Партизанка и Король
Немецкий городок нехотя просыпался в это пасмурное утро. Тучи едва не задевали крыши. Надетые на шпили кирх, они не торопились проплывать дальше. Бесшумно открывались ворота гаражей, и из них, мягко урча, неторопливо выезжали автомобили. Густой запах утреннего кофе, кажется, прилип прямо к стеклам окон.
– Сколько же они могут его пить? – подумала Ольга.
Поймала себя на мысли, что никак не может забыть свою родную Сибирь. Здесь неуютно и нерадостно жить, думала она хандря. Ольга даже поплакала. Совсем немного. Этим утром, щемящее чувство беспричинной тревоги сопровождало ее везде. День начинался буднично. Проводила мужа на работу. Заглянула в спальню к детям. Ганс и Катюша, закутавшись в одеяла, провожали самые сладкие последние минутки утреннего сна.
Молодая женщина снова спустилась вниз, вышла во двор и заглянула в почтовый ящик. Там лежал увесистый конверт, очень похожий на бандероль. Вот оно – чувство тревоги. Это же, наверное, последний привет от бабушки. Сегодня как раз сорок дней.
- Милая, милая бабушка. Это шерстяные носочки ребятишкам, связанные тобой – подумала она, возвращаясь в дом. - Сколько раз ей писала, что сейчас в Германии никто не носит такие носки, но она и слушать не хотела.
Ольга присела у стола. Аккуратно ножницами разрезала конверт. Мама сообщала, что обнаружила конверт, «который должна вскрыть только ты». Женщина вынула второй конверт, прочитала: «Вскрыть Ольге после моей смерти». Разрезала его и достала листочки из школьной тетради.
Теперь уже настоящие горькие слезы катились маленькими светлыми горошинками, первые строчки письма плыли перед глазами, и трудно было понять их смысл.
- Здравствуй, моя дорогая и единственная внученька. Пришло время последний раз поговорить с тобой по душам. Ты сядь поудобнее, нам долго придется с тобой беседовать.
Ольга послушно перешла на диван.
- Мы много о чем с тобой говорили, но сегодня я расскажу некоторые истории своей жизни, о которых никто не знает. Те, кто был со мной в молодости, давно умерли, а остальным нельзя было рассказывать. Ты это поймешь и не осудишь меня за скрытность.
Ты родилась и выросла в Сибири, а я в далекой родной Белоруссии. Лучшие годы юности пришлись на войну. Мне тогда исполнилось только пятнадцать лет. Но я была рослой и сильной девушкой, смотрелась - на все восемнадцать. За мной ухаживали все красивые парни нашего села. Ростом-то я была большая, а умом - еще ребенок. Меня эти любовные домогания не трогали. «Женихи» обижались моим от ворот-поворотам. Так я называла ухаживания. Назначала им свидания, а сама преспокойно уходила спать. Они, бедные, в любую погоду безнадежно дрожали, где-нибудь у плетня.
Мы жили как все. Не бедно, и небогато. Родители построили дом прямо в центре села, на месте старого. На пригорке, между сельским советом и клубом, он смотрелся очень красиво, а из окна было видно все вокруг: лес, поле и заросшее кустарником болото.
Отец был одним из первых шоферов в округе, а мама не работала, возилась по хозяйству. Они погибли вместе еще до войны, когда перевернулся грузовик.
Со старшей сестрой Катей мы росли сиротами. Спасибо родне, помогавшей нам. Сестра уже работала в колхозе. Она была боевой, как тогда говорили, активисткой в красной косынке, училась на трактористку, а я закончила семь классов и тоже собиралась идти работать. После того, как погибли отец с матерью, домашнюю скотину держать нам молодым девчатам было тяжело, поэтому у нас во дворе осталось только две козы. Моей обязанностью было их пасти, и набирать на зиму сено. Я утром выводила козочек к железной дороге, вбивала по колышку, привязывала Красавку и Дочку веревкой, каждую к своему месту. Пока они паслись, я серпом срезала густую траву на опушке у леса и сушила ее на солнышке. Если проленюсь, проглазею на проходящие поезда, то Катя по-взрослому меня ругала. Я ее слушалась во всем. Только сейчас я понимаю, что она ведь тоже была еще девчонкой – ей тогда было всего восемнадцать лет.
