К.Велигина
Я приближался к месту моего назначения…
А.С.Пушкин «Капитанская дочка»
1.
Электричка мягко въехала на речной мост. Вереница светлых квадратов – оконных теней – пробежала по черной, как смола, воде, подернутой легкой рябью, озарила перила моста, густую листву прибрежной зелени, и Конька подумал, что он уже недалеко от места своего назначения. По привычке он вглядывался в лесные деревья, чтобы увидеть в просветах между ними знаменитое местное озеро Пересвет, - и оно приветливо сверкнуло ему далекой горстью воды, розовой от заката. А река, которую они миновали несколько минут назад, называлась Порог, и никто, во всяком случае, Конька Миляшин, не знал, где она начинается и где кончается.
Конка оглядел вагон. Пассажиров осталось не много. В ТЕмневе, когда он садился в поезд, вагон был забит, а сейчас осталось только несколько грибников с рюкзаками, две женщины с корзинками и мужчина в красивом пальто и шляпе, с изящным портфелем. Никто из этих людей на Коньку не смотрел. Никому не было дела до невысокого светловолосого паренька в темном, на молнии, плаще до колен, в джинсах и кроссовках. Сиротливо поблескивали в неярком освещении желтые деревянные скамейки с изогнутыми спинками и металлическими поручнями, сквозняк гонял по грязному полу вагона смятые конфетные фантики и обертки из-под мороженого.
Конька встал и вышел в пустой холодный тамбур. Здесь было темней, зато отчетливей можно было видеть лес; вернее не лес, а перелесок. Настоящие леса были за железнодорожной линией и за городом.
За окном тамбура всё чаще мелькали фонари. Наконец электричка миновала небольшой товарный состав и подкатила к платформе с розово-белым облупленным вокзалом, где над круглыми часами горело название станции: «Чистый Дол»
Поезд замедлил ход.
- «Чистый Дол»! – объявил на весь вагон бесстрастный голос.
И вот уже Конька стоит на платформе, вдыхая прохладный воздух. Через четыре дня – осень. Начнется гимназия. Он, Никон Миляшин, пойдет в одиннадцатый класс.
«Чистите зубы пастой ЗУБР!» - бросилась ему в глаза яркая безобразная реклама, укрепленная на щите, справа от дверей вокзала. Там, на щите, оскалило в голливудской улыбке зубы животное, похожее на искалеченного кабана. Эта реклама всегда бесила его, как все остальные рекламы на свете. Брезгливо поморщившись, Конька сунул руки в карманы, прошел через зал ожидания на другую сторону, покинул здание вокзала и быстро зашагал по сумеречной дороге, напоенной ароматом начавшей увядать зелени. На часах – он заметил – было около девяти вечера.
Ему не хотелось идти сегодня через Чистый Дол, небольшой старинный городок; он решил добраться домой иначе. Уж очень захотелось навестить Пересвет: огромное древнее озеро, окруженное густым кустарником и перелесками.
И вот он шел по узкой прибрежной полосе, глядя, как гаснет вместе с вечерним небом, уходит во тьму огромная, чистая вода. Конька считал Пересвет своим родственником. Здесь, на берегу, рядом с молом, стояли развалины некогда большой церкви, и почти полностью сохранилась колокольня. Ходило предание, что именно с этой колокольни в пятнадцатом веке внук одного из священников Митяй (он был в ту пору моложе Коньки) увидел вдруг в воде огромный лик легендарного витязя Пересвета, одного из двух монахов, которых Сергий Радонежский благословил быть сподвижниками великого князя на Поле Куликовом. Озеро словно озарилось перламутровым сиянием, и обомлевший Митяй услышал внутри себя глас: «Се Пересвет-воин; сегодня его праздник». Через некоторое время изображение померкло, словно погасло, а Митяй, вихрем слетев с колокольни, побежал к отцу и всё рассказал ему. Отец отслужил молебен. Позже огромный лик витязя видели еще несколько раз, и уже не один человек, а множество народу. И вода в этом месте с тех пор всё время точно слегка розовато светилась. Ученые объясняли это наличием каких-то особенных водорослей, но Конька-то точно знал, почему светится вода, и почему озеро назвали именно Пересвет. Ведь Митяй был Конькиным предком по отцу. Прадед Коньки был священником, и в его семье эту историю знали лучше, чем где-либо еще.
