Приложение к налоговой декларации
(Опубликовано в журнале «Дружба народов» 9-1995)
1.
Увели кусочек мыла от колонки во дворе…
Было это в начале лета. А незадолго до того, по зиме, мы с мужем оба остались без работы. Шок от случившегося начал отпускать только с весною, когда оттаяла в огороде земля и пришлось копать её, унавоживать, обласкивать и верить в то, что на голом месте непременно появится зелень, а затем цветы и плоды. Не бывает иначе в этом мире, и слава Богу, а то ничем не поднять бы со смертного одра тех, кто по зимней стуже решил покончить счёты с жизнью. Но как в голых берёзах с заледенелыми стволами от весеннего солнца трогаются вдруг с места, начинают шуметь и гудеть под корою застывшие соки, так и в человеческом теле оттаивает, спохватывается вдруг застоявшаяся кровь, устремляется с обновлённой силой к каждой крайней беззащитной клеточке, чтобы сделать её способной дышать, сопротивляться возвратным холодам и, значит, жить.
Постепенно приходила в себя и я. Ко мне вернулось ощущенье весенней радости земной!.. Возле бани нашей белесо задымилась, а затем снежно поседела черёмуха, и вечерами мы ходили с сыном нюхать её доверчиво приспущенные ветви. «Челёмуха», - запоминал он, тогда, год назад, ещё только начавший всерьёз осваивать этот мир. Зацвела и сирень у соседних домов, и старухи, по просьбе сынишки, срывали ему веточку-другую, чтобы через много лет, когда их не будет на свете, он мог бы вспомнить тот весенний радужный день и пожилых иструженных женщин, населявших прежде эту деревню…
Становилось совсем тепло, и на Данинском взгорке, под соснами, среди молодых ещё курчавящихся папоротников, безрассудно распустились-загуляли стаи прохладных ландышей. Их были сотни, тысячи упруго торчавших веточек, по которым отважно карабкались вверх белые пьянящие колокольчики. Их народилось столько, что не грех было их срывать и срывать, что мы и делали с малышом, собирая букеты для всех, перед кем так или иначе были виноваты. И потом отвезли их в райцентр и разносили по адресам, радуясь чужой радости.
Как всегда с теплом, когда первые работы на грядках сделаны, захотелось выгрести грязь из всех углов и постирать. Летом условия у нас для этого прекрасные. Кроме того, что вода проведена в дом, есть гусак и во дворе, у забора. Пристроишься на пенёчек, расставишь тазы, пустишь воду и – полощись себе, сколько надо. Мимо наши деревенские идут, кто в магазин, кто оттуда, словом перекинутся. А чуть поодаль дорога-грунтовка, по которой летом машины снуют то и дело, и в этом почти единственное деревенское развлечение. Мальчик наш своё первое впечатление среди тишины и нетронутости вынес от пробежавшей за окном машины, оттого и живёт в нём эта мальчишеская страсть с особой силой. Отец говорит: шофёром будет! Я перечу: не стоит, но мерседесик иметь очень даже неплохо.
Ха-ха, слышал бы кто-нибудь! При нашем положении дел мы не смеем мечтать даже о мотоцикле, а королями себя на селе чувствуют те, кто в лёгкие времена почти по принуждению купил себе машину, роскошью не считавшуюся, но теперь поднявшую престиж всех её обладателей на небывалый уровень. А мы, которые без, голосуем теперь на дороге, чтобы во внеурочное время попасть за тринадцать километров в райцентр, и не каждый ещё остановится, даже имея свободное место.
Впрочем, я ведь не об этом, я о стирке, которая у меня в назначенный день не случилась, и вот по какой причине. Приготовив всё, что требуется, я сунулась в истлевший посылочный ящик, приколоченный к забору вместо полочки, и обнаружила, что в нём…нет вчера только положенного новенького куска хозяйственного мыла! Стоило оно в ту пору рублей пятьсот, что было слишком заметно для нашего ниоткуда не пополнявшегося бюджета. Я почти взвыла от отчаяния: это ж надо?! И кому он мог понадобиться? Мы вообще никогда ничего с улицы не убираем, и всё всегда было в порядке. А тут… Увели…
«Увели кусочек мыла от колонки во дворе. Я бы столько им намыла, настирала детворе! Я бы столько им… Обидно! На последние гроши мы его купили. Видно, люди тоже хороши, что позариться сумели на единственный кусок. Он мне счастье на неделю и на две составить мог…» Правда, правда! Но что делать? Оставалось дожидаться нового дня, чтобы сбегать в магазин и исправить положение.
Назавтра я вновь приготовилась стирать. А в голове всё крутились исторгнутые обидой строки. «Увели кусочек мыла!..» Я плескалась в воде и всякими хитростями отгоняла прочь малыша, чтобы он излишне не застудился. Сын бродил вокруг да около, подбирая щепки, прутики и разную другую дворовую мелочь. И вдруг из дальних лопухов он прокричал: «Мамочка, а это что такое?» Я подбежала и в изумлении обнаружила там облепленный опилками кусок мыла!
