– Ну вот и Гаврила-мастер вернулся, – проговорил Степан, обращаясь к сыну, когда они вошли в комнату, где лежал Борис.
– Здравствуйте. Благодарствие Вам, – приподнялся на локте очень крупный мужик, с очень худым лицом, потерявшемся в густой небритой бороде и взлохмаченных волосах. Только лихорадочный блеск воспаленных глаз слегка оживлял лицо этого человека.
– А мне за что? – Искренне удивился его благодарности, Гаврил.
– За лошадь. На Буланке тятя опоздал бы, – бесцветным голосом проговорил Борис, словно речь шла не о его жизни, а о каком-то пустяшном деле.
– Поправишься, вздую. – Без тени сомнения в голосе, пообещал Степан.
– Вздуй, тятя, вздуй. Пальцем не пошевелю. И поделом будет, – согласился с ним сын откидываясь на подушки.
Гаврилу не понравилось это его, ко всему, безразличие.
– Доктор смотрел? – .
– Смотрел, – хором ответили оба. – Кости и тело целы, – добавил Степан. – Доктор говорит, что надо в покое быть.
Снадобье давал. Батюшка приезжал, молитву за исцеление читал. Наказывал, как поправится, на исповедь предстать. Но, сначала я тебя сам исповедую, а потом уж и далее пойдёшь, – снова попытался он разворошить мрачное настроение сына. Борис слабо улыбнулся в ответ.
Гаврил развернул свёрток и положил поверх одеяла подарок.
– Про исповедь не знаю, а это тебе обязательно поможет.
Борис глянул на матово блеснувшую сталь пружин, понял для чего, и для кого они свились в упругие кольца и в глазах его Гаврил впервые заметил интерес и слабые искорки азарта.
– Благодарствую. Теперь и силушку ворочу. У настоящих борцов такие же видывал, – оживляясь, проговорил он и взял в руки пружины.
– Ну вот и славно, – ответил Гаврил.
– Вот и займись делом, чем потолок глазами сверлить, – посоветовал отец и они вышли из комнаты.
За ужином Степан вина не пил. Да и ел, против обыкновения, нехотя, словно пилюли глотал. Переживания о Борисе придавили всю семью. Иван, едва поужинав, улез на печь и затаился там. Настроение подавленности передалось и Гаврилу.
– Не нравится мне его хандра, – пожаловался, ни к кому не обращаясь, Степан. – Четвёртый день молчит. Ничего в рот не берет и всё в потолок смотрит, словно чего тайное там читает. –
– Четыре дня, не вся жизнь, – размышляя в слух, стараясь успокоить родителей, промолвил Гаврил. – Парень молодой, оклемается. –
– Жар у него был сильный. Весь горел. Прокоповну привозили. Отварами лихорадку сняла – проговорила Прасковья и заслышав возню в комнате сына, встала из-за стола.
– Так что же случилось? – Наконец решился спросить Гаврил, когда за Прасковьей закрылась дверь.
– Ничего бы не случилось, если бы родителей слушаться научился, – с горечью проговорил Степан. – Разве можно, очертя голову, в такое дело соваться?! Одному. На тяп-ляп, ладить….–
– И ты бы с ним пошёл? – Со свойственной ему прямотой, спросил Гаврил.
– Пошёл бы или нет, теперь ответить труднее. Кто знает, может быть ради его пользы и сходил бы? – Проговорил в запале гнева Степан и замолчал, прислушиваясь к своим словам и словно заново осознавая прозвучавшее. – Так ведь он всё сам. Захотел батьке нос утереть. Утёр, называется…–
– Ты как будь-то жалеешь… – уронил, взглянув на него, собеседник.
– Да провались он, этот сундук! – Вскипел, по-своему истолковав реплику, Степан и, хлопнув себя здоровенной пятерней по ляжке, добавил: – Виси бы он там, пока не сгниёт… – Добавил уже остывая. – За наследника обидно. Видно зря я его в строгости держал. Перегнул лишка где-то. Самостоятельности лишил парня. Той самостоятельности, что правильно вырастает и подтверждения себе любой ценой не требует. А досадно оттого, что мне теперь – вниз расти, а ему вверх. Как он там без этого стержня стоять будет? Вот что в первую голову заботит. –
– Почему ты решил, что сундук там есть и почему – висит? –
– Так тащил же он его. Багром тащил. Только очень бестолково! – Удивился Степан, что Гаврил до сих пор не поймёт столь очевидного факта. – Едва не выволок… –
– Может быть, это топляк был… – иронично предположил Гаврил, как привык встречать рассказы о всяких чудесах у себя в деревне.
– Какой же топляк, если у него бок тёсаный? –
– Так и у лодки он тёсаный. У долблёнки, например, – невозмутимо, как бы вслух размышляя, уточнил собеседник.
– Думаешь лодка бы его в прорубь утащила? Тут чего-то потяжелее лодки было. – Всё больше поддаваясь сомнению, проговорил рассказчик.
– На льду всякое бывает, – уклончиво проговорил Гаврил, чувствуя, что мысли Степана заворачивают на правильную дорогу. – На льду поскользнуться долго ли? –
– Так я от чего досадую-то, по глупому всё делал. Бестолково. Слеги бы постелить, да кожушок на них собрать, да сверху ворот приладить. Поворачивай бы, да выпрастывай сундучок из воды. С какой надо стороны, с той и подойди. А он с нахрапа, одной дикой силой привык всё разрешать. Вот и попался… –
– Под водой долго был? – С осторожным сочувствием, словно у самого Бориса, спросил Гаврил.
– А кто знает? И как вылез на лёд – не помнит. Хорошо, что прорубь в воде не потерял, – надолго замолчал отец, заново переживая драму сына. – За Какшинским бором его встретил. Сосуля сосулей был. Руки, ноги под себя загрёб. Попоной завернулся и лежит в санях колодой мороженой
А лошадь домой идёт. Да нет бы, бежала, а она ноги едва переставляет. Схватил его к себе в сани, в свой тулуп завертел, да перегону в него не меряно заправил. Задышал. А я лошадей в разворот, да в Петровское. Тут свояк с ватагой подскочили. Прыгнул он ко мне в сани, да и погнали мы коней в Озерское. До него ближе было. Там и отхаживали… –