Маленькие волночки мягко, легко набегали на песок, приятно шуршавший под ногами. Пахло озерной водой, вянущими цветами, грибами, травами. Конька заметил вдали лодочку с фонариком на корме: рыбаки вышли на ночной промысел. Небо темнело всё гуще; начали появляться звезды. Конька улыбнулся им. Домой не хотелось. Тянуло заночевать прямо тут же, в густых кустах, на сухом, мягком мху… но его ждали дома. А потом, он был не «турист» по своей природе – знал, что быстро продрогнет и нипочем не уснет. Он еще никогда в своей жизни не спал на земле, прекрасно зная, что у него это не получится, - и от души жалел об этом.
Но он твердо решил добраться до колокольни: только оттуда, да еще с высокой сосны, отстоящей от колокольни шагах в двадцати, можно было заметить, как светится вода – на целый километр от берега!
И Конька скоро вышел к этому месту. Цепляясь руками за ветки кустов и деревьев, он поднялся с прибрежной полосы на довольно крутой берег и сразу же очутился около длинного деревянного мола, озаренного единственным фонарем. У мола осторожная рябь покачивала ряды рыбачьих лодок. Пересвет был очень рыбным. Здесь водились ерши, сазаны, плотва, щуки, заплывала из родников форель. Пляжей тут почти не было, машин никто не мыл, и озеро оставалось первозданно чистым, так, что дно было отчетливо видно далеко от берега.
Конька с минуту любовался молом, который от фонарного света казался ослепительно белым, словно огромный, чисто выскобленный липовый стол. Потом он повернулся к старым развалинам (церковь собирались восстановить в будущем году) и взобрался по старинным кирпичным ступеням на колокольню. Облокотившись на широкий парапет звонницы, он устремил взгляд на озеро. И заулыбался, не смог не заулыбаться: с такой глубокой и тихой радостью взыграло в нем сердце. Оно всегда словно танцевало в нем, когда он видел эту полукруглую, перламутрово-розоватую, едва заметно светящуюся воду, в которой, как будто навеки, замерла тайна…
В эти минуты он совершенно позабыл обо всём: и об отце с братом, которые ждали его, и о мачехе, которая не любила ни его, ни брата, и о матери, к которой он ездил сегодня в гости в ТЕмнево, и которая живет с дядей Пашей вот уже семь лет, а из двоих своих сыновей любит по-настоящему только старшего, Коньку… Ведь Даньку она родила, когда уже разлюбила отца и сошлась с дядей Пашей…
Душа Коньки Миляшина всё еще парила над светящейся водой, медленно растворялась в ее сиянии, как вдруг звук мотора грубо нарушил таинство вечера. Послышалась музыка – громкая, разухабистая… Непонятные голоса бездарно выкрикивали что-то на английском.
Коньку точно сбросило с небес на землю. Неприятное чувство овладело им, как овладевало всегда, когда что-нибудь никчемное и бесполезное нарушало его внутреннюю гармонию. Он торопливо спустился с колокольни; музыка гремела уже совсем близко. Моторная лодка проехала прямо по светящейся воде; Коньку словно резануло ножом от такого святотатства. Но тут мотор смолк; лодка мягко подкатила к сваям мола, а музыку приглушили. Двое вылезли из моторки. Конька замер на месте. Он узнал этих двоих. Это были его одноклассники: здоровила Илья Мерник, краса и гордость гимназической баскетбольной команды, и Люба Лунакова. Точно, Любка! Конька даже позабыл про Мерника с его дурацким музыкальным вкусом и моторкой. Вот здорово, Люба приехала! Она всё лето отдыхала с родителями где-то на море, а вот теперь стояла на молу, смеясь чему-то, что говорил ей Мерник. У нее были короткие, но пышные светло-пепельные волосы; голубая ветровка, лосины и кроссовки подчеркивали ее стройную фигурку. Конька решил про себя поздороваться с ней во что бы то ни стало.
