Десять лет молодые мамы ругались в радиопередачах и на собраниях, в инстанциях и на митингах – не хватает садов. Детей устроить невозможно. Взятки, очереди, ветхие здания – дошкольное образование гнойный фурункул на теле города. Долго ничего не менялось. Потом сады, старые, переданные когда-то под малозначимые городские учреждения, стали реставрировать. Один, потом другой. Дошло дело до старого сада, что темнел зарослями в спины окружных домов – тех, среди которых был и мой.
Поменяли окна, вместо маленькой глиняной плитки, обвалившейся местами со стен, установили – широкую, кафельную. Территорию привели в порядок. Подняли заборы, спилили совсем не детсадовские, высотой в шестнадцатиэтажные дома, густые деревья, достойные быть обитателями Ривьеры. Птицы, гнездившиеся в ветках деревьев, облюбовали дерево под моим окном. Я обрадовался. Стал наблюдать. Жизнь пошла совсем другая. Осмысленная.
Ночью, иногда, проснувшись, я шел к окну своей кухни посмотреть на двух, очевидно, влюбленных друг в друга моих ворон. Утром, по темну, я здоровался с ними. Днем оглядывал пустые без них ветки. Вечером разглядывал долго их, маленьких и черных.
Голова, как бак с палкой в боку. Складывают клювы на левое крыло, прячут их в серый пушистый воротник. Ждут, часами сидя на одних и тех же ветвях, весны. Ждут, не имея календарей и не зная, сколько до этой весны осталось времени. Живут лишь тем, что происходит в их маленьком пернатом теле. Ждут, как пережидают люди долгую болезнь, только веря, что организм никогда не бывает в одном и том же положении. Не бывает птенцов в Январе – ждут они, собирая силы. И жизнь вся, так тяжело наполняемая смыслом, очень часто встает на дыбы потому, что не может понять человек, что жить – значит ждать.
Быть, существовать – часто звучит оскорбительно. Жить – в русском языке слово, несущее в своем теле дух человеческой воли. Жизнь – существование, облагороженное наличием у объекта существования воли. Справедливо ли это? Советские писатели, в лагерях и тюрьмах хлебнувшие горя, рассказывают русскому человеку, что, нет, не справедливо. Но русский человек, по природе своей недоверчивый, разумеется, не верит.
Птицы вели себя очень достойно.
Наступила весна, и все стало хуже. Прилетели грачи. Ветки дерева перед моим окном к ночи собирали добрых полсотни птиц. Вороны мои на грачей не обращали внимания. Но и грачи в сторону вороньего гнезда, как ни было странно, тактично не смотрели.
«Привыкли они ждать» – радовался я зимой и тайно брал с ворон пример. Ждать. Но ждать, когда дома – сам себе хозяин. Они же, мои, как я думал, домашние животные, оказались куда круче нравом. Привыкли они и без уюта. Какой удар по моему самомнению. Только я, подражая им, научился «ждать» – вместо «жить», а они снова тыкают меня носом в отражение в зеркале моих мыслей – мещанин.
Смотреть теперь на ворон мне стало грустно. Каким сообщником может быть тебе человек, если ты идешь спать домой, в собственную квартиру, а он живет в общем бараке. В мой вечерний уютный сериал про птиц добавили новых, уничтожающих атмосферу, героев. Вороны уже не казались мне такими романтичными. Мне стало стыдно, что я был так наивен зимой.
Бушевало молодое лето. Стала вязкой зеленовато-желтая вода в лужах. Ограды палисадников, выкрашенные по осени яркой краской - потускнели и покрылись мелкими трещинами. До субботников было еще далеко.
Привычка и доверие – отношение, которое не бьет в глаза, как дружба или уважение. Видишь что-то каждый день, не обращаешь внимания. А потом в один прекрасный день понимаешь – не хватает этого тебе. И вдруг понимаешь, что ходил ты в гости не к ветреной красавице, а к ее скромной младшей сестре. Любил не ночные гулянки, а свой город в ночных огнях, не беззаботное детство, а дни напролет на свежем воздухе.
Птицы не обманывали себя. Каждый вечер что-то спокойное и стариковски мудрое чудилось мне в коротком взгляде, который бросали они в мою сторону. Не было в них восторга. Мое поведение было им понятно, но безразлично. Были они по-азиатски, без злобы умны, как бедные турецкие родственники. Перестали взлетать с ветвей, когда я зажигал свет – привыкли.
Лето прошло, и наступил сентябрь. В отремонтированный сад повели своих детей озабоченные чем-то молодые родители. Опали с деревьев, высоких и маленьких, разноцветные жесткие листья, обнажили гроздья рябины. Мужской клуб на лавке оделся в старые лыжные шапки. Высокий старик из клуба, хромой бывший зэка, хлебнувший в лагерях горя вместе с советскими писателями, постелил на лавку телогрейку. Грачи улетели, как мне показалось, даже и не посмотрев на ворон, нянчащих своих птенцов.
Птенцы, издающие не переставая отвратительных писк, окончательно испортили мое отношение к воронам. «Они такие же мещане» – думал я. Даже хуже. Мещане из бедных слоев общества. У меня хотя бы хватает ума не заводить обременяющего, отнимающего все свободное время потомства. А эти – живут с голым задом, без цели, на куриных, пардон, правах, а все туда же – детей.
Лишенный теперь всякого интереса к природе, я забыл про моих птиц, и лишь когда теплый еще декабрь ударил сырой фиолетовой веткой в мое окно, я обнаружил, что гнездо опустело.
Легкая грусть дернула мое сердце, как воспоминание о надоевшей любовнице.
Однажды, в освещенную только фонарями, желтую январскую ночь я посмотрел в окно на ветки голого дерева. Под сводом нависающих тонких кистей, у самого ствола сидели, глядя в разные стороны, две новые птицы.