В вихре памяти. часть третья. овцевод

               


Тамара Худякова
В вихре памяти
Роман


Часть третья
ОВЦЕВОД

1
Дорога вилась между полями колосящейся пшеницы. Чистое небо сияло чуть блеклым голубым нескончаемым простором. Солнце где-то далеко, далеко из вышины струило нежными переливчатыми радужными едва заметными кругами-кольцами, ласково опускало их на землю, притуманивая все вокруг и излучало такой неземной белизной, что даже не резало глаз. Светка то и дело поднимала к небу широко раскрытые глаза и удивлялась: как такое возможно. Легонько локтем толкнула старшую сестру, взволнованно прошептала:   
– Ты только глянь. Как здорово. Глаза не надо прищуривать и нисколечко их не больно.
– Отстань. Вечно что-нибудь придумаешь,– отозвалась более приземленная сестра. Светка посмотрела на нее с сожалением и продолжила наслаждаться новыми ощущениями. Степаныч заметил ее состояние, доброжелательно усмехнулся:
– Все верно. Так оно и есь. В полдень, ковда уж все согрето, солнышко накалятца до того, что начинат только ярко сиять неземным белым светом. И это в наших местах токо происходит. Причины етова я не знаю…. А ты молодец! что заметила. Обычно-то на это пошти нихто никовда не обрашшат внимання.
Почувствовала поддержку, воскликнула:
–Дядя Петя. Вы представляете, я такого! не видела никогда, – и от переполнивших ее чувств замолчала…

 Летняя жара достигла предела. Но путешественники ничуть не страдали, а наоборот старались, как можно больше закатать рукава, оголить шею и ноги для еще большего ощущения сухих, жарких, ласковых лучей на своем теле…   
Справа за полями по ходу движения, уходя вверх, совсем приблизилась гора Чегерак, и уже далее за ней между оголенными возвышенностями на извилистых поверхностях завиднелись серебристые от цветущего ковыля степные просторы.
Наконец доехали до двух дорог. Одна из них вела к Овцеводу.  Степаныч лукаво прищурился, вымолвил:
–Давайте-ка, глянем на всю божью благодать с высоты. А вид, какой чудесный! Сами щас убедитесь в красоте этих мест и точно уже никовда не захотите с ими растатца, – и, свернул подводы на верхнюю дорогу, продолжил: – Оттудова вся месность видна как на ладони. Да и ранетошный сад увидите. Правда, все отсвело, но и налив плодов вас порадует. Вот щас и увидите што это тако. 
Проехав с полкилометра, оказались на равнине перед березами, осинами, соснами лесозащитной полосы.

 Степаныч приостановил лошадей, гордо промолвил: 
– Ну вот,  смотрите и наслаждайтесь, – и обвел рукой пространство вокруг себя как победитель. 
Его пассажиры поразились раскрывшейся красотой. Любуясь просторами, каждый в тайне ощутил гордость за свою землю, а для детей, которые видели все это в первый раз, с этого мгновения стала она по-настоящему родной…

 Восхищенные, ослепленные ярким солнечным светом и бесконечным пространством стали оглядываться.
Слева под кручью берега их заудивлял державный Енисей. Тек величественной бескрайней синью из бесконечности. Отсюда еще больше хотелось его сравнить с хорошим, сильным хозяином, который, однажды прорезав в скальных громадах себе дорогу – больше никуда не сворачивал, подтверждая свою незыблемость, вечность. И не было на свете такой силы, которая смогла бы свернуть его с намеченного пути и разрушить ту незыблемость.

На другой стороне реки, куда хватало глаз, виднелись причудливые горные нагромождения, и нависала уже хорошо различимая ровная, многокилометровая каменная стена Городовая и почти вертикальная, неприступная гора Улаз, разделенная на две могучие серо-коричневые скалы.
 
Светка повернулась к отцу, воскликнула: 
– Ну, точь в точь, как ты пап рассказывал нам в Яново на берегу.
Отец улыбнулся, только и промолвил:
– Как же иначе? Память-то все до капельки сохранила.

Петр Степаныч, держа в руках кнутик, указал детям и место, где когда-то красовалось село Улазы. Но тут же, вздохнув, с горечью произнес:
– А таперь там нихто не живет. И избы почитай все порушены,– и  замолчал…
Евсеич отвернулся ото всех, чтобы не увидели набежавших на глаза слез. Жена, сидевшая рядом, успокаивающе положила свою руку на его крепко сжимающийся и разжимающийся кулак, легонько погладила…

Кучер встрепенулся, воскликнул:
–Да ну ее, эту печаль подале. Лучше эвон гляньте на чудо, – и указал на зеленое скопление за лесопосадкой большого количества пышных невысоких насаждений, которые  нежились под палящими лучами солнца. На их ветвях среди свежих сочных густых листьев, повсюду, будто кто-то разбросал круглые рясные, в каждой веточке штук по пять розовато-зеленые маленькие плоды и тут же кое-где еще запоздалые, звездочки-точечки: белоснежные одинокие цветочки, напомнившие бело-серебристые капельки росы на узорчатом зеленом ковре.
 
Непоседа-девчонка, даже приподнялась над пожитками, мешавшими все рассмотреть, воскликнула: 
– Надо же! А зелени, сколько среди этого теплого безлесного пространства! Ранетки-то, ранетки! что вам яблочки наливные. Но какие малюсенькие. А сколько их? А запах, какой...– и все еще продолжая удивляться, быстро соскочила с подводы, сорвала несколько штук и тут же одну ранетку сунула в рот и раскусила. Изо рта полетели брызги сока. Сморщилась:
– А кислые!
Все засмеялись.

 Отец большого семейства покачал головой, промолвил:
– Такова, в нашей дремучей тайге мы никода и не видывали. Верно, Торопыга заметила.
 Маленькие Галя и Верочка, видя общее возбуждение, запрыгали, захлопали в ладоши, залились радостным смехом.
Сестра передала им яблочки, но они видели ее реакцию, сами попробовать не решились, только принялись ими играть; стали подкидывать и еще громче смеяться…   

Возница довольный произведенным впечатлением развернул лошадей, слегка дернул вожжами, пустил легким шагом и  продолжил пояснять:
– Да, эта красота растет в наших местах. А што плоды кислы, то не беда. Вот наберутца солнечнова света, покраснеют от зноя, тода и сладось появитца!.. Хочу ище  че сказать: вот ковда все это чудо ранней весной начинат цвести – лучшего видеть и желать не надо... Но ниче, ниче. Это все у вас впереди, – сказал успокаивающе и сообщил про дальнейший маршрут:

– Повезу вас мимо нефтебазовскова  поселка и хозяйств совхоза, штоб со всем сразу были ознакомлены. Да, вот ишо че! – повернулся к пассажирам и, указывая кнутиком на полотно, идущее за гору Чегерак, сообщил:
 – Это – гравийна дорога, расстояннем в сто километров проходит через деревни Толстый Мыс, Интикуль и тянетца до железнодорожной станции Шира.

– Ну, посмотри-ка, мать, как хорошо получатца, – обратился к жене  обрадованный Евсеич. – Дети окончат школу и будут по этой дороге ездить в город на учебу...
  –Да, да отец, это замечательно. Значит, часто будем их встречать в своем доме, – видя оживившегося мужа, подхватила жена…


Лошади почувствовали приближение жилья, пустились рысью вниз по  накатанной грунтовой дороге, начавшей пылить от быстро мелькавших копыт и катившихся колес.
Петр Степаныч, показывая рукой на поселок, завидневшийся впереди, сказал:
– Вообще-то сам Овцевод расположился, как бы и в степи,  и в одно и то же время у воды…
На склоне перед поселком оказались на выжженной зноем золотистой от спекшейся травы целине занятой длинными с распахнутыми настежь воротами сооружениями, напомнившими коровники, но только гораздо ниже.
 
 Степаныч тут же пояснил:
– Это кошары для овец, – подумав, добавил, – токо овцы щас находятца в степи в районах Толстова Мыса, Интикуля. Там тоже есь кошары. Оне есь и у нас в Яново.
Еще помолчал и  как бы подытожил:
– Вот благодаря  хорошим выпасам для овец был и создан этот совхоз… 

Показалось несколько десятков высоких, пузатых серебристых цистерн с горючим. Пустырь на берегу Енисея перед ними занимало огромное поле цветущих пикулек. Светка тут же восхитилась:
– Вы посмотрите: как сине-фиолетовое легкое покрывало!..

 Вскоре замелькал и нефтебазовский поселок в одну улицу.
Путники разглядывали белые, аккуратные домики с палисадниками в  высоких кустах акаций, ранеток, черемух, с яркими темно-бордовыми георгинами, ромашками, огромными хризантемами. В огородах ярко желтели подсолнухи, переливаясь с нежными цветочками густой зеленой ботвы картофеля…
 
 Поэтому поводу проводник сказал:
– Здесь живут в основном одне хохлы. Видите? Все белы строення, аккуратнось, чистота, зелень, цветы напоминают украинский хуторок. Но уж и местно населенне в некоторых домах поселилось. Здесь живет со своей семьей и моя старша сестра Анна Степановна…
Елена Ивановна откликнулась:
– А я ведь Анну-то Степановну знавала еще по Улазам. Правда, она старше меня лет на десять. Она за улазского парня замуж вышла. Красивая была. Интересно, какая сейчас стала? И дети-то, наверное, у нее уже взрослые.

– Да точно, детьми ее Бох не обидел. Пятеро их у ее. Трое уже самостоятельны, а остальны учатца в старших классах. Да и с мужем, слава Богу, все хорошо, живут дружно. Но конешно уж постарели. Годы-то берут свое.
– Это точно, – поддакнула собеседница…

 Проехав мимо поселочка, поравнялись с лесопильным хозяйством. За ним пошли скотные дворы, аккуратно огороженные жердями.
Путешественники переключили свои взгляды на них. Подъехав ближе, увидели в высохшей жиже навоза множество следов от копыт животных, а провожатый сообщил:
– Коров и молодняка щас здесь тоже нет, находятца в летних лагерях. Совхозно стадо исчислятца за тыщу голов, а молоко сдают на молзавод. Вы его все видели кода ехали с пристани, а детвора не раз туда на танцы сбегала…
Над подводой нависла тишина,– уловив тревожное настроение своих подопечных, подбодрил:
– Выше головы! Вот увидите, все будет хорошо...


 

2
При въезде в поселок по обочинам дороги, вдоль тропинок, площадок, вокруг оград, огородов на твердой пепельной земле росла редкая блеклая короткая степная трава вперемешку с вездесущей с коричневатым отливом полынью. Между пикульками выглядывали бледно-сиреневые невысокие тощенькие цветочки степных ромашек штуки по три – по пять на стебельках.
Разглядывая их, молчаливая Галя вдруг воскликнула:
– Середки цветков  желтеют как крохотные солнышки!..
– И правда, – удивилась сравнению дочери растений с солнцем Елена Ивановна.
– Точно, точно, – радуясь, загалдели все дети…

            А дорога забросала, замотала телегу по ссохшимся колдобинам и выбитой колее в весеннюю сырость от многочисленных колес конных подвод и тракторных гусениц.
Седоки так тряслись, что при разговоре голоса их перехватывались и дребезжали. Помучавшись, замолчали и уже сидели окончательно притихшие.
 Каждый, наверное, подумал о том, что его здесь ожидает...

Слева потянулся целый ряд еще строящихся и уже построенных одноквартирных брусовых домов с нарядными палисадниками. Кое-где в оградах виднелись ранеточные насаждения.
С крыльца ближнего дома соскочил в майке и трусах до колен лет пяти мальчишка, заторопился по своим делам в угол двора к поленнице под навесом.
В другой ограде хозяйка развешивала постиранное белье.
В следующей – из стайки, громко захрюкали и завизжали поросята. Не поделили вынесенную болтушку пожилой хозяйкой.
Жизнь кипела на новой улице.
Провожатый указал на венец  заложенного дома, проговорил:
- А энтот дом будет построен для нашей  Ефросинни…
Родственники оживились, проводили глазами новостройку. Елена Ивановна вымолвила:
 - Слава Богу! Вот и у Фроси наконец-то будет свой дом и подворье. Хорошо это когда сама себе хозяйка, - и тут же опечалилась, вздохнула, подумала: «Мне-то, наверное, долго еще придется этого ждать».
Евсеич как бы прочел мысли жены, успокаивающе приобнял, притянул к себе и тихо проговорил:
- Ниче, ниче мать! Вот увидишь, ишо заживем…

Показалось с раскрытыми настежь окнами здание, обильно заросшее кустами черемух.
– Это совхозна контора, - пояснил кучер и продолжил, – видите, как потрескались от времени и нещадной жары брусся на стенах, – повернувшись налево, указал на желтое с большими витринными окнами в зеленых наличниках здание, стоявшее на бугорке,– а это магазин.
– Ух, какой яркий! Как попугай, – не преминула вставить свое заключение Светка, чем вновь развеселила родных.
Видя отца и мать смеющимися, младшие вновь  захлопали в ладоши…

Напротив зданий находилась в редких низеньких кустиках порыжевшей травы, изъезженная десятками колес подвод площадь. Посередине красовалась большая лужа. Застоявшаяся жижа спокойно мерцала под лучами раскаленного солнца и отливала серовато-табачным цветом с зацветшими желтоватыми разводами.   
Петр Степанович выруливая мимо нее, сообщил между делом:
– Эта примечательнось не просыхат даже в само засушливо, знойно лето, находясь в одном цвете…
Пока подводы объезжали ее, из ближайшего подворья за магазином показалась со своим выводком свиноматка. Шла, тяжело переваливаясь; отдувалась, то и дело прикрывала белесыми ресницами свинячьи глазки. С десяток маленьких беленьких поросят быстрыми шажками семенили за ней.
 Но, почуяв влагу, поросята проявили прыть. Остаток пути уже дружно пробежали вприпрыжку. Забежали, моментально позарывались в приятную теплоту и влагу, залегли, успокоились. Лишь то тут, то там запошевеливались замазанные грязью пятачки и ушки.
 Чуть позже до лужи добрела и мамаша. Не торопясь, погрузилась в приятную жидкость, довольно похрюкала и тоже замерла.
 А болотная жижа вновь замерцала устойчивой гладью; ей не было дела до притихших временных обитателей…


3
Степанович слегка «полихачил». Подводы прогромыхали по сухим ребрам колесных отметин, подкатили к широкому длинному в три ступени изрядно затоптанному крыльцу, прилепленному в середину барака, стоявшего напротив конторы.
 Над его потемневшими деревянными стенами рублеными из круглого леса возвышалась высокая железная, ржаво-бордовая крыша. Бросалась в глаза уже почти стертая зеленая краска на крыльце, двух столбах и возле плинтусов пола четырехугольного открытого коридора, из глубины которого виднелись три коричневых двери в квартиры.
 Вид был удручающим.   
Степаныч первым спрыгнул с телеги, громко вымолвил:
– Это и есь дом, в котором живет Ефросинья Евсеевна со своим Кирюшей, детьми и баушкой…
 Однако его высказывание не прибавило оптимизма. Видя подавленность, растерянность своих пассажиров, он вновь зауспокаивал привычными выражениями:
– Ниче, ниче! ребятки, все утрясетца. Это попервоначалу тако впечатленне…. Но пообыкните, и  все стерпитца,… слюбитца…

На крыльцо выскочила хозяйка, засуетилась, заобнимала родственников, потом воскликнула:
– Не вздумайте разочаровыватца! Это по первости кажетца все неуютным, неприглядным и бедным, но потом обвыкните. Давайте мне тут без лишних вздыханий! Все равно вам деватца некуда. Так што сразу включайтесь, таскайте. Ставьте столы, табуретки и друго че большо вот суда в коридор к стенке. Здесь нихто не уташшит. Не бойтесь.
От ее бурной деятельности гости повеселели, принялись за разгрузку. Выскочил на крыльцо и старший одиннадцатилетний сын ее Витя, принялся помогать сродным сестрам и брату затаскивать всякую мелочь…
Оставив сундуки, стол, кровати, табуретки в коридоре, с постельным бельем и другими тюками дружно двинулись к крайней справа двери…

Квартирка оказалась маленькой. Небольшая комната в три окна, проходная кухня - с одним и русской печью, занимавшей ее половину. Печь была и спальным местом для трех сыновей сестры Евсеича.
В комнате стояли две железные кровати. На одной широкой слева в углу между окнами размещались хозяева. Другая же узкая справа возле двери по длине обогревателя печи предназначалась бабушке…
 
Когда зашли внутрь, та – очень старенькая, худенькая, сгорбленно сидела на краешке койки в черной длинной юбке, черной в мелкий горошек кофте навыпуск и черном платочке, из-под уголка которого виднелось усохшее темное личико с впалым ртом, острым носиком и бездонными, белесо – сероватыми глазками, ушедшими глубоко внутрь. 
Подняла голову, заприщурялась, вглядываясь. Увидев и узнав сына, глаза ее вдруг помолодели, стали на мгновение темно-зелеными. Резво, совсем как молодая, вскочила, бросилась к нему, обхватила слабыми, но тут вдруг окрепшими руками и надолго припала к груди. Остренькие плечики завздрагивали от рыданий.
 Сын гладил своей тяжелой натруженной рукой по  плечикам и тихо, нежно приговаривал:
– Ну,… будет,… будет… мама... ведь я же тут... я приехал. Теперь насовсем…
Непривычно было слышать из таких всегда суровых уст отца это ласковое, нежное слово «мама». Дети остолбенели! Во все глаза глядели на происходящее.
 А бабушка чуть отстранилась, рукой провела по пустому рукаву костюма, где должна была быть левая рука, припала, еще сильнее залилась слезами, запричитала:
– Сыночек мой родненький. Ироды! рученьку твою забрали…. Как же так? Как ты таперь?..
– Да ниче, мама. Хорошо, что хоть токо руку. Я ить и одной справляюсь. Иначе мне нельзя. Вишь, каку ораву надо ишшо подымать?..– указал на сгрудившихся своих детей и успокаивающе произнес:
 – Не беспокойся…. Все нормально…
Выплеснув всю оставшуюся силу на радость встречи с сыном, бабушка вдруг ослабла и повисла на его руке.
 Тот бережно, почти неся, подвел к кровати, уложил и осторожно прикрыл ее ноги черно-серым по краям с полосками солдатским одеялом.
Она повсхлипывала, затем отпустила руки, которыми сжимала сына за плечи, закрыла глаза и погрузилась в свой непродолжительный, неспокойный то ли сон, то ли полувидение…

Спать гости разместились вповалку в кухне на полу.

От яркого солнечного света, лившегося из окна Светка, распахнула глаза. Взрослых уже не было. Разошлись по своим делам.
 Глянула в комнату, увидела бабушку, сидевшую на краешке уже заправленной кровати, с безнадежно опущенными на острые коленки заскорузлыми тоненькими руками.
Она как что-то перебирала, шевеля искривленными корявыми пальчиками, легонько покачивалась из стороны в сторону и смотрела вдаль в одну точку.

 Ее вид заинтересовал девочку.
 Она подумала, что эта совсем-совсем старенькая бабушка о чем-то да размышляет. И о чем?..
И помнит ли она вообще, что на самом деле вернулся живым ее второй сын с семьей?.. Или та вчерашняя встреча с ним промелькнула для нее как вспышка в сознании и сейчас уже являлась в мечтах воспоминанием, перепутавшимся с реальной жизнью?..
А может, она думает и тоскует по своему мужу Евсею, навсегда ушедшему из ее жизни?.. Его как угнали в период коллективизации, объявив кулаком, так и не знала она, на какой из невольничьих дорог пришлось сложить тому буйную голову.
 А может, думает о младшеньком Мишане; его тоже забрали, и вот уже пятнадцать лет нет рядом. Где он?.. Как там?.. Здоров ли?..

А может, вспоминает прекрасное прошлое, пусть порой и трудное, но  наполненное до краев счастливыми мгновениями среди родных людей в родном подворье, еще в те далекие-далекие времена живых и здоровых?..
 Кто знает,… какие думы приходят ей в голову…

Чувств особых к ней Светка не испытала, потому что совсем не знала ее. Но ее брало любопытство, и она долго-долго подглядывала из кухни.
 
Смотрела на нее и  жалела: та была такая немощная.
Девочка уже видела близко старость в Бельске, но та старушка Серафима-соседка была какая-то светленькая, как одуванчик и все лето до поздней осени читала книжки, сидя на крылечке своей квартиры.
Эта же была слишком какая-то темная, как обгорелая головешка в затухшем костре…

 Смотрела на нее и все думала: «Неужели такое бывает, что люди доживают до такого момента, когда косточки их становятся тонкими, обтянутыми коричнево-прозрачной, кажущейся непрочной кожицей, что даже опасно к ней прикоснуться»...
 И тут же переключалась на себя. Она сама-то наоборот, вон какая молодая, сильная, здоровая.
Вытягивала руки, оглядывала свои пальцы: ровные, тонкие, гладкие с розовыми ноготками, проглаживала руками себя всю и опять же гордо, даже заносчиво заключала:
«Уж точно, такой-то я не буду никогда! Да и как такое возможно?»…


4
На третий день их пребывания в Овцеводе приехал и Кирилл Алексеевич – Кирюша, как ласково зовет его тетушка. 
И создала же природа такого красавца!.. Ростом под два метра, породистый, плечистый, надежный, ну что тебе – русский богатырь... На крупной голове густые светло-русые волосы толстые и от этого послушные, уложены один к одному, зачесаны назад и красиво выделяют большой, высокий лоб с едва заметными залысинами.
 Дополнительным украшением были: прямой нос, извилисто очерченные мужские не яркие припухлые губы, волевой подбородок с ямочкой посередине, глубокие внимательные большие серые с мягким взглядом глаза, обрамленные темно-пепельными длинными прямыми ресницами под черными бровями.
Светка, увидев все это: остолбенела.

А тетушка только рассмеялась, вымолвила:
– Че племяшка, ошарашена? Вот и я, ковда увидала ево в первый раз – была сражена наповал и это не проходит, и по сей день…
Хозяин громко рассмеялся, озорно глянул на жену, сверкнул жемчужинами зубов, обнял свою Ефросиньюшку и на глазах у всех крепко поцеловал в губы.
От увиденного, даже у Светки перехватило дыхание, закружилась голова. И она, тринадцатилетняя девчонка, подумала:
 «Ведь так целуют по большой любви. Неужели все же она бывает?» 
 
Но к вечеру увидела сидевшую тетушку в кухне всю в слезах. Она в тайне ото всех тихо плакала, утирая слезы концом фартука.   
 Светка же увидела и так участливо к ней подошла, что та как-то доверилась и протянула фотографию, которую держала в руках. На ней изображена была совсем юная девушка с прелестным лицом и светлыми пышными волосами. На обороте надпись гласила: «Любимому от Любови».
 
Ефросинья Евсеевна опять вытерла слезы и тихо воскликнула:
– Вот так… любить красивого, – потом резко повернулась к племяннице и с пылом прошептала, – не влюбляйся в красивого. Не влюбляйся!.. Обещаешь?..
Пообещала…. Однако, как опрометчиво поступила! Обещание оказалось: не выполнимым. Ведь каждый учится только на своих ошибках. Но это у Светки будет в далеком будущем, которого в настоящем знать никому, не дано…



5
Василий Евсеич, несмотря на физическую силу, с одной рукой не все работы мог выполнять в совхозном хозяйстве, поэтому устроился бухгалтером и одновременно стал заниматься профсоюзными делами совхоза.
Вскоре семья получила квартиру в доме специалистов, расположенном рядом с теткиным бараком…
 Под высокой двухскатной тесовой крышей, саманный, прочный окрашенный светло-купоросной краской дом, был на четыре квартиры с двумя сенями-тамбурами.
Крыльцо на одну ступень второго тамбура вело в сени с двумя кладовыми. Наконец-то примостили окованный «музыкальный» сундук!..
 Дальше за дверью в небольшом коридорчике, помимо их двери была другая – напротив, ведущая в квартиру соседей: молодой пары. С ними пока не встретились. Те были на работе…

Подошедшая Ефросинья Евсеевна с дымившейся папиросой в руке, остановила разгрузку:
– Подождите пока, затаскывать веши. Сначала с улицы оглядитесь. Вот видите,  наш парк отдыха, – и показала рукой на зеленеющие деревца за оградой напротив:
– Все это засажено лет двадцать назад под руководством нашева первова директора Дмитрия Ивановича. Лена, – обратилась к невестке, – я тебе уже про ево   сказывала. Но подробней, думаю ваша соседка – ево вдова расскажет. В парке же растут молоды березки, тополя, сосны, дички, акации. От скотины во входах стоят деревянны тумбы со ступеньками для входа и выхода. Видите, вон там с краю ограды? Есь там и волейбольна плошадка, а вечерами в летне время ее преврашшают и в танцевальну. 
Молодежь сразу заинтересовалась. Светка тут же воскликнула:
– О! Это здорово. Я люблю танцевать, да и в волейбол не откажусь перекинуться.
Толик знающе подтвердил:
– Точно! Здорово.
 Ефросинья Евсеевна, продолжая знакомить, показывала рукой:
– За парком, видите, совхозна зерносушилка со  складами, – и завершила, – за совхозной конторой мастерски и гаражи. Там и мой Кирюша работат.
Так сказала, а потом скомандовала:
–  А щас давайте-ка дружненько поднажмем с разгрузкой.
Обрадовавшись этой команде, все стали с телеги стаскивать вещи по силам и заносить в свое новое жилище…
 
Квартира располагалась в торце дома, оказалась светлой, с высокими потолками, с огромной комнатой, почти такой же по размеру и кухней. Большие окна, наново покрашенные в белый цвет, блестели от краски и чистоты. Побеленные стены и потолки добавляли радости. И даже, несмотря на то, что кухня оказалась проходной, как и в квартире у тетки, новое жилье всем сразу понравилось…
Ефросинья Евсеевна тоже помогавшая затаскивать вещи в квартиру, занеся очередной тюк, положила на пол, вытерла пот с раскрасневшегося лица, удовлетворенно произнесла: 
– Вот теперь приятно на вас и посмотреть: все радостны, довольны. А то ковда Степаныч привез вас, я даже напужалась, глядя, как вы повесили носы. Теперь же, слава Богу, совсем друго дело, – передохнула, улыбаясь, спросила:
– А ведь приятно на новом месте устраиватца? А ищо ковда оно по душе, товда и вдвойне.
Елена Ивановна довольная видом своей квартиры тут же подхватила:
– А то, как же! Ничего, ничего Фросюшка! Видели мы, какие хоромы для тебя строятся. Скоро и сама справишь новоселье.
– Да скоре бы уж, –  вздохнула золовка, – жду, не дождусь.  Ну да ладно я, однако за вас успокоилась, побегу домой, а то скоро Кирюша на обед придет. – При упоминании его имени, глаза ее заблестели, лицо озарила светлая улыбка. Она распрощалась и легкой походкой ринулась на улицу…

 Новоселы тут же начали устраиваться.
В комнате разместились дети. Родители для девочек поставили две железные полутораспальные кровати с блестящими шариками на козырьках. Возле печки меньший сундук из фанеры превратили в спальное место для Толика.
 В простенке между окнами поместили стол, над ним повесили большое зеркало,  путешествовавшее еще из Улаз на Ангару вместе с двумя сундуками, а теперь вот и сюда добралось. 
 Ученикам для занятий отец сколотил из досок еще стол и поставил в углу возле окна. На стенке у входа с правой стороны вбил по гвоздику под школьные формы.
 У старших девочек она состояла из коричневых бумазейных платьиц, черных фартуков и теплых кофточек, связанных Еленой Ивановной еще на Ангаре, у Толика – из серых суконных штанов и курточки. Все это приобрели в Красноярске, когда ехали сюда.
 Первокласснице Гале формы ее размера не нашлось, и теперь нужно было приобретать здесь. По этому поводу, Елена Ивановна, развешивая детскую одежку, сокрушалась и успокаивала себя:
– Ну, ничего, ничего купим первоклашке как-нибудь и здесь. Время еще есть у нас. Хорошо хоть старшим уже все готово и пойдут они в школу как «белые люди», как настоящие ученики и перед людьми не будет стыдно…
 
Толик выглянул в окно, заудивлялся:
– Ого! Сколько, много бревен навалено. И они, наверное, никогда не кончаются.
Девочки и родительница устремились на возглас.
 Площадь за их огородом на сотни метров в ту и другую стороны была занята горами бревен. За ними в сторону Енисея, едва просматривались потемневшая деревянная крыша и белые саманные стены большого, одноэтажного П-образного здания… 
Евсеич затаскивая вещи в комнату, услышал восклицание сына, тут же подтвердил:
– Точно. Бревна пополняютца кажно лето. Лес рубят в верховьях Енисея и плотами пригоняют суда.
Светка высказалась:
– Мне это даже очень не нравится. Толи дело, когда живой лес кругом, как  на нашей Ангаре! – было видно, что ей доставляет огромное удовольствие произносить до боли родное и уже далекое слово «Ангара».
Отец, вытирая рукавом вспотевший лоб, только и сказал:
– Што поделашь? Надо отвыкать от нашева леса и привыкать к настояшшему окруженню…. К сожаленню, в данном случае… я ничем… не могу вам… помочь…– опечаленно произнес. И уже выходя вновь из комнаты, не для детей, для себя тихо произнес:
 – Видно тако должно было случитца…

 Елена Ивановна глянув в огород, увидела под окнами большой развесистый куст черемухи между березкой и осинкой, воскликнула:
– Боже мой! Какая прелесть,– раскрыла створки окна, и, принюхиваясь, обратилась к детям:
– А черемуховый запах-то, какой. Это вам просто благодатный подарок на новом месте…
И в дальнейшем, с ранней весны через постоянно открытые окна ошеломляющий запах черемухи дурманил и тревожил сны детей. Листья осины всегда трепыхались от легкого дуновения ветерка, чуть слышно шелестели и каждую ночь убаюкивали их…

В кухне в углу, напротив входной двери поставили родительскую железную кровать, обеденный стол разместили между окнами, шкаф для посуды, кухонный столик в другом углу напротив стоявшей в простенке между комнатой и кухней печи. Тут же в полу была и крышка с кольцом от подполья…
 Слева входной двери поставили умывальник с поганым ведром, справа в углу разместилась общая вешалка для уличной одежды…
Укрепляя и поправляя обеденный стол, Евсеич сказал:
– Вот обзаведемса курями с горластым петухом, на зиму разместим их под им, – и, обращаясь к сыну, тут же копошившемуся, поделился с ним:
– Сделаем с тобой сынок решетки вокруг ножек, настелем пол. Будут оне в тепле и зимой не перестанут нестись. А петух будет по утрам будить нас.
Эта идея всем очень понравилась. Елена Ивановна сказала:
– Ну, вот и хорошо, проблема с яйцами считай решена. А это большое подспорье будет для нашей семьи. Верочка же, любительница сырых яиц, будет за курочками и петушком ухаживать.
Та возгордилась таким доверием, радостно закивала головкой, захлопала ладошками, завосклицала:
– Я, я буду кормить курочек и петушка!..