Началась война. В первые дни мы все хорохорились. Мол, наши дадут немцам по шее, и наши войска через несколько дней освободят германский рабочий класс от фашистского ига и пр., и пр.
Победа к нам не приходила ни через неделю, ни через месяц и даже не через год. В село вступили немцы. Страха почему-то не чувствовалось. Даже любопытно, что за люди, как они живут?
У нас боев не было. Красная армия отступала по большой дороге, далеко от нашего села. Поэтому мы и не видели ужасов войны. В селе немцы тоже никого не тронули. Лишь поотбирали кур. Скотину из села наши жители угнали в лес, чтобы немцам не досталась. Потом фронт быстро ушел дальше. О войне напоминали только немецкие солдаты, которых расквартировали в бывшем сельсовете и клубе. Да и они были какие-то ненастоящие враги. Вечером отдыхали, играли на губных гармошках, курили свои вонючие сигареты, чистили автоматы. Мы обменивали у них на молоко продукты. Очень вкусными были мясные консервы, а вот хлеб - как бумага, пресный
Стал приближаться фронт. В непроходимых болотистых лесах появились партизаны. Об этом мне однажды прошептала на ухо Катя. Она рассказала, что нам дали задание следить за железной дорогой, считать эшелоны и запоминать, что находится в поездах. (Около нашего села проходила железная дорога, а село было рядом с небольшой станцией, на которой раньше поезда почти не останавливались). Все добытые сведения мы должны были передавать партизанам, а оттуда, наверное, их передавали нашим войскам, за линию фронта. Связной из партизанского отряда Костя говорил, что мы тоже воюем, помогаем громить врага. Вот так мы с Катей стали или подпольщиками, или партизанками, как хочешь, так и понимай.
Я продолжала пасти коз недалеко от железки. Честно старалась запомнить все поезда, пролетавшие мимо, разглядывала, что везут в вагонах. Если танки, то, сколько штук, если вагоны с солдатами, то тоже запоминала количество вагонов. Потом я вносила данные в тетрадку. Примерно раз в неделю к нам ночью приходил Костя, забирал листочек, а Катя долго его провожала.
Немцы, охранявшие пути, жили рядом, за плетнем в бывшем клубе, нас хорошо знали, поэтому не отгоняли меня от железнодорожной насыпи, а другим людям запрещалось даже близко подходить.
Среди солдат я приметила молоденького, лет так на восемнадцать немчика. Похож он был на большого лопоухого щенка. Рыжий, конопатенький, очень старательный. Но какой-то несобранный что ли. Он и автомат носил как палку. Ну, пацан – пацаном, не больше.
Однажды смотрю, а он пришивает пуговицу. Старается, аж кончик языка прикусил, сует иголкой каждый раз не в то место. Пот с него каплями катится прямо на ресницы. Он головой мотает, как будто от мух отбивается. Уколет палец, сморщится, по сторонам оглядывается, не видел ли кто. Я просто покатывалась со смеху, подглядывая сквозь плетень. Потом обошла дом, взяла у него куртку, быстренько пришила пуговицу на место. Он дернул за пуговицу, поклонился, так это гордо сказал «спасибо» по-немецки. Мы же в школе учили немецкий язык, некоторые слова я, конечно, понимала. Вот так мы и подружились.
У нас во дворе был сарай-сеновал. Там мы с ним дурачились в свободное время. Если бы кто увидел нас вместе, застыдили бы. Когда познакомились, он представился: «Ганс Кинг». Это по-ихнему – король. Я чуть не померла от смеха. Ну, какой из него король? Так, шут гороховый. Тогда я встала, показываю ему над своей головой корону из пальцев и на себя, мол, тогда я тоже королева. Он серьезно говорит: «Да, да, да». И поцеловал мне руку. Этого никто в деревне не делал. Мне стало очень приятно. Я перестала смеяться. Таким ласковым у нас никто не был.