Сороки, кто же ещё?! И прежде они любили совершать у нас мелкие кражи, но предметом их зависти бывало мыло душистое, яркое, чаще всего красное. Тогда мы приноровились прятать его под банку, и пропажи прекратились. А тут – неподъёмный хозяйственный кусок утащить на такое расстояние! Видно, тоже оголодали всерьёз. Хоть смейся, хоть плачь с ними… «Он мне счастье на неделю и на две составить мог», повторяла я, полоща одежду, и незаметно завершила трагедийную ситуацию весело:
«Причитаю так и вижу вдруг сороку у плетня. Клюв открыла и косится хитровато на меня. Ах, ты, птица-озорница, забери меня тоска! На полтыщи разориться я должна из-за куска. Вот какой ты ненароком нанесла семье урон. После этого любите вас да галок и ворон!»
В этом моё спасение, знаю: когда становится невмоготу, когда чувствую загнанность и безысходность, на выручку приходит рифма. Пусть заведомо получится глупость, не в этом дело, мне стишки эти не в сборники собирать и не кичиться ими, они моё лекарство от боли. Прошагаешь километр-два под услышанный размер, глядишь, и здоровенькой домой вернёшься, а больше ничего и не надо.
Однако в тот день я не догадывалась даже, сколь глубокий стресс ещё предстоит мне, и рядом с ним эти «мыльные» страдания были просто шутливой прелюдией.
2.
А муж между тем подработал у кого-то на новом срубе, и мы ждали-поджидали спасительную зарплату. Но хозяин всё не рассчитывался и не рассчитывался. Неделю, другую, месяц, второй…Терпение лопалось, нервы рвались, ведь свободное время кончалось – подступал сенокос, куда от него? А травы…Бережно ступая по ним, я опять вслушивалась в себя…
«Выросли сочные травы до пояса. Вырос сынок и помощником стал. Звуки его лучезарного голоса могут лечить, если очень устал. Пчёлы снуют над медвяными далями, ветер доносит жужжанье косы… Долю другую пусть выбрать мне дали бы – не пожелала иной бы красы!.. К вечеру сосны в лесу зарумянятся и серебристо взыграет ручей. Детство весёлое грустно вспомянется…»
Да, всё, что я, городская, помнила из детства, были поля и перелески сосновой этой стороны: земляника вдоль прясел, черёмуха над амбарами, васильки во ржи, из которой меня не было видно, и зерно, зерно, зерно, которое тёплой упругой струёй сыпалось сверху, словно с небес, в бункер комбайна, где не подолгу нам удавалось прокатиться. Как всё было просто в ту пору, как наполнено красками и запахами, а главное, предощущением безграничного бесконечного счастья, отмеренного тебе по заслугам… Даём ли мы это сынишке, сможем ли дать, будучи сами потеряны и растеряны перед новой жизнью?..
«Потеряла я себя, не найти вовеки. Плачу, фартук теребя: Люди! Человеки! Неужели никому я не стану нужной и умру в пустом дому жуткой ночью вьюжной? Я умею шить, стирать, начищать посуду. И под ночь поцеловать я не позабуду – у меня есть муж, мой друг… И любовь к Отчизне. Только выпала я вдруг из духовной жизни! Рядом поле, лес. Коза. Но вот нет работы. Может, этим наказал Бог меня за что-то?.. Я привыкла знать почёт и достаток денег. Нынче ж – грош наперечёт и столетний веник. Всё доношено до дыр, дышит всё на ладан…Неужели же мой мир не познает лада?..»
Дождик лился шумной стеной. Мы сидели на лавке в летней избушке при открытых дверях и почти не видели в трёх шагах своего дома. Данилка, в сапожках, в курточке, то и дело выскакивал под ливень и с визгом залетал обратно. Мы не ругали его, только счастливо переглядывались.
Громыхнуло, далеко где-то, за рекой. Тучу уносило. Солнце, уже склонённое к закату, вырвалось наконец из плена и залило мокрую землю золотом.
– Теперь погода станет, – сказал муж, выбросив окурок в лужу и поднимаясь. – Буду точить косы.
– Погоди, – посадила я его рядышком. – Мне посоветоваться надо.
Он вновь опустился на лавку, опять чиркнул спичкой.
– Надо хоть мне зарабатывать, – сказала я робко, – хотя бы на хлеб…
– Как?! – с проблеском отчаяния спросил он. Всё было у нас не раз обдумано и выверено, и во всех вариантах забредали в тупик.
– Я торговать попробую! – выпалила я и, не давая перечить, заоправдывалась. – Ну, что плохого, в конце концов? Люди давно привыкли, что цены растут, никто и не знает, сколько что стоит, набавляй себе!
– Да, ты наба-авишь…Скорее убавишь!