Несмотря на переполох с устройством, хозяйка подошла к печи, возле которой, уже лежала охапка дров и лучины для растопки. Обрадовалась, весело произнесла:
– Война войной, а обед по расписанию, – и принялась укладывать поленья в раскрытую дверцу, при этом, планируя, что сварить на первый обед.
Огонь весело запылал, хозяйка тут же ушла с головой в хлопоты – надо было начинать кормить семью на новом месте.
Задумалась, окинула взглядом «хоромы», мысленно задала себе вопрос: «Надежным ли будет для нас это убежище?» Украдкой перекрестилась, прошептала:
– Дай Боже, чтобы надежным. И в таком составе моей семьи: чтобы это  длилось как можно дольше…


6
В клубе крутили новую картину. Детвора пустились туда. Пришлось перелезать и карабкаться по бревнам.
Пока ныряли то вверх, то вниз, успели разглядеть и центральную улицу, заросшую низкой блеклой мелкой травой. Вправо и влево по сторонам улицы лепились частные домики, некоторые побеленные, окруженные палисадниками из штакетника, замытого дождями до гладкого темно-серебристого цвета. Во многих дворах росли все те же кусты черемух, ранеток, акаций. Они развесистыми темными кустами с двух сторон нависали от калиток до самых крылец.
Светка, карабкаясь на очередное бревно, говорила сестрам и брату:
– Глядя на дворы, невольно приходит мысль, что весной здесь все утопает в белом цветении и обалденно пахнет черемухой. И это радует. – Подумала, замечтала.– Наверное, запах тогда идет такой же, какой был когда-то по весне в Улазах, когда там директор школы на территории ее сад развел. Помните? Об этом папка совсем недавно рассказывал на Яновском берегу. 
– Ну конечно. Как же без этих воспоминаний, – иронизируя, заметила Нина и, забравшись на очередное бревно, показывая в сторону Енисея, воскикнула:
– Смотрите, а за домами столько огородов?
Все глянули туда и точно увидели их большими зелеными площадями по всему крутому берегу. Они только отступали неширокими проходами у обрыва реки в виде тропинок, идущих мимо серых изгородей из жердей, досок, а то и почерневших плетней из березовых и ивовых веток. Хоть вид их и добавил у детей унылости, но они продолжали обозревать окрест…
 Чуть дальше влево за клубом вилась дорога. В это время по ней, усиленно тарахтя и гудя, трактор на тросах волок очередную партию огромных бревен…   
Светка вновь вздохнула и произнесла:
– Фу, какое все шумное, серое, неприглядное и как только будем жить среди всего этого?..
– Да, уж, точно, – поддакнула старшая. Маленькие же сестрички только поглядывали на старших и помалкивали…

Кино было интересным, но домой вернулись в страшном возмущении, расстройстве и разочаровании.
 Всех больше негодовала Светка, и все выговаривала, сердясь:               
– И кому в голову пришло, так испоганить этими бревнами поселок?.. Будто бы он создан не для людей!..
Отец только и сказал:
– Ниче, ниче пообыкните…. А щас пока есь время, пошли в огород. Надо и там ознакомитца с обстановкой и попланировать.
Вся семья высыпала на улицу. Отец открыл калитку в ограду сразу за домом. За ним пустились остальные и тут же принялись все разглядывать.
Огород оказался унавоженным, ухоженным и очень всех обрадовал. Справа в дальнем углу увидели и уборную из досок, вечную спутницу жилищ сибиряков.

Елена Ивановна наведя порядок в доме, тут же стала готовить землю под посадку овощей и картошки на будущий год…
Недели через две к глухому торцу дома в ограде Евсеич пристроил стайку для коровы.
Ближе к  калитке ограды выкопал землянку для кур и поросенка, а в углу огорода в сторону Енисея большую яму для воды, и  зацементировал.
И все это делал сам, ловко орудуя то лопатой, то вилами, то топором одной рукой с перекинутым толстым ремнем через правое плечо.
 Ему помощниками были и Нина, и Светка, и Толик. Маленькие дочки тоже тут же крутились.
Видя все это, Елена Ивановна от души радовалась и в тайне благодарила Бога за вроде бы налаживающуюся на новом месте жизнь…   
 В дальнейшем, сколько здесь жила семья, в обязанности детей входило натаскивать в цементную яму воду ведрами с Енисея на полукилометровое расстояние, с подъемом на крутой берег, да еще и по бревнам перелезать.
Воду таскали и на коромыслах и просто на вытянутых руках. Труд был адский, занимавший каждое утро часа по три. Повинность несли все дети и всегда.
 Огромной радостью для них было, когда отец договаривался с другом, работавшим на бензовозе о подвозке воды емкостью… 
Вскоре купили корову, кур, поросенка.
И потекла жизнь на Енисее… 
 


7
Познакомились с соседями.
Маргарита Степановна, заведующая детским садиком, молодая, очень необычная женщина, можно даже сказать страшненькая, но ее умение  всегда быть модной, перекрывало все физические недостатки.
Копна рыжих-прерыжих курчавых волос всегда уложенных в красивую прическу украшала узкое длинное лицо, обильно усеянное веснушками разных размеров уходивших глубоко за воротник то ли красивой нарядной блузки, то ли платья. И уже на фоне нарядов как-то по-особому смотрелись под низко посаженными бровями, большие навыкате светлые серо-голубые глаза.
Красиво наложенная и подобранная под цвет одежды губная помада скрывала толстоватые губы и крупные зубы: ее собственные и золотые вставные.
Блузки, юбки, платья, туфли на высоких каблуках, светлые приталенные с высокими плечиками  костюмы, имевшиеся в изобилии и запах приятных дорогих духов, делали ее элегантной, привлекательной…   
 Ее муж Петр Викторович работал ветеринарным врачом, тоже не красавец: в очках на круглом лице с мясистыми красными губами, с прямыми под цвет соломы волосами, свисавшими на глаза с белесыми ресницами и бровями. У него было большое, рыхлое тело под дорогими всегда светлыми костюмами. Носил он красивые рубашки с галстуками  разных расцветок,  меняя каждый день.
Несмотря на то, что ему часто приходилось бывать на животноводческих фермах – не отличавшихся чистотой, всегда носил светлые модные туфли. На одежде, туфлях никогда не было ни единого пятнышка…
Они оба оказались спокойными, общительными, доброжелательными. Соседи сразу стали общаться с многодетной семьей. Видя у них затруднения в продуктах, Маргарита Степановна часто заносила излишки своих.
 Елена Ивановна не считала зазорным принимать продукты от них. Всякий раз благодарила, радуясь, что сегодня вновь покормит своих галчат чем-нибудь  вкусненьким.
И всегда при этом говорила своим дочерям:
– Вот берите пример с наших соседей, хоть они и страшненькие, но благодаря своей чистоте, ухоженности, доброжелательности, открытости души, видите, какие они на деле красивые! Все физические недостатки меркнут… 



8
Жили и другие соседи в первом подъезде в пятикомнатной директорской квартире. Там размещалась большая семья Шамгиных. Ее историю вкратце уже знали от Ефросиньи Евсеевны…
Соседка Фекла Ивановна, Феша, так ласково ее все называли, была старше Елены Ивановны года на три, но это вскоре не помешало им стать закадычными подругами.
У нее было пятеро детей: четверо – от первого мужа, а девочка Света шести лет – от теперешнего, молчаливого Александра. Две дочери уже взрослые, живут в Красноярске. Старшая замужем, вторая недавно закончила пединститут и  осталась там учительствовать. Люба – пятнадцати лет, Володя – тринадцати: живут с матерью, отчимом и учатся в Овцеводоской школе…
Еще очень красивая, выдержанная, какая-то величавая что ли, несмотря на то, что беда уже предательски придавила ее к земле, не всегда была уборщицей совхозной конторы, где она сейчас работает. С десяток лет назад жила за своим мужем-директором совхоза, как у Христа за пазухой.
 Но это все осталось в прошлом…
И хоть не очень-то любила на людях вспоминать ту жизнь, но в первый же день, когда пришла к соседям вместе с дочкой Любой знакомиться, сказала:   
– Знаешь, Лена, хочу, сама рассказать тебе о моей той ушедшей семье, прежде чем услышишь перетолки и сплетни. Столько лет прошло, и многие жители поселка уже не знают ни Димы, ни меня в молодости, потому нашу историю передают с чужих слов и конечно с всякими добавлениями, искажениями. Я за это на них не обижаюсь и не пытаюсь что-то доказывать. Пусть говорят, людям рты не заткнешь!.. Я никогда ни с кем не делилась своим сокровенным. Ведь говорить про себя, это, значит, душу выворачивать наизнанку... А я не хочу. Только тебе, решилась. Уверена, что ты не будешь с кем-то еще обсуждать меня…   
– Да ты что, Феша! В этом не сомневайся, у меня нет такой привычки, ходить по соседям и сплетничать,– заверила Елена Ивановна.
 
Выяснив это, женщины как-то сразу прониклись уважением, доверием друг к другу, отчего обе вздохнули свободно и облегченно.
Соседка глянула на Нину и Светку:
– Вы девочки тоже послушайте, если вам интересно. Большие уже: все поймете. Да и не нужно будет любопытничать где-то на стороне, что да как, когда первоисточник перед вами.
Светка зарделась от нетерпения! Подумала, как здорово, что оказалась дома и не пропустила интересное событие. Ведь это было одно из ее любимых занятий: знать все про всех. А тут, появилась такая возможность столько узнать, и сразу!..
Елена же Ивановна украдкой глянула на дочь, улыбнулась и только покачала головой, как бы говоря:
 «Торжествуй любопытная – твое время настало!»…
 
Слушатели удобно расселись, приготовились. Фекла Ивановна еще немного подумала, как бы собираясь с силами и мыслями, тоже поустраивалась возле стола и начала:
– Моя жизнь складывалась замечательно. В семнадцать лет, с пятью подружками из хохлацкой деревни завербовались на работу в Сибирь. Так оказались в селе Новоселово. Однако я, не проработав и дня на скотном дворе, куда мы все получили направление, встретила свою судьбу.
И полился рассказ.
 А вышло все так: прибывшие девчата забежали на минуточку в красный уголок коровника, где с напутственным словом должен был выступить инструктор райкома комсомола Дмитрий Иванович.
Феша не думала о нем. Еще не видя его, даже с девчонками посмеялись, обозвав болтуном, которого все равно придется послушать. Заняли в первом ряду стулья и приготовились посидеть для «галочки».
Но появившийся молодой человек поразил ее воображение. Видный, самоуверенный, решительный, вдруг блеснул на нее из-под бровей вразлет большими, черными, словно уголья глазами, обжог ими и ослепил!..
Дмитрий Иванович заговорил, но сам тоже очень удивленный все поглядывал в ее сторону, и было так заметно, что подружки   зашептались…

Сказав так, рассказчица замолчала, сильно волнуясь, повернулась к соседке, заприжимала к груди свои кулачки с платком, сдернутым с головы. Но, потом опустила руки на колени, вымолвила:   
– Видишь, как только начинаю вспоминать: нападает волнение, горло перехватывает, и  говорить не могу...
– А ты посиди, успокойся. Ведь нас никто не гонит. Приди в себя, – сказала участливо хозяйка и протянула ей ковшик с водой.– На, попей. Холодненькая водичка всегда успокаивает и в чувство приводит.
– Спасибо, Лена, – поблагодарила та, сделала несколько больших глотков. И, правда, волнение утихомирилось.
И уже более спокойно продолжила говорить.

 Она во все глаза смотрела на инструктора и почему-то думала, что он именно тот, о ком мечтала всю жизнь и, не боясь и не сомневаясь, стала думать, что он ее и ничей больше.
Дмитрий Иванович же по окончании собрания, когда девушки ринулись к двери, выходившей на скотный двор, быстро и решительно подошел  к ней, взял за руку и, не принимая никаких возражений, сказал:
 «Девушка, вам не в эти двери, ведущие в коровник, а вон в те, ведущие – к счастью», – и указал выход на улицу.
Феша как-то сразу ему доверилась. А он вывел девушку на крыльцо, сбежал первым с него, легко подхватил на руки и донес до брички, на которой приехал. Аккуратно! нежно! легко! словно была пушинка, посадил в нее…

Рассказчица вздохнула уже облегченно, радостно. В приподнятом настроении воскликнула:
 –  И мы пустились в самый счастливый путь для нас обоих! Подружки  не успели ничего сказать, стояли с разинутыми ртами и от удивления молчали. А мы  прямиком направились в поссовет. Дима кругом имел связи! В тот же день нас и расписали…
Приятные воспоминания вызвали улыбку, глаза  засияли. Она преобразилась, помолодела!.. И, словно боясь, что кто-то может приостановить те мгновения, которые сейчас вновь промелькивали и оживали перед  ее глазами, заторопилась…

Она чувствовала себя с ним легко и покойно. Будто бы с самого дня своего рождения он был с ней рядом и во всем, во всем с ним соглашалась. Пошла за ним как ниточка за иголочкой…
Удивительный день пролетел незаметно.
 А вечером он повел ее к себе домой…

Фекла Ивановна посмотрела на слушателей, остановилась, задумалась. Глаза погрустнели, видно было, что дальнейшие воспоминания не вызывали восторга, но она все же рассказала о первом впечатлении от знакомства с его домом и родителями.
              Отдельный деревянный дом: добротный, большой – окруженный красивой оградой стоял на берегу Енисея. Тут-то и поняла, что попала в богатую семью.
             Подходя к крыльцу особняка, он сказал, что живет с родителями. Мать – директор средней школы районного центра, отец – второй секретарь райкома КПСС.
            Хоть Феша была не из робкого десятка, но тут ее взяла оторопь, напал страх. Дмитрий Иванович, ее Дима, так она уже в мыслях его называла, только сильнее прижал ее к себе, весело рассмеялся, сказал: «Глупенькая!.. Ничего не бойся. Я, с тобой»…

           От еще звучавших в сознании слов любимого, лицо рассказчицы вновь воодушевилось, но черная тень вновь пробежала по нему и затуманила глаза.            Фекла Ивановна прикрыла их отяжелевшими веками и, давясь словами, произнесла:               
           – Его родители нас встретили в штыки и сразу же поставили перед Димой выбор: или они, или я. Выкрикивала только мать. Отец же молчал, виновато поглядывал на нас, и не говорил ни слова. Я боязливо стояла сзади Димы и убито думала: «Ну, вот и закончилось мое путешествие в счастье»…
          И опять замолчала…
           Но потом подняла голову, вздохнула свободно, гордясь своим мужем, с удовольствием произнесла:
             – Мой муж оказался с характером! Взял меня за руку, решительно произнес: «Конечно же, она!»… и принялся кидать вещи в подвернувшийся под руку какой-то пустой чемодан. Мать замолчала, поджала красиво накрашенные губы. Наверное, подумала: сын просто пугает. Но тот, закончив с вещами, направился к выходу. Пропустил меня вперед, выйдя следом, закрыл за собой дверь.
              На улице Дима ничуть не расстроился, только воскликнул: «А сейчас я тебя поведу к самой замечательной бабушке на всем белом свете»…

После произнесенных этих слов вновь улыбка осветила ее лицо, и она   заново переживая тот момент, опять пустилась в приятные воспоминания.
               Дима повел ее к той, именно замечательной бабушке...
Подслеповатый, покосившийся домик стоял через несколько улиц от родительского дома.
 Бабушка: маленькая, кругленькая, улыбчивая – встретила их ласково. Узнав, что они расписались – поздравила.
А когда внук рассказал, как встретили молодоженов родители, опечалилась: «Я и не удивляюсь, что так вышло. Мать твоя с первых дней совместной жизни взяла верх над моим сыном, и в семье у него своего мнения никогда не было, и нет. Он до сих пор пляшет под ее дудку, – остановилась, глянула на внука. – Ты-то этого не замечал, но я сразу оказалась не вхожа в ваш дом, который матери достался от родителей, тоже людей высокого полета, сейчас уже вышедших на пенсию, и уехавших в теплые края. Меня, простую уборщицу в школе она не хотела видеть у себя в доме. А я виду не показывала, и никогда на эту тему с сыном не говорила. Боялась сделать ему больно. Ох!.. уж и попила она моей кровушки, да и его, отца твоего... Ну, да ладно. Все было и быльем поросло. Бог ей судья».
Старушка так высказалась, тут же засуетилась, стала приговаривать и приглашать: «А вы располагайтесь в горенке и живите, сколько будет угодно. Ты Фешенька, меня не бойся и не стесняйся. Будешь любимой внученькой. Я так хотела иметь ее. Вот, слава Богу, довелось»…
Дима, обнимая ее, сказал: «Какая же ты у меня славная!.. Но ты, бабуля не волнуйся. Долго мы стеснять не будем, так как в райцентре не задержимся. У меня на этот счет грандиозные планы, но пока помолчу, а, то сглажу».
И, повернувшись к своей Фешеньке, окатил чернотой своих глаз, озорно подмигнул. Сердце ее от этого взгляда опять екнуло, взлетело, затрепыхалось; горячая кровь забилась где-то в висках и она, млея, который раз подумала: «Не во сне ли все это!»…

            На одном дыхании все это Фекла Ивановна поведала соседям и устремила  помолодевший взгляд в потемневшее окно.
            Воспоминания уже захватили ее! И она, отдаваясь им всецело, словно наяву унеслась в то  далекое…. Оторвалась от окна, глянула на слушателей, радостно улыбнулась и продолжила… 

           Следующим днем ее любимый вернулся на подводе с кучером и еще с порога, довольный прокричал: «Все. Решено!..– и стал торопливо рассказывать:– За десять километров вверх по Енисею между Яново и Кокорево на степном берегу ниже горы Чегерак закладывается новый совхоз «Овцевод». И  представляете! первым директором его буду… я», – произнес с гордостью, почти по-мальчишески!..
 Нетерпеливость, сознание осуществленной мечты бушевали в нем. Не зная, куда деть избыток чувств чмокнул старушку в щечку, подбежал к жене, схватил на руки и закружил, закружил по комнате…
 Переполненная счастьем за них бабуля с полотенцем на плече остановилась в проеме двери, наклонила голову набок, залюбовалась, заулыбалась.
 А он, чуть запыхавшись, немного отдышался, и, обращаясь, то к Феше, то к бабушке, торжественно произнес: «Так что, моя любушка, складывай вещички... Едем!.. А тебя бабуля приглашаем в будущем в гости. Вот только обустроимся»…
 Та завсплескивала руками, заприговаривала: «Не знаю внучек, радоваться ли такому твоему повороту в жизни или нет,… – но, однако, подув, сделала вывод: – Расти же по службе тебе когда-то надо начинать,…– и, перекрестив и его и дорогую невестушку, сказала, – езжайте с Богом»…
С таким напутствием поужинав, молодые погрузили пожитки и двинулись в путь…

 Фекла Ивановна хотела на минутку передохнуть, приостановить свой рассказ, но не смогла. Воспоминания напирали, торопили, словно прорвались сквозь время и она, уже не сопротивлялась, а говорила, говорила…
 На улице потемнело, и было по-летнему тепло. Луна, яркие,  чистые, словно умытые звезды на ночном небе, сполохи за горизонтом – освещали путь. Они сидели в пролетке рядышком, счастливые от одного лишь только касания друг к другу и радовались, что судьба оказалась такой благосклонной  и свела их.
 До Овцевода добрались за полночь.
Подъехав к какому-то зданию, кучер сказал, что это контора. И тут же соскочил с козел подводы, постучал в дверь, подождал, когда сторож откроет. Тот, узнав, чего от него хотят, вышел с ключом от квартиры директора, уселся с кучером показывать дорогу.
Дом оказался совсем рядом... Сторож открыл ключом дверь, помог кучеру перетаскать вещи. Пожелав спокойной ночи, они уселись на подводу и укатили…

– Наконец-то мы остались одни,– воскликнула, все так же торопясь,  боялась потерять нить рассказа,– в темноте побродили по квартире, нашли необходимую мебель, порадовались, что она есть. Перекусили захваченным с собой черным хлебом, посыпанным солью. Показалось, что вкуснее никогда ни он, ни я  ничего не едали…
 А утром яркое солнце, светившее во все большие окна собственной квартиры, разбудило их. В приподнятом настроении, взявшись за руки, обследовали жилье. Квартира с высокими потолками оказалась огромной, состоявшей из пяти комнат, большой кухни, прихожей…
 Дима не отпускал свою Фешеньку ни на секундочку, все обнимал, обнимал, нежно ласкал ее тело, а она тянулась к нему, прилипала, словно хотела соединиться воедино навечно.
Он не сводил с нее влюбленных глаз, все разглядывал ее, приговаривал: «Красавица ты моя. Ишь, какие синие-синие глаза, словно енисейская водица в ясный денек. А румянец-то, какой!.. Во всю щеку. А волосы твои такие чудные и пахнут ромашкой... Так бы дышал и дышал ими, – переводил дыхание, горячей рукой проводил по косам: черным, блестящим длинным до пояса с завитушками на концах, и все нашептывал:– Ненаглядная моя. Ты создана быть моей любимой женой и прекрасной матерью моим детям».
 Говоря так, вдруг остановился, звонко, радостно рассмеялся и заявил: «Теперь будем стараться заводить детей. Да много! Я этого так хочу!.. А ты любовь моя, как на это смотришь?» –  и вновь взглянул на нее так, что от смущения и счастья та вся запылала сжигающим любовным огнем и только крепче прильнула к нему, такому большому, ласковому, родному...
 Он почувствовал ее состояние, нежно утопил всю в своих объятиях и долгим поцелуем припал к ее губам…

Рассказчица смолкла…
 Затуманенный взгляд снова устремила в окно. Будто там вновь увидела то, прошедшее…
 От приятных воспоминаний на худеньком лице щеки ее разрумянились, губы как бы вспомнили прошлое: чуть припухли, зарозовели; глаза наполнились синью и заблестели.
И всем на миг показалось, что перед ними сидит та красавица из далеких, далеких годков…
Светка тут же подумала: «Конечно. Такую ее, Дима не мог не полюбить!»… 
Между тем Фекла Ивановна, все так же радуясь, стала сообщать  подробности начавшейся той сладкой жизни…
 
 Дом, в котором они поселились, был построен специально для директора и специалистов совхоза.
 Рядом стояло общежитие. Напротив тоже достраивался четырех квартирный деревянный дом для сельской интеллигенции…
А скотные дворы, зерносушилка через поляну оказались уже построенными до их приезда…
Дмитрий Иванович немедленно приступил к дальнейшему строительству совхоза, к развитию его  хозяйства.
 И потекли самые счастливые дни на новом месте. Да так стремительно!.. Только успевали отсчитывать года…

Фекла Ивановна так заволновалась, что у нее перехватило дыхание, пропали силы дальше рассказывать, но, собрав их, откашлявшись, все же, заставила себя говорить дальше…
Сад отдыха, который находится недалеко от дома на поляне – это  осуществленная мечта Дмитрия Ивановича…
Фекла Ивановна вспомнила, как весной на воскресниках трудились там комсомольцы и молодежь. Прежде чем высаживать саженцы, им пришлось очищать место от всякого мусора, хлама: каких-то машин, косилок, плугов. В общем, все, что с давних пор ломалось в хозяйстве, свозилось туда. Но ребята-комсомольцы оказались молодцами. Все очистили!.. Сколько было радости, когда уже копали ямки для робких кустиков?..
–Теперь вон, какими вымахали! Сами, наверное, уже видели?..– спросила мимоходом, а счастливое прошлое все еще проплывало, проплывало перед ее глазами…
Но вновь вернулась в действительность и задала вопрос:
– Вы думаете, что бревна у нас за огородами, лежали и при нем? Нет и нет! Улица была чистая, ухоженная, нарядная от вновь посаженных березок. Дима так гордился... А теперь-то что делается?.. –  не удержалась, всхлипнула, но переборов себя, сообщила,  – их начал туда завозить новый директор Чураков. Как организовал в начале своего правления, так и по сей день, их там размещают и последующие за ним   руководители. Все никак не могут определить бревнам другого места…

Светка встрепенулась и, прервав рассказчицу, воскликнула:
– Так вот кто завалил бревнами всю улицу! Вот гад так гад!.. – и тут же виновато попросила прощения.
 Елена Ивановна только покачала головой, говоря:
– Ну, Светлана, ну беда мне  с тобой! Вроде уже и повзрослела, а привычек своих никак не бросишь: во все продолжаешь встревать и старших перебивать. Ты уж Феша на нее не обижайся... Она у меня с самого дня рождения такая…
– Да ладно. Что уж тут. Зато я чуть передохнула, – и удивилась.– На чем это я остановилась? – и тут же воскликнула. – Ах, да, вспомнила. Но не буду забегать вперед, а… продолжу…

Увлеченный работой, Дима домой приходил очень поздно, но ей и этого было достаточно. Сама же полная молодых сил и энергии занялась обустройством  квартиры…
Она нашивала шторы, портьеры. Окон и дверей вон сколько! Хотелось сделать не только добротно, но и красиво.
Солнца в квартире было много, поэтому решили, чтобы шторы были из тяжелого зеленого плотного бархата. Большой рулон его Дмитрий Иванович привез из райцентра в одну из очередных поездок.
Шила, развешивала, и все любовалась: как красиво, уютно становиться у  них…

Рассказ Феклы Ивановны вновь прервался.
 Она не удержалась, всхлипнула, сдавленно произнесла:
 – Те… шторы и до сих пор висят,… время их… не трогает, все… как новые…–  и опять остановилась.
 Передохнула и, прижимая кулачки к груди, отчаянно прокричала:
 – Но… как… страшно, когда… вещи!.. надолго… переживают… любимых… людей... 
 Однако вытерла ладонями покатившиеся слезинки из глаз, пересилила подступившие рыдания, заставила себя успокоиться и, уже приподнято продолжила:
– Я же одновременно с обустройством квартиры разрабатывала под окнами и огород. Все делала сама, усталости не замечала. С Димой вместе посадили только деревья под окнами…. Сейчас они так разрослись,… что свет загораживают,… но… я их не обрезаю и не вырубаю – жалею… – остановилась, вновь запечалилась...
Но приятные воспоминания победили…

Сердце ее пело от радости ощущения своей значимости для него и жила в постоянных думах только о нем, о нем одном. Она не ходила; она летала!..
 Занималась домашними делами с удовольствием, охотой, потому что знала, что все что делает, она делает для него.
Остальное, не касающееся его, не существовало! Чувствовала, что и для него она сама является всем.
От проводимых вместе ночей все происходило как в первый раз. Они любили друг друга и не могли налюбиться. Утрами поднимались хмельными, немного уставшими, но счастливыми.
Уходя на работу, он целовал ее и неустанно все повторял и повторял: «Радость моя, мое солнышко! Как я раньше жил без тебя?»
 И целый день эти его слова в ней звучали как музыка…
 А через год в молодой семье родилась Иринка, еще через четыре – Людочка, потом – Люба и Вова.
 Квартира стала полной чашей, зазвенела детскими голосами. Радостная жизнь надолго поселилась в ней…
 О будущем не думала. Была просто! счастлива, и жила, жила каждый день взахлеб и все тут!.. Рожала детей, нянчила, работала не покладая рук и в доме, и на огороде, и в своем хозяйстве. К тому времени они обзавелись коровой, телятами, поросятами, курами. Даже стали держать индюшек…
Остановилась на мгновение, глянула на слушателей, воскликнула:
– Вы не поверите? Но во мне было столько сил, энергии, что я готова была горы свернуть, лишь бы моему Диме угодить. И он ценил это!.. Первое время, хоть приходил с работы очень уставшим, пытался мне еще что-то помочь, но я так категорически этому воспротивилась, что он наконец-то начал сдаваться и только взглядывал на меня тем особенным взглядом, от которого я вновь и вновь трепетала как осенний листок. При этом он целовал меня и ласково говорил: «Труженица, ты моя. Как же я люблю тебя!»… А этого мне было достаточно с лихвой, чтобы силы мои утраивались, удесятерялись…

 Успокоилась. Воспоминания продолжились…
 Несмотря на занятость, Дмитрий Иванович очень любил бывать дома. Все редкое свободное время возился с детьми, но и выкраивал время для чтения. Очень любил это занятие. И детей приучил.
 В отведенной под кабинет комнате оборудовал библиотеку, постоянно пополнял ее все новыми и новыми книгами. Там были и специальные полки для детских. Дети тоже очень любили проводить время чтений с отцом. Он приучил их бережно относиться к книгам….
Феше же читать не доводилось – хватало хлопот по хозяйству, с детьми, но она не расстраивалась, а все любовалась и любовалась на них, на всех: занятых чтением.
Она благодарила Создателя за такое счастье, выпавшее на ее долю…

 Несколько раз к ним приезжала бабушка, жила у них, помогала нянчить детей, но ее всегда тянуло обратно в Новоселово – домой. А потом она умерла…
Дмитрий Иванович часто по службе бывал в райцентре, но к родителям в дом никогда не заходил. Мать где-нибудь на улице, встречая его, сухо здоровалась, обращалась с пустячными вопросами, но про его жену и своих внуков никогда не спрашивала. Его это очень задевало.
И чтобы не расстраивать свою дорогую Фешеньку, старался не говорить о тех встречах, но она видела, как муж страдает, однако помочь ничем не могла. Только еще сильнее любила его...
С отцом виделся больше и чаще. Дед интересовался внуками и когда бывал в Овцеводе заходил к ним. Обязательно привозил подарки: то удивительные игрушки зверушек, то замысловатую технику, то диковинные конструкторы, то новые книги с красивыми картинками для младших, да и серьезные – для старших. Знал о пристрастии детей к чтению.
Невестку свекор тоже никогда не обходил гостинцем: одаривал то платком, а то однажды шикарную пуховую шаль привез, привозил и нарядные заграничные пуховые кофточки, легкие блузки, и всегда по ее размеру и к лицу. Она ему была очень благодарна, привечала, кормила, даже иногда тот ночевал у них. Внучки и внук деда очень любили...

