После экскурсии на змеиную ферму, Сархан делился впечатлениями:
- Вот у парней работа! Змей целовать!
- Я делал это на протяжении всей своей жизни. И заметь, совершенно бесплатно. Причем, серьезно укушен был лишь дважды. И не понятно в чем тут дело: то ли кобры были исключительны в своем маневре, то ли я - излишне самоуверен.
- Дело случая.
- Случая? Очень может быть. Но знаешь, думаю, что выздоровление не за горами, а яд, который всё ещё бродит по моим венам, постепенно сойдет на нет.
- Почему ты говоришь об этом с сожалением?
- Мазохизм тут ни при чем. Просто мне кажется, что сильнее и чище этого нет ничего. И мне хотелось бы умереть, удерживая в руках любимую... гадину.
- Ты помнишь, что рассказала гид о кобрах?
- О том, что половой акт у них длится от двух до трех суток?
- Ну, да! Вот бы у нас так!
- А у нас, так сказать, человеков, возможна и более длительная yeb-ля. Если она, конечно, осуществляется непосредственно с мозгом любимого.
- Вот скажи: но почему нельзя все проблемы решать без надрыва?! Почему никогда не получается договориться?! Почему мужчины и женщины терзают друг друга постоянно?!
- Недавние исследования в области генетики показали, что генотип мужчины отличается от генотипа обезьяны на один процент, в то время, как женский генотип отличается от генотипа всё той же обезьяны - на пять процентов. Понимаешь, что это означает?! Мы принадлежим К РАЗНЫМ ВИДАМ ЖИВОТНЫХ! Нам ближе обезьяны, нежели женщины.
- Я всегда это подозревал! Надо в зоопарке любовь искать, а не по клубам шариться.
- Мудрое решение. Но я рекомендовал бы не искать ни любви, ни смерти. Они сами тебя разыщут.
Улыбка выцветала с его лица, но делала это медленно, сообразно движению плавно набирающей ход и скользящей по моей фразе мысли Сархана.
- Ну, ладно. Уже стемнело, - я решил сменить тему, - Пойдем поищем тот самый ночной рынок, о котором мне говорили.
Мы шли мимо торговых палаток, скандинавских кафе и тайских ресторанов, искусно лавируя между медлительными прохожими, выстроенными в ряды мотобайками и зазывающими на массаж азиатками, в чьих интонациях мне мерещилось кошачье мяуканье.
- Слушай, а тут местами запашок такой....своеобразный.
- На Патонге вообще, говорят, вонь несусветная, так что - привыкай, - приободрил я Сархана.
- Когда рванем туда?
- Завтра и рванем.
- Так у нас две экскурсии! На хрена мы их понабирали?!
- Патонг в лес не убежит.
- Я серьезно.
- Если серьезно, то полагаю, что завтра, поздним вечером, ты и станешь первым турецким десантником на Патонге.
- А ты?
- А я - в отель вернусь. Ведь от десантника во мне только и остался, что мой нераскрывшийся парашют.
- Какой еще парашют? - хохотнул мой друг.
- Нераскрывшийся, маза фака. Мне же выпрыгивать пришлось, как, собственно, и ей. Но она, девушка аккуратная, и потому, ее парашют был уложен правильно, а мой - явно пораспиз-дяйски. Теперь посмотри на меня? Разве я похож на нормального человека? Следы моего приземления на голову видны невооруженным глазом. У меня Антарктика перед глазами, хотя мы, вроде бы, и в Таиланде.
- Но со стороны ты смотришься вполне нормально. Хорошо держишься.
- Ленин в мавзолее тоже - до сих пор смотрится вполне зачётно.
Он посмотрел на меня и вздохнул.
- Да нормально всё. Просто, порою, такое ощущение, что я, словно спятивший мужик, повсюду таскающий за собой закутанную в тряпье куклу и разговаривающий с ней.
