Изба была рублена давно. Мартовского повала, сосна лежала в срубах дома уже наверное вторую сотню лет. Села. Одавилась. Закаменела. Закаменели и комли лесин подёрнутые за столетие паутинкой неглубоких трещин. Глубже эти щелки уже никогда не пойдут. Некуда. Вековое дерево, с закаменелой смолой, не пустит в себя никакую влагу, а без влаги любое бревно от лежания только крепче делается.
Напротив жилой избы по коридору тянулась стена широкой клети. За нею в строгом порядке разместились пристрои, приделы и амбары. Внутренние стены построек были забраны колотыми плахами.
« Хороша сосна в этих лесах. Чистая. Ровная. Без сучка и задоринки. Такой прямой сосны в наших лесах мало осталось. Ухаяли много хорошего леса на "чугунку". А эту клином по нужному месту потревожь, сама разломится, – проходя по коридору подумал Гаврил и открыл дверь в избу.
Клубы тумана кинулись от порога и покатились по полу, расстилаясь большим белым половиком по всей ширине избы. Заползли под лавки, втиснулись за сундук. Потерялись, словно и не было.
Изнутри изба Степана оказалась ещё больше, чем угадывалась с улицы. От порога до стола простора было – не одна сажень. И от печи до окон тоже.
Лавки вдоль стен были едва ли моложе самой избы. Тёсаны из крепких ёлок. Намертво вмурованные в стены, они стояли неколебимо, и не собирались покидать своего насиженного столетием места. Сколько всего они видели, слышали и испытали на своём веку – не все обитатели этого дома о том ведают.
Да что обитатели, родители их и деды, ещё голым задом скользили по их широченной глади. И порки и пряники все они получали на этих лавках. И соплями горечи и радости их мазали. И первую буквицу обитатели этого дома на них проголосили, неумело тыкая пальчонками в строчки азбуки. Да мало ли всего помнили эти широкие лесины, когда-то шумевшие вековыми елями?
Смотрины ли подоспеют, сваты ли в дом нагрянут… Где все поместятся? Вдоль стен по лавкам рассядутся. Новые сапоги, нога на ногу заложат и будут не обязательные разговоры говорить; а сами будут на дверь в светлицу нетерпеливо поглядывать – скоро ли невеста выйдет… Какова она? Удалась ли? Не с зароком ли девка? Сколько приданого за ней? Сколько выкупа обещать? Ой, не оплошать бы!
А свадьбу гулять? Куда жених с невестой и самые почётные гости сядут? В красный угол, на эти самые лавки и сядут. И остальные гости с ними. На приставные скамейки, внутри застолья, сядут молодые мужики с жёнками. А степенному народу, которому на улице ещё издали шапку ломи, место оставят на этих самых лавках. И угощение тем же порядком понесут.
А случись невесёлое торжество в семье, и придёт пора в рекруты кого-то провожать – опять тут соберётся родня и будет на этих лавках невесёлое вино пить и грустные песни петь.
А не приведи господи, кто преставится… На этих лавках обряженым положат. К образам головой, к дверям ногами. Будут родные, близкие и соседи на этих лесинах горькую поминальную тризну править. Добрые слова говорить и вечной памяти желать.
Да мало ли всего, о чём и не скажешь, видела эта самая простая и самая нужная в любой крестьянской избе – мебель…
По правую руку от дверей, в углу комнаты, стояла высокая, домашней работы, кровать. Облицована она была грубовато, но аккуратно прибрана и со вкусом застелена.
В изголовьях высилась гора мягких подушек, при виде которых у Гаврилы, намявшего за день бока в жёстких дровнях – тоскливо заныла спина. Из-под одеяла чуть не до пола спускалась, домотканого рукоделья подзорина. На окнах висели плотной домашней ткани занавески. А на сундуке, хорошо вытканная и удачно окрашенная суровым ольховым взваром, скатерть. На столе скатерти не было.
Он был той же, что и кровать, работы. Видимо оба предмета были делом рук одного мастера. Доски столешницы были старательно выскоблены и она, в свете керосиновой лампы, манила в застолье чистотой и опрятностью хозяйки.
Ближе к порогу, опираясь на три точёные ножки, отогревалась от рождественских морозов, прялка. Обод её деревянного колеса и подножья спиц усеян был чёрными пятнами. « И в этой избе бабы ребятишек калёным угольком тешили», – умилённо подумал Гаврил, вспомнив как в детстве приставали они к бабушке, показать «чудо». Бабушка неохотно потакала им, но иногда в сумерки выгребала из загнеты печи горячий уголь и прилепляла его на хлебный мякиш к внутреннему ободу колеса, рядом со спицей.