Продолжая все еще мысленно блуждать в приятном прошлом, Фекла Ивановна очнулась, оглядела слушателей, спохватилась:
– Простите, вот говорю вам, а сама словно наяву  там нахожусь. Вижу все так ясно, что порой, даже трудно оторваться и вернуться в настоящее. Прошлое и настоящее смещаются и перепутываются. Ну да ладно. Все! Возвращаюсь в настоящую жизнь и дальше повествую, – и продолжила...
Совхоз расстраивался, заселялся новыми приезжими: и холостыми, и семейными. Всем хватало работы. Семейным парам – выделяли квартиры. Много приезжало молодежи, да и местные подрастали. Играли свадьбы. Молодоженам давали комнаты в общежитиях, а то и квартиры и даже новые дома. Построили школу, клуб, больницу, детский садик. Дмитрий Иванович, всюду был желанным гостем…
 Их старшие девочки училась в райцентре, Люба с Вовой тоже подрастали…

               Но тень печали уже легла на ее лицо… Она, страдая, вздохнула и отчаянно  прокричала-простонала:
             – Однако, к великому… сожалению, вечного!.. ничего… не бывает... В этом-то я убедилась сполна! Уж поверьте мне... Вскоре закончилось и мое… счастье, моя… жизнь, мое… будущее…
               Так сказала и замолчала надолго…
Но, зная, что ее ждут, уже дрожащим от возмущения голосом, произнесла:
– В совхоз зачастил молодой инструктор райкома партии Чураков…

И стала рассказывать о самом страшном…
Чураков рвался к руководящей работе. В районном центре роста по служебной лестнице не ожидалось – только недавно произошла смена партийного руководства. Все посты на десятилетия оказались заняты молодыми, хваткими, перспективными коммунистами, комсомольцами…
 Инструктору же высшей должности не досталось. Ему очень понравился  совхоз «Овцевод». Он положил на него глаз и уже видел себя директором, и развил бурную «деятельность». Начал организовывать проверку за проверкой…
Естественно в таком обширном хозяйстве можно свободно найти недочеты.
 Дмитрий Иванович не выдержал, высказал инструктору все, что думал…
 Это и явилось последней каплей…
 Директора совхоза обвинили в нарушении партийной дисциплины, собрали дело в отношении якобы неправильно произведенного расчета по завершению года: мол, превысил положенные нормы и переплатил рабочим.
 Вызвали на Бюро райкома, признали виновным, исключили из партии, сняли с должности, объявили врагом народа и сразу на второй день там же в районе… осудили на… десять… лет… без права переписки!..
Окончание Фекла Ивановна почти прошептала и обессиленная сникла…. Но потом, все же, останавливаясь на каждом слове, уже не говоря, а выстанывая их, сообщила:
 – Последний раз… Диму увидела, когда… его с другими заключенными гнали этапом из Новоселово до станции Шира пешим ходом. Кто-то из совхозных работников шепнул мне, что тех будут этапировать мимо…– И не останавливаясь,  затравленно выдохнула. – Я, тогда с детьми, целый день за поселком отстояла! Но… нам… даже… пожать… друг другу руки не… разрешили…. Таким… он… оказался… «опасным»… преступником!..
 
И уже перед слушателями сидела старая, глубоко страдающая, седая, без кровинки в лице  женщина. Она почти беззвучно им сообщила:
– Потом через месяц я узнала от нашего общего знакомого, который, будучи в командировке в Красноярске, каким-то образом узнал, что Диму… из Красноярска… повезли арестантским поездом на Восток,…– и больше уже ничего не  смогла произнести.
Глаза ее кричали от боли, несправедливости, выпавшей на ее долю и долю ее Димы. Она словно в забытьи, умоляюще обратилась в пространство:
– За что… так… наказал… нас Господь?.. – опомнившись, спохватилась.– Сама не знаю, что говорю. Видно не надо было тормошить прошлое – вон, оно как сказывается на мне...
Хозяйка торопливо пододвинула к ней свою табуретку, присела, приобняла и как маленькой прижала ее голову к своей груди, легонько закачала, заприговаривала:
– Фешенька, миленькая, успокойся. Я так жалею тебя, но помочь не в силах,– а та, почувствовав искреннее сочувствие, уткнулась подруге в грудь и разрыдалась во весь голос.
Елена Ивановна все так же слегка покачивала, легонько похлопывала ладошкой по ее согнутой спине, приговаривала:
– Тише, тише. Ну, успокойся, успокойся…
И вскоре правда та стала утихать и едва всхлипывать. И уже совсем успокоившись, фартуком соседки утерла слезы со щек, обильно катившихся из глаз, как бы оправдываясь, возвестила:
– Все, все! Спасибо. Я совсем успокоилась, даже могу продолжить…

Первое время она жила как в бреду, не понимала, что делает, куда ходит, что-то готовит, кого-то кормит, с кем-то разговаривает.
Спать разучилась совсем...
И все же, пришла в себя и как-то выжила только благодаря детям... Если бы не они: руки  на себя наложила бы: без него – не хотела жить…
 Дети заставили ее очнуться…
 И, в конце концов, она хоть и не смирилась, но стала спокойнее ждать…
Сама себя утешала и все приговаривала: «Ну, ничего, ничего. Десять лет пробегут так же быстро, как те годы, когда были с Димой вместе. Только и делов-то будет: дети вырастут, а мы, еще потом поживем... Десять лет – это не целая жизнь. Годы разлуки  все равно когда-то закончатся. И я приучу себя ждать!»…
 Так она думала  и еще не осознавала, что это в радости – мгновения, дни, годы, десятилетия стремительно летят!..
 А вот в горести: они будут тянуться бесконечными черепашьими шагами…
Но это… она осознала… и поняла…  позже…
 
Воспоминания схватили ее дыхание, защемило в груди, стало не хватать воздуха, но она, задыхаясь, спотыкаясь на каждом слове, все же, тихо произнесла:
– Как ни тяжело, но привыкнуть… ко… всему… можно…. А вот быть в… неведении – невыносимо… и… страшно!..
 Ведь  она уже много месяцев ничего не знала о муже. От отчаяния поздно ночью, когда дети спали, выходила на крыльцо, смотрела в черное небо и все шептала: «Дима, муж мой родной! Где ты?»
Темнота, в ответ молчала…
 Но только на третий год ей пришло казенное письмо…. Она… и ему обрадовалась…
 Пока открывала конверт, все думала, что наконец-то будет знать, где ее Дима,… в какой стороне, но, не дочитав письма,… потеряла сознание…
 Наверное, тогда она должна была умереть!
 Однако старшие девочки не позволили. Затормошили, откачали, вернули к жизни. А то, как бы  они без нее стали жить?  Ведь  они тогда бы  остались одни одинешеньки на всем белом свете…
 А в том  письме сухими канцелярскими словами сообщалось, что недалеко от станции Тайшет, в момент прохождения по мосту через реку Бирюсу из-за обрушения его: произошло крушение того злополучного эшелона – погибших заключенных разметало по тайге и реке. Там был и ее Дима. Он… тоже… погиб…

Остановилась на полуслове. Однако превозмогая боль в сердце, вся измученная переживаниями, собрала последние силы и медленно произнесла:
– А мне, об этом сообщили только… через… два с половиной года!..
Сказала, опустила лицо в ладони, но после длительной борьбы с подступающими рыданиями все же, справилась, утерла фартуком мокрые глаза,  лицо, протяжно вздохнула:
– Я сразу лет на двадцать постарела…. Не буду рассказывать,… как… все  пережила…. По мне видно и так: ведь не от радости – спина как-то сама надломилась, а волосы мои… поседели. Видите? Голова стала как лунь. Хотя до ареста Димы: волосы мои были без единой сединки, да еще с запахом ромашки, так он говаривал. Я же ему всех секретов не раскрывала! А сама всегда после мытья волосы ополаскивала ромашковым отваром: мама еще в детстве к этому приучила… 
Светло улыбнулась сладкому мгновению, промелькнувшему как молния перед ней. Но потом с отчаянием воскликнула:
– Эх!.. И где все это теперь?.. – задала вопрос без ответа.
Ощутив вновь, то сладостное, но уже недоступное, посокрушалась:
– Как быстро все пробежало, промелькнуло, пролетело!.. Счастье, ведь оно мимолетно. Поманит, мелькнет: жарким пламенем вспыхнет и обожжет... И… уже нет… и следа его, – и еще тише добавила, – а на пепелище остаются только угли одни, да незаживающие раны…   
 Растревоженная – долго печально сидела за столом.
 Глаза ее еще сильнее потухли, четче проступили морщинки вокруг них, уголки бледных синюшных губ печально опустились, на посеревшем лице возле маленького носа, на подбородке, на висках проступила нездоровая с землистым оттенком желтизна…   
 Да!.. А если бы был жив ее Дима,  каким бы  светом сияло это лицо, как красиво бы она подходила к подступающей старости, которая еще когда бы! такую хлопотунью захватила...
Но не дано ей, испытать того. Ей же было уготовано  судьбой быстро и не в срок, состариться от печали, отчаяния и… без… любимого…

 Елена Ивановна погладила пальцы подруги безвольно опущенных рук в жилах и вздутых венах, а та только одними сморщенными опаленными страданиями губами печально улыбнулась и с такой горечью, с таким отчаянием, почти простонала:      
– Понимаешь, Лена, а я в те годы с ним как с живым разговаривала!.. Просила совета, спрашивала, почему не пишет, хотя знала, что он не имеет права на это. Да мало ли о чем с ним беседовала. Я чувствовала… его, и он мне… всегда помогал... А оказалось, что он в то время уже был… мертв!… И даже неизвестно… где он?.. Выходит, он уже долгое время нигде! не живет... Но и не… похоронен!.. А это значит – я никогда не смогу… его навестить.
И вновь задумалась. Она не плакала, но слезы, казалось уже все выплаканные, сейчас вновь текли по щекам прозрачными ручейками…
Ее сосредоточенный, испуганный взгляд в этот миг был устремлен в одну точку, будто вновь там увидела все то, ужасное, что случилось с ее семьей...
 Все клеточки ее исстрадавшегося тела не переставали чувствовать, ощущать сжигающие раскаленные уголечки, оставшиеся от разбитого на тысячи осколочков прошедшего счастья...
 Душа ее все так же медленно тлела, тлела, но до конца не сгорала от страшных воспоминаний…
Словно зловещая судьба еще не насладилась ее страданиями!..

               Фекла Ивановна опять надолго замолчала, только все вздыхала, вздыхала.
Но потом все же, решилась продолжить…
Доходили слухи, что свекровь виноватила во всем свою невестку. И всем говорила: «Не свяжись с этой голодранкой, сын был бы жив и жил бы себе припеваючи».
 Однако арест Дмитрия Ивановича задел и саму свекровь. Ту сняли с должности, а отца убрали из райкома партии.
Оказавшись выброшенной из привычного круга, свекровь вскоре умерла…
 Свекор же доживает свой век в бабушкиной избушке, покинутый всеми…
Как-то один раз ездила в райцентр, зашла  к нему: удручающая картина. Он больше плакал и все как заклинание повторял: «Вот видишь, Феклуша. Как в жизни бывает»…
А семье ее не на что стало жить.
 Сначала продавала вещи. Но почти все, продав, библиотеку не тронула. Это – святое! Связанное с самыми счастливыми мгновениями жизни…
Директором совхоза назначили Чуракова. Она пошла к нему, попросилась уборщицей в совхозную контору. Согласился, и даже почему-то из квартиры не выселил. Правда, и проработал-то он всего в совхозе год. Не справился!..
 После снятия с должности Чураков вернулся в Новоселово. Служба в райкоме партии у него так и не задалась. Никто не хотел оставлять своих тепленьких постов. От безвыходности начал пить.… Как-то зимой, оказавшись в пьяном виде на Енисее, заблудился в ледяных торосах и замерз…

 Фекла Ивановна,  немного оживившись, сообщила:
– Я хотя и не злопамятна, но, думаю, что судьба с ним поступила справедливо. И правильно, что его постигла такая участь: за подлость надо платить здесь! На земле…
 Снова умолкла, но очнувшись, как бы уже завершая, сообщила:
– Еще несколько новых людей принимались управлять совхозом, но хозяйство было огромным, сложным. Ничего не получалось. Совхоз работал все хуже и хуже. Казалось –  все развалиться. Но вот назначили молодого, спокойного, рассудительного, всегда вежливого, недавнего комсорга совхоза – Александра Ивановича. Он заочно окончил Сельскохозяйственный институт и сейчас директор…. Вроде у него получается, и дай-то Бог…. Я не хочу, чтобы Димино детище исчезло с лица земли. Ведь этот совхоз –  память о нем! Хотя теперь уже мало кто из совхозных жителей про первого директора что знает. Старые люди, которые с ним начинали, многие уже поумирали. Вновь нарождающиеся дети, вырастая, не знают прошлого. Приезжают из других мест и новые  рабочие. Те тем более ничего не знают, да и не интересуются…

На кухне  воцарилась тишина.
 Старая женщина облокотилась на стол, устремила взгляд в никуда, но уже словно прощалась с тем дорогим и страшным прошлым, ушедшим навсегда.
Хозяева тоже помалкивали…
А она, вдруг встрепенулась, уже легче вздохнула, как бы окончательно прошлое отогнала от себя и более спокойно стала говорить совсем будничным голосом  про другую жизнь:
– В совхоз стали приезжать вербованные. Приехал и Александр: пожилой мужчина, спокойный, молчаливый и одинокий. Как-то с ним повстречались в конторе. Он ремонтировал там мебель. У меня же дома у стола ножка совсем отваливалась. Я возьми, да и попроси его о помощи. Ничего не сказал, а вечером пришел к нам домой. Отремонтировал стол, да и другую мебель привел в порядок. Я накормила его. После ужина смастерил Володе какую-то игрушку, и тот потянулся к нему…. Александр стал часто приходить. И в один из вечеров остался. Так вот я и стала Алексеевой, потому что: на другой день мы зарегистрировались. Теперь у нас растет совместная дочь Светланка – копия отца, – и  замолчала.

Казалось, все рассказала! Но вновь запоглядывала на хозяйку. Губы ее заподергивались, затряслись.
 Елена Ивановна все еще, поглаживая ее руки, участливо спросила:
 – Феклуша, ты что-то еще хочешь сказать?..
От участливых слов, та готова была вновь расплакаться и быстро стала руками удерживать непослушный подбородок, губы, прикрывать лицо.
И все же пересилив себя, заговорила срывающимся голосом:
– Да. Хотела сообщить о… полученном вчера еще одном казенном конверте…. О содержимом его еще никому, даже детям и Александру не говорила. Его мне вручили поздно вечером. Александр был на дежурстве, а я – прочитав: всю ночь проплакала. Даже теперь о том письме ни думать, ни  говорить не могу!..– и снова замолчала. 
Старалась начать рассказывать, но слова упрямились, не хотели сходить с трясущихся губ. Все же, немного успокоившись, сообщила:   
– Вы знаете?.. В конверте было постановление… Президиума Красноярского краевого суда.… В нем говорится о том, что протест прокурора края, в котором ставился вопрос об отмене постановления на взятие Димы под стражу с осуждением на десять лет, подлежит удовлетворению…. Понимаете? Это значит, что обвинения, основанные на показаниях Чуракова, заведомо  ложны…. А теперь они сняты. Дима, мой Дима реабилитирован посмертно!.. – сказала, прокричала и вновь, опустив голову, замолчала.
Так сидела долго. Потом выпрямилась и устало, отрешенно сообщила:
– Ну вот, теперь все!.. С этим письмом умерла последняя моя еще малюсенькая надежда…. Я хоть никому не говорила, но в тайне все же, надеялась, что… вдруг он не погиб в том крушении, но слово «посмертно» меня лишило и этой надежды…

И уже который раз не сдержалась! Завсхлипывала, несвязно что-то запричитала, тут же словно под тяжестью страшной невыносимой ноши вся обмякла, совсем согнулась, стала маленькой, беззащитной.
 Только и хватило сил вновь опустить лицо в ладони, и еще горше, безутешней расплакаться…
 Елена Ивановна  кинулась с ковшом к ведру с водой, зачерпнула, поднесла ей, начала уговаривать, обнимать, поглаживать острые плечики, утирать фартуком ее безутешные слезы.
 Но разве старания  сердобольной соседки могли чем-то помочь такому горю?…
Фекла Ивановна долго рыдала, все никак не могла успокоиться. Но вот стала стихать…
 Еще повсхлипывала, потом выпрямилась, вновь взяла у соседки фартук из рук, утерла лицо.
Вздохнула даже с каким-то облегчением и уже почти спокойно в раздумьи произнесла:
– Видно мне надо было пройти свой путь и в радости и в печали. Его проходят все. Но только каждый в свое время! Мое видно наступило…
 
Дети испуганно взирали на взрослых...
После того, что Светка узнала, ее не покидало сильное беспокойство, даже страх. Возмущение переполняло все ее существо на такую несправедливость.
 А ведь она была уверена в незыблемой вечности семьи, справедливой жизни людей, а тут нелепые обстоятельства, наговоры, черное дело одного человека мимоходом разрушили жизни и судьбы стольких хороших людей...
Сразу вспомнила и своего деда Евсея: а ведь он тоже из-за навета жестоких людей пострадал. Да и младший дядька тоже.
 И как такое может уживаться на ее земле и в ее любимой Стране, такой справедливой!.. Или… нет?.. Испугалась собственным выводам. Дальше уже думать не решалась…. И постаралась отогнать те мысли...



9
Часов в десять утра забежала новая знакомая Люба, дочь Феклы Ивановны. Вчера путем рассмотреть не успела: была поглощена рассказом ее матери, сейчас же стала разглядывать с любопытством. Та имела привлекательное монгольского типа смугловатое лицо. Была тоже высокая, но не как Светка – тоненькая, а широковатая в кости.
Тут же спросила:
– Люб, ты, наверное, на отца походишь? Тетя Феша-то совсем другая.
Люба довольная сравнением ее с горячо любимым отцом: просияла. Отчего на довольном округлом, плосковатом лице под дугами бровей словно зажглись открытые, желтовато-коричневые кошачьи глаза в пепельно-черных ресницах, ноздри вздернутого маленького носика затрепетали как у горячего скакуна. От стремительного взмаха головы, коротко стриженные русые волосы взметнулись и рассыпались, придав всему ее облику какую-то разудалость что ли.
Светка восхитилась, а Люба, не дав опомниться, громко расхохоталась, показав под правильно очерченными едва розовыми, словно притрушенными бледностью губами, ровные красивые зубы.
Светка вскинула на нее взгляд, не удержалась, воскликнула:
– Ишь, ты какая! 
Соседка довольная похвалой, заявила:
– Таким же был и наш папка! Да мы все четверо его детей на него похожи!.. Знаешь, какой он был? – и загрустила, но ненадолго. Вновь тряхнула гривой волос, промолвила: – А мне нравиться, когда меня сравнивают с отцом…. Как нам с ним было хорошо!.. – мечтательно с сожалением произнесла и замолчала, но потом махнула рукой, отогнала печаль. Оценивающе посмотрела на Светку, выдала:
–  А ты тоже ничего. Вон, какая беленькая. И какая коса у тебя. А глаза зеленющие, да такие большие, глубокие. Словно омуты.
На что та весело рассмеялась, сказала:
 – Да знаю, знаю я.  Мне об этом уже все уши прожужжали.
Люба, любуясь ею, дальше продолжила:
– И фигура у тебя здоровская, – и тут же предложила:– Давай, будем дружить.
– Ага.
– Тогда пойдем скорее. Покажу тебе нашу школу. Правда, до нее далековато. Это надо идти в сторону Киприна лога…. Хотя о чем я говорю? Ведь ты даже не представляешь, что это такое.
–  Хорошо! Тогда пойдем. Вот по дороге и  расскажешь…

Новые подруги скорой походкой пустились в сторону школы мимо ограды детского сада, свернули по тропинке между фельдшерским пунктом и жилым четырех квартирным еще недостроенным домом.
Выйдя на главную улицу, заваленную бревнами, Светка вновь завозмущалась:
– Это надо же было такое придумать! Вот так всегда: легко сделать гадость, но трудно от нее избавиться. Ладно, словами бревна не уберешь...
Люба же сказала:
– А мы как-то привыкли. Воспринимаем как что-то необходимое, вечное…
– Вот, вот! Потому они и лежат на месте. Да ладно, ну их подальше. Лучше расскажи мне про лог-то. Это, наверное, интересней бревен…
Люба согласилась и стала рассказывать:
– Киприн лог расположен в трех километрах от Овцевода, в сторону деревни Кокарева. Название его идет с далеких времен. Когда-то еще задолго до революции в этом логу поселился беглый каторжанин, считавшийся сумасшедшим. Он был черным, как жук. Говорить по-русски совсем не умел, но всегда старался встречавшимся ему людям объяснить, что он чужестранец, с Кипра. Больше от него ничего нельзя было добиться. Так что его все так и звали Кипром.
 А когда в очередную зиму его нашли замерзшим возле своей землянки, то, схоронив, стали лог называть Киприным.
 Сам лог разделяет возвышенность, сплошь покрытую ковыльной травою, и плавно идет до вод Енисея. По дну лога протекает ручей чистейшей воды. Широкие берега его заросли высокими березами, тополями, кустами черемух, черной смородины, кислицы и дикой малины. Густая трава вся усеяна изумительными оранжевыми, как огоньки, цветами – жарками,… а еще удивительными цветами Марьиными кореньями.
Говорят, во время революции в этом логу было белыми расстреляно несчетное количество красногвардейцев, среди них и медсестра – красавица Мария.
 С тех пор на этом месте от капель крови стали расти цветы, имеющие толстые, высокие, гладкие зелено-коричневые стебли, обрамленные ярко-изумрудными решетчатыми сочными листьями. На верхушках сначала появляются зелено-бордовые круглые, как шарики шишки, которые в дальнейшем распускаются в огромные бутоны, похожие на пионы, с пятью нежными, бордово-фиолетовыми лепестками размером с ладонь и с желтой кашицей внутри. Говорят, такое название в честь той медсестры.
Светка удивилась, воскликнула:
– Ну, надо же! И у нас на Ангаре тоже есть жарки и такие цветы – Марьины коренья. Правда, они растут на открытых полянах среди тайги. Это что же? Выходит, название вашей Марии докатилось и до нашей тайги?.. А знаешь, почему-то всех геройских женщин зовут Мариями. У нас такая тоже была. Звали ее Мария – Медвежатница. Это  печальная история, но я тебе как-нибудь про нее расскажу.
– Хорошо, буду ждать, – согласилась Люба. Девочки на время замолчали…

Пошли мимо пустыря, расположенного на берегу за поселком, усеянного мелкой кустистой жесткой степной травкой,  цветущими пикульками.
Люба пояснила:
– Это футбольное поле. Здесь мы занимаемся физкультурой, – и указала на  пустырь. Чуть в стороне стояли два столба с натянутой сеткой. В том, что это место пользовалось большим спросом, свидетельствовала вытоптанная и утрамбованная сотнями ног голая поляна.
Видя оценивающий взгляд подруги, подтвердила:
– Да, да у нас все любят волейбол, даже совхозные парни часто сюда приходят…. А знаешь, какой здоровский у нас физрук!
– Это хорошо. Значит, на физкультуре скучно не будет. А волейбол я тоже люблю…

 Вскоре завиднелась и цель их похода.
Одноэтажное, деревянное здание школы из потемневших бревен под шиферной крышей стояло на крутом берегу Енисея. Большие окна поблескивали чернотой. Два высоких крыльца с перилами и навесами вели внутрь здания. Территория была огорожена штакетником.
Люба, показывая  рукой, торжественно произнесла:
– Вот и наш «дворец знаний». Правда, неплохой?
Светка уже обратила внимание на то, что та часто применяла слова, редко употребляемые среди сельчан, потом сообразила: это от начитанности ее. Ведь тетя Феша говорила, что у них богатая библиотека, вот Люба, наверное, много читает и много что знает…
Подруги остановились. Светка завосхищалась:
– Как красиво! А Енисей-то, Енисей: какой могучий, сильный и раскинулся по-хозяйски. А голубеет-то, голубеет! А сверкает как! Просто режет глаза от серебристых бликов и блесток…. Знаешь Люба, моя Ангара неподражаема, но Енисей превосходен. И не перестаю им удивляться с тех пор, как увидела.
 Люба завторила ей:
– Да, и не говори. Я сама, всю жизнь здесь живу и всю жизнь Енисеем  восхищаюсь...