- Ты должен забыть ее. И ты, в конце концов, ее забудешь.
- Забыть? Нет. Надо лишь удалить жало у этих воспоминаний. Да прогноз-то, в целом, благоприятный. На меня находит теперь лишь эпизодически. Припадки сменяются почти гаутамовским просветлением. Так что, я думаю, не сдохну.
Рынок располагался на территории храмового комплекса и наполовину съеденные темнотой, но отчасти освещенные электрическим светом буддистские божества, драконы и статуи вооруженных мечами демонов, снисходительно наблюдали за людской суетой и бойкой торговлей всем, чем только можно: от поджаренных куриных голов до жемчужных ожерелий.
Ощущая болезненную и мучительную пустоту, расползавшуюся даже по моему послушному телу, я с удивлением замечал, как иногда, окружающий меня мир погружался в какой-то густой туман и поразительную глухоту: летевшие отовсюду звуки вдруг становились приглушенными, тихими, и эта ватная тишина, казалось, также обладала свойством замедлять бег времени, поскольку движения людей, маневры проезжающих машин, всё это тоже загадочным образом замедлялось и становилось нарочито неспешным.
В этом состоянии оглушенности, я совершенно автоматически купил обильно присыпанный ледяной крошкой сок манго, затем заплатил за труп очищенного и нанизанного на палочку красноватого краба.
Вкуса, однако, я не чувствовал, и вспомнив, что это один из клинических симптомов депрессии, сокрушенно и отчужденно подумал о себе, словно о каком-то подававшем надежды, но явно не удавшемся проекте.
Сархан, высматривая себе бумажник, терзался муками выбора:
- Серый, как ты думаешь, какой лучше взять? Из кожи ската, змеи или крокодила?
- Бери все.
Он с улыбкой на меня посмотрел, но я не ограничился советом, а поторговавшись, приобрел не только бумажники, но и брючные ремни из убиенных гадов.
- Ну, как сок? Нам же говорили, что не стоит покупать сок со льдом, так как местная вода для питья не пригодна.
- Если бы я прислушивался ко всему, что мне говорят, то понятия не имел бы о многих замечательных вещах. Всё во мне затвердело так, что если хотя бы стул станет вдруг жидким, то это внесет занятное разнообразие и изюминку в скисший пирог моего существования, - я вынырнул из мутных вод своего внутреннего колодца.
Тут нам на глаза попался прилавок с исконно юго-восточно-азиатской гастрономической экзотикой, а стоявший за ним таец явно нервничал, пытаясь запретить фотографировать различных червей, сверчков, кузнечиков и тараканов, так как все эти, усеявшие стол роскошные яства, покупать никто не спешил.
- Чувака надо выручать, - сказал я Сархану, ощущая как на меня наплывает неуместное возбуждение и желание ходить на голове.
- Я тебя умоляю..., - начал было мой друг, но я не стал его слушать.
- Доставай фотоаппарат.
Я решил ограничиться жменей кузнечиков и тремя весьма крупными тараканами, которых продавец смочил каким-то соусом и протянул мне в целлофановых пакетиках.
Тотчас же, буквально "не отходя от кассы", я стал их, не без доли демонстративности, пожирать.
Это вызвало гораздо более бурную реакцию народа, чем я предвидел, а пробежавшая волна веселья и удивленных возгласов не растворилась в толпе, но обернулась тем, что я, вероятно, попал в массу домашних фотоальбомов, как наших сограждан, весьма активно щелкающих объективами, так и пылких скандинавок, просивших разрешения со мной сфотографироваться.
Сархана развеселило происходящее и на протяжении всего обратного пути, он, вспоминая искаженные смесью различных эмоций физиономии европейцев, пытался воспроизводить выражения их лиц, насилуя свои мимические мышцы.
- Ну, ты устроил...настоящее шоу.