– Научусь! Вон Ворона как разворачивается!
– Сравнила!
– А что? Между прочим, она тоже овен, у нас вообще в торговле дела должны идти хорошо.
– Да ты хоть раз что-нибудь продавала?. То-то и оно. А у Вороны опыт по хлебному магазину.
Мы оба вспомнили, как лихо щёлкала Антонина костяшками счёт ещё в те времена, когда рубль не равнялся копейке. Уследить за её мыслительным процессом не успевал никто, и лишь за дверью, между собой, люди обменивались соображениями, кого на сколько обсчитала она на этот раз. Впрочем, сильно на неё не обижались, деньги у народа ещё водились, и никто не хотел из-за мелочи трепать себе нервы. Ну, а отношение к продавщице отражалось в прозвище. Была она по мужу Синицыной, а где синица, там и ворона, очень просто. Чтобы убедиться в справедливости имени, стоило только раз осмелиться Антонине поперечить и услышать, как она в ответ «закаркает».
– Значит, нечего мне за это браться?
– Я этого не говорил. Попробуй. Только налоговой не боишься? Забыла, как сцепились?
– Помню, – оборвала я, не желая пока доставать из глубин души жуткий эпизод. – Это местные такие. Я надеюсь, что в Вологде поумнее. Мне же документы там оформлять, раз я там пока прописана.
– Пожалуйста, я не против.
– Но мне же уезжать придётся из дома, Данилка как?
– Управимся. Ему уже два с половиной, совсем большой.
Сынишка, услышав, что речь о нём, тут же подбежал и забрался к отцу на колени.
– Чего, папочка?
– Косить будешь помогать мне?
– Буду!
– А сено сушить?
– Буду, буду!
– Тогда пошли делать тебе грабельки!
И мужики мои поднялись, давая понять, что разговор окончен.
3.
А для меня началась суматошная жизнь.
В первый раз после почти трёхлетнего заключения в глуши я выбралась в Вологду для того, чтобы сделать необходимые документы. Проездила два дня, а рвалась назад в деревню, будто после месячной разлуки. Всё дома было в порядке: сынишка накормлен-обихожен, первый стожок высушен, кролики и козы живы-здоровы.
Женщинам очень часто кажется, что дом держится только на них, оттого и гордятся они, и командуют. Но жизнь устроена мудрее нашего представления о ней и в любом случае продолжает развиваться по вполне прозаическим законам: всем хочется есть, пить, спать – это и происходит с нами изо дня в день многие годы. И лишь иногда отрываемся мы от плоти куда-то ввысь, в бездонное небо, где сами себя не узнаём и дивимся на своих сородичей; но это – мгновения, ради которых, однако, едим мы и спим, из детей вырастая.
Мне показалось даже, что сынишка подрос за два дня, потемнел личиком на солнце и глядел теперь на меня иным, немного задумчивым взором. В его лексикон вошли новые слова.
– Что, Данилка, – спрашивал кто-нибудь, проходя через деревню на дальний покос или за ягодами, – мама-то где?
– За товаром уехала, – отвечал он один раз. – Торговать! – кричал в другой.
Не знал он, как мне больно было даже на сутки расставаться с ним, с которым безотрывно прожито столько дней. По наивности я мечтала, что когда-нибудь бегущая мимо дорога превратится в большое шоссе, и тогда мы сможем поставить на обочине ларёчек, в котором я смогу торговать, никуда не уезжая. Муж украсит его затейливой резьбой, я навезу сногсшибательного товара, и все проходящие мимо машины будут наши…
Мудрый у меня мужик, никогда не останавливает в глупых замыслах - пройдёт денёк, и я сама откажусь от неисполнимой затеи. Но тот, кто рядом с овном не верит в его мечты и даже насмехается над ними, рискует стать ему врагом навеки. А у нас чего и воевать, коли изначально ясно: дорога наша никогда не будет шумной, а я – богатой! Опять же: бизнес начинают с солидных сбережений, у нас же накоплены одни долги. Не на свои деньги купила я и первый товар. Всю Вологду излазила вдоль и поперёк, угадывая, что может сразить моего будущего провинциального покупателя.
Словом, восемнадцатого июля среди нейских свободных торговцев впервые нарисовалась и я. Передо мной на прилавке, то бишь на земле, покрытой плёнкой, лежало всё моё богатство: хлопчатобумажные женские майки, за которыми я поджидала деревенских старух, отрывные календари для садоводов-любителей, нужные каждому, мерные пластмассовые стаканчики, моя слабость, полиэтиленовые крышки, дефицит в пору заготовки ягод, и маленькие шоколадки как приманка для детишек, а значит, и для их мам. Всё.