Новая ученица тут же задумалась: «И школа, и Енисей, и поселок – все это должны стать моим родным домом на несколько лет. А будет ли это так?.. Найду ли я среди сверстников: товарищей и подруг?» Но потом беззаботно махнула рукой, отогнала те мысли и стала дальше осматриваться. 
Люба, указывая в торец здания, у которого они стояли, пояснила:
– По этому крыльцу заходим в школу, а по тому – выходим во двор между школой и берегом. Внутри в двух противоположных углах находятся уборные: слева для девочек, справа для мальчиков. Видишь, вон там, за густыми кустами акаций, черемух? Они и закрывают их от людских глаз. А по краю обрыва в сторону берега, смотри какие большущие березки, тополя! Это мы их посадили еще, когда учились в младших  классах… 
От крыльца шли дорожки из досок, вросших в землю. Клумбы с анютиными глазками, яркими желтыми, бордово-фиолетовыми георгинами, белыми ромашками и  астрами украшали территорию. Калитки были заперты и они пошли в обход в сторону заднего двора.
 Обогнули здание, остановились. Люба, указывая на поленницы дров, пояснила:
– Это все ученики напиливают во время физкультуры и воскресников. Зимой этими дровами отапливается  все здание. Так что приготовься к труду.
– Да этим меня не удивишь. Знаешь на Ангаре, сколько кубометров дров испилила и дома и на школьном участке?..
Не попав в школу, пошли назад. Светка оглянулась и пришла к выводу, что, в общем, снаружи здание школы нормальное, даже захотелось скорейшего окончания лета, чтобы приступить к занятиям и познакомиться с новыми друзьями. Но каникулы еще будут длиться более месяца, и она с сожалением вздохнула…


 
10
В тот же вечер пошла к соседям в гости. Квартира у них оказалась и впрямь огромной, и шторы на окнах и дверных проемах впечатляли. Чувствовалось, что квартира  благоустраивалась навечно.
 Но у Светки вдруг защемило сердце от мысли, что правду вчера тетя Феша сказала, что страшно, когда вещи живут дольше людей. От этой мысли ей стало как-то не по себе, не уютно. Как будто бы вошла в квартиру, откуда недавно вынесли покойника.
Люба, видя состояние подруги, из большой прихожей быстро повела в комнату, оказавшуюся библиотекой. 
На стене напротив входа висел портрет мужчины с монгольским типом лица, мужественного, красивого с открытым взглядом темных глаз. Люба и впрямь походила на него.
– Это наш папка. Мама портрет повесила туда, как только его забрали, – сообщила Люба.
Светка, чтобы разрядить обстановку, тут же подошла к полкам, занимавшим все стены, снизу доверху заполненными книгами. По - настоящему удивилась:
– Как много. Какие книги? –  и стала подходить, то к одной полке, то к другой, все рассматривать, удивляться и говорить:
– Такого содержания и количества я не видела даже у нас в Бельской библиотеке. Поверь мне, она у нас начала собираться до революции, первыми  еще царскими ссыльными и сейчас регулярно пополняется все новыми и новыми изданиями.
Продолжала удивляться. Много произведений на одной полке было про путешествия в разные страны, другая стена была заполнена полкой с книгами из сплошной фантастики. Тут же выбрала три тома Жуль Верна. Про него слышала, но еще не читала.
Тетя Феша не стала возражать, только сказала:
– Знаю, что теперь ты будешь нашей постоянной читательницей. Я не возражаю. Мне даже приятно, что, читая, ты иногда будешь благодарно вспоминать хозяина этих книг. Единственно прошу, смотри, не мажь, уголки не загибай, пользуйся закладочками. Видишь, они в каждой книжке лежат. Это еще так Дима завел. И еще, книги оборачивай газеткой. Так они сохраннее будут. Уж не обессудь. Такие мои условия…
– Я полностью принимаю ваши условия тетя Феша…
И приступила к чтению и днями и ночами напролет. Быстро «проглотила»  томики Жуль Верна. Потом прочитала «Два капитана». Стала бредить этими героями, их путешествиями. Еще больше хотелось посещать неведомые края, страны. Очередь дошла до фантаста Беляева…
 И пошло и поехало.
 Книги просто заглатывала одну за другой. Она и раньше-то, еще там, на Ангаре читала, читала, а тут появилась такая возможность: не отходя от дома читать, что вздумается...


11
Между тем лето стояло на самом пике перехода в осень. Часто стали наплывать тучи и проливаться обильными быстрыми теплыми дождями. Вновь приехавшие уже знали, что дожди здесь летом идут только теплые, не то, что у них на Ангаре.
И как только собирались тучки, гремел гром, начинали капать первые капли Светка, Толик, Володя, Люба выбегали и носились как угорелые, промокая до ниточки.
 Тринадцатилетний сосед в эти моменты постоянно крутился возле Светки, не сводил с нее озорных, монгольских желтовато-коричневых глаз, очень похожих на сестрины. Видя Светку в обтягивающем ее фигурку платьице, хохотал, хохотал без причины, и все тянул и тянул ее под обильную воду.
 Светке нравилось такое его внимание, и она с удовольствием принимала дождевые ванны в обществе с ним. 
И всякий раз, бегая под дождем, вспоминала ангарского Тольку-соседа, который во время полива огорода подлавливал ее и старался с ног до головы окатить водой или даже всю окунуть в ручей, а потом так же радовался и безумно хохотал, когда видел ее в обтянутой мокрой одежде.
Улыбаясь, глядела на угловатого овцеводоского парня, кокетливо думала: «Надо же и этот туда же. И чем я их всех в мокром виде привлекаю?» В глубоких тайнах своего сознания она все же знала чем, но не сознавалась даже себе. Отбрасывала философские и всякие другие мысли, тоже возбуждалась и всецело отдавалась неуемной радости.
 Люба была постарше их всех и уже знала, что такое состояние у подростков появлялось от большой симпатии друг к другу, лукаво посматривала на них своими кошачьими глазами, радовалась и за брата, и за подружку.
 В дождливые забеги вклинивались младшие сестры Галя, Вера, шестилетняя Светланка. Присоединялись дети из других домов. И вся улица звенела веселыми детскими голосами, звонкими радостными вскриками, визгами…
Набегавшись, возвращались домой, вода стекала ручьями, образуя кругом лужи…
Елена Ивановна незлобиво строжилась, особенно если дети начинали трястись от холода. Но дождь заканчивался, выглядывало словно умытое, яркое солнышко и детвора, отогретая им, приступала к сушке одежды.
 Девочки собирались в ограде у Светки, раздевались, развешивали платья по веревкам, рассаживались на бревнышках возле стенки дома, еще мокрые нахохлившиеся, словно воробьи  и блаженствовали под теплыми лучами.
 Володя же сушил одежду у себя в ограде. К нему присоединялся Толик и другие мальчишки…
 


12
Все бы ничего, но зарплаты Евсеича не хватало большой семье даже на питание, не говоря уже о том, что еще четверых детей надо было подготовить к школе и приобрести необходимые вещи. Верочку не считали. Она была еще маленькая, и ей пока одежды хватало от подросших сестер…
Отец приходил с работы расстроенным, удрученным и все больше молчал. Елена Ивановна видела это, мучалась, не знала чем ему помочь, чем успокоить. Иногда говорила:
– Ничего отец, будет и на нашей улице праздник. Начинать на новом месте всегда трудно и тяжело. Но попривыкнем. Я тоже может скоро, устроюсь куда-нибудь на работу. А на будущий год засадим огород. Да и сейчас у нас уже есть корова, куры, поросенок. Скоро станет полегче. Ты только не отчаивайся. Заживем, вот увидишь. Все будет хорошо. Не Боги горшки обжигали, справимся…
А он все сокрушался: 
– Не оправдываются наши надежды, которыми я переполнялса, собираясь ехать суда. Я щитал, что токо ступлю на родну землю, тут же мне будет поддержка со всех сторон…. Рассчитывал на свою родину! Мол, она мне силы придаст. А где она – эта родина, эта земля? За Енисеем? Но там уже давно ниче нет и возродить невозможно. В общем, мать, обманулса я в надеждах... Че дальше будет с нами?.. – и еще сильнее мрачнел.

Старшие дети, видя расстроенных родителей нехватками, тоже постоянно думали, как помочь, хоть чуть-чуть где-то подзаработать денег, чтобы подготовиться к школе, в которую должны идти впервые, и им не хотелось выглядеть хуже других.
Нина вдруг сказала:
– Помните рассказ дяди Пети о сусликах?
 – Точно, точно, – подхватил Толик и сказал:
– Ловить их будем мы со Светой. Свет, пойдешь?.. – Она не возражала…
 Сама Нина пошла в совхоз на заготовку силоса. Там говорили – неплохо платят школьникам…
И началось!..
 Каждое утро к старшей сестре заходила новая подружка Нэля. Они, позавтракав, весело переговариваясь, бежали на силосные ямы.
Светка и Толик спросонья тоже что-то ели, прихватывали бутылку молока два куска хлеба, бежали за поселок в сторону «Нефтебазы».
 Там недалеко от берега шли поля. Под палящим солнцем, изнемогая, но, не сдаваясь, носили ведрами воду, каждый раз спускаясь под обрывистый берег Енисея.
 Наполненные ведра еле тянули наверх на опаханные и обсаженные со всех сторон курганы с большими вертикально торчащими камнями. Вокруг них было много сусличьих норок. Вливали, вливали туда воду, предварительно устанавливая сетки. Потревоженные зверьки, ошалело выскакивали и попадались. Так длилось до позднего вечера.
В удачливый день налавливали до десяти штук. Несли домой их в мешках, которые еле волочили. Уставали до помутнения в глазах. Хватало сил только умыться, да поесть уже приготовленную Еленой Ивановной еду из картошки или с солеными огурцами, или с малосольными окуньками, щучками, которые все так же,  как и на Ангаре, на Енисее ловил отец. Рыбы здесь в реке тоже было много…
Евсеич видел старания детей. Видел, как они уставали, и всегда принимал активное участие в обработке зверьков, говоря:
– Эх, труженики мои. Давайте я сам вашу добычу обдеру, и все сделаю, а вы идите спать. Завтра ведь снова вставать чуть свет.
И принимался за привычное дело, ловко орудуя одной рукой: сдирал со зверьков шкурки и насаживал на пяльца.
Младшие Галя и Вера перетаскивали в ограду и выставляли их для просушки на бревнах с солнечной стороны дома…
 Шкурок собралось так много, что пришлось брать бричку в совхозе. Отец усадил детей на подводу и вместе с ними повез пушнину в заготконтору.
Сдали и радостные стали высматривать обновки, разложенные на полках.
 Евсеич сказал им:
– Сами заработали, сами и отоваривайтесь…
Выбирали долго. Зато взяли всем девочкам по туфлям из свиной кожи, Толику кирзовые сапоги, зимнее пальто, шапку. Гале новую коричневую форму с черным и белым фартучками. Набрали ленточек в косы и так всякой нужной мелочи. Взяли и тетрадки, карандаши, ручки, чернильницы, школьные сумки…
Мать встретила работничков возле крыльца, и все восклицала:
– Ну, вот отец! Теперь к школе у детей есть все самое необходимое… Не-ет! Мы все же заживем по настоящему, как все люди... Ты только не сомневайся. Гляди, какие добытчики и помощники подрастают... Спасибо вам, детки, – сказала, смахнула фартуком предательские слезинки со щек и заспешила в сени.
 А дети, преисполненные гордости, довольные последовали за ней, занося в дом покупки…


13
Вскоре Елена Ивановна и сама благодаря Маргарите Степановне устроилась нянечкой в детский садик, который стоял чуть в сторонке от их дома за огородом. Туда же определили и Верочку…
К работе относилась всегда ответственно, искренне переживала, если что-то не ладилось. В садике начались перебои с водой, которую подвозили с Енисея в бочках установленных на телеге.
 Вопрос о плохом снабжении водой был поднят на уровень руководства совхоза.
В детском садике состоялось собрание в присутствии директора и врача. А это важные величины и уважаемые люди в поселке...
Елена Ивановна вышла на середину группы и стала выступать основным «обвинителем» в этом деле.
 Она так увлеклась, что продемонстрировала на себе, как она раньше при наличии воды подмывала ребятишек, а сейчас из-за отсутствия воды попки у тех стали подопревать.
 При этом возбужденно говорила:
 – Понимаете, товарищ директор надо немедленно исправлять положение.
Александр Иванович слушал внимательно, даже почему-то, смотря на «демонстрацию» снял и вновь надел очки. Потом поднялся со стула, сказал:
– Ну, Елена Ивановна, убедительно, убедительно. Будет вам в достатке вода…
Водой садик стали обеспечивать регулярно, но в совхозе еще долго незлобиво смеялись над ее способом убеждать руководство…

 

14
В Овцеводе, как и на Ангаре, на островах посреди Енисея буйствовали возле многочисленных ручьев и проток заросли больших высоких кустов черемух, черной, красной смородины и красовались обширные луга сочной, зеленой травы.
 Но соседка как-то в разговоре с Еленой Ивановной упомянула о том, что раньше на островах росли большие березы, тополя. Однако их уже повыкорчевали и перепахали землю для посева хлебов и зеленки.
 При этом посокрушалась, возмущенно сказала:
– Будто бы места мало на степных просторах. Вон ее, сколько той земли. Только знай, паши, но недальновидные руководители живут сиюминутным моментом, не думая о последствиях. А те последствия не преминут вскоре придти. Земля высохнет, и оставшаяся зелень на островах погибнет. А вот Дима не разрешал там производить выкорчевку, – печально вздохнула.
Светка, услышав о пашнях на островах, тоже повозмущалась…
Но, побывав однажды там, пока не увидела той катастрофы, предрекаемой тетей Фешей. Остров зеленел, цвел, давал ягодный урожай. И бывать на островах стало любимым занятием.
 Тем более на лето туда вывозили стада коров, и между островами и берегом было налажено оживленное движение моторок. Ранним утром в нескольких лодках плыли доярки, рабочие, в других везли пустые фляги. А поздним вечером моторки  возвращались все с теми же людьми и заполненными  молоком флягами.
Плавали и частники на своих лодках: кто на рыбалку, кто за ягодами.
Ближе к осени на островах налаживалась и заготовка сена для совхозного скота, собирался урожай зерновых. Так что движение не прекращались до ледостава…

Светка, Толик, Люба и Володя плавали сначала за травой, которую косили для свиней, телков, кур.
Незаметно запоспевали ягоды. Приноровились плавать за черемухой: запашистой, крупной, мясистой, сладкой.
Ягоду привозили домой, перебирали, расстилали чистые тряпички и домотканые половики на крышах стаек, сеней рассыпали, сушили под солнцем. Сушеную ссыпали в специальные деревянные бочки, чтобы потом  зимой смолоть. Родители радовалась такому изобилию.
 И высыпая очередную порцию в кадку, Елена Ивановна приговаривала:
– Ох, и буду же вас галчата всю зиму кормить вкусными черемуховыми пирогами!..
После черемухи под палящим солнцем поспела и черная сладкая смородина! Набрав ее в первый день по полным ведрам, вернулись домой радостные, возбужденные и наперебой стали рассказывать матерям, выскочившим их встречать. Завосклицали:
– Смородины столько много на кустах!
–Да такая крупная, а запашистая!
– А вкусная!
– Просто одно удовольствие ее собирать!..
И следующие дни нарывали ведрами и привозили домой. 
Довольные родительницы только успевали варить вкусные варенья,  провертывали на мясорубках, засыпали сахаром и спускали в холодные погреба. Все заготавливалось для долгой зимы…


15
С хлопотами, заботами, заготовками даже не заметили, как время приблизилось к первому сентября.
Нину стали собирать в дорогу. Ей вновь предстояло учиться вдали от семьи. В Овцеводе была только семилетка. Отец сам решил отвезти дочь в Новоселово, чтобы договориться с бабушкой Лукерьей о Нинином житье у них. Родители решили, чтобы дочь была под приглядом родни.
Елена Ивановна жалела старшую дочку, но поделать ничего не могла. Хочет та, не хочет расставаться с родными, а учиться надо все равно…
В последний день перед началом занятий рано утром Евсеич подъехал на  запряженной конем телеге. Стали грузить все необходимое. Положили одежду для осени и зимы, для занятий в школе, кое-что из постели, а так же мешок картошки, полмешка муки, круп всяких. На подводу поставили ведерную кастрюлю с соленой рыбой, по корзинке огурцов и помидоров, заработанных Еленой Ивановной с детьми за сбор для совхоза поспевших овощей в совхозном огороде. Для этого Елена Ивановна даже у Маргариты Степановны отпрашивалась на целую неделю с основной работы из детсада.   
Проводить всей семьей вышли на крыльцо. Расцеловавшись с сестрами, братом и матерью, Нина удобнее угнездились среди вещей возле отца. Елена Ивановна украдкой перекрестила дочь, и те отправились в путь…

Светка, Толик и Галя тоже готовились к встрече с одноклассниками, и очень волновались…
В тот же день Елена Ивановна сходила в школу на родительское собрание. Пробыла часа два. Придя, домой стала рассказывать:
– Седьмых классов оказывается два. Света, в твоем классе будет учиться и Миша, тети Нюрин сын. Он старше тебя, но, то ли по болезни, то ли не в чем было ходить в школу, пропустил два года. Парнишка хороший, будет тебе защитником. Все же родная кровь. Мало ли что может случиться?..
Вспомнила:
– Света, а ты знаешь, и Люба тоже будет учиться с тобой. Так что первый день, пока ознакомишься – не одна будешь. Толе и Гале тоже повезло: пойдут с тобой. И старайтесь все вместе держаться, – сказала, улыбнулась детям и добавила,–  оказывается, в  вашей школе учатся дети из Анаша, Комы. Ученики расселяются по квартирам: кто у родственников, кто снимают углы у жителей Овцевода. Есть ученики из сел Аешки, Кокорево, расположенных на нашей стороне выше по Енисею. Мне их так жаль. Ходить им придется: и в дождь и в холод и в метель, как Нина еще на Ангаре ходила в Рыбинскую школу. Но учиться надо, несмотря на трудности, – вздохнула:– У вас же будет обширное общение, появятся друзья. Я желаю вам удачи на новом месте…. А вот Нина опять далеко от нас. Ну да ладно. Это жизнь. Видать такая судьба, а от нее никуда не деться.
Успокоившись, сказала напоследок:
– Еще проверьте школьные сумки, подшейте беленькие воротнички, прогладьте одежду. Да и надо пораньше лечь спать. Завтра всем вставать рано…– И вновь забеспокоилась,– что-то отец припоздняется. Все ли у них там ладно сложилось?..

Но вскоре открылась входная дверь. Появился Евсеич весь в пыли от дальней дороги. Передохнул, повесил фуражку на вешалку, рукой по привычке провел по голове, приглаживая редкие волосы, с облегчением выдохнул:
– Ф-фу!.. наконец-то добрался до дома…
И тут же сообщил:
– Слава Богу, все получилось хорошо. Договорился с родней. Тетка Лукерья и не возражала. Да и Мария оказалась не против. Второй-то сын ее Колька   ровесник Нины. Они даже будут вместе ходить в один класс…
Елена Ивановна обрадовалась, промолвила: 
– Ну, вот и славно. Дай-то Бог, чтобы у старшенькой все сложилось удачно…  – тут же всплеснула руками, засуетилась. – Ой, что это я все болтаю и болтаю, а ты голодный. Садись отец за стол, ужинай. Садись, садись. Мы-то только что из-за стола. Давай, ешь. Потом доскажешь.
 Евсеич уселся на свое место возле окна. Жена налила ему большую чашку горячих щей, пододвинула сметану и ложку, нарезала ломтями хлеб, сама уселась возле, приготовилась слушать подробности.
Уставший и проголодавшийся хозяин довольно окинул взглядом угощение, принялся есть.
Утолив первый голод, глянул на жену, усмехнулся, сказал:
– Ну, мать, ты опять приготовилась слушать длинный рассказ? Однако сама знашь, какой я сказитель,  – а та тихо ответила:
–  Я тебя, моего говоруна, готова слушать без остановки,– и своей рукой погладила его руку.
Довольный Евсеич промолвил:
– А че сказывать-то? Все ведь уже рассказал. Да, вот ище че! По дороге заехали к Анне Евсевне. Узнав, куда мы направлямса, дала корзинку красных помидоров, положила огурцов, тыквин штук пять, свежих кочанов капусты посрубала, из сенок велела захватить мешок уже накопанной картошки. Вобчем подгрузила продуктов,– и удовлетворенный своим рассказом, замолчал…
Сидел возле стола, опершись на натруженную руку, отдыхал после трудного дня и сытного ужина, изредка потягивал «козью ножку», дымил и добродушно поглядывал на хлопоты детей, занятых приготовлением к новому учебному утру.
 Тут же среди них копошилась и маленькая Верочка…

 

16
Утром собрались за столом. Съели по куску хлеба с молоком, выскочили на улицу. Елена Ивановна тоже пошла за ними. Перед этим попутно завела Верочку в садик…
Было теплое осеннее утро…
Дружной ватагой, щурясь на слепившее солнце, заторопились навстречу новой судьбе…
В сторону школы спешили и другие дети, многие со своими родителями. Первоклашки несли в руках букеты цветов из больших розовых, ярко-бордовых, желтых  георгинов, белых садовых ромашек…
Возле главного крыльца собралось много народа.
 Было шумно.
 Встречались одноклассники, друзья, по каким-то причинам, не видевшиеся все лето. Тут же завязывались разговоры, слышались удивленные возгласы, радостный смех.
 Родители, тоже поддавшись, настрою детей, от них не отставали, здоровались между собой, делились кто впечатлениям, кто заботами о предстоящей учебе своих чад, а то и совсем говорили на отвлеченные темы…

Светка всегда искренне поражалась способностям учителей быть идеально чистыми, собранными, нарядными, эффектными…
Вот и сейчас виднелась директор школы Анна Васильевна, возрастом к тридцати семи годам. Просто красавица! Черное платье ниже колен, туфли на высоких каблуках выгодно подчеркивали ее стройную фигурку. Чернота одежды оттеняла матовость кожи правильных черт лица. На затылке тугой узел черных волос заставлял голову держать гордо. 
Завуч и она же преподаватель химии, биологии Мария Андреевна возрастом за сорок – далеко не красавица, но не менее интересна!.. Хотя квадратное лицо ее имело обрубленный подбородок, и из-под нависших надбровных дуг маленькие серые глаза глядели строго, она выглядела очаровательно за счет красоты густых блестящих, пепельно-русых, собранных в высокую прическу с тяжелым узлом волос на затылке и правильно подобранной одежды. Светло-кофейная бостоновая юбка с белой из тонкого шелка кофточкой, черные туфли-лодочки на красивых ногах в светлых фильдеперсовых чулках, подчеркивали ее необычность и чудесно ее преображали. Умело напудренное лицо сияло одухотворенностью.
И многим стоявшим сейчас родительницам захотелось хоть чуточку походить на нее…   
Не успела рассмотреть остальных учителей, как в середину собравшихся вошел военрук: молодой парень, среднего роста, крепко сложенный, русоволосый, быстроглазый, дисциплинированный – только недавно пришедший из Армии. Он  громко скомандовал: 
– На школьную линейку, становись!..
Масса зашевелилась. Заобразовывались отдельные кучки из детей. Светка, Толя, Галя уже знали, в каких классах будут учиться, попрощались с матерью и присоединились каждый к своему.

Мария Андреевна решительно вышла из рядов учителей и выступила с речью:
– Уважаемые родители! Дорогие ребята, вы вновь собрались на школьную линейку, повзрослев еще на один год, а первоклассники пришли в первый раз. Наша партия под руководством  Никиты Сергеевича Хрущева и правительство делают все, чтобы у вас было счастливое детство. От вас требуется только усидчивость и желание получать знания, которые пригодятся в вашем будущем служении Родине, партии и построению Коммунизма в нашей стране и во всем мире. Так в добрый путь за знаниями!..
Выступил и директор совхоза Александр Иванович, красивый интеллигентный,  молодой человек, чуть за двадцать пять лет. И точно, правду про него сказала соседка тетя Феша – весь положительный…
 Рядом со Светкой стояла беленькая девочка, будто прочитала  ее мысли, тихо добавила:
– И не женатый!
В улыбке прищурила синие большущие глаза, поразившие Светку удивительным сочетанием светлых волос с чернотой бровей и ресниц. А бордовые свежие полные губы красиво чуть вывернутые, раскрылись и показали ровные зубки.
Светка ей подхихикнула. Так познакомились с Надей, очень симпатичной и озорной девчонкой и тут же договорились, что сядут за одну парту.
 На душе стало весело, радостно от новой подруги…
И в седьмой класс «А» она уже забежала не как новая ученица, а как – хозяйка. Облюбовав первую парту в среднем ряду, уселась. К ней тут же присоединилась Надя.
 Вновь прибывшая ученица уже не обращала внимания на настороженные взгляды своих одноклассников. Она была твердо уверена, что лед отчуждения быстро растает. Светка имела покладистый, уживчивый характер, с помощью которого быстро станет своей в «доску».
Между новыми подругами завязался оживленный разговор: ведь надо было так много узнать друг о друге.
Надя была тоже любопытная и стала задавать вопросы. Одним из первых был:
– Ну, давай колись, откуда приехала? – Светка не стала жеманничать, ответила:
– С Ангары.
– Надо же... Издалека... Ну, рассказывай, что там и как жизнь?
– А что рассказывать. Просто мы жили в такой большой тайге, что тебе трудно представить, какая она бывает великая, дремучая и бесконечная и до боли в сердце родная! У меня всегда было такое ощущение, что она повсюду и нет ей конца и края. Не то, что у вас здесь: степи да степи…– закончила Светка печально.
В это время вошла классная. Ирина Петровна прервала их беседу.
Надя все же шепнула:
– Ладно, договорим потом, – ласково переглянувшись друг с другом, превратились вслух.
Светка иногда поглядывала по сторонам, украдкой разглядывала ребят и девочек, старалась запомнить, чтобы потом расспросить о них Надю.
 Нашла взглядом брата Мишу, высокого, худощавого. Из-под крутого лба с залысинами и прямыми русыми волосами, он смотрел глубоко посаженными светло-серыми небольшими глазами, излучавшими доброту. Встретившись с сестрой взглядом, улыбнулся. Он был такой длинный, что на последней парте, так называемой «Камчатке» сидел в пол-оборота, но зато ноги, оказавшиеся в проходе, никому не мешали.
Нечаянно встретила обиженный взгляд Любы, но симпатия к новой подруге победила…


17
Закончились уроки. Дружно высыпали на улицу. Сразу разбрелись кто с кем. Светка пошла с Надей.
Двухчасовое дневное светило пригревало вовсю!
Подружкам было радостно от общения друг с другом. Переключились на свой класс. Светка вспомнила про девочку: надменную, выделявшуюся из всех, одетую в красивое форменное шерстяное платье, с белым тонким шелковым фартуком, в белых лаковых туфельках на каблучке, светлых тонких чулках.
Надя недовольно фыркнула:
– А!.. Да это Людка. Видишь, какая богатая... Знаешь, у нее отец кем работает?
– И кем же?..
–Да главным бухгалтером райпотребсоюза, а это… большущая шишка в нашем поселке!.. – и  с завистью произнесла,– Людка всегда одевается богато, со вкусом, – вздохнула, тихо продолжила: – Была бы у меня такая возможность, знаешь, как бы я форсила? Ведь внешность у меня куда лучше ее. А она хоть и одевается во все новое нарядное, красивое, но скрыть свою костистую фигуру – не может…
И правда, Светка сразу обратила внимание и на лицо и на телосложение той. Людка имела крупное лобастое лицо, большеватый нос с раздувающимися ноздрями,  небольшими серыми внимательными, близко расположенными к переносице глазами под низкими темными бровями. Из ее русых волос, заплетенных в две косички, уложенные корзинкой на шее, надо лбом и ушами выбивались кудряшки, но они все равно не прибавляли ей красоты. Тонкие поджатые губы в любую минуту готовы были выдать какую-нибудь колкость.
 Поддакнула:
– Да уж точно. Людка – не красавица...
Надя же была настроена рассуждать о такой несправедливости дальше:
– Ты знаешь, наблюдаю за богатыми одеждами этой кикиморы и всегда удивляюсь: почему живем мы в равноправной стране, где каждый друг другу товарищ и брат, а вот у нее есть все, о чем только можно мечтать, а у большинства – ничего? Ответа на этот вопрос так и не нахожу.
Светка и сама такую несправедливость заметила давно, а ответа так же  не находила.  Об этом сказала подруге. Потом махнула рукой, вымолвила:
–Да, ну ее! Будем еще зря время тратить. Все равно наших желаний мало. Поговорим лучше о чем-нибудь другом.
– Ага... Давай…
Так разговаривая, незаметно дошли до Светкиного дома. Та, торопясь, сказала:
– Ой, как жрать охота, прямо все в животе подвело. Побежала я.
Надя, прощаясь, сказала:
– Да уж точно, я тоже еле высидела последние два урока. А ты когда выучишь: прибегай ко мне. Я вон там, за магазином живу. Видишь, виднеется за огородами крыша шатром. – Махнула рукой туда и продолжила:– Так это наш домишко. Придешь?
Светка тут же согласилась. Ей все больше и больше нравилась новая подружка…

 
18
 Пообедав картошкой в мундирах с квашеной капустой, привезенной еще из Яново. Тетя Нюра тогда все на дорожку давала, когда уезжали: вот и пригодилась сейчас капусточка…
Быстро сделала уроки. В первый день не так много задали, и  отправилась к Наде.
Уже знала, что та живет без родителей с братом Васькой, младше ее на два года и бабушкой. Оказывается, мать Нади сидит в тюрьме. Была осуждена  сроком на пятнадцать лет за растрату на складах райпотребсоюза, где работала заведующей. Прошло еще только десять.
Соседка Фекла Ивановна с сочувствием в голосе как-то сообщила об этом. Жалея Надю, сказала:
– Бедная девочка матери не знает: ту посадили, когда Наде не было еще и пяти лет. Да и отца едва ли помнит. Он ведь вскоре как посадили Наталью, купаясь пьяным, утонул: неудачно нырнул с плота, ударился головой о топляк. Пока друзья соображали, его затянуло под плот, но, очухавшись, те все равно так его и не достали. Плот-то только пригнали и бревна еще не распускали. И только через две недели, когда бревна вытаскивали на берег, нашли его останки…. Несчастные дети. Сколько лет сидят на шее у бабы Ани. А у той доходов-то одна пенсия и та с гулькин нос… 
           Теперь шагая, в гости к новой подружке, вспомнила слова тети Феши. Быстро нашла их домик, который находился в глубине огородов, обступивших со всех сторон сразу за магазином, с еще не убранным картофелем и золотистыми доспевающими головками подсолнухов, размерами  с большущие сковороды.
 Дом был приземистый, старый с наклоном на угол, выходивший к тропинке, видно было, что зданию требовался ремонт, но к нему давно не прикасалась мужская рука.
Светка прошла по тропинке между картошкой, заскочила на маленькое чистенькое крылечко, постучала.
 Дверь открыла юркая худенькая старушка, небольшого росточка в белом платочке, завязанном под подбородком – улыбчивая, ласковая.
– А Света, проходи, проходи! Надя про тебя уже рассказала. Я рада, что у нее появилась новая подружка. Надя, привечай гостью.
 