- Порою, вновь почувствовать себя подростком, так приятно. Свобода, черт возьми, и дана для того, чтобы импровизировать. Жизнь переполнена звериным абсурдом и тупой рутиной, но, если ты отвечаешь ей тем, что достаешь из кармана свою скрученную из пальцев фигу, то, на некоторое время, она тушуется, а у тебя - чуть светлеет на сердце.
Когда мы уже входили в гостиницу, Сархан вдруг опомнился:
- Серега, а про дуриан-то мы забыли!
- В следующий раз купим.
- Ну, да...и так - полные сумки, - согласился он.
- Сейчас раскидаем всё по чемоданам и будем дегустировать все эти мангустины с маракуйями, а потом, на радость тебе, сядем в "тук-тук" и ломанем на Патонг.
Усевшись в ротанговые кресла на террасе нашего номера, откуда, сквозь тропический сад с цветущими стрелициями и роскошные кусты кротона, открывался вид на отельный ресторан, мы принялись препарировать дары джунглей.
- Рамбутаны - один в один, обросшие шерстью яйца, а внутри - такое милое, белое и сладкое яйцо. А что ты думаешь?
- У меня ассоциации с дикими каштанами. Их оболочка тоже покрыта мягкими шипами. А вот мангустины, о которых мне все уши прожужжали, как-то разочаровали. Чем-то напоминающий цветом крупную сливу фрукт, имеющий внутри немного сладкой мякоти, располагающейся подобно зубчикам в чесночной головке. Ничего, на мой взгляд, особенного на вкус в нем нет. Рулят маракуйя и манго. Но здешний манго, ни чета той зеленой хренотени, которую прут к нам из Бразилии. По-моему - это вообще король фруктов. Ничего вкуснее не пробовал.
- Ты как?
- Да нормально, как видишь. Я уверен в том, что меня кроет лишь из-за недостатка тех веществ, которые вырабатывал мой организм, когда она была рядом. Чистейшей воды абстиненция. А поскольку выработка всех этих допаминов, эндорфинов и фенилэтиламинов напрямую была связана с ее личностью, то всякий возврат к ее образу, вызывает мучительные спазмы у организма. Я словно пёс Павлова. Привнесла ли она в мою жизнь нечто новое, кроме, родившегося из моих же собственных омутов, опьянения? Сомневаюсь. Однако, что-то во мне не может смириться с тем, что картинка мира теперь совершенно другая, а не та, каковую я лицезрел на протяжении последних девяти месяцев. Вот поэтому меня и глючит. Но, замечу тебе, что, по большому счету, я сам себя наказал, переоценив свои возможности. Полагал, что запаса кислорода в моих баллонах будет достаточно для погружения, но, вошел в азарт, и заигравшись, принялся дергать за плавники глубоководных рыб.
- Погружался ведь в себя..., - задумчиво произнес мой друг.
- Нам необходимо другое существо, как для раскрытия своих способностей к галлюцинозу, так и для полноценного отравления. Наши темпераменты роковым образом совпали и я потащил ее туда, где еще не ступал ее розовый тапок.
- Что ты имеешь в виду?
- Сейчас я имею в виду чертов секс. Только во всей его, недоступным широким массам, широте и... долготе. Я был кем-то вроде поводыря. В какой-то момент она поняла, что подсаживается на меня, как на наркоту, что я медленно, но верно, затачиваю ее под себя. И испугалась себя новой. В тридцать пять лет почувствовала себя школьницей. А контроль, над собой и над ситуацией, для "business woman", каковой она себя позиционировала, терять страшно. Перепугалась. Стала отчаянно жать на стоп-краны и тормоза. Я заистерил, потому что отчетливо понимал, что запахло погибелью. И мне тоже, взяв с нее пример, следовало бы начать отстраняться уже при первых признаках проявления злокачественного сучизма, но я поступил наподобие ненормальных микробиологов прошлого, которые заражали себя холерным вибрионом и чумной палочкой специально, чтобы создать убивающую заразу вакцину и определиться с ее дозами. Впрочем, всё, что я сейчас сказал - это лишь одна плоскость произошедшего, лишь одна сторона. И порою, она, даже в моих глазах, не слишком убедительна и верна.
