5.
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Андрей Петрович, забывшись, с чувством читает это стихотворение вслух, потом начинает следующее, тоже Мандельштама: «Я слово позабыл, что я хотел сказать…»
Он читает с вдохновенным самозабвением: довольно высокий седой человек лет под семьдесят, гладко выбритый, в черном драповом пальто и шляпе. На его прямом, как стрела, носу – очки в золотой оправе.
Он сидит в пустом сквере, на скамейке, осыпаемой разноцветными листьями. В руке у него – раскрытый потрепанный томик «Поэты серебряного века. Избранное». Он читает стихи вслух, и его голос не дрожит, как у многих пожилых людей, а звучит, хотя и глуховато, но ясно и четко. Он наслаждается каждой строчкой, которую произносит. И не сразу замечает, что к нему на скамейку подсаживается паренек лет семнадцати, в темной куртке, серых джинсах и в модной кепке с козырьком, повернутым назад – и самым внимательным образом его слушает.
Андрей Петрович точно падает с небес на землю. Он очень смущен.
- Извините, - вежливо обращается он к пареньку. – Я и сам не заметил, как начал читать стихи вслух.
Паренек смотрит в его большие, добрые, зеленые, как виноград, глаза, и учтиво отвечает:
- Почему вы извиняетесь? Вы замечательно читали! Я так бы и слушал вас – до самого вечера…
- Спасибо, - Андрей Петрович с дружелюбным вниманием смотрит на мальчика. – Понимаете, мы с Оленькой очень любили читать стихи вслух, вместе. Бывало, она начнет, а я продолжу, или наоборот. И на фортепьяно играли в четыре руки. Вот у меня и осталась привычка – читать вслух… мы с Оленькой прожили вместе тридцать лет… а год назад она умерла.
Он произносит это спокойно, но весь его облик точно сразу наполняется одиночеством, и безмолвная катастрофа этого одиночества доходит до самого сердца его собеседника.
- Кстати, - встрепенувшись, говорит Андрей Петрович, и совсем молодая, дружеская улыбка озаряет его лицо. – Мне казалось, современная молодежь не читает хороших стихов и не любит их.
- Да нет, - не очень охотно возражает его собеседник. – Просто у них другие стихи, другая музыка… словом, всё другое. Но, конечно, не у всех. Я, например, люблю серебряный век. И золотой тоже.
- Это очень хорошо, - Андрей Петрович оживляется. – Мне было бы приятно с вами познакомиться. Меня зовут Андрей Петрович ЛАдогин. А вас?
- Никон Миляшин, - отвечает паренек.
- Очень редкое имя, - Андрей Петрович смотрит на него всё с более возрастающим интересом. – Красивое, русское… но редкое. Я еще не встречал людей с таким именем.
- Вообще-то меня называют Конька, - уточняет его собеседник. – Конька Миляшин.
- Тоже необычно звучит, - Андрей Петрович слегка наклоняет голову. – Вы не похожи на других юношей, Коня. Вроде бы, обычный мальчик, а что-то в вас есть особенное. Может, потому что вы любите стихи… я хочу сказать, НАСТОЯЩИЕ стихи.
Он вдруг оживляется:
- А не хотите ли ко мне в гости? У меня очень много книг – целая комната отведена под библиотеку. Мы бы с вами попили чаю. Я живу тут рядом, на Привокзальной Площади.
- Спасибо, я хочу в гости, - улыбается Конька.
- Тогда пойдемте, - Андрей Петрович прячет книгу в черный портфель, они с Конькой встают и направляются к воротам сквера. Конька замечает, что его знакомый держится очень прямо, и поступь у него твердая, невзирая на явно преклонные годы. Это нравится Коньке и вызывает в нем особенное уважение.
- Видите ли, я много лет жил в Петербурге, и преподавал там в консерватории, - рассказывает Андрей Петрович. – А Оленька преподавала в театральном институте (теперь это университет) литературу. В Питере и внучка наша училась, когда осиротела… теперь она замужем и живет в другом городе. Десять лет назад мой отец умер. Он оставил мне квартиру, и мы переехали сюда, в Чистый Дол. Нам здесь очень понравилось: похоже, знаете, на питерские пригороды.
- Да, - соглашается Конька. Он бывал в питерских пригородах, когда ездил в Питер к тете Аглае, двоюродной сестре отца.