Из низкого дверного проема, закрытого двумя тоненькими белыми занавесочками с выбитыми рисунками по всей длине выглянула и она.
 Подбежала, взяла Светку за руку. Потянула в небольшую прихожку, устеленную домоткаными в цветных полосках половичками.
 Печка делила избу на две половины. Слева от нее была кухонька. Справа от входа в дом малюсенькая комнатка об одно оконце со столом, табуреткой и железной  односпалкой для двенадцатилетнего Васьки. Рядом комнатка – побольше. Надя сказала:
– А это наша с бабаней.
Гостья огляделась:  все было, как и у нее самой – бедненько, но чисто, уютно. Стол, покрытый белой вязаной давнишней скатертью, завален учебниками. Надя готовилась основательно.
Два окна украшали накрахмаленные марлевые занавески. В углу у одной стены стояла полутороспальная железная кровать, с блестящими шариками на козырьках застеленная хоть старым, но чистым светлым покрывалом. На ней водружались две огромные подушки. Напротив, у другой стены стоял пузатый комод…
Хозяйка вздохнула, промолвила:
– Вот так мы и живем здесь все. Не хоромы – но терпимо, – и тут же, потянула подругу из дома, сказав:
– Пойдем на крылечко, погреемся на солнышке, дома холодно: топим печку только когда готовим еду. Дрова экономим.
 И девочки выбежали на улицу.
 Надя тут же метнулась в заросли картошки, открутила голову  подсолнуху, засиявшему белоснежной мякотью в месте отрыва и кинула подружке.
 Уселись на площадку крылечка, почувствовали теплые доски: ласковые лучи предвечернего солнца, сиявшего в голубом осеннем небе, их основательно прогрели.
 Принялись усердно выковыривать толстые полосатые семечки, быстро бросать в рот, работая челюстями. Семечки были ядреные, сладкие.
 Светка тут же вспомнила про кедровые орехи, сказала подружке:
– Надь, вот сейчас щелкаю семечки, а вспомнила кедровые орехи, которых на Ангаре видимо-невидимо. А какие они вкусные! Папка их для нас всегда заготавливал. Он работал полеводом и ездил по полям, лесам. У нас там кругом тайга, я тебе уже про это говорила. А сколько кедрача?.. Кедровые деревья огромные преогромные и их шишки так просто не возьмешь. Их добывать надо. Шишкари сбивают специальными колотами, а потом очищают на рушилке и продувалке и получают чистые кедровые орешки. Я была с отцом на их заготовке. Это так здорово, – высказалась, вздохнула и опять продолжила,– а знаешь, кедрами назвали разновидность сосны первооткрыватели Сибири. Когда встретили плантации таких сосен в тайге, то подумали, что это священные кедры, описанные в «Ветхом завете». Вот так и осталось это название. Правда, красиво?
– Угу, – откликнулась Надя, потом спросила: – А че за «Ветхий завет»?
– Да это какая-то божественная книжка. Мне про нее говорила Серафима Игнатьевна, знакомая старушка с Ангары. Знаешь, она какая начитанная! Про название кедров она мне тоже сказала. И она мне все хотела дать почитать этот «Ветхий завет», а мне некогда было. Теперь вот жалею. Но, правда, я в Бога все равно не верю. 
– А я не знаю: и верю и не верю, – ответила Надя.
– Нет, у нас на Ангаре – никто не верит. Это я тебе точно говорю! – воскликнула Светка, потом как-то притихла, сказала:– Да ладно. Я-то тебе про вкусноту орехов говорить начала…. А их вот у вас здесь нет.
 На что Надя сказала:
–У нас в Овцеводе они точно не растут, но за Енисеем в тайге они есть. И другой раз кто-нибудь да привозит, но это бывает редко.
– Как жалко, а я так орехи люблю.
– Отвыкай,– посоветовала подружка и предложила: – Давай дальше семечки будем щелкать…
Светка, повздыхав, принимается выковыривать семечки из подсолнуха, поедать вкусные ядрышки и разглядывать окружающее пространство.
 Вправо от калитки виднеется старенький сеновал, навес для дров, стайка для коровы. Загончик для поросенка и кур хоть и сохранился, но выглядит, осиротело: животного и птиц там давно нет.
 От крыльца к надворным постройкам идет тропинка из вросших в землю досок, по бокам которой в зеленой ботве с большими листьями и длинными усами лежат оранжево-золотистые тыквы.
Светка, указывая на них, восхитилась:
– Ого, какие вымахали!
– Да это еще не очень. Бабаня, знаешь, какие выращивает? Это ведь наша основная еда. Она их в чугунке с молоком парит в печи: вкусно получается,  и сахара не надо. Вот когда приготовим, я тебя угощу.
– Ладно, – согласилась та, хотя вкус тыквенной каши знает отлично. Многообразием еды их семья тоже не располагает, и у них тыква бывает не последним блюдом на столе…
 И тут почему-то вспомнила сваренные макароны с тушенкой, которые попробовала вчера в супе, отданном им Маргаритой Степановной.
Та часто заглядывает к ним  в дверь и просит Елену Ивановну зайти. Вот от нее и приносит мать другой раз диковинки со стола благополучных соседей.
А суп с макаронами очень вкусным оказался. Раньше она такого не ела! И тут, опять вспомнив их приятный вкус, спросила подругу: 
– Надь, а ты ела когда-нибудь много сваренных макаронов политых растопленным сливочным маслом?..
– Не-а, – лениво протянула та, – не ела...
– Да я тоже не пробовала, но это должно быть очень вкусно. Я сделала такой вывод, попробовав вчера макароны только в супе с тушенкой. Значит, отдельно сваренные должны быть и того вкуснее, – мечтательно произнесла и стала объяснять, но не получилось. Тогда поморщилась, махнула рукой, воскликнула.– Да, ну их, словами не объяснишь. Это надо пробовать…
 И вновь переключилась на класс. Спросила про девочку, сидевшую с Людкой за одной партой.
– Это ты про Надю Быкову? Она моя соседка. Вон там живет через два дома за нашим, – и указала у себя за спиной, – ты, наверное, обратила внимание, что она походит на артистку из кинофильма «Стрекоза».
 Светка откликнулась:
– Да, точно!.. А я все думала, кого напоминает.
– Вот, вот! Она и тоненькие пояски на платьях всегда носит, чтобы подчеркнуть свою тоненькую талию. И песенку ту же постоянно напевает: « Абдыль-дыль-дела-а…» и так далее, чтобы походить на нее, – еще подумав, добавила,– а ведь и, правда, похожа. Только у той коса, а у нашей Нади волосы хоть кучерявые, рыжеватые, разделенные на прямой пробор и приколоты за ушами тоненькими заколками, но длиной всего до середины шеи. Ну, опять же карие лучистые глаза точно походят. Вот только нос большеват, но он общий вид не портит,– и таинственно сообщила:– Ты знаешь, она является своеобразным громоотводом между мной и Людкой, у которой взрывной заносчивый характер.
– Наверное, так. С первого взгляда видно, что Надя ласковая и какая-то мягкая, что ли.
Так сидели и болтали о разном. Не заметили, как подкрался вечер. Светка  заторопилась домой. Перед этим договорились: Надя утром зайдет за ней…



19
Елена Ивановна  беседовала с забежавшей на минутку Феклой Ивановной, увидев дочь, сразу заинтересованно спросила:
– Ну, как тебе школа? Какие впечатления от учителей, одноклассников?
– Да, не всех еще разглядела. Интересной показалась завуч. Вроде и страшненькая, но в тоже время – очаровательная.
– Молодцы все же учителя, умеют себя преподносить! – тут же откликнулась мать.
Соседка поддакнула:
– Да! Точно умеют. А вы знаете, это от большого жизненного опыта и, наверное, призвания. Ведь быть учителем: значит быть во всем лучшим! По своим старшим дочкам знаю. Правду, ты Света заметила, что Мария Андреевна особенная, хотя ей уже за сорок, выглядит она отлично. Никто ни разу не видел лоснившегося ее лица: оно у нее всегда аккуратно припудрено и приятно поражает холеностью. И даже никто не представляет, как могут иначе выглядеть ее прекрасные волосы, – похвалила завуча, а потом сказала,– да это относится вообще и ко всей интеллигенции. Взять хотя бы наших соседей: Петра Викторовича и Маргариту Степановну. Несмотря на то, что не красавцы, но на них приятно смотреть. А это происходит за счет образованности, за счет умения держать себя, за счет умения ухаживать за собой, за счет умения подобрать прическу и носить одежду. Вот поэтому они всегда выглядят так изумительно. И поистине они, как и учителя неподражаемы.
Соседка так высказалась, о чем-то задумалась, потом встрепенулась:
 – Мария-то Андреевна к тому же еще секретарь партийной организации школы, – вновь помолчала и произнесла с сожалением,– но – старая дева!.. Догадаться не трудно почему: мужчин-то, ее одногодок ведь совсем, почти нет: все погибли в Великую Отечественную войну. А люди почему-то об этом не любят – ни говорить, ни вспоминать, ни писать. Вы, современные девчонки и вообще не знаете про это.   
Елена Ивановна поддакнула:
– Да точно почему-то к таким женщинам – старым девам, даже многие относятся с презрением, пренебрежением, – и тут же переключилась на другой не менее больной вопрос.– Так же относятся и к калекам и инвалидам войны. Всячески притесняют: хотя их должны носить на руках... А... на самом деле, те  живут на задворках и слышат только насмешки, да издевки...
– Вот, вот!.. Я тоже всегда задаюсь вопросом: почему такая несправедливость?.. Почему у нас стараются высмеять, унизить, оскорбить незащищенных, а не пожалеть  и помочь?.. Тем более обидно за инвалидов войны, отдавших свое здоровье за нас, живущих сейчас…
– Да, да!… Какая-то злость, жестокость в людях... То ли от недохваток всего в своих семьях, то ли еще от чего?..
Соседки так и не нашли ответа, пригорюнились…
Светка, удрученная таким разговором заторопилась в комнату. В уме все звучали вопросы матери и соседки, которые остались без ответа. И, наверное, впервые задумалась о таком отношении более сильных к слабым. Хотя бы к тем же инвалидам войны. А почему так происходит –  ответа не знала…
 
 
20
И потянулись школьные будни. Каждое утро вставали затемно. Иногда по пути за Светкой заходила Надя. Елена Ивановна и ее приглашала к завтраку, состоявшему в основном из куска хлеба, стакана молока или чая с сахаром, вареной картошки, соленой рыбы.
 Надя, жившая постоянно впроголодь: на одну бабушкину пенсию сильно-то не разгуляешься – от приглашения позавтракать не отказывалась…
 Бедность сопровождала ее тоже повсюду. Но на счет одежды ее бабушка все равно как-то ухитрялась из оставшихся от дочери вещей нашивать неплохую одежду для внучки. И та ходила всегда аккуратненькая, модненькая, чистенькая…
Светка старалась от нее не отставать. Елена Ивановна ей в этом всячески помогала. Продолжала перешивать дочкам из своих платьев, юбок, кофт. Вещи делала похожими на Надины. Но Светке все равно тянуться за подругой было трудно, так как помимо нее в школу ходили еще две сестры и брат, которых тоже надо было одевать, обшивать. Хорошо швейная машинка была своя. Та самая знаменитая, привезенная с Ангары…   
Позавтракав, школьники надевали фуфайки. У Светки фуфаечка была на все сто: отец расстарался. Ему в совхозе положена спецовка, но он взял фуфайку не на себя, а размера на два поменьше. Принес домой довольный, сказал:
– Она будет для Торопыжки. А то обычные фуфайки на ней висят как на вешалке. Эта же будет впору. На! Надевай, –  и  отдал ей. Та сразу вырядилась и точно вещь была мягонькая, наверное, доброкачественная вата в ней оказалась. Фуфайка на ее высокой фигуре сидела как влитая, подчеркивала ее стройность. И теперь надевая, всякий раз радовалась от души.
На головы завязывали шерстяные клетчатые платки, ноги засовывали в серые большие не по размеру валенки, хватали стежоные ватные рукавички, тряпичные сумки со школьными принадлежностями и бежали на конец поселка за знаниями…
Другой раз догоняли вторую Надю и по пути забегали за Людкой. Та жила через два дома от клуба на середине дороги в школу.
Ее мать, болезненная женщина, небольшого роста, какая-то бледная и блеклая всегда провожая дочь, выходила на крыльцо, аккуратно покрашенное яркой желтой краской. Крыльцо было выполнено по-хозяйски, на широкую ногу и пристроено к добротному большому кирпичному дому с огромными окнами, с крышей под шифером.
 В дом одноклассников не приглашали, но и с улицы через большие зашторенные красивым тюлем и занавесками окна, было видно, что живут там богато.
Людка как обычно выходила в теплых меховых сапожках, в шерстяных черных гетрах, нарядной коричневой мутоновой шубке, в меховой белой пушистой песцовой шапочке, в пуховых рукавичках.
 Светка страшно завидовала по поводу меховой шапочки – это был предел ее мечтаний. Да и не только она, а и другие  девочки в тайне тоже мечтали о таком головном уборе. Однако виду не подавали. Ведь бедно одетых, было много,  да почти все. Так что это Людка среди них – выглядела белой вороной…
У Нади Быковой мать работала уборщицей в магазине. И ей иногда, правда очень редко, перепадала какая-нибудь обновка, купленная матерью по блату. Так Надя старалась всегда выставить напоказ и даже как бы тягаться с Людкой, но всегда проигрывала...


21
В конце декабря в класс пришел самоуверенный небольшого роста с  волнистым русым чубом кольцами свисавшим на крутой лоб, мальчик Витя, приехавший с семьей из Харбина. На скуластом в редких веснушках лице выделялись большие, чуть навыкате серо-голубые глаза, красиво прикрывавшиеся загнутыми темно-пшеничного цвета  ресницами.
Семья его после революции скрывалась в Китае, и только после смерти Сталина решилась вернуться, но уже другим составом. «Классовый враг» – отец Вити, воевавший в Гражданскую войну в рядах белых против Советской власти, давно умер от лихорадки, а мать вновь вышла замуж и родила дочку Вику.
Но семью дальше Сибири не пустили даже в настоящем времени. Так  они оказались в Овцеводе. Поселились в доме специалистов. Их квартира оказалась с торца и  окнами  выходила на крыльцо Светкиного дома.
Отчим Вити и мать стали работать в совхозной конторе: он – экономистом, она – бухгалтером…

Первый раз, зайдя в класс, Витя как глянул на Надю, и уже не отвел от нее глаз. Она тоже уставила на него свои синие-синие незабудки-глазищи.
 На первой же перемене Витя подошел к Светке, сказал:
– Ты, извини, но не могла бы пересесть к кому-нибудь за другую парту.
Та, правда и сама хотела сидеть с Надей, но в его голосе и взгляде промелькнуло что-то такое, отчего она не смогла отказать, только сказала:
– Да, ладно. Пожалста, – и пересела к Коле: парнишке конопатому, рыжему и  очень доброму…
Как только Светка первый раз вошла в класс, он тоже как сейчас Витя с Нади, стал не спускать с нее глаз: рыжих с  черными точечками, обрамленных рыжими же ресницами. Казалось, рыжина проникла во все клеточки его невысокого, плотного тела…. Рос он в очень бедной многодетной семье с отцом, тоже конопатым и рыжим: разнорабочим совхоза, и матерью – уборщицей школы. Коля был старшим из пятерых таких же плотных, как боровички, конопатых и рыжих братьев…
 С тех пор как увидел Светку, стал постоянно увязываться за компанией девочек, в которых бывала она.
И сейчас за партой тут же начал оказывать знаки внимания. Светка твердо сказала:
– Рыжик! Ты особенно клюв-то не разевай! Я подсела к тебе временно, понял?..
От отчаяния тот только заморгал красно-желтыми ресничкам.  А девчонка уже не обращала на него никакого внимания, и продолжала отмахиваться, как от назойливой мухи…
 
 Вот и сегодня выйдя на улицу после уроков, он попытался схватить у Светки сумку, чтобы помочь донести, но та была выше его, размахнулась и так шибанула, что он хоть и устоял, но удивленно отступил…
Однако к вечеру опять оказался возле ее дома, где Светка в ограде колола дрова. Там же вертелся и сосед Вова – хоть и приятной наружности мальчик, но все равно не вызывал у нее  особого восторга.
 Вова пытался вырвать из ее рук топор, но она весело смеясь, говорила:
– Отстань Вовик по-хорошему. Видишь же? Я  сама прекрасно справляюсь...
 Коля решительно вошел в ограду и попытался отнять у нее топор, но она  и его оттолкнула и не на шутку рассердилась – сверкнула на них своей удивительной зеленью глаз.
 От легкого морозца у нее на щеках разгорелся румянец, волосы из косы расплелись и белыми блестящими прядями разметались по спине. Мальчишки очарованные ею: остановились.
А она, не обращая на них никакого внимания, по-настоящему возмутилась:
– Вы че ко мне пристали? Я, то ли – инвалид, то ли кто вам?..
Те, любуясь ею, все же отступили; постояли за калиткой в нерешительности и поплелись восвояси.
А она гордая тем, что сама умеет колоть чурки, только прибавила темпа и еще больше раскраснелась.

Шедшая с работы мать видела все, спросила:
– Ну что воительница, избавилась от помощников? А то бы пусть поработали…
Та только отмахнулась:
– Да ну их…
 Елена Ивановна видела старания и страдания Коли, иногда говорила дочери:
– Не обижай парнишку. Ну и что же, что рыженький и конопатенький?.. Зато смотри: как тебя любит. Такие, знаешь, какими верными бывают!
– А мне-то что до этого, – резко отвечала она.
–Эх! Молодежь, – вздыхала мать. Но она так же, и знала, что среди девочек, конопатые и рыжие не очень-то были в почете.
 Светка на вздохи матери только презрительно кривила губы. Тогда Елена Ивановна примирительно говорила:
– Ох, как ты легко разбрасываешься парнями. Вот и Толику соседу нашему с Ангары не пишешь, а – обещала.
– Да ну, и его! – нехотя отзывалась дочь…
– Ладно, ладно. Дело твое, но смотри, как бы, ни профрякаться…


22
У Вити и Нади завязалась такая дружба, ну просто: любовь. Все приняли, как должное и никто не позволил ни разу позлословить, как это обычно бывает.
 Витя каждое утро бежал к Наде, хотя в противоположную сторону от школы. Вместе шли, о чем-то, непрерывно разговаривали, друг другу заглядывали в глаза и крепко держались за руки. Он всегда нес ее школьную сумку…
Надя после школы еще чаще стала забегать к подружке. Хотя Светка в тайне все же подозревала, что та так зачастила  все же из-за Вити. Ведь от крыльца Светки хорошо просматривались большие окна его квартиры и все, что происходило там. Но Светке Надя нравилась, и она принимала ее дружбу  даже такой…
А в школу Светке все чаще теперь приходилось ходить вместе с Любой и Вовой. Правда та дружба, которая возникла впервые дни их знакомства, как-то распалась…
 Однако за книгами Светка все так же бегала к ним, а еще не прочитала и с одной полки. Их же  было четыре, не считая две стоявшие посередине комнаты…

Выпал обильный снег. Было вокруг все белым-бело и много солнечного света. Уроки физкультуры стали проводить на лыжнях. Ходили то в сторону островов, то –  в Киприн лог.
 У Любы и Светки в этом отношении были общие интересы: и та и другая: любили лыжи. В школе они считались лучшими лыжницами и гонщицами…
Елена Ивановна по случаю, с рук у одной торговки приобрела ей лыжный, плотный байковый костюм темно-зеленого цвета. Его кармашки, ворот, рукава, бока брюк, были обшиты ярко-желтой двойной тесемочкой. Наряд обрисовывал тоненькую, высокую фигурку. Светка была хороша в нем, даже, несмотря на то что, на ногах были все те же валенки, крепившиеся ремешками к лыжам.
 Во время бега от легкого морозца щеки ее румянились, глаза искрились, волосы выбивались из косы, рассыпались по спине и светились на ярком солнце…
 Люба старалась подражать подруге. Фекла Ивановна ей тоже по случаю приобрела лыжный костюм, только черный, скрадывающий ее широковатую фигуру…
 
Коля и здесь от Светки пытался не отставать, но куда ему было на коротких ногах до нее длинногой? Всегда приходил где-то в хвосте, а девчонка беззаботно насмехалась:
– Ну что? Опять не сумел догнать? Эх ты...  Куда уж тебе тягаться…
Ее такое отношение очень Колю огорчало.
Брат Миша жалея друга, принимался журить свою строптивую сестренку и выговаривать:
– Зря, Света ты так поступаешь с ним. Он видишь, как старается и очень страдает от твоих колючек, – а та только отмахивалась и жестко говорила:
– Я что ли виновата, что он такой коротышка? Да и рыжий в придачу…
Вова хоть и был высокий и на лыжах ходил хорошо, но от Светки все равно отставал. Поэтому старался держаться подальше, чтобы не попадать на  язвительный язычок соседки…


23
Снежная морозная зима продолжала царствовать. Ирина Петровна, классная руководительница тоже была заядлой лыжницей, и ученики вместе с ней в свободное от занятий время стали часто делать вылазки через Енисей на острова и доходить до Улазской протоки.
 За протокой напротив обездоленно лежало разрушенное присыпанное безжизненным снегом село Улазы.
По рассказам отца и Анны Евсеевны Светка знала, что в  далекие, грозные  годы коллективизации в районе только Улазам досталась такая участь. В двадцать девятом из его жителей раскулачено было пять семей, которых вывезли куда-то на Север.
А  еще нескольких жителей уже в тридцать седьмом тоже раскулачили, арестовали и неизвестно куда дели. Одним, из тех людей оказался их дед Евсей. Участь и сейчас неизвестна. В тридцать восьмом был арестован и младший брат отца Михаил. Но про того хоть знали, что отбывал срок на Колыме и сейчас живет там, на вольном поселении, скоро должен вернуться на родину.
 Другие же села, деревни в тот же период не процветали, но продолжали жить своей обычной людской жизнью, хотя там тоже были раскулаченные и арестованные. Участь быть разоренным и покинутым навсегда всеми людьми выпала только этому старинному селу…
 
Лыжники дальше края острова ходить не стремились. Наверное, потому, что  там была пустота. Не раздавался лай собак, не ржали кони, не мычали в загонах коровы, не тянулся вверх в мороз сизый дымок из труб, не выбегали из изб разгоряченные бабы занятые хозяйственными хлопотами с кастрюльками, тазиками и другими необходимыми в хозяйстве вещами. Не бегали розовощекие ребятишки, не скатывались с крутой дороги и яра над речкой Каменушкой, впадавшей в протоку, и не таскали на веревочках за собой санки…
Светку всегда удивляло такое поведение своих одноклассников. Пыталась разговорить, но те больше молчали или просто уводили тему разговора. Она поражалась: почему всегда такие отзывчивые, тут вдруг ощетинивались, замыкались.
Не находила себе места, думала: «Может, они все про село знают и им оно не интересно, а может чего-то бояться?» Но опять же, все не могут так сразу! Так что   тогда заставляет их так себя вести?..
Оказываясь, всякий раз у обрывистого берега, Светка сразу вспоминала деда Евсея, и это еще больше не давало покоя. Опершись на лыжные палки, долго смотрела туда, ни разу не получив вразумительного объяснения, мечтала: «Вот скоро на каникулы приедет Нина, тогда и перейдем с ней на ту сторону. Сами все увидим, и может быть, выясним что-нибудь. Только надо обязательно ее уговорить»…



24
Резво, как на вороном коне, подкатили новогодние каникулы. Наконец-то приехала и старшая сестра. Светка в тот же вечер стала упрашивать ее сходить с ней на лыжах в Улазы:
– Ты представляешь? Много раз была на краю острова с одноклассниками, но их совершенно не интересует село. То ли они все про него знают, то ли еще почему. А может из-за какого-то страха?.. – рассказывала, задавала сестре вопросы и вдруг восклицала.– Но я хочу побывать в доме деда! Он же целехонек стоит. А время уходит, и если в этот раз не сходим, то в будущем можем опоздать! Мало ли что может случиться. Так как, пойдешь со мной?..
Видя Светку в таком состоянии и зная, что уже ее не остановишь, Нина успокоила, сказала:
– Ладно, ладно. Вот завтра с утра и отправимся…
Елена Ивановна, радостная от встречи со старшей дочерью, тут же их идею сходить в Улазы поддержала:
– Сходите, сходите! Будет для вас полезно все увидеть своими глазами. Я бы тоже с вами сходила, мне так хочется на все взглянуть, но завтра с утра надо идти на работу, да и на лыжах ходить я не мастак. Так что желаю удачи. Только долго там не задерживайтесь и будьте осторожны. В случае чего, помощи вам ждать там будет не от кого…
– Хорошо, хорошо, мама!.. Не беспокойся, – в голос заверили дочери. Елена Ивановна порадовалась, что они так же единодушны и снова вместе…

День выдался хоть и морозным, но солнечным, что придало бодрости. Быстро позавтракали, собрались и пошли.
Проскользив по дороге поселка, спустились на ее продолжение по застывшему Енисею среди огромных глыб льда, убеленных толстым слоем снега.
 Усыпанная клочками сена, дорога тянулась до островов, где летом рабочие совхоза скосили траву, собрали в стога, а теперь длинными обозами вывозят на скотный двор…
Сестры больше от волнения громко разговаривали, шутили. Ведь не каждый день можно посмотреть на далекое прошлое!..
Хотя и широкий Енисей, но по рядом идущей с санной дорогой лыжне быстро добежали до островов.
Прошли два и направились на последний третий. Поднялись на его высокий, обрывистый берег.
 От хиузного ветерка горели щеки, морозный воздух перехватывал дыхание. У обеих ресницы покрылись инеем так, что трудно было смотреть. Девчонки еще больше веселились. Тем более Светке всегда нравилось такое украшение зимы еще с Ангары. Там она тоже в морозные дни бегала на коньках по ровному ангарскому льду к своей тетке в Рыбное, и в тот момент чувствовала себя красавицей из Берендеевского сказочного  леса…
 Быстро прошли между кустами до последних стогов. За стогами открылась сплошная снежная целина, не тревоженная человеком. Только возле заснувших зимним сном тополей, кустов черемух, рябин, боярышника петляли заячьи следы.
 Рядом виднелись отпечатки лапок красно-желтогрудых снегирей, маленьких воробушков, куропаток и других островных пичужек…

 Запыхавшиеся спустились на гладкий, припорошенный снегом лед и  Улазской протоки. Быстро перемахнули ее и оказались у подножья неведомого…
 Сразу за деревней на них огромными скалами наползла знаменитая гора Улаз, разделенная на две половины – почти вертикальные и совершенно голые они тускло, серовато-коричнево поблескивали на солнце.
Слева выступала ровная, высокая, словно громадная стрела,  горизонтальная каменная гора Городовая.
Светка воскликнула:
– Ух, ты! Ну, просто, как и рассказывал тогда в Яново папка! Помнишь, Нина?
– Вот чудачка! Конечно, помню. Наяву горы оказываются еще величественнее. Интересно, из какой же расщелины стены Городовой мама чуть не бросилась с высоты, и как ухитрился тогда папка поймать ее? – шагая, и все, оглядывая, как бы сама с собой говорила Нина.
 Светка вторила ей: 
– Впечатляет: и высота, и неприступность! А вот если бы случилось такое:  папка бы маму тогда не поймал – ведь разбилась бы. И нас с тобой тогда не было бы.
– Да ну, тебя, – отмахнулась та, – вечно что-нибудь напридумываешь. Не  случилось же?..
 