Рядом с торговцами заморскими тряпками выглядела бы я, сами представляете, как. Потому и расположилась я не с ними, а напротив, под молодыми липками, где стояли продавцы попроще. Их будущий доход был заработан честно. Была выставлена земляника, клубника, смородина, одна старушка разложила самодельные коврики, дедок предлагал оставшееся от жены барахлишко. Привезли хорошо сохранившуюся картошку, которую тут же разобрали…
По себе я знала, что такое набрать банку лесной земляники, и сама никогда ни ягодки не стала бы продавать, жалея натруженную спину. Значит, этих людей сутулила нужда. Я же, получалось, наряду с другими лентяями мечтала получить незаработанный доход! Это было ужасно. Ужасно не по сумме, которую предполагали мы надбавить, а в принципе: то, что веками у нас презиралось, к чему с детства прививалось отвращение, теперь было узаконено свыше и поощрялось, если ты соглашался отстёгивать государству соответствующий процент. И я, доведённая до отчаяния, согласилась тоже. И я!..
«Я твёрдо верила доныне, что перед натиском дельцов я есть и буду век твердыней и не предам завет отцов… И вот с дельцами в ряд торгую, считая трепетно барыш!.. Как верить в истину другую теперь сумеет мой малыш? Поймёт ли он, ч т о мы хотели? Ведь без постылого гроша в его оголодавшем теле не вызрела б его душа…»
Поймёт ли он, поймут ли другие, десятки знакомых, родных, которые и сегодня, и завтра будут проходить тут мимо меня? Начать свою жизнь за здравие, а кончить – за упокой? Как посмотрят на это те, кто мной гордился? А главное, смирюсь ли с этим я сама?
Не жарко было в тот день на улице, ветерок продувал всю «блошинку» насквозь и рвал развешенные на верёвках между деревьями тряпки, а мне было душно и от стыда то и дело бросало в пот. Для маскировки я надела длинную юбку, а на голову пляжную шляпу с полями, которые прикрывали моё лицо. Едва приметив кого знакомого, я склонялась над товаром и становилась с ним одним целым.
Однако хитрость эта не спасла меня от Вороны. В первый же день она выбралась из-за казённого стола напротив меня, подошла и с сочувствием оглядела разложенные вещи.
– Что, Нина Павловна, тоже бизнесом решили заняться?
Я съёжилась от её зычного голоса, всегда привлекавшего зевак, и кивнула.
– Раньше надо было, раньше, года два назад, когда я начинала! Тогда ещё здесь никого не было, а теперь вон сколько. И хороший-то товар плохо берут, бедные все. А у вас разве это товар?!
Пожалел волк кобылу!.. Я и сама понимала, что шансов на спасение у меня мало. И всё-таки верила. А что мне оставалось? Иногда нужно уцепиться за явную глупость, чтобы дожить до мудрости.
Назло Вороне в первый день я продала три календаря! И уже с обеденным автобусом вернулась домой. Мужики мои, похоже, не ждали меня, потихоньку ворошили сено в усаде. Завидела меня первой Филька и, виляя хвостом, рванулась навстречу. За нею устремился и сынишка.
Мы вместе пообедали, и я впервые за долгое время чувствовала себя удовлетворённой прожитым днём.
– И сколько же выручила? – поинтересовался муж, давая мне повод высказаться.
– Шестьсот рублей
– Шестьсот?! – он не поверил своим ушам. – И это – доход?
Он первый умел впадать в отчаяние. Но я взъерепенилась:
– А ты хотел бы сразу миллион?! Дай время, всё будет у нас хорошо. Ты же сам позволил мне попробовать!
– Ладно, ладно, – пошёл он на попятную, – пробуй, только не кипятись.
– Я и не кипячусь, но просто обидно! Ты же видишь, что и хлеба я сумела купить, и песку, и макарон. Ведь это чистый доход шестьсот, а то, что я вложила, я ведь тоже получила сейчас назад, всего у меня вышло четыре пятьсот, то есть три календаря по полторы тысячи.
– А купила ты их по тысяче двести?
– Да, и что?
– Да ничего, ничего, торгуй себе на здоровье!
И я торговала. День помогала ворошить сено, на второй уезжала в райцентр. На пыльной неухоженной площадке, выбранной под рынок, я по утрам была среди первых, и мне удавалось иногда отыскать в кустах кряж или ящик, чтобы присесть на него. Потом, когда рядом вставала торговать какая-нибудь пожилая женщина, мы честно сидели и стояли по очереди. Стоять было нудно и оттого ещё более стыдно. В этой истуканьей позе, когда ни руки, ни душа ничем не заняты, впору волком выть. Душа обязана трудиться! И она старалась.
«Не допусти, о, Боже, до греха! Но в нынешней постылой нашей жизни так часто мы пускаем петуха, так часто обвиненья шлём Отчизне! Нас довела до этого судьба оставшихся без крова и работы. Но разве оправдания раба под вечным небом значили хоть что-то? Нам мужества хватило бы уйти – терпению настал предел, поверьте. Но и такого нет у нас пути: лишил Господь нас даже права смерти. И вот со всеми мчим в ажиотаже…Всё на продажу!»