- Вот говорят: "слияние духовное и физическое", - задумчиво и неторопливо начал развивать свою мысль Сархан, - Это полное единение, о котором столько шума, на твой взгляд, невозможно?
- Возможно. Думаю, это стоит того, чтобы быть пережитым. Другое дело, что всё предопределено относительной краткостью этого чуда. Любовь - это сказка, но сказка с заведомо дурным концом. И само слово "любовь" давно уже звучит для меня так, словно его тащили по грязным улицам и помойкам, но надо как-то определять то, что с тобой происходит, сообразно окружающим тебя существам, дабы хотя бы отдаленно претендовать на их понимание.
- Тебе нужен кто-то, кто мог бы тебя отвлечь. Тебе нужна другая женщина.
- В таком состоянии почти невозможно получить удовольствие от другой. Погружения, попросту, не случится. Наверняка есть исключения, но, в такие минуты, даже Случай отказывается тебе помогать. Чтобы раскопки в чьей-то плоти несли с собой тень удовольствия, я должен подозревать, что где-то внутри нее скрывается хотя бы тень души.
- Хорошо. Но если ты почуешь кровь и тебя потянет на подвиг, ты снимешь с себя монашеский обет?
- Я не давал никаких обетов. А если и давал, то уже от них освобожден. Мы были с тобой сегодня на пляже. Ты видел там что-либо пусть даже отдаленно напоминающее объект желания?
- Но, это же не значит, что так будет всегда!
- Охоться. Меня в твоем возрасте тоже тянуло на разную падаль: то - попробовать, это - надкусить. Просто я четко знаю, что меня запачкает, а что пойдет не в то горло, понимаешь?
- Ты поедешь со мной на Патонг?
- Да езжай сам. Я симку поменял на местную, так что звони в случае затруднений или мук выбора.
- А ты?
- Пойду окунусь в Андаманское море.
- Так ведь ночь уже почти. Говорят, что не стоит купаться вечером, так как в это время суток там полно медуз.
- У меня внутри - по медузе возле каждого органа. Внешние ожоги - пох-ую. Я могу делать всё, что угодно: жрать тараканов, людей и говно, садиться голым задом на включенную электроплиту, склонять к оральному сексу акулу - мне хуже уже не станет.
Нарядившись и умастившись благовониями, Сархан предстал передо мной:
- Серый! Ну, как я, на твой взгляд?
- Патонг не выживет. Ему piece-дец, - улыбнулся я.
Он хохотнул и выбросив перед собой руку с расставленными в стороны средним и указательным пальцами, хотел было удалиться, но я остановил его вопросом:
- Это что ты мне сейчас показал?
- Как что?! Знак "виктори", типа.
- Это не "виктори". Это - "веджайна".
- Что за веджайна? - удивился Сархан.
- Вагина. Ну, или piece-да, если тебе угодно.
С ним чуть не сделалась истерика. Он упал на кровать и некоторое время катался по ней в судорогах, камуфлирующих его попытки рассмеяться, но смех застрял в нем, что называется, на полдороге.
Когда припадок миновал, он сделал мне предложение:
- А давай теперь этот знак наглядно демонстрировать на людях? И только мы будем в курсе, что именно имеем в виду!
- Само собой. Без этого теперь - никак.
Еще некоторое время я слышал его звонкий, доносящийся из холла гостиницы, смех.
Оставшись один на один с морем, я погрузил в него свое тело и моя разъединенность с утраченной возлюбленной вдруг трансформировалась в то сладкое, гармоничное одиночество, вымя которого питало меня до встречи с ней.