Наконец подошли к началу деревни, остановились!..
Прекратился лыжный звук скольжения по насту и постукиванию по ним палок. Вдруг обрушилась тишина. Даже в ушах зазвенело.
Сестры заоглядывались. Сразу почувствовали, что на побережье одни.
Страх сковал их.
Однако стремление увидеть родительский дом, все пересилило. Они робко двинулись к развалинам.
 Светка катилась вслед за сестрой по призрачным улицам, видела засыпанные руины белым с поблескивающей в лучах солнца голубизной снегом. Сердце ее щемило, отдавало невыносимой болью. 
 Глянула на сестру. У той из припухших узких век глаз лились слезы и крупными горошинами скатывались по скуластым щекам.
 Светке стало невыносимо видеть, как страдает она, и чтобы хоть как-то разрядить обстановку, стала высказываться:
– Ты только глянь! Какое большое было село, а сейчас видны только обгоревшие трубы, да провалившиеся погреба. И как на кладбище: тишина, тишина и ровная нетронутая белизна. Нет даже звериных следов. Будто прокаженное место! Это так жутко!..
– Уж точно, – смущаясь своей внезапной слабости замеченной сестрой, поддакнула Нина и стала оглядываться по сторонам. Но Светка увидела дом на пригорке первой, воскликнула:
– Погляди, погляди! Вон там на пригорке. Так это и есть подворье и дом нашего деда! Пойдем быстрее, а то я уже, что-то и замерзать начала, – и еще пошутила, – может, в тепло попадем, а вдруг там кто-то да нас дожидается...
– Да, ну тебя! Сейчас прямо сидят и дожидаются…. Зафантазировала. Но точно, пошли быстрее, а то, скоро и вечер наступит…. Придется тогда обратно тащиться по темноте, – тут же, высказалась уже успокоенная, рассудительная сестра…
   
Проделывая лыжный след, побежали к потемневшим от времени постройкам. И, правда, лихие годины, и злые люди не смогли разрушить обширный двор, обнесенный оградой из тонких ошкуренных тоже уже почерневших  лиственниц.
– Ты посмотри, сколько тут простора. И точно, сколько могло бы поместиться скота…– опять воскликнула Светка и замолчала, увидев действительность: ворота стояли раскрытыми настежь, все лежало под толстым нетронутым замороженным зимним покрывалом, а вокруг ни души. Повеяло  печалью… 
Поборов тоску, вновь стали осматриваться.
Залюбовались добротностью огромного просторного из крепких черно-коричневых бревен дома, где в прошлом помещались все домочадцы дружной семьи деда Евсея, не стесняя друг друга. Даже стекла в окнах были на месте и чернотой поблескивали на студеном солнце.
 Дом точно, был наклонен вперед углом на дорогу. Двери из широких толстых досок, покрашенные в коричневый цвет, еще не отцвели, и были открыты. 

Сестры боязливо подкатили к прекрасно сохранившемуся с перилами на четыре ступени крыльцу. Подниматься на него и заходить внутрь, не решились. Оттуда веяло ледяным холодом, мраком нежилого давно не топленого помещения.
 Через открытую дверь изнутри мерцали покрашенные широкие доски уцелевшего пола. Возле окна стоял четырехугольный, большой продолговатый стол из добротной поблескивающей столешницы на крепких ножках, связанных между собой снизу тонкими брусками-подставками, ободранное деревянное кресло, на котором, еще поблескивая, чернели клочки  клеенчатой обшивки и три зеленые табуретки.
 Светка удивленно воскликнула: 
–  Ты погляди-ка! Стол, табуретки. И дедово любимое кресло. Ведь это точно оно! – и замечтала:– За этим столом, на этих табуретках, в этом кресле, наверное, не раз сидели наши предки и родители. Как ты думаешь? – спросила у сестры, с надеждой заглядывая ей в глаза. Та ответила:
– Даже и не знаю, что тебе сказать…. Может и точно, что эти вещи сохранились еще от них…
Среди общей разрухи такая сохранность особенно поражала.
 Нина всегда рассудительная, тут удивленно воскликнула:
– Как же не только дом, стол, табуретки, кресло, но и двор остались целехонькими?..
– Я тоже не знаю как, но здесь точно, какое-то волшебство или правда кто-то все охраняет. Надо же! Все сохранено – приходи и живи. Ведь не зря тетя Нюра тогда говорила. Помнишь?..
– Да помню! помню! Вот привязалась…

 А Светка то ли от яркого солнца, то ли еще от чего, вдруг зажмурилась и увидела как наяву родных, снующих по двору. Вот совсем молоденькая, разрумяненная, большеглазая Фрося: еще подросток, вприпрыжку вбегает на крыльцо. Снежок хрустит под валенками.
Из дверей навстречу ей торопливо выходит простоволосая молодая невестка Елена: белокурая, тоненькая, как тростинка; с ведром в руке. Фрося чуть не сбивает ту с ног. Они хватаются друг за друга руками, весело смеются, расходятся. Та забегает в дом, а невестка спешит в дальние постройки.
 Сегодня банный день. Нужно заняться баней. В предбаннике Василий готовит дрова. Жена забегает. Он быстро оглядывает ее влюбленным взглядом синих как воды Енисея глаз, бросается к ней. Сильными, крепкими руками обхватывает всю, трепетно прижимает к себе и целует, целует в алые, еще припухшие от прежних поцелуев губы. Та расслабляется, льнет к нему молодым телом и отдается вся, как будто сто лет не видались, а ведь на самом деле только, только на зорьке расстались после жаркой ноченьки…
 Двор прибран. Ворота открываются. На лошади, запряженной в сани, въезжает дед: высокий ростом, кряжистый, бородатый, большой.
 Чувствуется: хозяин приехал!
 Подъезжает к загону. Василий тут же выбегает из бани, идет к воротам, закрывает их и спешит к отцу: помочь управиться с упряжью…
Светка очнулась.
 Раскрыла глаза, поразилась реальности виденного. Тут же сообщила сестре:
– Ты знаешь, закрыла глаза, воочию увидела тетю Фросю подростком, маму с папкой совсем молодыми. Деда видела въехавшего на санях во двор…. А вот почему-то бабушка даже не промелькнула нигде! Ни разу не увидела ее спешащей или хотя бы по двору, или поднимавшейся на крыльцо. А ведь могла бы увидеть ее и в тот момент, когда та, будучи на сносях в коровнике родила папку!.. Это ведь знаменательное событие... Но… не увидела…. Значит дед больше был душой этого дома, а бабушка тихая, незаметная – не оставила в нем своего следа. Да и сейчас ведь мы ее почти не ощущаем, хотя она еще жива…– замолчала. Потом  задала сестре вопрос:
– Вот почему так происходит?..
 Нина глянула на нее,  обреченно вздохнула:
– Ну и каша у тебя в голове, дорогая моя сестрица…. Во-первых, как ты могла их увидеть? Все это бред, чушь собачья и твои неистощимые фантазии. Ты давай заканчивай с этим, а то точно тронешься умом. Придумала: видела! Надо же!.. – повозмущалась некоторое время, потом все же снисходительно, как истину, не требующую доказательств, произнесла:
– А что бабушку не ощущаем, так это, еще помнишь, папка рассказывал, что она была и раньше-то тихая, незаметная, когда все еще они вместе жили, а дед даже лютовал иногда над ней. Правда, потом раскаивался…

Помолчали…. Светка глянула на крышу, кое-где покрытую  замерзшей, пожухлой травой, посыпанной мелким снежком. Посередине виднелась невредимая кирпичная труба. Пораженная, воскликнула:
– А ведь можно дверь закрыть и затопить печку. Смотри Нина, вон там под слоем снега видны и дрова в ополовиненной поленнице. Неужели дрова тоже наших предков?..– удивилась! И попросила сестру.– Давай, попробуем, затопим?..
Нина, насупив брови, стала опять возмущаться:
– Ты что, очумела? Какие предки? Забыла? Ведь тетя Нюра, помнишь, нам рассказывала, что после того, как деда забрали и все конфисковали, здесь разместилось правление колхоза! Уж дедовские дрова-то точно еще тогда  правленцы посожгли...– бурно высказавшись, успокоилась, и командирским, не терпящим возражений голосом остановила сестру, уже было ринувшуюся за дровами: 
– Нет и нет! Не вздумай! Ты представляешь, чем это все может закончиться? Вдруг, что-то пойдет не так! И дом спалим, да и сами пострадать можем. Лучше пошли поскорее назад, а то еще до чего-нибудь додумаешься…
Светка с сожалением оставила свою затею, а потом в отчаянии, словно вдруг повзрослев, воскликнула:
– Ты только подумай! Оказывается, вещи способны пережить людей! Правду говорила тетя Феша, когда рассказывала про своего мужа и свою квартиру. Помнишь же? – вновь спросила сестру и продолжила:– А это: так страшно! Вот где сейчас дед? То ли живой и где-то мается; то ли как тетя Нюра говорит: утоплен в барже недалеко от этих мест; а может еще на Соловках лямку тянет, как мама еще нам на Ангаре рассказывала. Но дом-то! Подворье!.. Стоят себе в целости и сохранности, – высказалась и замолчала.
Подумав, решительно воскликнула:
– Нина!.. Я все же когда стану взрослой, обязательно докопаюсь, что же с дедом произошло…
Сестра только вздохнула, ответила:
– Эх ты, Торопыга! Не зря тебя папка так называет. Если наши родители сейчас ничего не могут узнать, а тогда еще больше времени пройдет и совсем уже не у кого будет не только узнать, но и спросить…. Ну, да ладно! Мечтательница!.. Давай побыстрее пойдем обратно…
– Нина! А я так и не поняла, почему люди, живущие в других селах, молчат про Улазы? Вот хотя бы у нас в Овцеводе? Да ведь не только взрослые, но и дети! Ты мне не объяснишь?.. – задала еще один мучавший ее вопрос. Та долго молчала, наверное, обдумывала, как ответить. Потом сказала:
– Знаешь? Это ведь случилось давно, а память у людей короткая, тем более на подлости. Так что может быть и от стыда: не хотят вспоминать про то, что сделано, пусть даже предками.
– А как нам-то тогда быть, родственникам? Как нам жить с тем, что случилось с нашей семьей, с нашим дедом?..
– Света, я не знаю, что на это тебе ответить,– сказала старшая сестра и замолчала…

  И они,  ощущая себя посетившими что-то запретное; как будто бы посетили забытое кладбище, заторопились, молча вышли за  ограду. Нина пошла впереди. И уже по проложенной тропе гуськом покатили назад. 
 Светка, последний раз оглянувшись, пробежала глазами по лыжне, подняла выше взгляд и вдруг уперлась в четкий силуэт крепкого, высокого бородатого старика у ворот, который прощально махнул ей рукой. У впечатлительной девчонки в мыслях мелькнуло: «Как  будто попрощался и понапутствовал».   
Очнувшись, вновь оглянулась, но увидела только пустой проем распахнутых ворот в бликах еще ярко брызгавших в глаза золотистых лучей светившего, но уже идущего к закату холодного солнца.
Сестре решила ничего не говорить: а то опять поднимет на смех, обзовет фантазеркой и… не… поверит.  Сама же все продолжала думать: то ли, в самом деле, привиделся дед, то ли показалось.
 Подходя к обрывистому берегу протоки, пришла к выводу, что и вправду видела его. Наверное, тому желание Светки узнать все про него понравилось, вот он и открылся ей…

Догнала сестру. И они ходко пошли, чувствуя крепчающий мороз. Несколько раз Нина оглядывалась и все предупреждала:
– Света, потри рукавичкой щеки, они у тебя совсем побелели на скулах, – та послушно оттирала шерстяной рукавичкой, да так, что лицо начинало гореть. Тоже предупреждала старшую:
– Ты сама не забывай нос потирать, а то гляди вот, вот отвалится…– и опять забывала про мороз, погружалась в мысли, которые кучами роились в разгоряченной воспоминаниями голове. 
Возникал вопрос: «Как такое могло случиться с дедом?»
 Ведь жил он среди своих соседей, своих односельчан; трудился, не покладая рук для своей семьи. Был хлебороб до мозга костей, работал на поле всегда с упоением, удовольствием и  сынов своих к труду приучал: так отец рассказывал, и она верила!..
 Кулаком дед никогда не был, а его ведь в этом обвинили. Он же был простой обыкновенный трудолюбивый крестьянин! Занимался своими повседневными делами, никому не мешал, а его какие-то силы взяли: беспощадно, нагло выдернули из привычного круга и выбросили из села в жестокий неизвестный мир...
От таких мыслей Светке на жгучем морозе становилось жарко. От жалости  к деду глаза застилало мокрой пеленой; выкатывающиеся слезинки запутывались в ресницах – застывали, отяжелев, полузамерзшие скатывались по щекам. Лыжня расплывалась…. Рукавичкой очищала глаза, вновь наступало прозрение.
А вопросы без ответа наплывали, наплывали!.. Особенно тревожил такой:
 «Как все же дед попал в эту мясорубку?»… 
О том, что сгубила клевета и месть Ленивцева – председателя поссовета Улаз: за то, что дед посмел высказать ему правду в лицо: верила и не верила. Ведь даже тетя Нюра и отец не совсем были в этом уверены. Тогда как такое случилось?..
 Но все, обдумав, вновь возвращалась к той мысли и ужасалась: « А если это все же так? Из-за Даньки. Что же: выходит клевета – победила правду? И можно правду не доказать? И поплатиться за это?.. Но это…. невозможно в нашей справедливой стране!»
Задумывалась: «Выходит… дядя Миша, да и Дмитрий Иванович тети Фешин муж по той же причине: невинные, но не доказавшие своей правды, оказались за решеткой. Вот теперь и дед неизвестно где и Дмитрий Иванович погиб!»…
Однако Светка все еще беззаветно верила, что в ее стране такого: случиться не может! Но тогда опять же, как такое случилось и с дедом, и с дядей Мишей, и с Дмитрием Ивановичем?
 Ответа как не было, так и нет…

 Оставляла неразрешимые темы, и переходила к другим мучавшим ее вопросам:
«Что дед чувствовал, когда его арестовывали в родном, так любовно обустроенном предками и им самим доме, дворе?.. Что пришлось перенести в неволе, как жил он последние дни?.. Кого вспоминал?.. Кого винил, проклинал, ненавидел? Как прошли его последние мгновения жизни?»...
И ни на один из них тоже не было ответа... 

Светка, отталкиваясь палками, катилась по лыжне и еще сильнее становилась уверенной в том, что дед имел твердый характер, а потому уже не сомневалась, что даже не будет удивлена, если узнает, что его душа может оказаться хранительницей своего очага в этой разрушенной  и всеми покинутой деревне...   
И когда у своего крыльца распутывала крепежные ремешки и веревочки лыж, уже твердо знала, что Улазский дом охраняет сам дед! Вот поэтому, столько лет дом стоит целехоньким, и  его никто не может разрушить. Но как это ему удается: не представляла. 
Родителям про свои мысли, видения ничего не сказала, а то еще засмеют. На вопрос отца, только и воскликнула страдая:
– Папка, знаешь, как страшно возвращаться в прошлое, особенно такое: разрушенное...
– Это верно, дочь, – с грустью подтвердил Евсеич, а потом добавил в сердцах:– И ниче изменить нельзя!..



25
Проскочил январь. К концу подходил февраль…
Сильно расстроенная Надя чуть ли не бегом влетела в квартиру. Елена Ивановна знала все девчоночьи секреты и могла в любой момент дать стоящий совет.
 Тут же спросила:
– Ну что стряслось, моя синеглазая беляночка?– Так всегда ее называла, а та, почувствовав сострадание, бросилась к ней.
 Елена Ивановна приобняла, успокаивая.
– Ох!.. Тетя Лена!.. – простонала Надя, прижалась к ней и совсем разревелась. Поплакав так на плече сердобольной хозяйки, все же помаленьку начала успокаиваться.   
Высвободившись из теплых рук Светкиной матери, девочка, продолжая  изредка всхлипывать, горько вздохнула и стала рассказывать:
 – Представляете?.. Получили письмо от мамы!.. Ее досрочно освобождают…
На что Елена Ивановна тут же обрадовано воскликнула:
– Это  хорошо! Наконец-то увидишь ее. Почувствуешь любовь наяву, а не в письмах…
Но Надя еще сильнее расплакалась.
Елена Ивановна вновь торопливо подошла к ней, усадила рядом с собой на кровать,  прижала к себе и стала успокаивающе гладить  по волосам, по спине.
 Светка тут же подала кружку воды.
 Надя попила, утерлась рукавом, немного успокоилась и, помолчав,     сообщила:
– Так ее потому освобождают досрочно, что  у нее последняя стадия туберкулеза! А… еще, оказывается,… у нее есть сын девяти лет. Это выходит, что он нам с Васькой брат. Родился в тюрьме, и все годы жил там…
Это известие всех просто ошеломило. Елена Ивановна сочувственно покачала головой и произнесла:
– Бедные, бедны: и ты, и твоя мать, и бабушка. Особенно бабушка: у нее на шее и так сидело вас двое, а теперь еще двое прибавятся. Не вынесет она такого груза!.. Может надорваться... Уж ты Надюшка помогай ей, жалей ее. Она у тебя просто святая и единственная тебе опора...
– Да, да!.. Я это знаю и всегда во всем стараюсь ей помочь… – высказалась та и приумолкла.
 Посидела так, покачала головой, как умудренная жизнью старушка и произнесла:
– Что будет, когда приедут они? Просто не представляю…


26
А время стремительно все несется вперед, и вот уже наступила настоящая весна. Первая Светкина весна на берегу Енисея!..
 Снег начал усиленно таять, повсюду потекли и зажурчали ручьи. Дороги начали заполняться грязной весенней водой. За ночь лужи замораживались, покрывались льдом и превращались в настоящие катки.
Старшеклассники пораньше шли в школу, прищуривались от утреннего едва поднявшегося розоватого солнца. С разбегу неслись к ледяным катушкам и прямо на обуви катались, катались! Забывали обо всем на свете.
 Вдруг кто-нибудь останавливался, восклицал:
– Нам же в школу пора!..
Тогда дружно хватали покрасневшими от утреннего морозца руками сумки и довольные, с пунцовыми щеками бежали на занятия.

 Во второй половине дня вечное светило так сильно пригревало, что, возвращаясь с занятий, девочки сбрасывали с голов надоевшие шали, платки.
 Мальчишки смахивали и сминали в беспокойных руках шапки, треухи, кепки, совали в карманы, за пазухи, в сумки.
 Все дружно вдыхали, вдыхали паривший в воздухе запах тепла уже во всю торопившегося к ним лета, которое так и витало, витало вокруг!
 Глаза подростков озорно посверкивали, лица покрывались весенним загаром, веснушками, щеки и губы пылали алым огнем.
Радостное чувство заставляло учащенно биться их сердца. Нападал безудержный беспричинный смех, озорство и хотелось что-то совершать! Но что, они и сами еще не знали…
 Мальчишки боролись друг с другом, гонялись за шустрыми подружками, догоняли, неумело, не зная как проявить знаки внимания, дергали их за косы, подставляли подножки, пытались отнять сумки, чтобы помочь поднести, а те несильно отбивались ими от них.
Другой раз совсем «нечаянно» какой-нибудь озорник сорвавшейся рукой с плеча зазевавшейся подружки проводил по чуть видневшимся из-под фуфайки, только начавшим расти болезненным бугоркам, и замирал в диком восторге. А та, покраснев до корней волос, испуганно от него отскакивала и уже этой тайной не делилась ни с какой подружкой…

Каждый день по центральной улице ураганом проносились старшеклассники, за ними спешили удивленные малыши…
 К себе домой забегали возбужденные, уставшие и никак не могли понять, что же такое с ними происходит?..
А всего-то!.. В их жизнь ворвалась: новая весна! Пролетевшая же зима на год их повзрослила.
Но, этого они – несмышленыши: еще не поняли!..
 Однако неосознанно чувствовали, что вокруг них что-то бурлит и куда-то все несется, несется!..
И от теплоты солнца, от его яркого света  независимо от них самих, в жилах их закипала и закипала молодая кровь...
Тут еще стали не давать покоя непонятные запахи от оттаявшей земли, от набухших почек на деревьях, от яркой зеленой травки, нахально завылезавшей повсюду….   
И как было в этом им, взбудораженным предвестницей лета – весной, разобраться, со всем этим – справиться?..



27
Через пару недель совсем потеплело. Лед на Енисее истончился, потемнел, местами появились полыньи, и, наконец, пошел ледоход.
Компаниями бегали на реку, подолгу смотрели на громадины изо льда, непрерывно напиравшие и напиравшие. Огромные площади его не успевали уплывать и тогда подступавшие следом нагромождались, нагромождались и образовывали высокие скалистые прозрачные, сверкавшие на солнце: причудливые сказочные замки. Но они оказывались такими непрочными, что на глазах рассыпались и тут же, образовывались новые, еще замысловатее, ярче и краше.
Смотреть на такое «строительство» можно было бесконечно…
 Появлялись и заторы, но бурный в начале весны, стремительный и могучий, переполненный талой водой Енисей все сметал со своего пути… 

Между тем в молодежи бродило, брало свое неуемное желание совершать что-то до жути безумное и толкало на такие поступки, которые могли привести к трагедии в любой момент, но это их: ничуть не пугало, не останавливало, не беспокоило, а еще больше вызывало желание – их совершать… 

 Ледоход еще был в самом разгаре, когда отчаянные Надя и Светка стали одними из первых купаться в ледяной воде среди огромных глыб, стремительно проносившихся мимо. 
С берега каждая для себя определяли просветы между льдинами, раздевались до трусиков и маек, бросались в обжигающую холодом воду, доплывали до намеченной цели и возвращались обратно.
На берег выскакивали с горевшими  красными телами, но радостные, бодрые, гордые оттого, что вновь и вновь осуществляли задуманное…

 В один из таких заплывов далеко от берега Светку накрыло огромным куском ледяного поля, да так, что оказалась в кромешной тьме! Однако не растерялась – стала искать взглядом светлые пятна водянистых проталин на нем. И уже почти задыхаясь, увидела, рванулась к одной из них, вынырнула,… глотнула воздуха…
Да и на ее счастье – в этот день по распоряжению директора  совхоза появились дежурные на лодке. Таких же храбрецов кроме этих девочек было достаточно из молодых, уже работавших в совхозе парней. Ну, как же те могли отстать от девчонок?..
Вот и увидели спасатели назревавшее несчастье! По льдине добрались до полыньи, вытащили ее из воды: посиневшую.
Один из спасателей укладывая в лодке почти утопленницу, ругался и ворчал:
– Вот з-заразы!.. И что им на берегу не сидится?.. Все лезут и лезут в воду…. А эта-то! Надо же. Точно в рубашке видать родилась... Хорошо, что мы были недалеко от льдины…. Успели...
Лавируя между льдинами, моторка ринулась к берегу…

Светку тут же подхватил на руки один из сельских парней Гришка: сильный, высокий, с белым лицом, прямыми светлыми, как лунь волосами, и понес к уже разожженному костру.
 Опустил ее на бревно, закутал одеялом. Вытер изнанкой ладони свое крупное вспотевшее лицо, возмущенно воскликнул:
– И сколько будешь испытывать судьбу? Ведь чуть не утонула!..
– А тебе-то что? – ответила. Ей этот парень был почти незнаком.  Увидев его ближе, подумала: «Весь белый-белый, ну просто какой-то альбинос».  Знала о нем только то, что живет в доме, напротив, с четырьмя младшими сестрами, тоже белесой расцветки: все в своих родителей.
 Гришка ей был не противен, даже любопытен из-за своей молчаливости и какого-то небрежного чуточного нахальства. К тому же он уже работал трактористом в совхозе и считай, был взрослым, а это у школьниц вызывало уважение.   
Однако взбалмошный Светкин характер и тут проявился, что ввел парня в смущение. Он стал, как бы оправдываясь, говорить:
– Да мне-то ничего… Просто жалко было бы тебя, дуру! если бы  утонула…
– Смотрите-ка на него, какой  жалостливый нашелся,– диалог их прервался.
 Накинутое солдатское одеяло, горячая кружка чая окончательно привели ее в чувство.
Спасение состоялось!..
 Очумев от счастья, что не утонула, Светка два дня не подходила к воде, но потом когда страх прошел, продолжила это не совсем безопасное развлечение.
 И до завершения ледохода подруги так и делали заплывы, собирая на берегу зевак.
 Здесь же  находился и Гришка. Постоянно приходили одноклассники, и обязательно Коля с  Витей…



28
Родители же ни сном, ни духом ничего не знали. Иначе досталось бы Светке от отца на орехи. Но им некогда стало следить за увлечениями своих детей. Василий Евсеич поменял место работы.
 Несмотря на его старание, бедность никак не отпускала и не хотела уходить из семьи. Детей было пятеро, и все есть хотят и каждому и одежку и даже трусы нужны сразу пять штук, а верхняя одежда?.. а шапки?.. а платки?.. а валенки?.. Да и поесть каждый день они все хотели и не один раз…

И отец как-то за ужином в присутствии сестры Ефросиньи, забежавшей навестить, бодрым голосом возвестил:
– Решил попытать щастя, нанятца на лето пасти часных коров. Вы, ребятки скоро пойдете на каникулы, поможете мне, –  обратился к Толику и Светке.
Фрося посмотрела на брата, с сочувствием и состраданием вымолвила:
– Бедный ты, бедный мой братик. Как же тяжело приходится вам, если решился на такой шаг. Но ты знай, что порядочных людей за таким занятием  в поселке не любят.
Евсеич помолчал, вздохнул, но потом вновь приободрился, промолвил:
– Да, ладно тебе Фрося. Как-нибудь перетерпим. Так я говорю? Дружна семейка!
Елена Ивановна на него глянула, тоже вздохнула, промолвила:
– Ничего, ничего отец! Правильное принял решение. И сыты все лето будем и на дальнейшую жизнь заработаем. Давай, нанимайся. Я тоже уйду из садика. Все равно моей зарплаты не хватает даже на хлеб семье. Так что пока дети заканчивают школу, я буду тебе помогать.
Елена Ивановна и Василий Евсеич впряглись в работу, уходили из дома рано, возвращались поздно и очень уставали.
Дети на целый день были предоставлены сами себе.
Родители, конечно, переживали, но не успевали следить за их проделками, особенно за одной из старших дочек…


29
Наконец-то подошла пора экзаменов. Подруги пропадали у Светки на крыше стайки, целыми днями освещенной жарким солнцем.
Учили билеты и загорали.
 К ним часто наведывался Витя. Но тогда учить приходилось только Светке одной. Те были заняты друг другом.
Иногда говорила влюбленным:
– Вам лучше готовится к экзаменам по отдельности, иначе не выучите ни одного билета.
Они соглашались и нехотя все же расставались после сладостного длительного  поцелуя. Витя уходил к себе на крышу. А у Нади румянились щеки и жарким огнем горели припухшие губы.
Светка украдкой наблюдала, но никак не могла понять, какие чувства испытывает подруга? Ведь ей самой еще не довелось испытать такой страсти. Да и будет ли она у нее вообще?..
А Витя уже через пару часов прибегал с новым предложением:
– Девочки! Айда на речку, искупнемся...
На берегу же, как по мановению волшебной палочки собирался почти весь класс. Купанье затягивалось на часы…
 
И в Киприн лог к каждому экзамену за цветами ходят тоже гурьбой.
После очередной консультации дружно выходят за ворота школы. Пройдя немного вверх, сразу оказываются на Степной улице, соответствующей своему названию. Хотя здесь еще не сама степь, но улица находится у подножья голой возвышенности.
 За штахетными же оградами возле одноквартирных деревянных под шифером домиков на серовато-пепельной земле растут уже низкие желтоватые березки, хилые коричнево-зеленые кустики смородины, черемухи, невысокие рябинки, боярышник. Невзрачны и цветы на серых постоянно сухих клумбах…

Ребята уходят по тропинке вверх, поселок остается внизу. Долго идут по краю высокого обрывистого берега.
Внизу ослепляя, переливается под яркими лучами голубовато-серебристая лента реки.
Вокруг тропинки щетинится низкая выгоревшая на степном солнце трава. Кое-где виднеются мелкие светло-сиреневые ромашки на высоких ножках, желтые цветочки куриной слепоты, голубоватые колокольчики, бледные незабудки. Легким пушком зацветает ковыль…
А со степи наплывает полуденный жар, встречается с прохладным ветерком от Енисея и приятно холодит.
 Легкие платья облепляют стройные разгоряченные тела девчат, обнимают стремительные ноги, да над руками трепещут затейливые крылышки, фонарики. Фасоны платьев переняты от героинь из новых кинофильмов.
Светке к этой весне Елена Ивановна сшила платье-матроску под узенький поясочек из синего штапеля, морской ворот обработала белой тесемочкой в три ряда.
Обеим Надям в совхозной швейной мастерской портнихи пошили платья тоже из штапеля по белому полю в мелких ромашках.
А вот Нине Чеботаревой уже сформировавшейся в красивую дородную девушку, с черными пышными косами, выразительными синими глазами, одежду шьет ее отец. Он настоящий портной, но из-за больных ног не работает в мастерской, а все шьет дома. Вот и сегодня она в обновке: в черной юбке и белой в мелкий горошек кофточке.
 У Людки как всегда, платье лучше всех! Сшито из голубого крепдешина, украшенного редкими нежными зелеными листочками, рассыпанными по подолу.
Витя, Коля, красивый маленького роста Володя Толстов, высокий, спокойный с большими карими, чуть навыкате флегматичными глазами Слава Ростовцев, Сашка Лябин – в фуражках, в бумазейных брюках, в светлых ситцевых рубашках с широкими рукавами до локтей…
 
  Начинают спускаться с горы, видят лог с его яркой зеленью и уже чувствуют наплывающий оттуда запах черемухи. Отчего на них нападает радость, озорство, предчувствие чего-то хорошего, неведомого и еще не совершенного.
Прибавляют шаг и вот уже запахи буйной растительности захватывают дыхание, биение сердец учащается.
 Вскоре слышится тихий шелест нежно журчащего прозрачного как слеза ручейка. 
Высокие березы, густые заросли кустов черемух, обильно усыпанных белоснежным еще не опавшим соцветьем, укрывают сочную зелень высокой осоки. А из нее выглядывают белые ромашки, красуются уже ярко-синие незабудки; манит горошек сиреневыми нежными цветочками. Прежде чем их сорвать: подолгу любуются.
Светка при виде растений, больших деревьев не может удержаться от вздоха и всякий раз восклицает:
– Ой! Вы знаете? Бывая в этом месте, закрываю глаза и словно вижу и возвращаюсь в свою родную тайгу. Как мне ее не хватает...– друзья ей  сочувствуют...
 