По мере того, как невзрачный товар мой всё-таки расходился, я обретала некую уверенность. Я стала отгибать поля шляпы, а со временем и сняла её вовсе, когда большинство родственников на торговом месте меня обнаружили. Никто не упал в обморок, никто не охнул даже, как, мол, дошла я до жизни такой. Люди в наше время привыкли и не к таким метаморфозам. Моё же сознание, запущенное по ложному пути, упорно выискивало на нём зацепки и счастливые приметы. Так, я давно ловила себя на интересе к хозяйственным вещицам и понимала, что это тот товар, в котором нуждается даже самый бедный человек. Вот на чём бы мне специализироваться! К тому же, в сельских наших магазинчиках можно увидеть порою такие нужные безделушки, каких днём с огнём не встретишь в городе. Их я могла бы свезти, например, в Вологду…
Так я и сделала в последний день, когда прилавок мой опустел. На часть вырученных средств накупила всяких мелочей в одном из глухих магазинчиков и, гордая тем, что у меня начинается настоящий торговый оборот, отправилась в любимый город. Предстояло посетить налоговую инспекцию, где по результатам торговли за месяц мне должны были насчитать предполагаемый доход и сумму, причитающуюся к уплате в виде аванса. Но перед этим мне хотелось подтвердить своё бизнес-открытие на вологодском рынке. Ведь у меня был дефицитный в то время детский крем, буквально копеечные вязаные сетки-авоськи и потребные в каждом доме горчичники, не всегда имеющиеся в аптеках. Да толпы должны были ринуться ко мне, как только я встану в ряды торгующих!
Да, лишь меня там и не хватало…Областная «блошинка» была похожа на выставку породистых собак, где одна гарцует перед другой, выгуливая хозяина, и ненароком поднимает ногу на тех дворняг, которые столпились у входа в надежде тоже стать когда-нибудь обладателями наград. За весь день ни один роскошный посетитель даже не взглянул на ту обочину, где любовно разложили свои драгоценности бедолаги вроде меня. Мы понимали, что это недоразумение, что товар наш действительно ценен и что настанет тот час, когда именно наш покупатель отыщет нас в этом безбрежном разноцветном море. Но часа этого можно было дожидаться до конца жизни. Меня вдруг окатило такой волной тоски, что я едва не пошатнулась…
В налоговую пришла совсем не той победительницей, какой выехала из деревни. Моим инспектором оказался молодой усатый человек с интеллектуальным лицом. Он вежливо меня выслушал, вежливо просмотрел мою тетрадь предпринимателя и в мгновение ока подсчитал мой юмористический доход.
– Придёте по итогам года, – заключил он.
–- А платить? – настаивала я, словно обладала распухшим кошельком, мешавшим в кармане.
– Вы пока по безналоговой, разберёмся в конце года.
Взмокшая от волнения, я едва не закричала «ура», когда выбралась на улицу. Неважно, что будет завтра, главное, сегодня у меня не отнимали мои кровные, и я могла купить на них хоть какой-то гостинец малышу.
«Бедный бедному товарищ, а богатый богачу. На дешёвеньком товаре нынче выплыть я хочу. И толпятся у прилавка нищета да дрань и голь. Цены снижены до давки. У меня ж в кармане ноль!»
4.
Первый удар я получила по возвращении. Выбралась на свой районный рыночек раным-рано, ещё не все автобусы привезли торговцев из сёл, ещё не все пригородные поезда высадили заезжих. На площадке, хранившей следы вчерашних помидорных и огуречных пиршеств, было безлюдно, лишь несколько человек раскладывали товар на казённых дощатых столах. Я, как всегда, не посмела на них претендовать, но почему-то презрела и своё прежнее скромное местечко среди липок и безвинных стариков. Мне захотелось вдруг встать под большим тополем, где обычно никто не стоял. Точка эта была заметной для любого проходящего, и я рассчитывала, что здесь-то меня с новым моим товаром оценят по достоинству.
А товаром своим я гордилась. Для начала расстелила на песке кусок полиэтилена и раскинула на нём две новенькие клеёнки, красную и синюю. На одной половине моего «стола» ярче выделялись бы одни вещи, на второй другие. Всё было продумано! Детские галоши – на красную, стельки – на синюю, очечник – на красную, пенал – на синюю, поднос – на красную, пакет – на синюю, белые майки, трусы, панталоны хорошо смотрелись и тут, и там. Однако для большего впечатления я развесила их ещё и у себя над головой.
Штанами я себя и погубила. Тут же из-под земли возник невзрачный молодой человек и сухо промолвил:
– Вашу тетрадочку пожалуйте!
