сколько им лет, особенно старухам, на вид 40-50, но что-то выдает возраст. Все бодрые, жизнерадостные, не обремененные нашими заботами за кусок хлеба. С охотой покупают за 30 рублей белых болонок, которых специально держат женщины, сидящие на улице перед вокзалом. Для них это существенный приработок. Из местных никто не даст такую цену за болонку.
Мне нравится приходить на красивый морвокзал с колоннами, даже если и нет приплывшего корабля. В здании всегда почти безлюдно, не жарко, противоположные двери всегда распахнуты, лёгкий сквознячок. У кассы редкий покупатель, очереди никогда нет. Рассматриваю расписание прибытия кораблей, цены на каюты и люксы, хотя и не собираюсь никуда ехать, приятно помечтать о поездке по морю.
Рассматриваю красочные товары в ларьке, который служит визитной карточкой для приезжих иностранцев, мол, и у нас есть, что купить. В большом ресторане тоже пусто. Может быть, вечером собираются, не знаю, мне там делать нечего. Но иногда с друзьями заходим на второй этаж и в баре заказываем по чашке кофе по-турецки, как и везде в городе не дорого, по нашим деньгам. Разговариваем о своём.
И никто из нас не может представить, что в пространственной временной ленте через 51 год в порт Батуми войдёт американский крейсер, на его борт поднимется президент Саакашвили и его политический противник Бидзина Иванишвили, и они начнут препираться по обстоятельствам войны с Россией. Какие ещё события вдали по этой ленте? Они будут, но уже без меня.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/22/490