Жизнь заставит, сынок, или встречи со смертью

               
Далёкий-далёкий 1975 год, декабрь. Мы пришли на подводную лодку для проведения ремонтных работ в реакторе.  Через рубку спустились в центральный пост, записали нас в журнал судовой. Морячок-подводник, который записывал, смотрит на меня, протягивает мой военный билет (по нему записывали), улыбается: «Здорово! Земляк! Я тоже из Оренбурга! Закончите работу, поговорим потом. Лады?» Конечно лады, не каждый день на далёкой Камчатке земляка встретишь! Пошли в седьмой, реакторный отсек (лодка - атомоход). В пятом отсеке, вот ведь беда, забывать стал, может и не в пятом, а в шестом бис что ли, пульт управления реактором, сидит молоденький, первого года службы, лысый ещё матрос, что-то пишет. Пришли. Дверь, или переборка, как на флоте говорят, в сам реактор закрыта и опечатана. Вскрыть её может только дежурный по лодке. Устроившись в проходе с правого на левый борт, между двумя реакторами, сидим, ждём дежурного. Я в иллюминатор рассматриваю сам реактор, вернее, то, что наверху, в седьмом отсеке расположено. Меня всегда поражала чистота, прямо как в операционной больницы: наличие множества деталей из нержавейки и белая краска (ею всё остальное покрашено), создавали такое сравнение.  Насмотрюсь ещё, надоест - я тоже присел, оперевшись спиной на переборку. Сидели долго, я  вставать начал, ноги затекли от сидения на корточках. Витя Данилов тоже встал, он напротив сидел, мы с ним сделали по шагу к правому борту.

 И вдруг сильный хлопок и ничего не слышно, сильно заболели уши. По отсеку летели мелкие, как снежинки, клочки бумаги. По правому борту передо мной вставал на ноги с палубы тот самый молоденький матросик. Сделать это ему никак не удавалось, потому что руками он держался за голову.  Вот он встал, между пальцев лилась кровь, голова была без волос, что-то красное, рот его был открыт, он кричал, но крика я не слышал, в ушах была боль. Оглядываюсь: волосы на голове Вити Данилова дыбом. Позже я понял почему: та переборка металлическая (10-15мм.), у  которой я сидел, хлопнула так быстро и так сильно, что стекло в иллюминаторе разбилось, и, если бы я не встал и не отошёл от неё, меня бы просто размазало по переборке (стенке).

 Через пару минут стали слышны команды, передаваемые по громкой связи: «Всем в седьмом отсеке оставаться на местах, проход через седьмой отсек закрыт, эвакуация личного состава через первый и девятый отсеки». Исчез куда-то матросик, появилась толпа офицеров, все что-то спрашивали, записывали. Через час, с небольшим, вышли мы из лодки через девятый, кормовой отсек.

 Срочно присели покурить на пирсе (на лодке курить запрещается). На пирсе, прямо напротив ходовой рубки лодки, что-то белеется. Подошёл  - носилки медицинские, накрытые простынёй. Приподнял краешек простыни: тот самый матросик, уже не живой, успокоившийся. Эх! Мама твоя что сейчас почувствовала!? Как же так, только что был живой? А сейчас вон снежинки падают на лицо и не тают. Зачем я подошёл тогда, зачем приподнял простыню: много лет уже так и стоит перед глазами лицо того матроса? А тогда от многочисленных допросов особистов( где стоял, куда пошёл, зачем встал ит.д.  ит.п.) от видения этого постоянного, от оставшегося холодка прошедшей рядом смерти, я до того дошёл, что  шарахался от любого хлопка или стука неожиданного и честь офицерам отдавать начал левой рукой. Заметили это моё состояние и мои начальники офицеры. Ночью глубокой вызывает меня командир мой, капитан 3-его ранга Симонов Борис Фёдорович, интеллигентный человек, умнейший морской  инженер. Поднимаюсь на шлюпочную палубу, где жили офицеры, стучусь в каюту. Захожу, сидит он в майке, по-моему, поддал крепко, иначе, зачем было так неотложно, среди ночи меня вызывать? « Что же ты, сынок, так переживаешь из-за аварии той, ну проверяют особисты - это их работа, они хотят исключить вероятность диверсии, ну погиб паренёк, а нас, что сюда на курорт послали? Так что, не переживай, успокойся, дальше служи, как служил, а это всё пройдёт, уляжется». Он же и объяснил мне, что и почему случилось на лодке: над пультом управления реактором проходят, как и везде на лодке, многочисленные кабели, трубы гидромагистралей, пневмомагистралей, чего только нет, была там и задвижка на магистрали воздуха высокого давления, на ней висела табличка: « Не трогать, работают люди». Тот, кто тронул, погиб на месте, рвануло и в реакторе. Матроса с пульта управления, протащило волной ударной сжатого воздуха через весь почти отсек, головой по всем этим магистралям, и выбросило прямо напротив меня.
   