Цветов нарывают охапками. Ведь надо букеты не только в классе поставить, но и каждому в свой дом принести…
И вот экзамены сданы. Ученики обеих седьмых классов все перешли – в восьмой. Тут же всех ждало радостное сообщение. Перед уходом на каникулы, их пригласила в актовый зал Мария Андреевна: как всегда нарядная, строгая, очаровательная, сказала:
– Поздравляю с успешным завершением седьмого класса и переходом всех в восьмой. Хочу вас обрадовать: партийная организация совхоза решила открыть восьмой класс в нашей школе. Для чего будет произведена пристройка нового здания, в нем и разместятся два класса. Так что вам тоже предстоит принять участие в этой работе. Пока же отдыхайте. Вы это заслужили. Когда понадобитесь, мы вас известим…



30
На летних каникулах старшие школьники решили подработать, чтобы хоть как-то помочь родителям в содержании семей…
Нина, закончила девятый класс, приехала домой. На лето с Нэлей устроились доярками на скотный двор.
А Светка и Толик стали отцу незаменимыми помощниками в качестве подпасков…
 Елена Ивановна тут же занялась домашними делами. В период ее работы на выпасах и дети, и живность, и домашнее хозяйство содержались кое-как.
 Наводя порядок, она уже не выпускала из виду и большой огород, где вовсю созревали огурцы, помидоры, лук, чеснок, тыквы, картошка – основные продукты питания на долгую зиму. Их надо было, во чтобы то, ни стало обязательно сохранить, а это значит: посолить, законсервировать, из ягод сварить варенья, а некоторые высушить. И все разместить по полкам в погребе, кладовке, подполье...

Для новоявленных подпасков начались будни.
И почему работать пастухами считается зазорным? И почему поселковые считают, что ими не должны быть нормальные люди?
Занимаясь этой работой в течение всего лета, Светка ничего зазорного в ней так и не нашла. Наоборот считала, что это трудная изнурительная работа от зари до зари...
Коров в стаде не менее двухсот голов, были в нем и телята, и овцы, и козы.
 Подъем начинается спозаранку.
А как не хочется вставать!?.. Так и хочется еще хоть чуточку понежиться в постельке…
 Но Елена Ивановна каждое утро неумолимо будит, будит, будит, приговаривает:
– Вставайте мои хорошие, вставайте галчата. Ратный труд ждет вас. Ну, вставайте же…
Светка и Толик нехотя поднимаются, спросонья кое-как умываются, что-то на ходу жуют, выходят на улицу.
Отец, одетый в длинный плащ-дождевик с капюшоном с сумкой через плечо со сложенным бичом в руке, уже ждет их. У забора стоит запряженная в седло лошадь. Усаживает на нее Толика и ведет под уздцы. Светка ведет за руль велосипед…

На улице ранними утрами всегда зябко! С реки дует холодный ветерок, тянется туман и низко стелется по поселку.
 Красное солнышко, едва проснувшись, начинает пробивать бледные сизые облака робкими золотистыми лучиками, которые через мгновение преображаются, крепнут, набирают силу и летят, летят через дома, деревья, дороги, тропы и прогоняют полумрак. Тот, подчиняясь неотвратимости: отступает. Предметы приобретают четкие контуры. Каждая неосторожно потревоженная пылинка вспархивает вверх, начинает светиться, кружиться, и играть с солнышком.
 Слышатся характерные петушиные взмахи крыльями. Петухи начинают тихо ворчливо перекликаться, а потом, входят в раж и что есть силы, дерут глотки.
 Где-то мычат коровы, раздаются человеческие голоса, быстрый ранний смех, а то и кто-то незлобно ругнется…
 Поселок начинает просыпаться и наполняется привычными звуками...

А пастухи, как невольники, может и как солдаты, каждое утро идут на место сбора. Подходят к концу поселка за зерносушилкой.
Туда каждая хозяйка или хозяин пригоняют свой скот. «Коровьи» охранники становятся полукольцом и собирают всю живность в единую кучу.
 Кто-нибудь из очередных хозяев приносит харчи. Отец все складывает в полевую  сумку и заполненную едой, приторачивает к седлу лошади…

Стадо выходит за пределы поселка и тянется влево в сторону Енисея к пологим курганам с торчащими на них могильными камнями, плитами с какими-то непонятными иероглифами, изваяниями.
Этим сооружениям не менее пяти тысяч лет. Говорят, что в курганах похоронены правители и знатные люди хакасов, живших в этих местах с древних времен.
 Раскопки там строго запрещены! Но, возле некоторых все же, виднеются небольшие курганы насыпной земли, уже заросшей и травой и деревцами.
 Выходит, все же находятся нарушители и потихоньку копают?..
Светка и Толик всякий раз с любопытством подходят к таким местам и всегда испытывают тревогу, чувство какого-то страха, мурашки пробегают по их телам.
 Они никак не могут взять в толк, как это можно копать без спроса, да еще и могилы?..
 Курганы, утыканные каменными изваяниями, неудобно приспособить под пахоту, поэтому они устеленные степной травой, ковылем считаются целиной и отданы частникам под выпас  животных…

Справа же через дорогу уже в низине до самого Чегерака идут бескрайние совхозные поля, засеянные пшеницей, кукурузой, подсолнухом, разделенные ровными красивыми полосами зеленых лесонасождений из берез, тополей, сосен, осин. Между ними уже во многих местах самостоятельно проросли кусты черемух, рябин, тальника.
 Пока прогоняют скот недалеко от засеянных полей, пастухи всегда на чеку – следят, чтобы коровы не ринулись туда.
 В это время в тишине над степными просторами слышатся только сухие взрывы щелкающих бичей, да на фоне утреннего неба в поднимающейся пыли видны силуэты скачущего на коне Евсеича, едущей на велосипеде Светки, и идущего пешком Толика.
 Они стараются не зевать, и вовремя заворачивать на правильный путь своих подопечных…

Красноватое солнце все больше бледнеет, медленно поднимается вверх и становится желтым. А потом часам к десяти утра вдруг превращается в белый светящийся шар и на много часов! прочно зависает где-то высоко-высоко в бледно-голубом пространстве: и испепеляет, жарит, не щадит никого… 
Скот медленно «течет» по равнине между невысокими плоскогорьями. Светка всякий раз забегает на возвышенности и любуется, любуется!..
 А оттуда, куда ни глянь, открываются бескрайние степи, перерезаемые зелеными оврагами и овражками, обрамленными по краям темно-зеленой растительностью кустов и густой травы.
 Среди естественных небольших нагромождений из осколков скал разбросанных повсюду, как невольники тянуться корявые березки, осинки, подверженные постоянному ветру. Под их редкими тенями в густой высокой траве красуются желтые лилии, саранки с загнутыми нежными сиреневыми, розовыми и  ярко-красными лепестками. Из той же ковровой зелени выглядывают белые ромашки  и желтые одуванчики. Чуть дальше от них уже из степной травы и ковыля виднеются меленькие фиолетовые цветочки дикого гороха вперемежку со степными голубоватыми колокольчиками и нежными, скромными незабудками…
Далеко в самом большом распадке зеленеет Киприн лог, извилистая темно-зеленая полоска которого начинается где-то высоко в горах за степью и плавно идет до самой воды Енисея.
В ту сторону ежедневно и держит путь стадо.
Внизу же громадным Змеем Горынычем могучий Енисей по-хозяйски обтекает заросшие изумрудной растительностью острова. За ними через протоку на той стороне, в   причудливых формах до бесконечности простираются горы, горы… 

Приближается обед. Стадо подходит к пригорку, обросшему высокой, сочной травой.
В ней растет дикая, запашистая степная клубника, которой пастухи наедаются вдоволь, рвут в ведра, прихваченные с собой…
 Дома Елена Ивановна из собранной ягоды варит варенье, а излишки высушивает на крыше сеней – для зимнего чая.
 Теперь ей в этом усердно помогает восьмилетняя Галя. Она так же как делала раньше Светка, залезает на крышу, стелет чистые половички, рассыпает ягоду, днем несколько раз переворачивает. Следит, чтобы не замочило случайным дождем, а вечером собирает в посудину и уносит домой…

Пастухи тем временем распускают стадо и начинают вести наблюдение, чтобы никто из коров не ринулся  в ближайшие распадки: не приведи Бог, тогда ищи-свищи ветра в поле...
 Уже предвкушая сытный и вкусный обед, располагаются на самом верху:    все видно вокруг, обдувает ветерком от жары и от несчетного количества гнуса. 
Стреноженная лошадь тут же пасется, а работнички нетерпеливо отвязывают от седла сумку с продуктами.
Евсеич открывает ее, а Толик всегда потирает руки и  восклицает:
– А ну-ка, ну-ка, посмотрим, – и, подражая отцу, произносит, – че нам седни положили…
Изрядно проголодавшиеся, они нетерпеливо начинают распаковывать свертки. А там бывают: и вареные яйца, и отварная картошка, и малосольные и свежие огурцы, а так же помидоры, соленая рыба, творог, молоко в бутылках, всегда много хлеба, всевозможных стряпушек, но очень редко бывает мясо, тем более курица…
Перед началом пиршества отец приговаривает:
– И седни не забудем тех, кто остался дома.
Их долю снова укладывает в сумку. Это неприкосновенный запас, добросовестно приносимый домой, где их с нетерпением всякий раз ждет семья…
 Приступают к еде…

 Как-то после окончания обеда отец предложил:
– А че, не хочете ли занятца обученнем верховой езде?..
Кто бы возражал? Толик и Светка с радостью согласились. И по очереди начали мучить бедную лошадь, гоняя вокруг стада.
 Первый раз, когда Светка села в седло, мир показался вокруг таким огромным, бесконечным. Но когда лошадь тронулась, почувствовала неустойчивость его. Стало по-настоящему страшно, однако отец, смеясь, сказал:
– Ниче, ниче, Торопыга – это так быват с первоначала. Потом пообыкнешь, почувствуешь живо сушество под собой, вот товда и впечатленне совсем будет ино…
И точно... Весь день, промучившись и протренировавшись, уже на второй – смело вступила ногой в стремя, пружинно подкинула свое легкое тело в седло, вставила вторую ногу в опору с другой стороны лошади и испытала чувство уверенности…
Сильно нагнувшись к гриве, ну просто с нею сольясь, как учил отец, пустилась с места в карьер, только ветер зашумел и запел в ушах.
Вот тогда испытала наслаждение!..
Кобыла же, почувствовав крепкого седока, так пустилась, что только мелькнуло побледневшее лицо Евсеича.
Сделав круг вокруг стада, Светка подскочила к родителю на взмыленной лошади. Он только и вымолвил: 
– Ну, ты просто молодец!..
И теперь уже любую свободную минуту проводила верхом, только иногда уступала лошадь брату.
Могла галопом скакать много времени, а бичом на скаку так стегануть по земле, что коровы прекращали жевать и, поводя испуганными глазами, начинали сбиваться в кучу и быстрее двигаться по проторенным тропам…

К двум часам стадо подходит к  небольшой, сплошь покрытой ковыльной травою возвышенности и начинает плавно спускаться к Енисею. Натоптанная сотнями копыт животных дорога идет параллельно с  Киприным логом до самой воды.
 В логу все так же цветут, сменяя друг друга цветы. Сейчас буйствуют ярко-оранжевые жарки. Каждый день перед возвращением домой Светка их нарывает охапками.
В три часа коровы добираются до обширной низины к воде, и до пяти часов у пастухов появляется почти свободное время…
 И вовремя!..
 Опускается такая изнуряющая жара, что кроме реки от нее негде спрятаться. Коровы заходят в воду по шею и стоят там часами…
Светкины итак светлые, ниже пояса, волосы теперь стали льняными, просто светящимися, а кожа на теле превратилась в сплошной шоколад, что самой очень нравится, но не только ей.
Другой раз приходят  одноклассники и конечно Коля, который не сводит с нее влюбленных глаз. Ничего не говорит, а как-бы нечаянно руками ловит ее волосы и проводит легонько пальцами по загорелым плечам, что Светку только смешит.
 Надя же с Витей все так же влюбленные, ничего вокруг не замечают и видят только самих себя. Окружающих берет удивление, как это они еще могут участвовать в коллективных вылазках и походах на природу?..
Друзья подолгу купаются, лежат на теплом желтом ласковом песочке и этим очень счастливы. Но у каждого из них есть дома свои обязанности, поэтому, оставляя Светку со стадом, уходят от нее с неохотой…



31
Как-то уже в разгар лета поздно вечером, когда стадо было полностью распущено по поселку, а вся семья собралась за столом на ужин, забежала взбудораженная Надя.
 Запыхавшись, еще с порога сообщила, что сегодня из тюрьмы привезли ее мать. И торопясь, быстро стала рассказывать:
– Ее привезла надзирательница, так как мама самостоятельно не может передвигаться. Привезла и брата Митьку, – остановилась, передохнула и  сообщила.– А он упитан! Здоров как бык! Ростом даже чуть выше Васьки. И… сегодня же отличился: забрался в кладовку и сожрал все вкусное, что принесли всей семье родные и соседи по случаю возвращения тех домой…. Не оставил даже  матери! Не говоря уже о бабе Ане, а тем более обо мне и Ваське… 
 
 В поселке теперь только и было разговоров про страшное возвращение Натальи. Светка была в комнате, когда зашла Фекла Ивановна и стала громко возмущаться:
– Лена, я Наталью еще не видела, но говорят там что-то страшное и ужасное!.. А ты знаешь, какая она была красавица в молодости? Вот Надюха вылитая мать. К ногам Натальи многие мужики падали, а их жены проливали слезы…. В тюрьму же Наталья попала из-за сильной любви к Махову, главному бухгалтеру райпотребсоюза. Наталья тогда работала заведующей складами, была в его подчинении, – остановилась, подумала, а потом сказала.– Мохов-то и сейчас красавец. А в те годы был еще привлекательней – высокий, молодой, чубатый, кареглазый. Но, несмотря на внешнюю красоту,  душа его была с гнильцой. Да и сейчас не очень-то очистилась.  Еще впервые годы, работая рядовым бухгалтером, начал умело приворовывать…. А до женитьбы на Степаниде, как только приехал молодым специалистом в поселок, стал встречаться с Дуськой. А Дуська-то и сейчас хоть куда: и глаза все такие же наглючие, и губы припухшие, алые слегка потрескавшиеся, сами словно просятся на поцелуй. Прости Господи за искушение!– воскликнула соседка и  перекрестилась, – а тогда была просто картинка: стройная, с татарским разрезом черных глаз, продолговатое лицо имело нежную светлую бархатистую кожу. Копна волнистых рыжих волос чего стоила!..– в конце концов, соседка успокоилась, а Светке, которая начало разговора воспринимала в пол-уха, стало очень даже любопытно, и она уже с интересом стала слушать, и про Дуську, и про отца Люды, и про мать Нади…

И вот что она услышала из дальнейшего рассказа Феклы Ивановны.
У Дуськи и Мохова  случилась сильная настоящая любовь.
Но, из-за какой-то дурной славы о ней, да к тому же, мать Дуськи сильно пила – он отказался от нее, как только наметилось его вступление на высокую должность…
Ну, как же: молодой специалист, коммунист, перспективный работник – и взять в жены девушку с подмоченной репутацией?.. Нет и нет!..
 Ему нужна была чистая незапятнанная. Вот и женился на Степаниде. Взял ее из глухой деревни за Енисеем. Она оказалась забитая, и здоровьем не блещет. И точно уж – не красавица!.. Обличьем Люда в нее пошла. Хоть отец и старается свою дочку нарядить как куколку, но видно внешность человека в красивые тряпки не спрячешь…
А тем временем война отходила все дальше: людям стало жить легче, и на склады райпо  запоступали новые добротные товары…
  Мохов не удержался от соблазна и развернулся вовсю: в целях наживы стал заниматься махинациями. И чтобы самому не светиться в грязных делах решил использовать Наталью, прикинувшись в нее влюбленным.
Она же, наивная дурочка ничего не подозревала, принимала все за чистую монету и позволила себе в него влюбиться так, что ради него была готова в огонь и воду. Хотя, к тому времени он был женат и имел дочку. Да ведь и Наталья была замужем,  и у нее уже росли Надя и Васька. Однако о них она и не думала…
 И вот любовник в очередной раз дал ей подписать какие-то документы. А тут внезапно нагрянула краевая ревизия и обнаружила крупную недостачу.
 На Наталью завели дело. На следствии и в суде она даже слова не проронила в свою защиту: не выдала его и всю вину взяла на себя...
А уже в заключении благодаря своей привлекательной внешности первый год жила неплохо – ходила в  любовницах у начальника тюрьмы.
Как же тот мог пропустить такую красавицу?..
Однако вскоре Наталья забеременела. Бабе же Анне ни слова не написала…
 И об этом стало известно только недавно. Из последнего письма Натальи из тюрьмы, да и рассказывала надзирательница, привезшая ее. Она сказала, что когда Наталья родила сына, то от него не отказалась, как требовал грозный любовник…
Вот тогда для нее и настали черные дни. За неповиновение ее стали посылать на лесоповал в зимнее время.
 Простудившись – заболела, лечения почти никакого не получала и превратилась в то, что сейчас лежит в доме у бабы Ани.
 Митьку зечки растили сообща. Жалели, баловали его. Вот он и  получился такой…



32
Светка все же выбрала время, забежала к Наде и впервые увидела тетку Наталью в Васькиной комнате. Васька теперь с новоявленным братом переместился на раскладушку в  кухню.   
Вид больной потряс ее! На койке лежала в белой мокрой большой не по размеру рубашке усохшая, маленькая, размером с двенадцатилетнюю девочку изможденная женщина  с желтовато-землистым цветом сморщенной от худобы кожи лица, рук, шеи. Волосы на голове были седы, спутаны в беспорядке и обильно пропитаны потом…
Светка даже ни на секунду не смогла представить, бывшую арестантку еле видную из-под одеяла – молодой, здоровой, цветущей; такой, про которую недавно рассказывала Фекла Ивановна.
Девочка, глядя на эту несчастную женщину, вдруг поняла, что  молодость при виде реальности не способна воспринимать ушедшую красоту других людей поживших на свете… 
Тетка Наталья ежесекундно кашляла, отхаркивалась в окровавленный платок, который не выпускала из беспокойных мокрых костлявых ручек…
Баба Аня суетилась здесь же, потом ушла на кухню, там вздыхая, зашептала, вытирая концом головного платочка уголки опущенных губ и слезы, обильно текшие из глаз, вопросила:
– Господь Всесильный, Всемогущий!.. За что нам такое наказание?.. В чем мы так перед тобой провинились?..– но зная, что не получит ответа, примолкала.
Очнувшись, беспомощно всплеснула руками, жалостливо простонала:
– Как мучается,…бедная моя доченька?..– и, обращаясь к Светке, пришедшей тоже на кухню, пожаловалась.– Вот только что переодела во все сухое, а она опять от холодного пота как мышь вся мокрая лежит. И что делать, что делать?.. Ума не приложу...
Надя вышла от матери, подошла к бабе Ане, обняла ее, тихо сказала:
– Не плачь бабаня, не убивайся так, а то сердце твое не выдержит. Что я тогда без тебя одна буду делать?..
Старушка приникла к внучке, немного успокоилась:
– И то твоя, правда, внученька. Чего это я совсем захандрила?.. Слезами горю не поможешь…

               Мать Нади доживала последние дни…
И это было так страшно…
Дом бабы Ани наполнился запахом неизлечимо больного, умирающего человека…               
Глядя на несчастную семью, у Светки сердце обливалось кровью. Но что она могла поделать, чем им могла помочь?.. Сама старалась, как можно реже дышать, но, не удержавшись, вновь вдохнула пары смрада и выскочила на улицу.
 Уже стоя на крыльце, начала быстро вдыхать и спешно глотать свежий чистый воздух. При этом думала: «А как же Надя все это переносит?»…
 Но… она дочь!.. И ей приходиться терпеть…
 Хорошо хоть у нее есть отдушина, надежная  защита – Витя.
Ему она могла и пожаловаться и поплакаться, а он как взрослый мужчина всегда поддерживал, жалел и утешал ее…
Брат ее Митька оказался и в самом деле очень упрямым, своевольным, неуправляемым, непослушным. С Васькой они часто тилискаются, пускают в ход кулаки, чем сильно изводят бабу Аню…
У Нади сразу же с вновь приобретенным братом не заладились отношения. Она пытается его усовестить и по-хорошему, и по-плохому, но тот не слушается, а еще больше старается сделать назло…
 И только Витя может его урезонить. Митька сразу почувствовал в нем мужскую силу, поэтому при нем ведет себя тише воды, ниже травы…

 

33
Несмотря на всякие события, происходившие в поселке, работа пастухов все так же продолжалась: стадо выпасалось каждый день…
 Другой раз во время водопоя в Киприн лог приходит и Елена Ивановна с младшими детьми. Сначала они с большим аппетитом приступают к обеду. Наевшись, Елена Ивановна как девчонка тоже резвится: купается, загорает.
 А то однажды придумала научиться ездить на велосипеде. От лога в сторону Овцевода стеной стоят разросшиеся кусты малины, вперемешку с жалицей. Через них идет узкая тропка.
Елена Ивановна села на велосипед, Толик сзади поддерживал и бежал за ней. В какой-то момент не смог удержать, и мать врезалась прямо в огненную растительность.
 Заорала как оглашенная и покрасневшая, выскочила  из кустов. Но, несмотря на то, что после падения в кусающие кусты покрылась волдырями – уроков не прекратила! Сейчас уже свободно гоняет, как заправский велосипедист.
Евсеич всякий раз только посмеивается над забавами своей жены… 
Светка же техникой езды на велосипеде овладела в совершенстве. Теперь свободно может руль держать одной рукой, а другой бичом вспарывать землю так, что щелчок от бича повторяется в пространстве эхом в несколько раз…
А в пять часов вечера начинается приготовление стада к возвращению домой. Коровы нехотя выходят из воды. Их тут же облепляют надоедливые тучи оводов, слепней, мошки, и чтобы как-то от них отделаться, животные усердно машут хвостами, ускоряют шаги в сторону поселка, другой раз принимаются бежать и уже к восьми вечера стадо встречают хозяева…. Передав им, пастухи устало бредут домой…

После ужина Светка всегда сама отводит лошадь на конюшню. Там ее уже ждут Надя, Витя, Коля, Слава. Несмотря на усталость, у нее хватает сил вместе с ними гонять животных на вечерний водопой.
Вчера мчась галопом, из-за ослабевшей подпруги, Светка упала под копыта Надиной лошади. И только какая-то непонятная сила отдернула ее голову от копыта, а то бы оно или навечно отпечаталось на ее лице, или просто убило бы ее.
Опять везение?..
Надя бледная, трясясь, соскочила со своей лошади и кинулась к ней. Светка еще не успела подняться с земли, как Коля уже вел под уздцы ее животину…
 Вот кто до полусмерти, по-настоящему напугался, так это он!  Когда увидела на его побледневшем лице, губах, шее, руках веснушки, четко проступившие сотнями точек, круглых пятнышек только тогда поняла, какой опасности  избежала...
Но отряхнувшись от пыли и земли, минут через пять продолжила путь, как, ни в чем не бывало… 
И всякий раз друзья, напоив коней, от реки заворачивают к ее дому. Она ловко соскакивает на землю, Коля берет ее лошадь под уздцы, за повод приторачивает к седлу своего коня и так едет на своем иноходце на  конюшню.
 Пастушка  уходит спать, чтобы завтра чуть свет проснуться и, несмотря ни на какую погоду бродить и бродить по возвышенностям, курганам, дорогам, полям за медленно бредущим стадом…


34
Особенно трудно стало пасти коров в конце сентября, когда подули холодные ветра, запоявлялись серые тучи и зазатягивали все небо.
Зарядили дожди и лили целыми сутками как из громадного с мельчайшими дырочками сита, повисшего над землей. Отчего все пасмурное пространство затягивалось сплошным туманом, наполненным мелкими, почти воздушными мокрыми капельками, словно пылью…
 Из-за обилия воды совхозные поля потемнели и перестали своей спелостью радовать глаз.
Вскоре в погожие дни собранный урожай и вовсе обезобразил их. Поля ощетинились стерней: унылой, поблекшей, примятой уборочной техникой и затоптанной ногами животных.
 Повсюду завиднелись копешки не вывезенной соломы, а между ними водянистые островки – земля уже не принимала лишнюю влагу.
 Отдельными полосами зачернела взъерошенная пахота, над которой запарил легкий дымок; завзмывали стаи ворон, галок, грачей.
И стадо уже не рвалось на эти поля, чувствуя, что там больше нечем поживиться. Хотя сразу после отработки комбайнов, они с охотой несколько недель утюжили их, поедая  все еще кое-где остававшиеся колосья пшеницы, редкие початки кукурузы на сломанных стеблях, недозрелые подсолнухи, подросшую зеленую травку… 
 А животным в дождливую погоду даже лучше, чем в сухую жаркую. Они  спокойно щиплют мокрую очень сочную наполненную влагой степную траву. Те же, которые сытые, останавливаются и медленно жуют жвачку. Их не пугает ни стекающая вода с их голов, спин, упитанных боков, ни тем более пасмурность…
 Наоборот, при такой погоде их и гнус не мучает и жара не печет. Этой погодой они, наверное, наслаждаются по-своему, потому и становятся такими спокойными, степенными. В их огромных всевидящих глазах, как в окошечках фотоаппаратов  отражается весь этот хоть и мокрый, но удивительный мир…
Пастухам же спрятаться негде! Прорезиненные дождевики с капюшонами промокли насквозь и не спасают. Люди целый день на ногах: присесть-то негде – и трава, и кусты, и камни мокрые: насыщенные холодом неотвратимо надвинувшейся осени…



35
Толик пошел в школу с первого сентября, а Светке пришлось работать с отцом до конца сезона. Учится в восьмом классе начала только с конца октября…
И вот наконец-то последний день и долгожданный заработок!
 Родители подсчитали – получилось неплохо.
 Евсеич радостно проговорил:
– Пусть люди косились, зато нам теперь есть на че приобрести  необходимое для детей…. Все же наконец-то заживем как люди! Как ты мать шшиташь? – спросил жену, та только ласково погладила его руку. Он же довольный таким пониманием, тут же обратился к ней с предложением:
– А давай-ка мать, порадуем Светланку. Сделам особый подарок за усердный ее труд. Исполним ее давню мечту: купим часики, и пусть они тикают у  ее на руке.
– Я согласна. Не зря же она летом жарилась на солнце, а потом всю осень мокла и мерзла под дождями…
Однако женских наручных часов – даже в райцентре не оказалось. Купили – мужские – круглые. Но и они были для Светки большой радостью… 
Наконец-то купили и настоящую форму: по росту, коричневую шерстяную с воротничком стоечкой, к которому можно пришивать каждый день кружевные беленькие воротнички разной формы и фартуки: черный и белый.
 Приобрели всем девочкам по теплым клетчатым шерстяным платкам, по новым фуфайкам. Толику справили шапку, стеганое зимнее пальто с воротником и новые валенки.
И уже дальше, дети чувствовали в школе себя равными среди всех…
Семья рассчиталась с долгами, которыми обросла со дня приезда при покупке коровы, поросенка, кур.
Евсеич вновь пошел бухгалтером в совхоз, а Елена Ивановна продолжила работать нянечкой в детском садике…