За всё время торговли ко мне подходили лишь дважды. Первой была женщина, собиравшая «местовые», то есть плату за право занимать место на этом грязном пятачке земли. Прежде подобные сборщики вообще обходили меня стороной, бросив беглый и всё понимающий взгляд на мой «прилавок». Эта же дама смотрела не вниз, а считала нас по головам, соображая, все ли расплатились; и когда она обнаружила мой расклад, отступать было уже поздно, подотчётная квитанция была почти заполнена. Я, понятно, перечить не стала и отдала ей злополучную тысячу, хотя из-за этого в тот ненаварный день не сумела купить домой ничего, кроме хлеба.
Второй раз две женщины ходили «с облавой», проверяя соответствие выложенного товара тому, что записано в тетрадь. У меня всё, как всегда, соответствовало, ведь тому, что обманывать плохо, меня учили ещё в детстве. А поскольку в принципиальных вещах я сама никогда не лгала (в мелочах-то нам всем приходится), я и людям верила, как самой себе, и мне казалось, что люди должны доверять мне так же.
Вот почему, протягивая тому молодому невзрачному, но в джинсах и кожанке человеку свою тетрадь, я честно сказала, что заполнить её ещё не успела и собиралась делать это как раз в данный момент. Он посмотрел на меня, как на идиотку, коротко и холодно, и решительно и молча достал из планшета бланк акта. У меня по ногам пролилась вниз жаркая кровь. В детстве в подобный момент бессилия и униженности я просто бы, простите, обмочилась…
- Что вы хотите делать? – осипше выдавила я.
- Фамилия? – был бесстрастный ответ-вопрос.
В оцепенении я пыталась ещё рассказать, что накануне только что вернулась с закупленным товаром, что несколько дней не видела своих близких, что дома у меня коза с беспокойными козлятами, а ещё сено, которое мы почти дотемна возили с мужем с покоса и забрасывали на сарай, а потом я уснула, как убитая, а утром, едва управившись по хозяйству, помчалась на автобус, потому что если он проскочит, то мне уже не на чем будет выехать торговать, и вот теперь, добравшись благополучно до места, я хотела найти себе подобие стульчика, чтобы спокойно, пока нет покупателей, записать весь товар, который, в силу его новизны, не помню пока наизусть, отчего и разложила его теперь перед глазами, хотя, конечно, записать я могла бы и вприсядку, но ноги у меня тогда непременно затекли бы, а они и так у меня не очень здоровы…
У слушавшего пока явно было здорово всё. Сердце его от моих причитаний не дрогнуло, а ноги не отнялись, и он, бесстрастно дорисовав на колене свой акт, попросил меня расписаться под текстом, который гласил, что я такого-то числа в таком-то месте осуществляла свою предпринимательскую деятельность, то есть торговала, не заполнив тетрадь учёта.
– Позвольте, – задержала я радостно ручку, словно нашла решение проблемы, – но ведь я не торговала, я же ничего не продала! Я при вас только успела выложить последнюю вещь!
– Распишитесь! – прозвучало железно.
И я вдруг поняла, что так вот, без суда и следствия, расстреливали и в тридцать седьмом, и раньше, и, не приведись, будут позже.
Я расписалась.
«Видно, время такое в нашей жизни настало: быть простыми и честными нам не пристало. Не пристало бороться с тем, что душу корёжит, а пристало терпеть ненавистные рожи, пресмыкаясь пред ними ради корочки хлеба, и с мольбою смотреть в почерневшее небо: будет, нет ли нам послано свыше прощенье за невольную помощь во всех преступленьях?»
Где-то через месяц, когда мне в деревню придёт вызов на административную комиссию, я проигнорирую его, не считая себя виноватой. И всё как-то обойдётся. Однако тогда от шока я избавлялась целую неделю. Я не выходила из дома даже в сельский магазин, я никого не могла, не хотела видеть, кроме сынишки, мужа и тёплой козы Розы, в шею которой во время дойки то и дело утыкалась со слезами. Но чаще я проваливалась в копну сена и лежала в ней, выпавшая из этой жизни в то пространство, где нет людей в их телесной оболочке, жаждущей есть, пить, а потому и рвущей друг у друга кусок любой ценой… Помогла баня со свежим берёзовым веником, средство не раз проверенное, а почему-то забываемое.
Но возвращение на работу оказалось недолгим. Когда мы с соседом по торговле заметили очередную проверяющую группу, я поняла, что бизнес мой резко покатился к закату. Три дамы, не скрываясь, медленно, но уверенно продвигались от продавца к продавцу, делая какие-то пометки. Тот, кто не хотел с ними связываться, вполне успел бы собраться и уйти, за рукав никого не хватали. Но народ стоял, значит, у всех всё было в порядке. И у меня тоже. Однако жуткие флюиды подозрительности тяжкими всплесками уже перекатывались по рынку. Наконец они обосновались справа от меня. Я чувствовала, что ноги мои приросли к земле, а ухо вытянулось в трубочку, чтобы слышать происходящее там.
