Беседы 150 лет У. С. Моэму Часть 1

Елена Пацкина
Родился У.С. Моэм (1874-1966) в семье преуспевающего потомственного юриста, в ту пору служившего в английском посольстве в Париже, так что французский язык и культура были ему родными. Он рано осиротел, и в десять лет его отправили в Англию, к дяде-священнику. Учился на родине и в Германии, получил диплом врача, однако медициной заниматься не стал, зато написал роман “Лиза из Ламбета” (1897), основанный на впечатлениях студенческой практики в лондонской больнице Св. Фомы. Жил только литературным трудом, был преуспевающим и модным драматургом и великолепным романистом, однако сотня его рассказав пользовалась еще большей популярностью. Во время первой мировой войны он недолго находился в санитарном батальоне, а затем поступил на службу в британскую разведку. Выполняя ее задания, он год работал в Швейцарии, а потом был послан с секретной миссией в Россию. Целью его пребывания в Петрограде, куда он попал в августе 1917 г., было не допустить выхода России из войны. Однако вскоре разразившаяся революция свела миссию на нет. Как писал Моэм, “через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом”. Пребывание в России обострило его болезнь (туберкулез легких), и следующие два года писатель провел в санатории на севере Шотландии на положении больного. После выздоровления Моэм отправился в длительные путешествия, из которых всегда привозил новые книги рассказов. Моэм писал также путевые очерки, литературные и философские эссе, пользовался репутацией писателя талантливого, почти классика, но при том богатого, знаменитого и интересного для всех. Он умер, не дожив двух месяцев до 92 лет, на своей вилле “Мореск ” на Ривьере. Его книги читают по сей день во всех странах мира.

Беседа, которая могла бы состояться…

"Лучшая дань, какую мы можем отдать великим людям прошлого – это относиться к ним не почтительно, а совсем просто, как если бы они были нашими современниками. Это лучшее, чем мы можем их отблагодарить; такая простота обращения доказывает, что они для нас живые".

С. Моэм, “Подводя итоги”


В любой книге автор вступает в разговор с читателем. Описывая жизнь так, как он ее видит, высказывая свои мысли и взгляды, он отвечает нам на невысказанные и порой неосознанные вопросы. Читая и перечитывая любимого писателя, иногда хочется поступить наоборот: задать ему свои вопросы о жизни, вступить в беседу, которая могла бы состояться…
Воображая такую беседу, можно представить себе некоего корреспондента, скажем, журнала “Экспромт” по имени Михаил, берущего эксклюзивное интервью у У.С.Моэма.
Итак, вот оно.

О жизни и людях

М. – Уважаемый мистер Моэм, Вы прожили большую, насыщенную жизнь, полную приключений, трудов, путешествий, посетили множество стран, общались с массой людей, известных всему миру и никому не ведомых, знали большой успех и испытали немало невзгод. Что Вы думаете о прожитой жизни?

С.М. – Самое ценное, чему научила меня жизнь: ни о чем не сожалеть. Жизнь коротка, природа враждебна, человек смешон; но, как ни странно, большая часть наших невзгод чем-нибудь возмещается, и, обладая некоторым чувством юмора и здравым смыслом, можно неплохо справиться с тем, что в конце концов не имеет особого значения.

М. – Как следует относиться к жизни, попадая в сложные ситуации?

С.М. – Не знаю более облегчающего жизнь отношения к ней, чем исполненное юмора смирение.

М. – Любите ли Вы вспоминать о прошлом и хотите ли предвидеть будущее?

С.М. – Знать прошлое достаточно неприятно; знать еще и будущее было бы просто невыносимо.

М. – Что Вы думаете о мировом устройстве – есть ли повод для оптимизма?

С.М. – В мире всегда царила неурядица. Короткие периоды мира и благоденствия случались лишь в порядке исключения, и то, что кое-кому из нас довелось жить в такой период, не дает нам права считать подобное положение вещей нормальным. “Человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх”, это нормально, и следует принять это как должное. Тогда мы можем взирать на мир со сдобренным юмором смирением, и лучшей защиты у нас, по всей вероятности, быть не может.