Он дожидался, когда они минуют мол и выйдут на берег.
Мерник заметил его первым.
- А, Жеребчина, здорОво, - бросил он, ухмыльнувшись. Он, конечно, сказал так нарочно: он давно заметил, что Конька не любит, когда его называют Жеребчиной. Конька не остался в долгу.
- Бывай, Смертник, - охотно поздоровался он, нарочно исказив фамилию «Мерник», которой Илья очень гордился, - и терпеть не мог, когда его дразнили Смертником. Вообще они с Конькой друг друга недолюбливали.
Ухмылка сползла с лица Мерника, но Конька уже улыбался Любе Лунаковой самой дружеской улыбкой.
- Здравствуй, Люба, - он протянул ей руку. – Здорово ты загорела! Как отдохнула?
Он пожала его руку и улыбнулась так мило и ласково, что он почувствовал себя щедро награжденным.
- Спасибо, КОня, - ответила она. – Отдохнула вот так! – и подняла большой палец. А он не мог отвести глаз от ее лица, от нежных улыбающихся губ, от таких добрых глаз, казавшихся на загорелой коже особенно синими, яркими и большими.
- Мы тут с Ильей гуляли,- продолжала Люба. – Скучно дома сидеть. Ты тоже гуляешь?
- Он Пересвета в воде высматривает, - ехидно хохотнул Мерник. Угадал! Конька чуть не скрипнул зубами. Вот такие недоумки почему-то вечно угадывают всё самое сокровенное.
- Ну, не твою же ряху высматривать, - небрежно заметил Конька. – Ее я и так вижу. Вполне годится для спортивного зала. Пусть Иваныч с тебя портрет напишет, повесит на шведскую стенку и еловым лапником украсит: вот будет жесть! Учителя в отпаде, первоклашки в обмороке.
Мерник захохотал. Максим Иванович был учителем физкультуры, и они с Мерником очень ценили друг друга, но Илья не был злым, и едкая шутка Коньки его по-настоящему развеселила. Люба тоже засмеялась и, вытащив из кармана ветровки красивую витую раковинку, протянула Коньке:
- На. Это подарок.
- Спасибо, - он улыбнулся ей и бережно положил раковинку в карман своего короткого плаща.
Втроем они дошли до трамвайной остановки. Люба с Мерником уехали, а Конька отправился домой пешком, по выложенному булыжником тротуару, мимо каштанов, кленов и лип, мимо двух- и трехэтажных старых домов Чистого Дола, где за шторами уютно горели люстры, и чужая жизнь казалась притягательно волшебной и заманчивой. Конька думал о Любе. И нисколько не ревновал ее к Мернику. Он прекрасно понимал, что она только от скуки поехала кататься с ним; к тому же они были соседями и знали друг друга с детского сада.
Спустя четверть часа он свернул в арку, где трехэтажные дома окружали веселый зеленый дворик с детской площадкой.
Он вошел в один из подъездов, поднялся на второй этаж и отпер ключом дверь под номером пятнадцать.