Некая часть меня, крайне обособленная и наиболее дикая из всех нашедших во мне приют личностей, вкрадчиво вещала:
- Отпусти ее. Удали из себя ее осколки. Если она пошла на такой шаг, то значит, нечто в ее натуре повелевало ей это сделать. Да, ты - яркий эпизод в ее жизни, а она - кометой промчалась через твое небо. Все закончилось. Настала пора забывать. Твоя самость, такая же глубокая, как это море - всё равно утопила бы ее, будь вы даже вместе. Она суетна, местами поверхностна, внутренне нестабильна. Как, впрочем, и почти всякая женщина. Твоя судьба - быть одному. И не привязываться к звездам, вспыхивающим на небосклоне твоего космоса. Позволяй им падать. Какими бы красивыми внутренне и внешне они тебе не казались.
Соглашаясь с этим, но не понимая, как это осуществить на деле, я плыл в темноте, чувствуя небольшие покалывания и щипки по всему телу - это мелкие медузы, льнули к моей коже, стремясь взять взаймы явный переизбыток разъедавшей меня и никому не нужной нежности.
За какие-то полчаса меня качнуло то в одну, то в другую сторону так, что у меня закружилась голова и охватила едва ли не ненависть к самому себе.
Пятнадцать минут внутреннего штиля и относительного покоя, тут же сменились возвратом к разрушительным мыслям и вязкому, словно смола, отчаянию, которое сочилось из всех моих пор.
- Да когда же это кончится?! Когда меня отпустит?! Где эта кружка Эсмарха, которая удалит застрявшие во мне шлаки?! - выйдя на берег, я произнес это вслух, нисколько не заботясь о том, что мог побеспокоить лежавшие на шезлонгах в небольшом от меня отдалении парочки, обменивающиеся слюной и размеренно тискающие мякоть друг друга в полутьме пляжа.
В отель идти я страшился.
Вся обстановка номера, каждый его квадратный метр, - где, как я предвкушал, когда оформлял его бронь, мы будем ронять друг в друга последние остатки себя и здравого смысла, - а особенно эта неприличная в своей романтичной развратности кровать, неизбежно спровоцировала бы появление таких безжалостных видений, подкрепленных угодливо поспешивших бы на подмогу воспоминаниями, что меня просто неминуемо распяло бы изнутри.
Я пошел по ночной улице, вдоль бесконечной череды отелей и ресторанов, а по правую от меня руку, через дорогу, чернела, погруженная во тьму, теплая плоть равнодушного моря.
Чад от поджариваемой на сильном огне рыбы, смешивался с запахами проходящих мимо безликих женщин, в парфюм которых, эпизодически и ненароком, вплеталась кисловатая вонь помойки.
Совершая прогулку в ту часть района, где я еще ни разу не был, я не столько хотел разведать что-то для себя новое, сколько пытался унести себя в такой угол, где будет настолько мрачно, что пожиравшая меня боль заинтересуется этим и хоть на час оставит меня.
Но она оказалась довольно преданной для суки человеческой породы и категорически отказывалась чем-либо соблазняться, продолжая глодать и сосать мои внутренности в пароксизме безжалостного фетишизма.
В конце концов, переполнившись ненавистью к себе самому, я принял мужественное решение идти в отель, благоразумно рассудив, что не имеет значения где агонизировать - на улицах острова или в погребальной тишине уютного номера.
Одним поленом в моем костре больше, одним меньше - какая, в сущности, разница?
Приняв душ и улегшись на ложе внутри комфортабельного склепа, ощущая себя заживо похороненным внутри золотой усыпальницы фараоном, я закрыл глаза, приготовившись к новым пыткам.
Но внезапно, подобно озарению, я ощутил в груди некий ток.
Я почувствовал, что она думает обо мне, захватил слабый, рассеянный в чудовищно огромном пространстве нас разделявшем, импульс ее трогательной ко мне устремленности.