Сосед был вполне интеллигентный парень, и товар его не отличался броскостью, но был продуман и разнообразен. Угадывалось, что начинал человек «раскручиваться» не с нуля и учёл всё до мелочей. Это его и сгубило. Дотошные дамы, поначалу спокойно сверявшие товар с записями, вдруг разволновались и заоглядывались, отыскивая взглядом свою главную. Та заметила их тревогу и подошла. В мгновение ока респектабельный человек был превращён в двоечника, спрятавшего от учительницы дневник и за это вызванного к директору.
Знай я все тонкости инспекторского дела, моё ухо выловило бы больше. Тогда же я поняла лишь одно: мой сосед позволил себе усовершенствовать тетрадь учёта. Его разум не вынес глупости её заполнения: каждый день снова и снова тупо записывать один и тот же товар! Парень придумал какие-то новые графы и отметки, позволяющие пустую процедуру сократить до минимума, но не допускать и обмана. То, что человек этот не шулер, видно было невооружённым взглядом. Однако инструкции о том, чтобы доверять проверяемым, женщины не имели, а для быстрой оценки нововведения не обладали достаточным умом. И они совершили то, что и делали всегда: составили акт.
Я в эти минуты даже не косилась в их сторону, чтобы не усугублять страдания потерпевшего. Было ощущение, что он защитил меня грудью, приняв удар на себя. Ведь моя тетрадка после Вологды тоже была совсем иною, нежели местные, и тоже могла им, голодным, не понравиться. Теперь же, доклевав добычу, эти хищницы потеряли ко всему интерес и улетели счастливыми.
– Что они написали? – виновато подошла я к соседу.
– Штраф, что ещё, – ответил он, не отрывая глаз от земли, и назвал сумму около полумиллиона.
Я едва смогла выдохнуть и тихо отошла прочь, оставив человека наедине с его горем. Потихоньку стала складывать вещи и как-то очень уж равнодушно размышлять. Получалось всё до боли глупо: человек с головою и честным сердцем получил по заслугам. На таких дурачках, значит, и строятся налоговые доходы? Ведь тот, кто штрафа истинно заслуживает, всегда вовремя свернётся вместе с прилавком или просто выйдет торговать позже, а то и в выходной – инспектора тоже люди, отдыхают когда-то! Да мало ли в любом деле лазеек? Не потому ли налоговики так вызывающе и унижают людей, что обманы всегда предполагают, а за руку схватить не могут? А кормиться-то им больше не с чего…
Да здравствует свобода от пней и дураков! – кричали мы в начале перестройки. Казалось, что свежим ветром выдует всё неумное и недостойное. Однако сорняки лишь пригнули головы, с одуванчиков просто сорвало шляпы, а корни безумной нашей жизни лишь прочнее вросли в землю.
«Да здравствует свобода от пней и дураков! Мы через пень-колоду лишаемся оков и поступью привычной шагаем в новый день, где под трезвоны птичьи наряжен красно…пень!»
5.
Теперь, когда я вспоминаю о своём предпринимательстве и перелистываю записные книжки, я с удивлением обнаруживаю вдруг в себе сожаление о так и не удавшейся этой моей деятельности. Уж не овновская ли склонность к коммерции и авантюрам оживает внутри, понапрасну тревожа душу? Не надо, не хочу!! Сегодня, когда я пишу, мне особенно очевидно, что в этом, во владении словом и мыслью, и есть моё истинное призвание, иначе я не ощущала бы за машинкой такой прилив сил. Здесь никто меня не унизит, не обидит, не принудит отчитываться, не заставит думать иначе, нежели хочу того я. Я с в о б о д н а!..
Но отчего же вспыхивает вдруг то ли постыдная зависть, то ли радость за тех, кто преуспел в так называемой торгово-закупочной деятельности? Вон уже и Ворона купила ларёчек, а другой знакомый – магазинчик, а третий вообще… И я бы, наверное, смогла бы, когда бы… Ну, и смогла бы, думаю я, и прометалась бы всю жизнь в поисках товара получше да подешевле, и в суматохе этой так и не успела бы склониться над бумагой. Нет!! Каждый волен распоряжаться своею судьбой, но никто не вправе её губить, даже ради пропитания.
– Ну, и ладно, чего же ты плачешь? – успокаивал муж, цепляясь заскорузлой ладошкой о мои волосы. – Слава Богу, что жива и здорова, а сыты будем.
– Мне обидно, – всхлипывала я, – обидно, как они тогда с твоими досками…
– Нашла о чём горевать! – ответил он нарочито равнодушно, но я-то знала: он помнит!
Мы тогда только-только начали приживаться в деревне, вдвоём работали в сельском клубе. Я была уже в положении, и муж, чтобы всегда быть рядом придумал себе заделье: резать по дереву. Вернее, я ему посоветовала. И понравилось же! Он словно заглянул к себе в душу и обнаружил её тайные, ещё не познанные им радости. Я видела, как он любил, ласкал дерево, как черпал из него силу и вдохновение, как передавал всё это деревенским мальчишкам…Стал делать разделочные доски, и несколько таких наборов мы раздарили. А потом подумали: отчего бы не сдать в магазин, вдруг кто купит? И сдали.
