2.
Первое сентября.
Ты ведешь брата в гимназию. Оба вы одеты в гимназическую форму: черные костюмы-тройки и белоснежные рубашки с галстуками. На тебе – настоящий галстук, на Даньке – детский, на резинке. Ваш блестящий вид наполовину скрыт короткими плащами, которые, впрочем, расстегнуты – ведь сегодня очень тепло.
Почему-то первого сентября обычно всегда светит солнце, думаешь ты, механически прижимая к груди букет белых гвоздик. У Даньки гвоздики бело-розовые.
Можно было бы доехать до гимназии на трамвае, но что такое одна небольшая остановка? Нет уж, лучше пройтись пешком, по свежему воздуху.
Ты вспоминаешь ваш разговор с отцом на следующий день после того, как ты приехал из Темнева. Отец вернулся с работы раньше тети Иры. Отец преподает математику в торговом техникуме, а Ирина Васильевна, там же, - экономику. Высокий, плотный, представительный, вчера он вошел в кухню, где ты разогревал обед на газовой плите, поцеловал тебя в голову и спросил:
- Чего не зашел вчера вечером?
Ты пожал плечами:
- Вы смотрели ящик, пап, а я его не люблю. А потом, я спать хотел.
Отец сел на стул, боком к столу. Глаза у него были, как всегда, добрые, спокойные, и ты улыбнулся ему, а он – тебе.
- Как мать? – спросил он. – Еще Пашке не надоела?
Ты засмеялся:
- Да нет, нормально живут. Не ссорятся.
- Рады тебе были?
- Да, конечно. Мне там всегда рады, а то бы я туда не ездил.
Потом, когда отец переоделся, вы сели обедать – и позвали Даньку. Отец поцеловал его.
- Что, амнистировал тебя вчера брат? Ну, садись, ешь.
А тебе осторожно сказал:
- Ты бы не вмешивался, когда тетя Ира воспитывает Даню…
- Я и не вмешиваюсь, - ты пожал плечами. – Но Даньке было холодно, он хотел есть и спать. Знаешь что, пап? Пусть до первого сентября Даня поживет у бабы Зины. У вас с тетей Ирой много забот перед началом учебного года. А баба Зина только рада, она его давно не видела.
И вкрадчиво добавил:
- Я его в гимназию сам отведу…
- Хорошо, - отец благодушно пожал плечами.
Данька расцвел. Уж кто-кто, а баба Зина любила его всем сердцем, а он обожал ее – так же сильно, как тебя и отца.
Бабушка, в самом деле, очень обрадовалась внукам. Она накормила вас варениками с творогом и вишнями, и у нее Данька катался, как сыр в масле, до самой гимназии. Ты знал, что так будет, и тихо радовался за него. Сам ты все эти дни переписывался с друзьями в контакте, читал, смотрел любимые фильмы… и думал о маме.
В самом деле, они с дядей Пашей жили дружно. Мать была красива, еще совсем молода (ей исполнилось всего тридцать семь), а дядя Паша походил то ли на Дон-Кихота, то ли на Сирано де Бержерака. Он был высоким, худым, честным, хотя и несколько прямолинейным; «рыцарь печального образа» по натуре, он редко смеялся, смех ему как-то не шел. Зато мать хохотала за двоих, если ее что-то смешило, и тогда лицо дяди Паши озаряла мягкая, светлая улыбка. Всякий раз, приезжая в Темнево, ты убеждался: он по-настоящему любит твою мать и очень дружески относится к тебе. Одно тебе было больно: мама всегда просила не привозить Даньку. Она не хотела видеть ребенка, которого не любила. А теперь она ждала младенца от дяди Паши; но этого ты отцу не сказал…
И вот сейчас вы идете в гимназию. Вокруг вас всё больше гимназистов и гимназисток: разных возрастов, с родителями и без родителей, но все с цветами – и нарядные.
Наконец вы приходите в свою «альма матер»: красивый, старинный трехэтажный особняк, бывший дом какого-то купца, огороженный чугунной ажурной решеткой. Ты фотографируешь Даньку на крыльце гимназии. «Мыльница» у тебя так себе, но лучше, чем у многих. Потом вы раздеваетесь в гардеробе, где звучит песня: «На танцующих утят быть похожими хотят не зря, не зря…».
Ты ведешь Даньку на второй этаж, в двадцатый кабинет, к своей первой учительнице Юлии Васильевне. Она ласково улыбается вам:
- Тебя учила, Коня, теперь Даню выучу – и можно на пенсию…
- Не отпустим, - смеешься ты.