Но все-таки мы были детьми. Продолжали дурачиться. Ганс изображал из себя лошадь. Я садилась на него верхом, и он возил меня по сеновалу. Потом мы падали на сено, заготовленное для коз, долго говорили. Да, да – говорили. Мы не знали языка друг друга, но какими–то жестами, отдельными словами понимали. Часто Ганс помогал мне рубить дрова в этом же сеновале у двери. Он рубил, а я складывала их в поленицу. Его помощь была нужной и приятной. Мы очень дружно делали эту нелегкую работу.
Влюбилась я в моего лопоухого Ганса по уши. Каждую минуточку хотелось быть с ним. Как-то раздурачились, он поднял меня на руки. Король оказался очень сильным. Раньше мне рассказывал, что живет в деревне, у его отца есть коровы и лошади. Они продают молоко. Много приходилось работать, поэтому совсем не ухаживал за девушками. Может быть и врал, но я от души ему верила. Ты же знаешь, что влюбленная девчонка готова всему верить. Тогда-то поняла я, что он мой навеки. Я же была отчаянная, взяла и поцеловала Ганса в губы.
Катя временами бывала в отряде, передавала сведения о врагах, получала задания, о которых она мне не говорила. Да я и не очень спрашивала. Из села многие уходили добыть пропитание. Поэтому ее отсутствие бывало незамеченным. Она действительно приносила из отряда какую-то еду. Однажды, когда она в очередной раз ушла, я пригласила Ганса к нам в дом. Накрыла на стол, а Ганька (я его так звала) принес немного ихнего шнапса. Мы, совсем как взрослые семейные люди, поужинали. Затем я постелила постель. Эта ночь стала нашей, потом и многие другие. Никто никогда после не был таким ласковым и желанным для меня. Я была по-настоящему счастлива, ждала каждую минутку, чтобы побыть с ним. Часто мне просто хотелось в него завернуться, быть внутри него, чтобы не разлучаться ни на секуночку.
Но продолжалось это недолго, пришел черный день, который изменил всю нашу жизнь. Катя вернулась из отряда, какая-то вся измученная, с почерневшим лицом, не разговаривала, легла на койку, два дня лежала лицом к стене. Я подсаживалась к ней, пыталась ее растормошить, ничего не понимала. Потом она повернулась ко мне с какими-то горящими глазами начала что-то бессвязно говорить. Чуть позже до меня дошел смысл. Страшный смысл. Катю изнасиловали немцы. Я ее переспросила. А она как закричит: «Меня немцы пытали, запомни – пытали, а не то, что ты думаешь!»
Через несколько дней, она рассказала, как это было. Патруль повстречал ее на дороге при выходе из леса недалеко от деревни. Немцы с ней шутили, что-то говорили. Проверили документы, сумку с нехитрыми продуктами, всё что смогли ей дать в отряде. Партизаны сами питались кое-как. Старший патруля вернул заменитель паспорта. Был сильный ветер, документ или вырвало из рук немца, или он нарочно бросил картонку. Катя поспешила нагнуться, чтобы его не унесло ветром. Тут подол юбки ей ветром забросило на голову. Поправить его она уже не успела. Солдаты просто озверели.
Катя говорила, что это была пытка, но она ни разу не застонала. Сказала, как отрезала, - партизаны не стонут перед гадами. Когда немцы гогоча уехали на мотоцикле, она встала, подняла сумку и побрела по дороге. Но сил не было двигаться, сумка стала очень тяжелой. Катя подумала, что часть продуктов надо бы припрятать, а потом за ними вернуться. Зашла в лес, открыла сумку и увидела, что сверху лежат три банки тушенки и три маленьких буханки черного хлеба, которых у нее до этого не было. Катя закричала, даже, говорит, завыла: её, как продажную шлюху, хотели купить. Она в неистовстве топтала банки, рвала на куски хлеб, и ей казалось, что это враги, что из каждого куска брызжет кровь. Когда очнулась, то побежала к ручью. Прямо в одежде она стала отмываться, как говорила, от чудовищного запаха, который проник в каждую клеточку ее тела, клянясь: убивать, душить, грызть зубами, выкалывать им глаза.