- Ведь правда же? – Андрей Петрович улыбается. – И еще здешнее удивительное озеро: Пересвет. И Порог… нет, природа тут исключительная! Правда, нет высших учебных заведений. Но я стал преподавать в музыкальной школе, а Оленька – в обыкновенной. И знаете, отлично устроились. Внучка окончила свое обучение именно здесь. Вы еще школьник, Коня?
- Гимназист, - отвечает Конька. – Учусь в одиннадцатом классе.
- А кем собираетесь стать потом? – с интересом спрашивает Андрей Петрович.
- Хочу преподавать русскую историю, - вдохновенно заявляет Конька. – Попробую поступить в питерский университет, потом закончу аспирантуру.
- В университет трудно поступить, - замечает Андрей Петрович. – Я окончил музыкальное училище с красным дипломом, а среднюю школу с серебряной медалью - и всё равно не без труда поступил в консерваторию. Правда, в том году был неслыханный конкурс: почти двести человек на место. Вы хорошо учитесь?
Конька почесывает переносицу: серебряная медаль ему никак не грозит.
- У меня с физикой и химией неважно, - говорит он. – С математикой чуть получше…
- То есть, вы гуманитарий, - делает вывод Андрей Петрович. – Что ж, пожалуй, и пройдете. С вас там на экзаменах точных наук спрашивать не будут. А вот и мой дом.
Он открывает «домофонным» ключом дверь подъезда красивого каменного трехэтажного дома с высоким фундаментом. Они поднимаются по небольшой лестнице на первый этаж. Конька запоминает номер квартиры: третья.
Когда он переступает порог, его охватывает теплом. Пахнет уютно, каким-то домашним, особенным запахом. В коридоре всё очень аккуратно: никто не сказал бы, что здесь живет холостяк, точнее, вдовец. Квартира большая; пожалуй, больше Миляшинской. Андрей Петрович дает Коньке мягкие тапочки. Теперь они оба в свитерах и брюках. У Коньки коричневый свитер, у Андрея Петровича – белый.
- Снимите свитер, - советует хозяин. – Иначе вам будет жарко.
Сам он уходит в одну из комнат, и вскоре возвращается оттуда в клетчатой рубашке и серых спортивных штанах. У Коньки рубашка белая, с бледными зеленоватыми полосками.
- Не холодно? – заботливо спрашивает Ладогин. – Вот ванная, уборная, пользуйтесь. Я буду на кухне.
Спустя некоторое время они уже сидят в большой просторной кухне, за столом с клеенчатой скатертью, украшенной узором из цветочных букетиков, и едят тушеную картошку с мясом, а потом бутерброды с янтарной щучьей икрой.
- Во времена Иоанна Грозного, - говорит Андрей Петрович, - щучья икра была любимым блюдом знати. Да, именно щучья, а не красная и не черная. И ведь действительно вкусно, не правда ли? Особенно с черным кофе.
- Очень вкусно, - кивает головой Конька. Кофе не растворимый, а заварной; он с самых каруселей не пил такого.
- А помните стихотворение… - начинает Андрей Петрович. Он читает, Конька слушает – так же самозабвенно, как в сквере. Через несколько минут они уже хором упоенно цитируют Тарковского:
… Мы шли на юг, держали пыль над степью,
Бурьян чадил, кузнечик баловал,
Подковы трогал усом и пророчил,
И гибелью грозил мне, как монах.
Судьбу свою к седлу я приторочил,
Я и теперь, в грядущих временах,
Как мальчик, привстаю на стременах…
Андрей Петрович очень доволен, его глаза теплеют.
- Вот так же мы с Оленькой и с внучкой читали, - говорит он. – Замечательно выходило… ну, Коня, пойдемте в гостиную.
И они идут в гостиную комнату, где стоит большой полированный стол под круглым, золотистым, с бахромой, абажуром. У стены – светлое фортепьяно, а над фортепьяно – фотография пожилой женщины с удивительным лицом, хранящим в себе какую-то ясную, неувядающую красоту.
- Это Оленька, - тихо произносит Ладогин.
Они проходят в третью комнату, уставленную деревянными стеллажами. На стеллажах – множество книг. Конька не может сдержать восхищенного восклицания. Еще ни у кого он не видел такой богатой библиотеки.
- Побродите тут, - советует Андрей Петрович. – Может, что-нибудь возьмете почитать. У меня соседи и знакомые часто берут книги, которых нет в библиотеке. А я вас пока оставлю.