Ты щелкаешь Даньку и Юлию Васильевну несколько раз, после чего уходишь на третий этаж, где ваша классная Анна Артуровна принимает цветы от своих великовозрастных питомцев. У нее есть прозвище – Джакузя, потому что как-то в порыве неосторожного восторга она в течение целого урока подробно описывала ученикам джакузи, которое установила в своей квартире. В ее голосе звучало такое самозабвенное упоение, что ученики, прикрыв лица учебниками, беззвучно тряслись от смеха, и даже тебя, не очень-то смешливого от природы, не на шутку разобрало в тот день. Да и как было удержаться, когда твой сосед по парте, Лёха Дягилев, сохраняя самое серьезное выражение лица, нарисовал на листочке Анну Артуровну в купальнике, которая нежилась в джакузи с сигареткой, небрежно зажав между изящными пальчиками ног пособие по литературе для десятиклассников. Шарж получился очень похожим и смешным, так, что весь класс хохотал еще много дней. Юмор ситуации усиливал еще и тот факт, что Анна Артуровна жила на первом этаже потрепанного деревянного домишки, в котором трудно было представить себе не только джакузи, но и обычную ванну.
После классного часа все вы отправились в актовый зал. Ты много фотографировал – и больше всех, конечно, Любу Лунакову в розовом прозрачном кисейном платье, с венком на голове. Она и еще четыре девочки должны были танцевать сегодня. И они танцевали под «Серенаду Солнечной долины», а в зале без конца щелкали фотоаппараты. Ты не сводил глаз с Любы. Она танцевала изящней и грациозней остальных, даже лучше Светы Шустровой, самой красивой девочки во всех трех одиннадцати классах.
Потом бойкие малыши-второклашки читали стихи, пятиклассники пели под рояль «Осень, осень, вот надо мной твое прозрачное крыло…», а Ваня Малинин из одиннадцатого «В» исполнял под гитару песню Розенбаума про вальс-бостон. Он ходил в клуб юных бардов (сокращенно ЮНБА), и считался в гимназии лучшим гитаристом и певцом. В самом деле, его голос звучал приятно, и играл он исключительно. Правда, его собственные стихи были так слабы, что даже он сам не любил их читать.
Когда концерт в зале закончился, все снова разошлись по классам. Анна Артуровна долго зачитывала список произведений, с которым ее ученики обязаны были ознакомиться. Все старательно записывали названия, ты тоже, хотя и понимал, что не прочтешь очень многого из того, что записываешь. Затем было задано традиционное сочинение «Как я провел (провела) лето», после чего всех отпустили домой.
Ты шел по улице один, и мягкий, теплый ветерок дул тебе в затылок. Данька, наверняка, уже был дома; он знал дорогу от гимназии и обратно, к тому же, сегодня малышей, конечно, отпустили раньше остальных. Разноцветные листья шуршали под твоими ногами; их было еще очень мало, но листва уже очерствела, поредела и поблекла.
- Конька!
Ты замираешь на месте, боясь обернуться. Это Любин голос; ты узнал бы его среди множества голосов других девочек: грудной, звонкий, не низкий и не высокий. Ты оборачиваешься. Она догоняет тебя. Сегодня на ней золотистая ветровка, черная плиссированная юбка до колен и декоративные кроссовки, а через плечо – вишневая спортивная сумка. До чего же она загорелая! И ярко-синие глаза светятся на темно-персиковом лице. А на голове у нее – пышный венок из кленовых листьев.
- Ты чего какой-то грустный? – весело спрашивает она.
- Я не грустный, я умственно отсталый, - отвечаешь ты.
- Неужели? – она смеется. – Не замечала! Хочешь сегодня на карусели? И братишку с собой возьмешь! Как его зовут?
- Даня. Постой, какие карусели?
- Обыкновенные, на Лодочной. Я хотела туда сегодня пойти, а никто больше не хочет. А одной как-то… - она слегка поморщилась и повела плечом.
- Что, Мерник захворал? – не удержался и съязвил ты – и тут же пожалел об этом.
- Он не любит карусели. И у него тренировка сегодня.
- Ну… хорошо, - соизволил ты согласиться. – Во сколько ты хочешь ехать?
- В два.
- Идет. Зайти за тобой?
- Не надо. Я тебя у ворот буду ждать.
- Хорошо, - ты снова улыбнулся ей, и вы разошлись.
ХХХХ
Конька считает свои сбережения. Тысячу ему вчера подарила мама, еще пять тысяч он заработал в июле: выходил с рыбачьей артелью на Пересвет. Всего получается шесть тысяч. На карусели должно хватить.
- Даня! Что вам задали на завтра?
- Ничего. Только прочесть какой-нибудь стих про осень.
- А ты знаешь стих про осень?
- Да, мы в детском саду учили. «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора…»
- Ладно, верю, что знаешь. На карусели сегодня со мной поедешь?
- Карусели? – лицо Даньки засияло улыбкой, но он тут же задумался:
- А тетя Ира разрешит?
- Должна разрешить, - сказал Конька. – А вообще-то мы раньше уйдем, чем она придет. Нам выходить, - он взглянул на часы, - через полчаса. Давай, собирайся.