М. – Считаете ли Вы труд смыслом и целью жизни каждого человека, как нам всегда внушали?

С.М. – Мы часто слышим об облагораживающем воздействии труда; однако в работе как таковой ничего благородного нет. Если взглянуть на историю человечества, можно заметить, что, когда бушевали войны, труд презирался, а военная служба почиталась за доблесть. Суть в том, что люди, мнящие себя венцом творения, в каждый исторический период считают свои занятия благороднейшим предназначением человека. Труд восхваляется, потому что он отвлекает человека от самого себя. Глупцы скучают, когда им нечем заняться. Для большинства работа – единственное спасение от тоски; но просто смешно лишь по этой причине называть труд облагораживающим. Праздность требует немало таланта и усилий – или же особого склада ума.

М. – В Вашей долгой и разнообразной жизни Вы встречались с очень многими известными людьми, в частности дружили с У.Черчиллем и другими представителями высших кругов Европы. Считаете ли Вы, что политикой занимаются люди исключительно достойные?

С.М. – Меня часто приглашали в дома, где политикой интересовались превыше всего. У видных государственных мужей, которых я там встречал, я не обнаружил выдающихся талантов. Из этого я сделал вывод, возможно опрометчивый, что для управления страной не требуется большого ума. Позднее я знавал в разных странах немало политических деятелей, достигших высоких постов, и тоже бывал поражен тем впечатлением интеллектуального убожества, какое они на меня производили.. Они были плохо осведомлены в самых простых житейских вопросах.

М. – Вы думаете, они достигали высоких должностей по протекции или случайно и оказались не на своем месте?

С.М. – Некоторые деятели, не казавшиеся мне особенно умными, вели государственные дела вполне успешно. Надо полагать, что для управления страной требуется специфический талант, не зависящий от общей талантливости.

М. – На это обратил внимание еще Монтень. В своих “Опытах” он писал: “Посмотрите, кто в наших городах наиболее могуществен и лучше всего делает свое дело, – и вы найдете, что обычно это бывают наименее способные люди. Случалось, что женщины, дети и безумцы управляли великими государствами не хуже, чем самые одаренные властители. И обычно, отмечает Фукидид, грубым умам дело управления давалось лучше, чем утонченным. Мы же удачу их приписываем разумению”. Как Вы думаете, это касается и бизнеса?

С.М. – Я знавал и деловых людей, которые наживали большие состояния и возглавляли крупные, процветающие предприятия, но во всем, что не касается их дела, не могли проявить хотя бы здравого смысла.

М. – Это удивительно! Я всегда считал, что, не обладая некоторым здравым смыслом, нельзя не только добиться серьезных успехов, но и просто благополучно пройти свой путь. А что Вас вело по жизни – веление разума или власть желаний?

С.М. – В жизни мы пользуемся своей способностью рассуждать, чтобы оправдать поступки, которые совершаем потому, что нам так хочется.

М. – Ваш разум и Ваши желания увлекали Вас в длительные путешествия по всему миру. Это не удивительно – ведь Ваши соотечественники всегда славились тем, что в любой точке земного шара, куда их забрасывала судьба, они не изменяли своим привычкам, всюду оставаясь англичанами. Многие из них проводили жизнь, служа Империи на Востоке, возвращаясь домой лишь на старости лет. А вот мои соотечественники и сверстники всю жизнь были лишены  возможности посмотреть мир и только сравнительно недавно ее обрели. Мно-гие из них стремятся теперь увидеть как можно больше достопримечательностей, чтобы по приезде поразить своими впечатлениями оставшихся дома друзей и знакомых. Что Вам давали поездки?