А потом ногой привычно трогала педаль прялки. Колесо раскручивалось, а уголь разгорался и вырисовывал в темноте избы ровный рубинового цвета круг. Ребятишки зачарованно смотрели на это чудо и просили бабушку повертеть ещё… Весь Великий пост прялке шуршать по вечерам в этой избе, а к Масленице её снова уберут в клеть.
После Масленицы в избу занесут ткацкий стан. Хламовитое и мудрое изобретение славян. В глубину далеких веков уходит его родословная. До самой Пасхи будет он царствовать на жилой половине. Теснить хозяев. Пощелкивать неутомимым челноком, снующим между рядами струной натянутых нитей. А к светлому Дню Воскресенья Христова оделит семью холстами.
Образа были на обычном месте и лампадка под ними таилась призрачным, не копотливым огоньком.
На кухне кто-то постукивал посудой. От печи наносило сухим теплом, наполнившим до самых дальних краёв эту большую избу.
Гаврил остановился у порога и, никого не разглядев в комнате, кроме Степана, поздоровался несколько громче обычного.
Занавеска на кухонной двери откинулась и в пустоте дверного проёма показалась голова второй половины лет, невысокой, широколицей женщины.
– Здравствуй, мил человек. Проходи. Гостем будешь. – Сухо проговорила она, приветствуя путника, и снова скрылась в кухне. –
– Жена моя, Прасковья, – представил её Степан. – Разболокайся, да проходи к огню. Сейчас Сидоровна на стол соберёт. Перекусим, чего бог послал. -
Гость поблагодарил хозяев, положил сумку с харчами на сундук, ружьё повесил под полатями, стволом в угол. Расстегнул остальные пуговицы тулупа и повесил его на деревянный гвоздь вешалки, приколоченной у дверей. Шапку пристроил на лосиные рога, пришитые к стене над вешалкой.
Снял меховую безрукавку и повесил рядом с тулупом. Потоптался в нерешительности. Степан заметил его затруднение и подсказал:
– Рукомойник в углу.
Гаврил шагнул за печь и найдя подвешенную на верёвочке над лоханью плошку с невеликим рожком, наклонил в сложенные лодочкой ладони. Полотенце висело рядом.
Двери избы снова отворились и в избу ввалился заиндевевшей глыбой Иван. Неторопливо ворочая литыми лопатками, стал раздеваться. Пристраивая на место треух, оглянулся на Гаврилу и повесил свой головной убор рядом с его шапкой.
– А это младшенький наш, Иванкой зовем, – назвал Степан сына и, повернувшись к нему, спросил о понятном им обоим. – Сколько ещё наберёшь? –
– Восемь возов рубили. – Словно нехотя ответил детина. – За три дня доберу. –
– Ну и ладно. На следующую зиму хватит. – Так же равнодушно, словно речь шла не о дровах, проговорил отец и потеряв интерес к разговору, обратился к вышедшему из закута гостю с давно бередившим его вопросом:
– Скажи, Гаврил Фёдорович, по какому делу на Вахтан путь держишь. Не просто же так в такую даль идёшь? –
Гаврил не стал ничего придумывать, а, памятуя слова содомского старика, рассказал Степану о своей задумке. Выложил, против своих ожиданий, всё как на духу. Рассказывал и чувствовал, как разжигается в собеседнике интерес к его затее. Только сейчас, сидя напротив его, рассмотрел он как следует не только черты его лица, но по оживлённому участию собеседника познал и другие черты его характера. Словно совершил недалёкую прогулку во внутренний его мир.
Мир этот оказался не менее живописным, чем его лицо. Перед ним был не просто старательный работник, а творец, уважающий право каждого достичь в своём деле совершенства. Теперь перед ним был совершенно другой человек, не тот неотесанный тёмный хуторянин, интересы которого кончались за миской похлёбки и четвертью первача. Перед ним был человек, который взявшись за дело, тут же примется его изучать, а потом обязательно добавит что-то своё, дельное и полезное.
Степан понимающе кивал объяснениям Гаврилы. Возбуждённо потирал руки, хлопал здоровенной лапищей по коленке, не заботясь – по своей ли попадает. Переспрашивал в непонятых местах и, дослушав затею до конца, порывисто встал и прочувствованно пожал ему руку. Встал и Гаврил.
Иван, коротая время до ужина, перегудая на лавке с котёнком и не слушая непонятный для него разговор, удивлённо взглянул на обоих.
– Ну, голова… – с неподдельным восхищением проговорил Степан и не отводя от собеседника восхищённого взгляда, словно в растерянности снова сел на лавку. – Это, скольких же мужиков ты из беды выручишь?! –
– Всё ещё привезти, собрать и наладить надо, да и неизвестно ещё, с чем с завода ворочусь? – Опираясь локтем о стол, охватывая и поглаживая низ подбородка большим и указательным пальцем правой руки, задумчиво проговорил Гаврил.