И вот Конька бродит между стеллажами, жадным взглядом окидывая каждый книжный ряд. Здесь действительно много разных книг. Его руки сами берут несколько православных книг, «На берегах Сены» Одоевцевой, Гюисманса «Наоборот» и «Разговоры Гете с Эккерманом» - даже в компьютере он не обнаружил этой последней книги, только отрывки из нее, и они его очень увлекли.
Решив, что на первый раз хватит, он приносит книги в гостиную. Андрей Петрович улыбается:
- Уже выбрали?
- Да, восемь штук, голос у Коньки слегка виноватый. – Это не много?
- Ничуть, - Андрей Петрович садится за стол, вынимает из ящика стола толстую тетрадь и записывает: «Никон Миляшин». Конька диктует ему свой адрес и телефоны: домашний и мобильный. Андрей Петрович сокращенно записывает названия книг, взятых Конькой, и имена авторов, после чего дает Коньке свою визитную карточку. Конька прячет ее в нагрудный кармашек рубашки, а книги кладет в полиэтиленовый пакет, который ему дарит Ладогин.
Конька благодарит его и вдруг неуверенно просит:
- Андрей Петрович, а вы не сыграете что-нибудь на фортепьяно?
- На фортепьяно? – Ладогин оживляется. – Для вас – с величайшим удовольствием. Но что вам угодно услышать? Ведь и реквием Моцарта, и «Мурка» - это музыка.
- Ну, «Мурку» не надо, - Конька не выдерживает и смеется, вспоминая «Место встречи изменить нельзя». – Я же не Промокашка… Мне бы что-нибудь из Баха.
- Которого Баха? – тотчас уточняет Ладогин. Конька на секунду теряется: он до сих пор не знал, что Бахов несколько, во всяком случае, не один. Но тут же он уверенно отвечает:
- Иоганна Себастьяна.
- Что ж, садитесь, - Андрей Петрович кивает на кресло и, достав с полки ноты, садится за инструмент.
- Заметили, какое у меня фортепьяно? – не удерживается он. - Такие не продают, это ручная работа. Зато какой звук!
И, взяв на пробу несколько бархатистых аккордов, он начинает играть. Конька весь обращается в слух. Такого чудесного исполнения, такой прекрасной мелодии он еще в жизни своей не слышал, он это знает точно. Он заворожено следит за тем, как руки старого музыканта летают по клавиатуре птицами. Ему почему-то вспоминаются фигурки Карпа… Сколько в городе талантливых, редких людей – и до чего же все они одиноки и разобщены, и еще хорошо, если кто-то хотя бы время от времени нуждается в силе и благодати их таланта! А ведь эти люди должны быть знамениты, о них следует говорить везде и всюду, вся страна должна знать их, а они заброшены и забыты…
Когда Андрей Петрович заканчивает играть и оборачивается к Коньке, он видит потрясенное, очарованное лицо своего слушателя – и сразу постигает все чувства, которые обуревают сейчас Коньку. Он говорит с улыбкой:
- Я вижу, Коня, вы вполне оценили мое исполнение…
- Оценил! – Конька, волнуясь, всплескивает руками. – Да ему цены нет! Андрей Петрович! Вы еще преподаете?
- Уже нет.
- Жаль, - Конька огорчен. – Я вам хотел предложить ученика. Это мой брат. Мне его учитель музыки сказал, что у него абсолютный слух.
- Абсолютный слух? – взгляд Ладогина становится очень внимательным. – Я здесь десять лет – и впервые слышу о ребенке с абсолютным слухом, за исключением моей внучки. Сколько ему лет?
- Семь с половиной.
- Хороший возраст для того, чтобы начать заниматься музыкой. Что ж, я буду только рад подготовить к музыкальному училищу мальчика с абсолютным слухом! Это, Коня, стоит того. Как зовут вашего брата?
- Даня. Даниил.
- Хорошее имя. Инструмент у вас в доме есть?
- Да, в гостиной. «Красный Октябрь».
- Сгодится. Если ваши родители позволят, я сам настрою его.
- А… а сколько вы возьмете за занятия? – решается спросить Конька.
- Нисколько, - смеется Ладогин. – Это же для меня подарок – обучать такого мальчика. Просто чудо, Коня, что мы с вами встретились. Ведь вы понимаете: я больше не одинок. И, надеюсь, еще долго не буду одиноким…