… И вот они уже едут в трамвае в южный конец Чистого Дола – на Лодочную улицу. На Коньке белый свитер и джинсы, на Даньке – синий свитер и серые брючки. Он с трудом сидит спокойно: так ему не терпится попасть на карусели. В этом году он там еще не был.
Люба уже ждет их у раскрытых настежь ворот: в своей золотистой ветровке, в тонком светлом свитерке и синих джинсах, с сумочкой через плечо. Она улыбается им и машет рукой. Втроем они входят на карусельную площадку, вернее, площадь – так она велика. И народу сегодня тьма-тьмущая. Всюду разноцветные гроздья шариков, и развеваются флаги «Единой России» - такие же назойливые, как рекламные щиты. Конька старается не смотреть на них. А Люба их просто не замечает, и Конька ей завидует.
Каруселей не так уж много: «Ромашка», «Орбита», колесо обозрения, «Малые горки», машинки, качели-лодочки, иллюзион. Они катаются на «Орбите», колесе обозрения, на машинках и на качелях-лодочках, а на «Малые горки» сажают одного Даньку; Конька с Любой уже слишком взрослые для этого аттракциона. Зато Данька в восторге. Конька фотографирует его и Любу. Люба их тоже фотографирует.
Потом они идут в кафе «Лебединое озеро», которое тут же, на карусельной площади, но сбоку, ближе к ограде, среди ли и вязов. Они занимают уютный столик в углу. Конька покупает мороженое в вазочках – на всех, берет себе и Любе кофе, а Даньке – какао.
Данька счастлив. Он ест мороженое, то и дело напевая «приснись, приснись, рыжий лист кленовый…», и слегка болтает ногой, обутой в новенькую синюю кроссовку.
- Конь, - задумчиво говорит Люба, и Конька весь превращается в слух: вдруг Любка скажет сейчас что-нибудь необыкновенное? И она говорит, задумчиво проглотив немного мороженого:
- Я всё думаю, почему только Пересвет показался в озере? А Ослябя – не показался…
- Я тоже над этим думал, - несколько смущенно признаётся Конька. – Может, потому, что это был день именно Пересвета? И чтобы озеро назвали «Пересвет». А то оно было просто Ершово озеро. Пересвет лучше.
- Лучше, - соглашается Люба. – Но почему он показался именно у нас? Мы же так далеко от Куликова Поля.
- Ну, Россия-то ведь одна, - Конька смотрит на нее большими серыми глазами. - И Пересвет с Ослябей – ее герои. А потом, дед мне рассказывал: накануне того дня, когда первый раз явился Пересвет, разбойники хотели ограбить Чистодольский монастырь. И они вынесли оттуда чудотворную икону Сергия Радонежского. А двое монахов догнали их и отбили икону, и вернули обратно. И монастырь с тех пор стал называться монастырем Святого Сергия Радонежского.
- Красиво, - тихо говорит Люба. – Но знаешь… мне кажется, в таком месте обо всём этом лучше не говорить…
- Согласен, - охотно отзывается Конька. И улыбается:
- Ты классно танцевала сегодня. Лучше всех!
- Да ну, лучше всех, - Люба розовеет, но не может сдержать радостной улыбки. – Что, серьезно, правда, лучше?
- Правда, - серьезно и убедительно говорит Конька. – Я тебя щелкнул раз двадцать!
- Спасибо, - она розовеет еще гуще. – Потом пришлешь мне на комп?
- На ящик?
- Да.
- Конечно.
- Спасибо, - повторяет она. – Слушай, Конька, поедем в воскресенье за грибами? С моими родителями?
- А на чем поедем?
- На нашем форде, за Еловиху. Можешь Даню взять, - она ласково смотрит на Даньку. – Он у тебя тихий, послушный… славный такой!
- Поедем, - решительно отзывается Конька, но всё-таки не удерживается:
- А почему ты Мерника не зовешь?
- Он не любит собирать грибы, - поясняет она. – Вообще знать ничего не хочет, кроме своей моторки и баскетбола.
Конька безмолвно торжествует. Ну и болван Илюха: из-за собственной дури девушку потерять! И кого! Саму Любу Лунакову…
- А почему ты именно меня зовешь? – вырывается у него.
- Влюблена! – таинственно шепчет Люба и тут же звонко смеется. В ее глазах прыгают золотистые бесенята.
- Просто с тобой интересно, - дружески поясняет она. – Ты не похож на других.
- Я с первого класса не похож на других, - смеется Конька. – Ты столько сейчАс заметила?
- Да, - честно и просто признаётся Люба, и от ее признания у него почему-то сладко и нежно сжимается сердце. А вот он с первого класса заметил, что она не похожа на других…
Они уходят из кафе. Люба покупает Даньке пять разноцветных шариков, а братья провожают ее домой.