С.М. – Осматривать достопримечательности – это не по мне. Столько восторгов уже потрачено на всемирно известные памятники искусства и красоты природы, что я, увидев их воочию, почти неспособен восторгаться. Меня всегда пленяли картины попроще: деревянный дом на сваях, приютившийся среди фруктовых деревьев; маленькая круглая бухта, осененная кокосовыми пальмами; бамбуковая рощица у дороги. Меня интересовали люди и их биографии.

М. – Значит, Вам путешествия доставляли не только удовольствие, но и пользу?

С.М. – Я понял, какую огромную пользу приносят мне путешествия. С одной стороны, они давали мне внутреннюю свободу, с другой – целые коллекции персонажей для моих будущих книг.

М. – Вы находили их не только на модных курортах, не так ли?

С.М. – Я плавал по разным морям на пароходах-люкс, на грузовых суденышках, на парусных шхунах; передвигался поездом, автомобилем, в паланкине, пешком и верхом. И всюду я высматривал интересных, самобытных, диковинных людей.

М. – Вероятно, все они считали Вас своим другом, иначе бы не делились сокровенным?

С.М. – Я сближался с ними ровно настолько, насколько это было мне нужно. Их толкала на такое сближение скука или одиночество, желание хоть перед кем-то излить душу, но с очередным отъездом знакомство обрывалось. Оглядываясь на эту длинную вереницу, я не могу припомнить никого, кто не сообщил бы мне чего-нибудь интересного.

М. – “Людей неинтересных в мире нет”, – заявил наш известный поэт. По-моему, это небесспорное высказывание. Однако считается, что каждый человек неповторимо своеобразен – с этим не поспоришь.

С.М. – Это отчасти верно, но значение имеет только теоретическое; на практике все люди очень похожи друг на друга. Их можно разделить на сравнительно небольшое количество типов.

М. – В поисках людей и приключений Вы могли превратиться в вечного странника. Однако впоследствии Вы стали вести сравнительно более оседлый образ жизни. Что Вас остановило?

С.М. – Всякий раз я странствовал до тех пор, пока не начинал замечать, что восприимчивость моя притупилась и при встречах с людьми я уже не могу представить их себе отчетливо и связно. Тогда я возвращался в Англию, чтобы разобраться в своих впечатлениях и отдохнуть. Наконец после седьмого путешествия впечатления стали повторяться. Я пришел  к выводу, что исчерпал свою способность субъективно и страстно воспринимать людей, за которыми езжу в такую даль, а стало быть, в дальнейших путешествиях проку не будет. В меня уже стреляли бандиты, два раза я чуть не умер от лихорадки, однажды чуть не утонул. Я рад был вернуться к более упорядоченному образу жизни.

М. – Монтень, большой любитель путешествий, так писал об их пользе: “Я не знаю ничего более поучительного для человеческой жизни, как непрестанно показывать ей во всей их многоликости столько других жизней и наглядно знакомить ее с бесконечным разнообразием форм нашей природы”. Кроме новых сюжетов и персонажей для своих книг, Вы, вероятно, вынесли из поездок что-то еще для души?

С.М. – Путешествовал я потому, что это меня занимало, а также в поисках материала для будущих книг, – мне в голову не приходило, что новые впечатления воздействуют и на меня самого, и лишь годы спустя я понял, как они изменили мой характер.

М. – У некоторых моих соотечественников внезапно свалившиеся на них возможно-сти, в частности, повидать мир, изменили характер не в лучшую сторону – резко повысили самооценку  и добавили апломба. В чем же это проявилось у Вас?

С.М. – Я стал наконец самим собой. Спесь культуры с меня слетела. Я принимал мир таким, как он есть. Я ни от кого не требовал больше, чем мог получить. Я научился терпимости. То, что было в людях хорошего, радовало меня; то, что в них было дурного, не приводило в отчаяние. Я обрел душевную независимость. Я научился идти своим путем, не заботясь о том, что обо мне думают. Я хотел свободы для себя и готов был предоставить ее другим.