- Вот только тогда я поняла, - сказала Катя, - что это настоящие враги. Их нужно убивать. Таким на земле не должно быть места. Убивать каждого, понимаешь, каждого!
А я сказала глупость, за которую до сих пор не могу себя простить. Говорю, что это все проклятая война. Не было бы войны, тогда бы и не было врагов.
- Пусть бы война скорее закончилась, тогда можно любить, кого захочешь, - добавила я.
Катя резко повернулась ко мне и спрашивает: «А не Ганса ли ты полюбила? Признавайся!» Конечно, мы же с ним не могли скрывать своего счастья. Это, видимо, заметили соседки, нашептали Кате. Но она до этого наоборот, поощряла нашу дружбу, чтобы беспрепятственно следить за немецкими эшелонами. Нашей главной военной задачей.
Я призналась. Катя пристала ко мне, мол, рассказывай все до конца. Когда я сказала, что мы с Гансом любим друг друга, живем, как муж с женой, Катя побледнела.
- Ты что, стала фашистской подстилкой? Да тебя наши будут судить за измену Родине, ты же партизанка, комсомолка. Ох, Ольга, Ольга, что же ты натворила!
Потом она как-то вся напряглась и прямо в лицо мне кричит: «Нет, этот гад тебя изнасиловал, признавайся, что он тебя изнасиловал. Фашисты убивают и насилуют наших женщин».
Я промолчала. С тех пор мы стали друг для друга как бы чужими. Мало разговаривали, и Катя уже не ругала меня.
Прошло всего несколько дней после того случая, опять пришла беда. Вечером я беззаботно писала в тетрадке, сидя на сене, итоги дневного наблюдения. Не заметила, как ко мне подкрался Ганс. Он, видимо, через плечо долго наблюдал, что я делаю. Потом прошептал: «Ольга – партизане?» Протянул руку, чтобы взять тетрадку. Я спрятала ее за спину. Ганс начал отбирать ее у меня. Я долго сопротивлялась, но он был сильнее. Еще бы мгновение и он получил свою добычу. Но вдруг руки его разжались, а со лба потекла струйка крови. Он жалко, по-мальчишечьи сморщился, стал заваливаться назад. А Катя резко взмахнула топором. Последнее, что я увидела: как его лезвие глубоко вошло в затылок Ганса.
Потом она рассказывала, что услышала в сарае шум и страшно разозлилась на нас. А когда вошла, то поняла, что идет совсем не любовная борьба. Схватила около двери топор и ударила Ганса.
Когда я очнулась, то увидела, что Катя вырыла уже по пояс могилу в сарае. Труп был обернут плащ-палаткой, лежал рядом с могилой.
У меня, наверное, произошло небольшое помешательство. Все как в тумане. Помню, что ночью пришел Костя. Катя ему сказала, что убила немца. Ох, как Костя орал на нее!
- Ты что же наделала, ты же загубила наблюдательный пункт! - кричал он. – Ты знаешь, сколько жизней наших солдат мы спасали? Это же сотни, а может быть, и тысячи. Да здесь не только надо было заигрывать с немцем, а ублажать его, выполнять все капризы. Это же во благо нашим.
Повернулся ко мне и говорит: «Рассказывай, как все получилось, а то от неё толку нет, трясется вся».
Я машинально, как автомат все рассказала про Катю, затем про себя, рассказала как погиб Ганс. Костя побледнел, посмотрел на Катю и долго молчал. Потом приказал нам собираться в отряд. Здесь, говорит, оставаться вам теперь нельзя. Немцы догадаются, куда делся солдат.
Мне все в жизни стало безразличным, как теленок на веревке, пошла за ними. Потом, до самого твоего рождения, жила в каком-то тумане. Ты же помнишь, что я была молчаливой, не любила веселиться, жила ровно: без спусков и подъемов, серой жизнью.