ХХХХ
Конька привык любить свой дом. Сюда его привезли новорожденным, здесь он был счастлив, часами играя или рисуя, или вертясь около матери, деда или бабушки. Сюда его приводили из детского садика, а позже из первого класса гимназии. Позже он сам возвращался в эту большую трехкомнатную квартиру: после уроков или прогулок, зимой, весь белый от снега и румяный от мороза после возни с мальчишками во дворе. Сюда они с дедом приносили свой улов, когда рыбачили вместе на Пересвете или на Пороге. Здесь была его собственная комната с компьютером, и они всей семьей смотрели любимые фильмы: про Шерлока Холмса и барона Мюнхгаузена, про Штирлица и Ивана Васильевича, который «поменял профессию»…
Но потом умер дедушка. А в десять лет Конька понял, что папа и мама уже не любят друг друга. Баба Зина забрала к себе новорожденного Даньку и нашла ему кормилицу, а мама уехала в Темнево вместе с дядей Пашей. И старый дом точно померк для Коньки…
Когда Данилке – его уже стали называть Даней – исполнилось два года, а Коньке двенадцать, отец женился на Ирине Ивановне. Он забрал домой Даньку, и сначала всё шло ничего себе. Но потом молодая миловидная «тетя Ира» невзлюбила Даньку. Она часто шлепала его, ругала, ставила в угол и никогда не ласкала – только напоказ, при отце. Отец любил сыновей и молодую жену; в методы ее воспитания он вмешивался редко. Тогда Конька понял, что разлюбил старую квартиру: под видом семейного благополучия в ней поселилась нелюбовь. И он возвращался сюда без всякой радости. Если бы не Данька и компьютер, он вообще предпочел бы жить у бабы Зины в ее «однушке»; там было куда веселее.
Сейчас, когда он включил свет в коридоре, то увидел, что Данька сидит под вешалкой, на скамеечке, завернувшись в полы пальто (в дома Чистого Дола еще не дали центрального отопления). На Даньке была его темно-желтая пижама и сандалии на босу ногу. Его круглая, коротко остриженная голова вынырнула из массы одежды; карие, как лесные орехи, ясные блестящие глаза глянули на Коньку, и Данька улыбнулся.
- Привет, лысый, - Конька провел ладонью по его стриженой голове. – Ты чего тут сидишь?
- Меня тетя Ира наказала, - доверчиво признался Данька.
- За что?
- Я за ужином кашу с ложки уронил на пол. Два раза.
- Ты голодный? – Конька снял плащ и надел шлепанцы.
- Да-а…
- Ну, пойдем со мной.
Конька вымыл руки и прошел на кухню. Он приготовил яичницу с колбасой и разделил ее с братом, а потом они выпили по кружке чаю и съели по ломтю пшеничного хлеба с маслом.
- А теперь ополосни руки и иди, ложись в мою кровать, - велел Конька.
Данька испугался.
- Тетя Ира ругаться будет.
- Ерунда. Всё равно они сейчас с папой телевизор смотрят. А тебе пора спать, уже поздно.
Данька повиновался. Конька принял душ и лег рядом с Данькой, которому страх мешал расслабиться и заснуть. Кровать была большая, старая, широкая, и братья нисколько не стесняли друг друга.
Через некоторое время в дверь постучали, и она приоткрылась.
- Коня, - сдержанно окликнул голос тети Иры, и Конька почувствовал, как Данька весь съежился под одеялом. – Ты спишь?
- Еще нет, - так же сдержанно ответил Конька.
- Даниил у тебя?
- У меня.
- Но я его наказала. Он должен был два часа отсидеть в коридоре.
- Нечего ему там делать, - сухо отозвался Конька. – Если вы заметили, Ирина Ивановна, там очень холодно. И наказывать его не за что. Уронил кашу – пусть уберет за собой, вот и всё.
- Ты намерен вмешиваться в мои методы воспитания? – голос Ирины Ивановны стал напряженным.
- Это не воспитание, а издевательство, - отрезал Конька, не повышая голоса. – Дане пора спать. Закройте, пожалуйста, дверь.
Дверь закрылась. Данька благодарно прижался к Конькиной руке.
- Спи, лысый, - ласково сказал Конька и почти тут же заснул.