 Успокоился вроде я тогда, приободрило и внимание командира, но лицо матроса не исчезло. Земляка с той лодки я так и не увидел, куда делся экипаж её -  не знаю.
Всего, за три года службы на флоте, я видел ещё четыре смерти, кроме этой. Все четыре уже на своём корабле. Два самоубийства и два несчастных случая. Последний случился с земляком, Сашей Тюниным, из села Васильевка, Северного района нашей области. Скалывали они лёд на пирсе, он ломом угодил прямо в кабель под напряжением 380 вольт. Саша и не вскрикнул даже, упал уже мёртвым, на левом сапоге была чёрная  небольшая дырочка. Вызывает меня командир корабля, приказывает собираться, везти земляка домой, в Оренбуржье. Я как представил, что будет, как в селе встретит нас многодетная семья Тюниных - отказался.
      

 К чему я всё это вспоминаю? Это как же надо закалиться сердцем, сколько надо сил иметь, духовных и физических, чтобы выдержать войну моему отцу, ровесникам моим - в Афгане, ребятам молодым, в сыновья годящимся -  в Чечне, видевшим смерть каждый день? Как папа говорил, что привыкнуть к смерти жизнь заставит. Но как к смерти привыкнуть?
   


Строчки эти давно написаны. Похоронены родители, все тёти и дяди родные и двоюродные, друзья уже есть ушедшие, одноклассники – много воды утекло с тех пор. Особенно запомнилась и поразила своей простотой смерть тестя, Ивана Алексеевича. Умирал он вот на этом самом месте, где я сижу сейчас перед компьютером, это была его комната, В час ночи примерно, позвала меня Оля, разбудила: «С папой что-то происходит, посмотри». Зашли к нему. Он полулежал на подушках, Оля наклонилась к груди его сердце послушать, а я всё уже понял. Понял, что нет папы. А на животе его, в том месте, где печень, творилось что-то невообразимое: весь правый бок  судорожно сотрясался, содрогался, то сжимаясь, то расширяясь. И всё это происходило в ритме смеха и слов:  «Ха-ха-ха, ох-ха-ха, я всё равно победила, ха-ха-ха, я всех победила и так будет всегда!» - так мне тогда показалось торжество смерти. Перенесли папу в  зал, или, красный угол, положили на пол. Я нёс его за плечи и чувствовал его тепло, даже жар, последнее его тепло в жизни этой. Тоже самое было, когда я нёс на руках родного отца в красный угол, маму свою когда нёс: я чувствовал их последнее тепло, и плакал, понимая, что оно последнее. Но я чувствую это и сейчас, спустя много лет. Почему? Что они передали мне вместе с этим теплом? Обязанность или радость - жить дальше? Возможность выполнить своё предназначение, как они исполнили своё? Пока нет мне ответа, но «душа моя к смерти открылась» (В.П. Астафьев), прав оказался мой папа - заставила жизнь, и не возникает  больше пугающих вопросов, не возникает  больше трепета перед неизбежностью, страха перед вечностью. Напротив, смирение появилось, которое я впервые увидел, когда умирала мама. В предыдущие дни на мой вопрос, что у тебя болит, мама моя, фронтовичка, связистка зенитного батальона, спокойно отвечала: «Ничего у меня не болит, хватит, нажилась я уже, сынок, пора и к Господу нашему. А ты, Ваня, в церковь иди, не сохранится наша старая вера, некому её сохранять». Я пришёл к маме в последний день её, сестра говорит мне, что всё уже, отходит: ничего не видит, не слышит, ни на что не реагирует. Мы подошли к ней, я взял маму за руку и громко говорю: «Неправда,  никуда она не отходит, всё наша мама слышит, всё видит, у неё просто нет сил». Едва уловимое пожатие руки я почувствовал, тёплой, шершавой маминой руки. И прощание, и  прощение то было её: вечером она умерла.