М. – Да, ради всего этого стоило объездить весь мир! Поговорим о другом: в программе своей жизни, составленной еще в юности, Вы отводили значительное место чувственным наслаждениям. Но ведь они преходящи?

С.М. – Наслаждение – все равно наслаждение, даже если оно не длится вечно.

М. – Какое из них самое яркое?

С.М. – Самое острое из чувственных наслаждений – это физическая любовь. Я знавал мужчин, посвятивших ей всю жизнь; теперь это старики, но они считают, как я не без удивления замечал, что жизнь свою прожили с толком.

М. – А Вы с ними не согласны?

С.М. – Сам я из-за врожденной привередливости, к сожалению, испытал этих радостей меньше, чем мог бы. Я проявлял умеренность, потому что на меня трудно угодить. Бывало, что при виде тех, с кем удовлетворяли свои желания великие любовники, я больше дивился их всеядности, нежели завидовал их успехам. Ясно, что человеку не часто придется голодать, если он готов обедать бараньим рагу и пареной репой.

М. – В наше непростое время многие мечтали бы иметь на обед баранье рагу. Но люди надеются на лучшее в будущем. Как Вы считаете, следует ли жить одним днем или нужно постоянно думать о будущем?

С.М. – Миг настоящего – это все, в чем мы можем быть уверены; как же не извлечь из него всю возможную ценность? Будущее в свое время станет настоящим и покажется столь же неинтересным, как настоящее кажется сейчас.

М. – Возможно, уметь наполнить смыслом настоящее – удел незаурядной личности. Что Вы думаете о себе как о личности?

С.М. – Для себя я – самая значительная личность на свете, хотя я и не забываю, что, не говоря уже о такой грандиозной концепции, как Абсолют, но даже с точки зрения здравого смысла, я ровно ничего не значу. Мало что изменилось бы в мире, если бы я никогда не существовал.

М. – Но мы тогда лишились бы радости читать и перечитывать Ваши книги. Вы ведь не будете отрицать свой талант?

С.М. – Природа не слишком щедро одарила меня, зато я обладаю силой воли, и это, в известной мере, помогло мне восполнить мои недостатки. Мне не откажешь в здравом смысле. Люди, в большинстве своем, почти ничего не замечают, я, напротив, с предельной ясностью вижу, что у меня под носом.
Многие годы меня изображали циником – я говорил правду… Я не хочу выдавать себя за кого-то другого и в то же время не склонен принимать на веру чужие притязания.

М. – Какой главный вывод можно сделать из Вашего огромного жизненного опыта?

С.М. – С уверенностью я утверждаю лишь одно: на свете есть очень мало такого, что можно утверждать с уверенностью.

М. – Считаете ли Вы, что сумели достойно пройти свой путь?

С.М. – Я наделал немало ошибок. Я совершал безрассудства. У меня беспокойная совесть, и некоторые свои поступки я не в состоянии окончательно забыть. Сам я не считаю себя ни лучше, ни хуже большинства людей, но знаю, что, расскажи я о всех поступках, какие совершил в жизни, и о всех мыслях, какие рождались у меня в мозгу, меня сочли бы чудовищем.

М. – Разве Вы совершали преступления? Или люди, Вас окружающие, совершенно безгрешны?

С.М. – Мне непонятно, как у людей хватает духу осуждать других, когда им стоит только оглянуться на собственные мысли. На первый взгляд странно, что собственные поступки кажутся нам настолько менее предосудительными, чем чужие. Вероятно, это объясняется тем, что мы знаем все обстоятельства, вызвавшие их, и поэтому прощаем себе то, что не прощаем другим. Мы стараемся не думать о своих недостатках, а когда бываем к тому вынуждены, легко находим для них оправдания.

М. – Наверное, это признак нашего эгоизма?

С.М. – Скорее всего, так и следует делать: ведь недостатки – часть нашей натуры, и мы должны принимать плохое в себе наряду с хорошим. Но других мы судим, исходя не из того, какие мы есть, а из некоего представления о себе, которое мы создали, исключив из него все, что уязвляет наше самолюбие.