Это не могло быть ошибкой.
Что-то во мне знало это настолько твердо, что не нуждалось в доводах беспомощного разума.
Я не только соприкоснулся с ее тоской, но и имел несчастье дегустировать и ее изволение со мной проститься.
Она пыталась вытолкнуть меня из себя, точно так же, как и я, без особого, впрочем, успеха, вел отчаянную борьбу с ее во мне присутствием.
- Ты - сильная, ты - сможешь, - леденея, подумал я.
Если бы тогда, лежа на кровати в Кароне, я мог только предположить, что она находится в каких-то десяти от меня километрах на Патонге, куда вылетела буквально на следующий день с подругой и где все ее времяпрепровождение состояло из маршрута пляж - гостиница - Бангла Роад (улица, испещренная ночными клубами и кочующими из бара в бар охотниками за выпивкой и наслаждением)...
Она сообщит мне об этом позднее, когда ее самолет приземлится в Шереметьево, упомянув, что всё же хотела позвонить...не взирая на самой же наложенное вето на общение.
Но я забегаю вперед, а это, как минимум, не солидно.
Я вновь увидел ее и себя вместе, - память, с безупречным вкусом талантливого плагиатора, скопировала эту картину и перенесла в мое апокалиптическое сегодня, - на холсте той реальности, края которой уже тлели.
Ничего, что изображение наслаивалось на отельный интерьер и наши лица были размыты не только взаимным наслаждением, но и затуманены газовым покрывалом минувшего - всё просматривалось превосходно.
Сжав у запястий ее капитуляционно заломленные за голову руки, ослепленный ярким полуденным солнцем и глубиною ее вожделеющего взора, я взасос целовал нежный шелк прозрачных подмышек, жадно вбирая их чистоту и уже плотоядно косясь на бледные вишни восставших сосков.
Гипнотизируя меня, она еле слышно прошептала:
- Трахни меня.
Я впился в призывно приоткрытый рот.
- Ничего, что я так говорю...так откровенно? - и тонкие брови ее сложились домиком.
- А можно добавить сюда немного васаби? Скажи тоже самое, но гораздо грубее.
Почти час спустя, когда, сменив ритм, я всё еще продолжал двигаться в ней, но был нарочито медлителен и больше ласкал ее, разжигая, нежели подталкивал к финишной прямой, она, распалившись и полностью раскрывшись передо мной вплоть до последнего лепестка, с голубым туманом в расплавленной серости направленного на поражение взгляда, проговорила:
- От-yebi меня. От-yebi меня как следует.
Видение не спешно, но уверенно и привычно растаяло.
Точно так же, как медленно, но неуклонно, растворяются в нагромождении пошлейших событий, в монотонной какофонии будней, бесценные мгновения подлинного счастья, случайно вторгающиеся в суету медленного умирания, которое мы зовем нашей жизнью.
Ворошить улей памяти именно сейчас с моей стороны было бы верхом глупости и я, чтобы как-то приостановить поток нахлынувших на меня воспоминаний, попытался если и не остановить их, то перенаправить течение в другое русло.
Но багор мысли раз за разом, соскальзывал с нейтральных и вполне безобидных предметов, упрямо подцепляя всё болезненное и инфернальное, настойчиво возвращая меня к терпкости сказанных ею слов, к кошачьей грации походки, к созвездию родинок на нежно-персиковом небосклоне спины, к пьянящему разновкусию всех имеющихся у нее губ, к модуляциям в тональности ее стонов, и, стянутая удавкой осознания того, что всё это для меня безвозвратно потеряно, что музыка ее сонного дыхания, нежность ее радостной улыбки, тепло ее открытого взгляда, блаженная тяжесть ее расслабленного тела, навсегда и бесповоротно ушли из моего существования, душа моя, содрогаясь от ужаса, давилась, захлебывалась горем.
Теперь она была покойницей, с которой мне надлежало проститься.