А мне всё не даёт покоя вопрос: как, когда жизнь стала обязанностью, ношей, причём, иногда тяжёлой? Да, да стала! В силу прожитых лет, опыта житейского, мудрости, наконец, видишь, что человек поступает неправильно, не по - божески, и твоя обязанность -  сказать ему об этом. Поймёт? Не поймёт? Это уже мало интересует тебя, но ты должен ему сказать правду, обязан, иначе сам себе не простишь молчания. Особенно трудно с молодыми сыновьями, с братьями младшими, которые в силу возраста не умны по  -житейски. Слова твои они считают проповедями, дела – вмешательством в личную жизнь. А тебе опять остаётся тяжкая обязанность мучиться, что не нашёл слов нужных, во время дел нужных не сделал. И только время, и только личные их беды, через которые они пройдут, делают вас ближе, роднее друг другу. Очередной круг замыкается, но цена - то каждый раз какая?
 

Обязанность говорить правду, она ведь не только семейная, родственная. А в обществе как? Она, правда, у всех своя, да и всем ли нужна?   Нашёл я средство – не надо никого убеждать, (в споре ничего не рождается, истина далеко от спора), сможешь сам сделать что-то по совести – делай, делай молча и дело это станет важнее и значительнее любых слов.


 А радости какие же теперь?  Радость, когда внук ткнётся головой тебе в живот, обнимая: «Здравствуй, деда! Как дела?» Радость от тихой и спокойной молитвы, от покоя и светлости, благодати, которая после неё возникает. Но радость такая – редкость: по обязанности молиться не умею, а по состоянию души – редко получается. Слишком долго не тем душа занята была, да и сейчас забот через край, сыновья  в помощи конкретной нуждаются. Они до молитв ещё не доросли. Вижу – растут, и это радует. Жизнь идёт и радости узнаёшь новые: красоту человеческих поступков, природы красоту. Мимо всего раньше проходил, даже не останавливая ни мысли, ни взгляда. Был я маленьким, юношей был, какую красоту я видел? Что понимал?     В юности не раз слышал: как красива беременная женщина! Смотрел на такую женщину и думал: «Ну что красивого? Живот большой! Лицо в  веснушках, либо в пятнах пигментных». А сейчас? Я вижу красоту в глазах беременной женщины:  лучезарную красоту радости, что родится новый человек,  искреннюю красоту благодарности Богу, что вот оно, наконец-то свершилось, тревожную красоту  за будущее того, кого ты носишь, скромную красоту тревоги за себя (так ли всё делаю, что бы всё хорошо было). А ещё радостно и спокойно становится на душе, когда слышу тихое пение жены, занятой домашними делами. Да много ещё радостей : радость от тихого дождичка вовремя, от волн седых на родной Сакмаре, от арбуза в огороде, что растёт с каждым днём всё заметнее,  радость от долгожданной встречи с умными друзьями моими.
 

«Жизнь сладка и печальна»,  – повторил слова классика американского Виктор Петрович Астафьев.  Жизнь заставит понять и принять эту, казалось бы, простую истину. Вместе с теплом родительским, которое я чувствую до сих пор, я помню и  слова отца: «Живи по совести, по справедливости, тогда и умирать не страшно будет».
 Жалко того матросика с подлодки, он-то так ничего и не успел понять, Сашу Тюнина жаль тоже.