М. – Вы сожалеете о своих ошибках?

С.М. – Я не жалею о прошлом: мне думается, что на собственных серьезных проступках я научился снисходительности к людям. Это потребовало долгого времени. В молодости я был жестоко нетерпим. У меня были высокие идеалы честности, неподкупности, правдивости. Меня бесила не человеческая слабость, а трусость, и я был беспощаден ко всяким обинякам и уверткам. Мне и в голову не приходило, что никто так не нуждается в снисходительности, как я.

 М. – И теперь Вы научились прощению?

С.М. – Я неспособен серьезно возмущаться чужими грехами, если только они не касаются меня лично, да и тогда тоже. Я, наконец, научился прощать все и всем. Не надо ждать от людей слишком многого. Будь благодарен за хорошее обращение, но не сетуй на плохое.

М. – Однако, Вы, вероятно, имеете в виду небольшие проступки и мелкие грешки. Ведь бывают злодеяния, которые прощению не подлежат, во всяком случае, людскому. Но и просто терпеть дурное обращение не всякий сможет, да и захочет.

С.М. – Я не сторож брату моему. Я не могу заставить себя судить своих ближних; хватит с меня того, что я их наблюдаю. И мои наблюдения убедили меня в том, что на поверку между добрыми и злыми нет такой большой разницы, как пытаются нам внушить моралисты.

М. – Вот как! В наши дни такой взгляд на вещи довольно распространен и называется моральным релятивизмом. Мой скудный опыт говорит мне, что разница все-таки есть, и существенная: с одними хочется общаться, а от других – держаться как можно дальше, но, возможно, я чего-то не понял.
 Поговорим о другом: в наше время выходит очень много мемуаров и биографий знаменитых людей – писателей, поэтов, артистов, политиков. Есть целые серии – “Без глянца”, в которых герои повествования порой выглядят не слишком достойно. Это вызывает возмущение части читающей публики. А что думаете Вы по этому поводу?

С.М. – Люди в испуге отворачиваются, когда простосердечные биографы обнародуют правду о великих мира сего. Печально думать о том, что человек, написавший квинтет в “Мейстерзингерах”, был не честен в денежных делах и вероломен по отношению к тем, кто оказывал ему помощь. Но возможно, что, не будь у него больших недостатков, у него не было бы и больших достоинств. Мы огорчаемся, обнаружив, что великие люди были слабы и мелочны, нечестны или себялюбивы, развратны, тщеславны или невоздержанны; и многие считают непозволительным открывать глаза публике на ее кумиров.

М. – Действительно, стоит ли предавать огласке факты, не украшающие образ всем известного человека, на которого люди привыкли смотреть с восхищением?

С.М. – Я не согласен с мнением, что нужно закрывать глаза на пороки знаменитых людей; по-моему, лучше, чтобы мы о них знали: тогда, помня, что мы не менее их порочны, мы все же можем верить, что и добродетели их для нас достижимы.

М. – Вы думаете, что каждый может достичь духовного уровня людей талантливых, если не гениальных?

С.М. – Я не вижу особой разницы между людьми. Все они – смесь из великого и мелкого, из добродетелей и пороков, из благородства и низости. У иных больше силы характера или больше возможностей, поэтому они могут дать больше воли тем или иным своим инстинктам, но потенциально все они одинаковы.

М. – Часто говорят, что творческие люди эгоцентричны. Так ли это?

С.М. – Эгоизм писателя безграничен; так оно и должно быть – ведь он по природе солипсист, и мир существует лишь для того, чтобы служить объектом его творчества. Поэтому он часто кажется бессердечным. Жить с художником несладко. Он может быть вполне искренним в своем чувстве, и все же в нем сидит кто-то другой, кто нет-нет да и высмеет это чувство. Он ненадежен.

  (См. продолжение беседы)