Повестка из налоговой пришла нежданно, почти никто о появлении инспекции ещё и не знал. Приехали по вызову мы вдвоём, но меня с порога отрезвили: «Вас не приглашали!» А на мужа глянули, как на преступника: «Сколько времени вы занимаетесь этим промыслом?!» Он напрягся, но я подсчитала и ответила первой. «Почему до сих пор не встали на учёт?!» – «По какому поводу?» – не стерпела я. – «А вас не спрашивают! – снова отшила меня начальница. – Придётся заплатить штраф!» – «За что? Ведь мы ни разу ничего не продали, мы всё дарили!» – распалялась я. «Замолчите!!» - рычали на меня. «Но я жена и знаю, каковы наши доходы!» – «Выйдите вон!!» – «Не выйду!!»
Впервые в жизни я повысила голос в учреждении и с ужасом поняла, что добром это не кончится, но мне было уже всё равно. Я взметнула вверх стул и с остервенением грохнула его об пол. «Та-ак, – удовлетворённо сказали мне в ответ, – а вот теперь-то мы составим на вас протокольчик в милицию!» И грымза взялась за телефон…
Спас тогда положение терпеливейший муж. Он силой выставил меня в коридор, а сам в кабинете тихо и долго о чём-то беседовал с начальницей. Я никогда не спрашивала, о чём. Но он навек зарёкся делать что-либо на продажу...
– Штра-аф! – в который раз рыдала я у мужа на груди. – Они же чай индийский пили, помнишь? А у нас ни копейки в кармане не было… Занимайте наше место и зарабатывайте!! Ага, так они его и уступили бы!!
– Оно тебе надо, их место?
– Зачем?
- А торговать будешь?
- Не-ет!
– Тогда чего ты?! Пойдём лучше сено загребать!
Я опрокинула на себя ведро ледяной воды из-под колонки, и мы, прихватив вилы, грабли и посадив в тележку Данилку, отправились к ближнему лесочку.
Я плелась позади своих мужчин и нащупывала очередные лечебные строчки…В две тыщи раз сложнее стала жизнь, в две тыщи раз, бубнила я, имея в виду девальвацию.
– Чего ты там бормочешь, мама? – остановился муж с тележкой. – Ну-ка, пойдём рядышком и расскажи нам!
– В две тыщи раз сложнее стала жизнь, – продекламировала я на всю округу, – я это ощущаю даже кожей…
– Ну?
– А дальше я пока не знаю…
Пришли на покос, когда ели уже багровели от закатного солнца. Сынишка сразу сунулся в нескошенную траву, где давно сомлели от жары бордовые земляничины. Собака наша, примчавшаяся следом, тыкалась Данилке в руки и отнимала ягоды, а он гнал и гнал её со смехом прочь.
Муж размеренно взмахивал граблями вдалеке от меня, словно устал от общения и хотел побыть один. Затем сменил их на вилы и стал собирать валки в копны. Я подсобляла ему, как могла. Потом придавила коленями сено на тележке, пока он завязывал стягивающую траву верёвку. Перекурили, точнее, папа, а мы посидели с сыном рядышком, грызя травинки. И мужички мои повезли возок к деревне. А я осталась на поле сгребать остатки высохшей травы.
Я сгребала её и думала, что для меня нет ничего важнее свободы и права не быть униженной. Если это не выставлять на продажу, то никто не сумеет тебя и купить. И ещё. Нет ничего нужнее, чем любимый и любящий человек рядом. Или совсем поблизости, например, за дорогой, где на фоне падающего золотого круга солнца вновь появилась наша зелёная тележка и муж, шагавший смиренной походкой готового всё вынести человека. Незаметно, как тихая песня, во мне вдруг родились и пропелись нежданные строки:
«Что ты хмуришься, моё солнышко, что ты клонишься на закат? Наших дней перезрелых донышко каждый был бы увидеть рад. Никому его, сокровенное, не открою и не отдам. Мы с тобою несовременные, Ева я, а ты мой Адам. Всё впервые, и всё так трепетно, словно нет у нас седины. И сыночка невнятным лепетом мы с тобой не обойдены. Давай сядем втроём на брёвнышко, словно древний свершим обряд. Что ж ты хмуришься, моё солнышко? Золотистый у нас закат!»
6.
Попрошли деньки с того вечера. И печалей немало минуло. Но менять мне в написанном нечего: жизнь лихая нас не опрокинула.
А про сложности её…В две тыщи раз… не так! «В п я т ь тысяч раз сложнее стала жизнь, я это ощущаю даже кожей. В пять тысяч раз дороже стала жизнь…А ты мне – в миллионы раз дороже!»