В отряде Костя сказал всем, что я его невеста. Не знаю, почему он так сделал: или назло Кате, или для того, чтобы ко мне не приставали парни. Вот так пошла за мной слава Костиной невесты.
А через несколько дней, партизаны ушли на боевое задание. Надо было навести наши самолеты на станцию. Там скопились эшелоны с немецкой техникой и людьми. Прямо перед этим наши минеры взорвали мост и остановили движение по дороге. С задания вернулись все, кроме Кати и Кости.
В том месте станции, где они показывали фонариками цель для наших самолетов, их обнаружила охрана эшелонов, наверное, был бой. Никто толком ничего не знает, так как началась бомбежка, все партизаны быстро отошли от станции. А на следующий день Катя и Костя были повешены на хоботе старого станционного водозалива паровозов. Но местные жители рассказывали, что в виске у Кати было пулевое ранение, а у Кости вся рубашка - в крови.
Так я осталась на свете одна. Меня в отряде все жалели. А тут обнаружилось, что я беременна. Те, кто об этом узнали, решили, что это будет ребенок Кости. Меня отправили в дальнюю деревню района, где жила мать Кости. В этой деревушке родилась твоя мама. Варвара Кирилловна, мама Кости, во мне души не чаяла, особенно после рождения ребенка. Ведь маленькая Катенька была как две капли воды похожа на Костю. Как это получилось до сих пор для меня загадка. Конечно, когда она выросла, то общего с Костей ничего не осталось, она стала больше похожей на Катю и на меня. А вот от Ганса не было ни черточки, лишь его конопушки около носа. Я расстраивалась, часто поплакивала. А Варвара Кирилловна утешала, думая, что плачу по ее сыну.
А тут пришло известие, что весь наш небольшой партизанский отряд погиб. Перед приходом Красной армии, немцы зачищали все леса от партизан. Теперь подтвердить, что я была партизанкой, могла только мама Кости, если бы ей поверили. А вот то, что мы продавали молоко немцам, как фашисты звали меня «фрау Ганс» - знали многие жители. К тому же немцы расстреляли несколько человек, сожгли село в отместку за своего пропавшего солдата - тоже добавляло злости в наш адрес.
Я стала бояться разоблачения. Пожалуй, впервые испытала, как говорят, животный страх. Мне стало страшно скорее не за себя, а за дочку. Какое было бы у нее будущее, если бы ей приклеили прозвище «немка».
Так началась моя скрытная жизнь. Закончилась война, солдаты стали возвращаться домой. А я затосковала. Не могла обманывать добрую женщину. Не могла, конечно, признаться, что это не ее внучка. Думала: все стерпится, все забудется, но, наверное, я однолюбка, до сегодняшнего дня не забыла Ганса.
Когда стали вербовать из деревни на стройки Сибири, я подалась искать свое новое счастье. Не успела обжиться на новом месте, как получила письмо от соседей с известием о смерти Варвары Кирилловны. Теперь меня с Белоруссией ничего не связывало. Второй родиной стала морозная неуютная Сибирь.
Мне повстречался в жизни человек, который от всей души полюбил нас с Катенькой. С Виктором Ивановичем мы прожили долгую и счастливую жизнь. Ты же знаешь, каким заботливым был дедушка. Его все уважали. Где бы он не работал, всегда его портрет висел на Доске Почета. Я стала прибаливать, всю жизнь провела в домашних хлопотах. Детей нам Бог больше не дал, поэтому для мужа дочка была, как свет в оконце.
Но это был не Ганс, совсем не Ганс. У Виктора Ивановича сложилась размеренная жизнь: все расставлено по полочкам. Он любил меня, но ни разу не сказал ласкового, теплого слова, ни разу не возмутился шалостям Катюши, а она была бедовая - вся в родного отца.
Я не чувствовала за собой вины, но прожила жизнь с опущенной головой. Бывало мой друг, Виктор Иванович, спросит: «Олюшка, ну почему ты не радуешься?»
- А чему радоваться? - отвечаю.