Та, другая женщина, каковой она станет тогда, когда я сам превращусь для нее в туманное воспоминание, в пыль на дне чулана ее памяти, будет совсем иным существом, с чуждыми, непонятными мне радостями, с привычками, нажитыми в общении с посторонними людьми, а значит - это будет уже не она.
Но даже такую, новую и изменившуюся, мне не суждено будет ее увидеть и, единожды разминувшись, мы расстанемся, чтобы навеки затеряться в чудовищном хаосе рождений и смертей.
Так что нет разницы, кто крадет наших любимых - жизнь или смерть.
Как-то она спросила меня, обнаженно и по-детски доверчиво заглядывая в мои глаза:
- Ты бы плакал, если бы я умерла?
Она была столь серьезна, что я не спрятался за шутку, как сделал бы, если почуял бы хоть малейшую игру или фальш.
Задумавшись, я попытался представить ее уход:
- Для меня это был бы конец.
Отыскав что-то в моем взгляде, ее глаза увлажнились, и грустно улыбнувшись, сквозь наворачивающиеся слезы, она поцеловала меня, прошептав:
- Любимый....
Теперь, лежа не пойми где, за тридевять земель, на бескрайнем просторе пустынной постели, я попытался оплакать новоиспеченную умершую, но... слез не было.
Взойдя мыслью на самый гребень своего раздетого горя, я даже издал какой-то дикий звук, похожий на короткое и хриплое завывание, но как ни извивался на белоснежных простынях, как ни корчился, напрягая мимические мышцы, содрогания мои так и не переродились в спасительные рыдания, и не освободили мою грудь от непосильной ноши.
И тут некто третий, все время находящийся внутри и отстраненно наблюдавший за происходящим, вдруг подал голос:
- Не стоит так переживать. Ведь очевидно, что это просто кровать такая. Вот Сархан сегодня пытался рассмеяться на ней лежа и тоже - ничего не получилось.
Этот живущий во мне паяц, способный высмеивать всё и вся, кажется, даже на краю могилы, поднял свою голову в нужный момент.
Неожиданно для себя я улыбнулся собственной шутке.
- Пройдет немного времени и ты начнешь подходить с этой своей болью к зеркалу. Гордиться тем, что она есть у тебя, а у других - только скука. Она станет предметом кокетства и сделается совсем, совсем ручной. А потом - убежит. Словно спятившая от натиска гормонов течная сука, - другая, паразитирующая во мне, но оберегающая от саморазрушения сущность, поспешила присоединиться к арлекину.
Невероятно, но я практически моментально протрезвел, или, - что будет более справедливым, - успокоился.
Мой лекарь, между тем, холодно и бесстрастно продолжил:
- На самом деле сейчас - очень благоприятный период. Ты живешь по-настоящему. Так, как будто у тебя нет кожи. Но всё скоро изменится - и ты снова сделаешься таким же толстокожим, как и снующие мимо тебя броненосцы обоего пола. До тех пор, пока этого не произошло - запусти руку под юбку своей скорби! Ведь она так прекрасна! Пусть даже существо, вызвавшее ее, чуть позднее, покажется тебе недостойным таких эмоций, - вскоре, ты безошибочно это определишь, - но главное - не в качествах твоей возлюбленной, а в степени твоей на ней концентрации. Будь ей благодарным хотя бы за ее появление в твоей жизни. Что с того, что вы взаимоотравились?! Даже интоксикация поучительна и делает более тонким, острым, не только взгляд, мысль, но и всю нервную систему.
Дойдя в самоистязании едва ли не до истерики, я неожиданно опомнился, - как приходит в себя лунатик, обнаруживающий себя стоящим на крыше дома, - и, высмеяв себя, наивную глупость окосевшей души, судороги медленно умирающего от обезвоживания чувства, спел наспех сладкую колыбельную, провалившись в глухую черную яму глубокого сна.