- Ну, как же чему. У нас такая хорошая семья. Дочка красавица, невеста. Живем в достатке и уважении. Я люблю вас, как никого. Что же еще надо?
Улыбнусь ему, а муж радуется от души.
Я никогда больше не была на родине, не проведала могилки моих родных. Всю жизнь меня преследовал страх, даже тогда, когда бояться было уже глупо. Поверь, это было нелегко.
Теперь тебе можно будет съездить туда. Поклонись им от меня и попроси от моего имени прощения. По-другому я сделать не могла.
Прошли годы, сыграли мы свадьбу дочке. Ей достался тоже хороший человек по жизни. Твой папа - заботливый и умный семьянин. Сто благодарностей ему за все. Но как бы ни хорошо ко мне относились, я боялась сказать правду. В то время неизвестно, как бы восприняли новость твои родители. Однажды в поезде я разговорилась с попутчицей и все рассказала о своей жизни. Так она не дождавшись остановки, вытащила свои вещи в тамбур и долго там стояла, с ненавистью глядя в мою сторону.
Когда ты появилась на свет, то впервые за многие годы в моей душе выглянуло солнышко. Ты родилась настоящей немочкой: рыженькая, белолицая, с голубыми, как оказалось потом, глазками.
Ох, как я радовалась! Теперь уж точно, думала я, никогда не забуду моего Короля, ты мне в этом помогла. Ты росла, и все его черты проявлялись как в фотографии. Такая же беззаботная, вечно с улыбкой. Даже капельки пота стряхиваешь, как он. Ну, просто один к одному. Только тебе достались, наверное, черты его матери. Лицо более овальное, глаза большие и еще много, много отличий, но они все равно не застилали образ моего любимого.
Второй большой радостью для меня было, когда ты полюбила Вальтера. Это стало для всех полной неожиданностью. Вальтер ведь приехал к нам в Сибирь всего на несколько дней в командировку из Германии. И как вы удосужились с ним встретиться, я до сих пор не пойму. Магнит, что ли, есть любовный?
Потом вы уехали на родину Вальтера. Знай теперь, что это и твоя родина. Хорошая родина - она дала мне Ганса. Я посылаю фотографию твоего дедушки, и маленький медальон. Фотографию он содрал с какого-то документа. К сожалению, я не знаю, где он жил в Германии.
(Ольга с интересом стала разглядывать маленькую фотографию своего родного деда, который смотрелся просто худощавым, с надвинутой на глаза пилоткой, мальчишкой. Потом подержала в руке нехитрое солдатское изделие из медной гильзы).
- Теперь ты поняла, - продолжала читать Ольга, - почему я просила своего правнука назвать Гансом. Слава богу, что так все случилось.
Только когда родился мой новый Гансик, я всей душой поняла, что война закончилась окончательно. Что немцы и русские больше не враги. Было такое ощущение, как будто в груди лопнул нарыв, через столько лет я вздохнула свободно. Как после сна, увидела, что все изменилось, люди стали думать по-другому, стало светлее и проще жить. Да, да, несмотря на хаос и тяжелую жизнь, которую устроила нам перестройка. Теперь много зависит от своего ума, сил и здоровья.
Последняя просьба. Она трудная. Но если исполните, то моя душа будет спокойной. Олюшка, прошу тебя, Христа ради, найдите могилку моего Ганьки, а твоего родного дедушки. Отыскать ее легко. Около сарая, где похоронен Ганс, врос в землю большой треснутый мельничный жернов. Напротив него за стеной его могилка. Сарая, наверное, уже нет, а камень никому не нужен, должен остаться на месте, он на взгорке, около реки. (Ольга бегло пробежала строчки с адресом). Пусть Ганс упокоится рядом со мной. На памятнике напишите: «Ганс Король». Вам тоже будет удобнее нас проведывать. В одном месте - все родные.
Спасибо тебе, дорогая, прощай и прости за все.
Твоя бабушка».
Ольга отложила письмо. Слезинки из ее глаз катились и катились помимо воли хозяйки, как это бывает у женщин, когда они плачут и от горя, и от радости одновременно.