А тут вскоре умерла и мать Нади. Угасла,… как свечка…. Всем классом помогали, как могли, и родители тоже приняли активное участие в похоронах.
 На кладбище расположенном, на возвышенности сразу за поселком, пришло много народу.
Собравшиеся, находясь у открытой могилы, смотрели на сгорбленную, худенькую, маленькую спину бабы Ани, троих обездоленных детей и  шептались:
– Вы посмотрите? Какая все же жизнь несправедливая и жестокая... Раз позволяет вот так лишать малолетних детей материнской защиты и ласки, а старенькой матери хоронить свою дочь. Не по-божески это!..
Светка была тут же. Смотрела на происходящее, думала и задавала один и тот же вопрос: «Почему так происходит?» Обращалась взглядом к видневшемуся с кладбища могучему  Енисею, ответа и там не видела…





36
В школе были разные кружки, но Светка еще с детства увлекалась всякой техникой. Было время и самолетами, и даже мечтала стать летчицей. Увидела фильм «Небесный тихоход» и ей захотелось быть такой же бесстрашной, обаятельной, отважной как те девушки.
 Старалась испытывать себя на прочность, и даже в зимнее время еще в Бельске прыгала со всех строений и крыш в глубокий снег, представляя, что летит на парашюте.
 Сделала как-то из фанеры модель самолета-кукурузника, других-то не знала, не видела. Готовый – запустила с двухэтажного недостроенного сруба клуба, а потом и с крыши своего дома. Самолет летал. Но постепенно как-то ослабла к этому делу…
А вот сейчас появилось новое желание овладеть трактором. Опять же под влиянием фильма. На этот раз недавно посмотрела  «Трактористов». Там артистка Ладынина здорово управлялась с этой техникой. Вот и она сразу же записалась в тракторный кружок. В нем из девчат была одна. И теперь вместе с парнями вечерами стала ходить на занятия в совхозные мастерские, где изучали двигатели тракторов... 
Ходил на занятия и брат Миша. Коля тоже последовал. Он теперь каждый вечер забегал за ней на вполне обоснованных основаниях и был ужасно горд и рад: ведь он охранял ее от темноты.
 Светка великодушно ему позволила, потому что и в самом деле зимой вечерами в темноте было немного страшновато. Висевшие на нескольких столбах электрические лампочки освещали только небольшую площадь возле конторы, а весь поселок погружался в кромешную темноту… 
Однако, все равно Коля как ухажер не воспринимался всерьез. Ей хотелось отношений как у Нади и Вити. Коля же к такой роли не годился…

Занятия вел Кирилл Алексеевич, работавший главным механиком совхоза.
 Молодые специалисты были нужны совхозу; вот ему и поручили растить смену механизаторов из старшеклассников…
 Дядька по-прежнему – привлекателен, даже, несмотря на то, что прошлой осенью попал в автомобильную аварию, повредившую ему позвоночник, переломав ноги, руки. Однако любящая жена выходила, поставила на ноги, и он уже через полгода стал ходить, правда, прихрамывая и опираясь на палку-костыль…
У одиноких молодых женщин все так же имеет большой успех.
 Вот и на той неделе Ефросинья Евсеевна его искала, а, застав с Дуськой Петровой, пустилась с ней в драку.
 Дуська только слегка отбивалась: знала – виновата.
 Ревнивица вцепилась ей в шикарную рыжую шевелюру. А ее любимый Кирюша заступился не за нее, а за любовницу.
 Сила в нем, несмотря на увечья, все так же бурлит: не рассчитал и так дернул супругу за руку, что сломал в нескольких местах.
 Местная фельдшерица руку тут же загипсовала, а боль посоветовала снять стаканом самогонки.
И как назло самогон помог!
 Ефросинье Евсеевне даже показалось – душа успокоилась.
 Пришедшей навестить Елене Ивановне, в большом возбуждении она воскликнула:
– А ты знашь, Лена? Самогон-то оказыватца, не только боль успокаиват, но и вселят душевный покой…
Невестка даже испугалась,  и тут же возразила:
– Что ты такое говоришь, Фрося? Спиртное – это зло! От него потом не будет избавления.
Но Фрося, закурила свой любимый «Беломор», как всегда прищурила один глаз от дыма, усмехнулась, промолвила:
– Не боись невестушка. Я сильна, не сопьюсь...

Вернувшись, домой и, занимаясь привычными делами на своей кухне, Елена Ивановна ходила опечаленная и встревоженная. А за ужином, обращаясь к мужу, вдруг сказала:
– Знаешь, отец, боюсь я за Фросю... По-моему, она поняла вкус и силу самогона и теперь, наверное, начнет этим пользоваться. Переживаний-то у нее хоть отбавляй! Вот и начнет их заливать самогоном. Как бы, не привыкла к нему и не запила…
На что тот медленно подбирая слова, ответил:
– Да… не должна бы. У нас… все в роду крепки и… в алкоголе знают меру…
Хозяйка молчала, все думала о чем-то, а потом не выдержала, произнесла:
– А зятек-то наш уж казалось бы, должен остепениться. Ан, нет! Седина в бороду, бес – в ребро. Эх, мужики. И что вам еще надо-то?..
– Ну, мать. Это ко мне уже не относитца…
– Да я вроде бы и не про тебя…
– То-то…
 Разговор на эту тему между ними закончился…

Светка сидела сейчас на занятиях, слушала объяснения Кирилла Алексеевича по поводу ходовой части трактора, вспоминала разговор своих родителей, наблюдала за ним и думала:
«Тетя Фрося такая красивая, хозяйственная, добрая. Родила ему троих сыновей. Мама права: вот, что ему еще надо?». И как ни старалась, не понимала его…

 
 


37
Проходили четверти, приходили дни рождения одноклассников, отмечавшихся всеми вместе. Светке это понравилось еще с прошлого года, и она стала с удовольствием посещать. Она еще, оказавшись в первый раз на такой вечеринке, поинтересовалась у подруги:
– И давно вы так отмечаете? – та ответила:
– С первого класса так у нас повелось. Собирались у тех, у кого по каким-то причинам в  тот момент отсутствовали дома родители. Первые годы пили просто сладкий чай и съедали что-нибудь вкусненькое, принесенное каждым с собой. Повзрослев, стали приносить все, что могли унести из дома: кусок сала, хлеба, миску квашеной капусты, готового винегрета, холодца, соленую речную рыбу. Сырую картошку тут же ставим варить. Так и по сей день, продолжаем. Класса с четвертого стали приносить и бражку, которую готовят почти все родители по случаю и без случая, – приостановилась, подумала и завершила,– а, в основном-то застолья проходят у нас дома. Баба Аня разрешает собираться… 

И вновь собрались по случаю пятнадцатилетия Нади. Гуляли долго. Уставшие от нескончаемого прыганья под патефон Нади Быковой только под утро разбрелись по домам. Да и бражки напробовались достаточно. Однако, договорились, что после обеда соберутся вновь. Как раз было воскресенье…
После обеда стали подтягиваться вчерашние «гуляки». Решив сварить картошки,  Светка с Надей вышли из дома и направились по тропинке к поленнице.
Дойдя до сеновала, Надя вдруг упала на разворошенную кучу сена и разразилась таким ревом, что Светка вначале подумала – не наступила ли та на грабли. Осмотрев все, ничего подозрительного не увидела, удивленно присела  рядом.
А Надя припала к подруге, засодрогалась в рыданиях. Светка от такого ее поведения сначала испугалась, принялась тормошить и спрашивать:
– Что, что случилось? Расскажи, ну расскажи…. Мне можешь довериться. Не бойся, я никому ничего не скажу. Ведь мы же с тобой подруги, – на что та  подняла свои чудесные чистые огромные незабудковые, даже от слез не замутненные глаза, посмотрела на нее с надеждой, воскликнула:
– Правда?..
– Конечно, правда. Ты что сомневаешься? – Надя быстро отрицательно замотала головой и тихо сказала:
– Нет, нисколько. Ведь ты моя самая лучшая и надежная, – и сильнее прижалась к ней. А Светка все недоумевая, не отступала, допытывалась:
– Что же произошло?.. Ну, ну, давай! Ну, поделись со мной. И тебе станет легче. Вот увидишь…
Тогда Надя, чуть успокоившись, глядя куда-то в сторону, тихо произнесла:
– Ты знаешь, прошедшей ночью мы с Витей так целовались, что я,… не… владея собой, потеряла… девственность…. Понимаешь, мы… не удержались,… – и замолчала, прикрыв глаза роскошными ресницами…
Но потом встрепенулась, засветилась вся, воскликнула:
– Мне было так хорошо, что я готова была повторять и повторять хоть тысячу,… а может и… больше раз…. Вот даже сейчас… Ты не поверишь! Наступает такой миг, когда ты становишься, словно невесомой пушинкой и взлетаешь, взлетаешь, а потом вдруг стремительно падаешь вниз до бесконечности и опять возносишься до небес. Испытываешь такое блаженство!..
Надя погрузилась в воспоминания прошедшей ночи и, находясь под ее впечатлением, непроизвольно замлела, опять прикрыла глаза, с наслаждением изогнула спину, плавно вскинула руки, словно ласточка крылья. Всем своим прекрасным гибким телом потянулась вверх и с чувством протяжно вздохнула.
 Однако тут же вернулась в реальность. Опустив руки, уже с сожалением досказала, останавливаясь на каждом слове:
– Хотя… этого словами не… пе-ре-дать!.. Это… надо самой… попробовать,…  прочувствовать,…  испытать…      
Светка удивленно во все глаза смотрела на Надю – такую расстроенную, но в то же время, такую счастливую, такую прекрасную, с припухшими, ярко-малиновыми, чувственными, избалованными поцелуями губами, что ее саму вдруг охватили рыдания. Слезы ручьями потекли по щекам… 
Нет, Светке стало жалко не ее, свою подругу – что ее жалеть?.. Она вон какая – вся светится.
Ей вдруг стало жалко себя! За то, что не у нее случилась такая любовь. Что не ее губы так баловали поцелуями. Да и что там говорить – она до сих пор еще девственница! И, наверное, потерять решится не скоро….  И о каких полетах там Надя говорит? Светке-то это ничего не изведано, а так хочется узнать все самой. И обняв счастливицу, еще сильнее пустилась в плач…

Вдоволь наревевшись, повытирали друг другу слезы, зашли за сеновал, набрали дров и вернулись в дом, как ни в чем не бывало.
Там уже все собрались. Хоть и ждали их возвращения с нетерпением, но зареванных лиц и покрасневших глаз не заметили.
Только Витя своим ярким зелено-серым в блестящей голубоватой белизне белков взглядом пристально, испытующе, любовно посмотрел на подругу, встал со своего места и увел на кухню.
 Наблюдательная Светка увидела, как тот крепко обнял ее и как бы обхватил руками всю, прижал к себе, а потом нетерпеливо припал к ее губам своими в длительном поцелуе…
 Слепая, неизвестно откуда взявшаяся зависть охватила ее и подтолкнула к мечтаниям. Сердце ее заколотилось так, что она рукой попридержала левую сторону груди и, боясь, что кто-либо может услышать, уселась подальше ото всех. И вдруг будто ощутила на своих губах поцелуи того, еще неизвестного, но обязательно где-то уже существовавшего суженного. Пухлые губы налились, сильнее заалели, щеки разрумянились, глаза засветились темной бездонной зеленью от предчувствия прекрасного будущего…
Коля увидел в обожаемой девчонке чудесную перемену, уставился на нее, но только тревожно задвигался на табуретке и облизнул пересохшие от внезапного волнения, покрытые конопушками губы. Она же скользнула по нему отсутствующим взглядом и отвернулась…
 Одноклассники ничего не заметили, они были в нетерпении – от голода и  жажды продолжения развлечений…. А тут уже и в чугунке закипела картошка. Все дружно принялись накрывать на стол. День рождения продолжился…   
Светка и правда оказалась надежной подругой, тайну хранила. От нее никто не узнал о так глубоко зашедшей любовной связи Нади и Вити.
Видя их вместе, многие все же сомневались: только ли дружеские отношения связывали тех. Но то были лишь догадки…

 

38
Учеба продолжалась. Ученики набирались знаний у своих учителей, живших в совхозе по многу лет, а кто-то и со дня рождения. Те только по окончании школы уезжали лишь в город на пять лет для учебы в институте, а потом вновь возвращались… 
Сегодня пришла в класс новая учительница математики – Татьяна Афанасьевна. Она не приезжая откуда-то, а местная. Окончила десять классов, поступила в Красноярский пединститут, отучилась и вот явилась преподавателем математики.
 Сама небольшого росточка, с голубыми навыкате глазами, с пухлым розовым полуоткрытым ртом (держать закрытым мешали полипы в носу). Светлые волосы в химической завивке заколоты небрежно. Сама несобранная, растрепанная.
 Жила в доме для специалистов с родителями в многодетной семье, среди таких же белесых братьев и сестер. Она была старшей сестрой того самого Гришки, который участвовал в спасении Светки во время весеннего заплыва их с Надей в период ледохода на Енисее.
И Татьяна Афанасьевна стала первой учительницей, которая так небрежно относилась к своей внешности! Светку, привыкшую видеть учителей подтянутыми, ухоженными, выделявшимися из среды сельчан, такое отношение новой учительницы очень удивило и озадачило.
Но свой предмет та любила до умопомрачения и с первого урока Светка поняла, что математику будет знать досконально…
 
Татьяна Афанасьевна стала и классным руководителем восьмого «А»…
На первом уроке, ознакомившись с классом, опросила двух учеников. Потом тут же стала рассказывать и писать алгебраические формулы на доске.
 Так увлеклась, что измазала мелом сначала пальцы, потом лицо, а к окончанию решения задачи у нее вся синяя юбка и такой же костюм сияли в меловых пятнах от пальцев, которыми, она то и дело одергивала одежду.
Объясняла решение вдохновенно, вертела в руках тряпку, машинально проводила ей по лицу, отмахиваясь тыльной стороной ладони от волос, вылезавших из-под приколок.
Но ученики уже не замечали ее несобранности, небрежности, а заворожено следили за простотой доказательств…
И пошло и поехало!
 Вскоре она организовала кружек математики, куда почти всем классом с удовольствием записались и стали посещать ежедневно.
 В кружке руководимым ею, было очень интересно. Учились быстрому сложению, умножению, делению и всяким другим математическим штучкам…
 А когда был образован и астрономический – от желающих в него ходить не стало отбоя.
 Быстро научились определять страны света, расположение звезд. Их названия запоминались легко, потому что про каждую Татьяна Афанасьевна знала интересную историю, врезавшуюся в память навечно.
 Большинство старшеклассников стали пропадать в школе не только днями, но и вечерами.
Елена Ивановна, разговаривая с соседкой, иногда говорила:
– То ли медом она все намазывает, то ли еще чем привораживает. Никак не пойму, но дети от нее в восторге…
– Да и не говори, мои тоже днюют и вечеруют там. Наверное, знает много и умеет эти знания до них донести…

Приезд новых учителей, совсем не доморощенных, а издалека, будоражил всю школу, да и родители не прочь были о них посудачить.
Ученики старались вызнать о вновь прибывавших все. Возбуждались; вся школа стояла  на ушах. Хотя личная жизнь была запретной темой, но упорное разгадывание тайн жизни новых преподавателей вскоре приводила к тому, что знали  о них все, и то, о чем те даже и сами не догадывались…   
В середине учебного года появилась учительница Анна Ивановна – «русичка», возрастом к тридцати годам. Она оказалась очень симпатичной. Была высокой, носила темные костюмы и свитера под горлышко, красиво облегавшие ее точеную фигуру.
 Старшие девчонки лезли из кожи вон, чтобы хоть чуточку походить на нее. Однако походить на нее было невозможно – таких свитеров, юбок, туфлей ни у кого не было. Но только не у Люды! Однако та демонстративно не надевала подобную одежду. Одноклассницы удивлялись, а она передергивала костлявыми плечиками и заносчиво говорила:
– Еще чего?.. пусть она с меня берет моду, а не я с нее...
Старшеклассницы, зная Людкины возможности, только вздыхали…

Руководство восьмым «А» от Татьяны Афанасьевны  перешло к Анне Ивановне.
Анна Ивановна оказалась хорошей преподавательницей. С первых уроков с таким упоением, увлечением, азартом стала рассказывать про поэтов, писателей и об их творчестве, что ученики перестали замечать время и с сожалением осознавали, что урок-то закончился – а жаль,… так еще о многом хотелось услышать и узнать.
 Она знала отрывки из многих произведений Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова  и многих других поэтов и писателей. Могла весь урок читать наизусть, да так, что ученики замирали и слушали, слушали... 
С ее приходом начал действовать литературный кружок. И опять девочки восьмого «А» были в первых рядах.
Учились декламировать со сцены стихи и отрывки из произведений любимых авторов, на вечерах ставили отрывки-спектакли из произведений, проходивших авторов по школьной программе. И стали активно участвовать в театральном кружке совхозной самодеятельности в клубе и даже принимали участие в целых спектаклях… 

А среди зимы приехала и еще одна учительница по иностранному языку, которого в школе не было уже три года.
Валентина Ивановна совсем молоденькая оказалась «француженкой» из Ленинграда; попала в поселковую школу по распределению…
 Красотой не блистала! Но в совершенстве умела себя преподносить, будто была первой красавицей.
 Имела пепельные волнистые волосы до плечь, большие серо-синие глаза. Всегда модно одетая, словно сошла со страницы журнала!
 И уже неважно было, что на скуластом лице красовался большеватый нос – очарование побеждало.
Ученики поголовно в нее влюбились. И теперь вся школа ринулась изучать французский язык.
 Зазвучали на переменах и в классах яркие иностранные словечки и короткие предложения. Надя, например, говорит, обращаясь к Светке:
– Мон шер ами!  Дай тетрадку по алгебре, задачку списать…
И так далее…


               
39

В первых числах марта Евсеич вернулся домой возбужденным и сообщил, сидевшим в кухне за ужином домочадцам:
– Забегала ко мне в контору Фрося и сообчила – на днях приежжат Михаил Евсеич с женой…. Наконец-то, оставил свою Колыму!..– сказал, быстро под рукомойником, висевшим на стенке возле входной двери, помыл свою единственную руку, зажатую в кулак, потом разжал и ополоснул пальцы.
 Ловко, как всегда, обтер ее с обеих сторон об висевшее тут же полотенце, откашлялся, сел возле стола на свое место, провел по щетинившемуся подбородку, он так всегда делал, когда задумывался, или смущался, произнес:
– Какой же долгой оказалась его дорога к дому!..
Елена Ивановна, подавая ложку, тут же поддакнула:
– Да!.. уж досталось ему, бедному... – и, вспомнив, промолвила:
– А ведь… если бы мы тогда вовремя не уехали,… тебя бы не миновала та участь.
Евсеич встрепенулся, подтвердил:
– И не говори. Это точно…. Но как он пережил неволю? Ведь ниче не сообчал, – и тут же успокоился.– Ну да ладно, не будем зря головы ломать о том, о чем не знам. Вот приедет, сам расскажет. Да и може че новова и про отца, Евсея Константиновича узнам! Ведь Михаил-то был товда с им…
Елена Ивановна вздохнула, жалея мужа, произнесла:
– Бедный, ты мой бедный, все не дает тебе покоя  судьба отца…
Взрослые, увлеченные разговором, забыли про присутствие детей. А те только поворачивали головы то к одному, то к другому.
 Светка с детства много слышала про деда Евсея, его непростую судьбу, в дальнейшем неизвестную. Так же про самого младшего дядьку, жизнь которого до сих пор была окутана таинственностью. Жил где-то на далекой совсем непонятной Колыме. По карте знала – на самом краешке земли, а что и как не представляла. Известию очень обрадовалась. И у младших: Толика, Гали и Веры глазенки  зажглись любопытством. Как же, интересные люди появятся!..

Наступил долгожданный день приезда гостей. Те остановились у Ефросиньи Евсеевны. У нее всегда вся родня и знакомые  останавливаются…
А через несколько дней, приехавшие пришли к брату.
Одежда на них красивая, новая, богатая!
 Михаил Евсеич был в темно-синем зимнем пальто со светлым каракулевым воротником, в шапке из соболя, в белых бурках и в синем с мелкими  черными полосками бостоновом костюме с нежно-розовой тонкой рубашкой под ним.
Его жена – в мутоновой черной шубке прямого покроя, с пуховой  шалью на голове, в маленьких беленьких бурочках; в голубом платье из крепдешина в нежных белых ромашках. Скинула шаль, запосверкивала золотыми сережками в ушах.
 Даже смотреть на все это у семейства дух захватывало… 
Василий Евсеич, встречая брата у порога, воскликнул:
– Ну, экой расфранченый! Наверно, жись там, на Колыме, сладкой была? – в ответ Михаил  переглянулся с женой и только печально улыбнулся…

Хозяйка собрала закуску. Хозяин выставил заветную бутылочку. Все уселись за стол. С добрыми словами о состоявшейся встрече, разлитая по стаканам водочка, взбудоражила взрослых, и долго не задержалась. Они радостно, с подъемом, осушили посудины и дружно застучали вилками по тарелкам.
 Только что отварная картошечка, енисейские соленые сорожата, окуньки, бочковые огурчики, оранжеватая от моркови квашеная капусточка, щедро нарезанный хлеб – замелькали к жующим ртам.
Дети тоже, каждый уплетали за обе щеки и не отставали от взрослых. При этом жадными взглядами  следили за легендарным человеком, так похожим на их отца характерным профилем горбоносого лица, глубокими залысинами на лобастой крупной голове, рослым, крепким телосложением, но только моложе и с двумя руками…
 От приятной встречи было шумно и весело…

Елена Ивановна вспомнила, всплеснула руками, сама удивилась, воскликнула:
– Вот я, беспамятная кукушка! Совсем забыла, – и побежала в кладовку, принесла большой кусок замороженного соленого с чесночком сала, толщиной в четыре пальца. Нарезая белыми с розоватыми мясными прослойками ломтиками, радовалась и все высказывалась:
– Слава Богу! Своего поросеночка в зиму забили, даже удалось шкурку на сале  сохранить, – приостановилась, пояснила.– Так конечно пока он рос, прятали его от учетчиков, потому ими и не был  замечен. А то бы сейчас не лакомиться нам такой благодатью…. А вкусное!..– опять похвалила. Красиво разложила  по тарелке, положила ложку с крепкой, только сегодня заваренной горчицей и поставила в центр стола. Заприговаривала:
– Ешьте, ешьте гости дорогие!..
А сама подкладывала и подкладывала быстро исчезавшие яства…
 Увидев опустевшую большую эмалированную чашку, метнулась к печке, кухонной прихваткой подхватила за обе ручки горячую кастрюлю; и улыбчивая, в меру пышнотелая, как пава подплыла обратно к столу и вытряхнула в чашку – белую с сиреневатыми разводами и прожилками рассыпчатую картошку «берлихинку».
Теплый, запашистый парок поплыл над столом, вызвав у пирующих еще больший аппетит…   
 
Светка во все глаза смотрела на родню, удивлялась и думала: «Какая она, эта страна Колыма, из которой приезжают такие богатые и столько много красивого добра привозят?»...
Любопытство так и трепетало в ней. Не сводя с гостей глаз, она впитывала, впитывала  их слова, выражения и содержание разговоров.
 Очень понравилась и дядькина жена Анна Моисеевна. Средним росточком, стройная, молодая, с белым худощавым скуластым лицом, обрамленным густыми темно-русыми на прямой пробор волосами в косах, уложенных невысокой короной на голове. Из-под бровей ярко голубели глаза, словно незабудки. При улыбке мягкими полными губами цвета спелой клюквы, среди белых мелких зубов по бокам поблескивало по золотому, а на щеках кокетливо показывались  ямочки.
Она, оказалась по национальности татарочка. Сразу это поняли, когда заговорила и заперековеркивала слова, рассказывая как еще на Колыме, ее муж сел за руль машины в пьяном виде:
– Ой, Михаель п-яный, п-яный! сел за руль, а я от себя вся в-ихожу…
Все дружно засмеялись, а она ничуть не обиделась, тоже звонко расхохоталась, спросила:
– Смешно говорю?..

Выпив еще водки, подзакусив, мужчины расслабились. У женщин зарумянились щеки. Полилась беседа…
 Сначала в общих фразах: как доехали, какое впечатление от поселка; как учатся дети хозяев и про многое, многое другое.
 Но женщины понимали, что братьям хочется остаться одним и поговорить о своем мужском, о братском. Поэтому после быстрого насыщения, они удалились с младшими девочками и Толиком в комнату.
Старшую же Елена Ивановна специально не позвала. Знала, что для той, беседа братьев будет настоящим бальзамом на душу.
Светка осторожно пересела на родительскую кровать. Стала с еще большим интересом ловить дядькины откровения и отцовы слова…

Гость еще позакусывал, посидел, молча, повздыхал и произнес, четко выговаривая слова:
– Вот ты давича при встрече братуха, как вроде бы позавидовал мне... А, напрасно... Не надо завидовать... Я прошел через тако! Че даже во сне своему заклятому врагу не пожелаю увидать... Конешно, ты-то прошел войну, вон и без руки остался,… но ты… зашишал Родину… от фашистов, от захватчиков!.. А я-то… за что?.. отдал… лучши молоды годы… пересыльным… пунктам,… тюрьмам… и… лагерям? – высказался, опечалился, замолчал надолго.
 Затем вздохнул и  вновь повторился:
–И… до сих пор! Не понимаю, за што? Так что не завидуй, брат, что я щас разодет... Потому как Колыма – это тако страшно место, куда добровольно нихто не попадал…. Туда!.. под конвоем привозили…. И не приведи Бох таким путем попась... Вот вольнонаемным там, щас боле-мене хорошо стало. Но токо, не… лагерникам...

 Светка чем больше слушала дядьку, тем непонятнее и страшнее ей становилось. А тот, не обращая на нее внимания, передохнул и стал дальше говорить:
–  Я на всю оставшуюся жить навалил стоко леса, накидал стоко снега, надолбил стоко скал, накатал стоко тачек, что и по сей день все это мне снитца. Кажну ночь токо закрываю глаза и… начинаю… катать, катать по извилистым, трясущимся доскам тачку. Вниз наполненну – вверх пусту, вниз наполненну – вверх пусту. И так бесконечно вниз-вверх, вниз-верх! и в пятидесятиградусный холод и в летню сорокаградусну жару –  и тако там быват…. Сил вовсе нет, а катить надо, иначе охранник будет палкой бить по ногам, да и почем придетца, а то и пристрелит. Скоко я так-то, своих друзей потерял... – передохнул.–  И кажный раз! Просыпаюсь в холодном поту... А намерзся! в те годы в морозы, в метели и пурги так, что порой даже согретца в раскаленной бане не могу!.. А ишо вот даже щас ем и никак не могу наесца. Не проходит ошушенне голода никовда... Это-то ты можешь, брат мой! понять? – и опять замолчал, крепко стиснул зубы, да так, что на скулах заходили желваки.
Пересилил себя, с трудом проглотил подступивший комок к горлу, закончил:   
– Колыма была и… будет холодна,… жестока… и чужа… сторона... 
Высказался, вдруг наклонился, прикрыл лицо руками и зарыдал, сотрясаясь всем телом…

Старший брат такого не ожидал, соскочил, неумело, одной рукой заобнимал брата, заприговаривал:
– Ну, ну, успокойся. Все осталось в прошлом. Теперь токо в настояше и будуше смотри. Ты ишшо молод, наверсташь упушено, – а тот так же быстро прекратил плакать, как и начал.
Утерся полотенцем, висевшем на спинке стула, произнес:
– Эх, брат. Прошло от меня до конца дней никовда не отстанет, будет давить до самой гробовой доски… вечным грузом и непонятным… вопросом: «За што?»…
 Василий Евсеич решил переменить тягостный разговор, спросил об отце:
– Миша, ты товда жил с отцом. Че же произошло? Ведь наша семья была зажиточна, но не кулацка. Так за че же забрали ево, да и ты потом пострадал?.. У меня, конешно, есь версии, догадки, но токо догадки…. Може, ты свет прольешь, а то в неведенни сильно больно проживать…

Михаил, долго не отвечал, все еще находясь под влиянием воспоминаний о Колыме.
Но заданный вопрос брата об отце требовал ответа и он, повинуясь, и уже окончательно успокоившись, плеснул в стакан водки, залпом, одним махом опрокинул в рот, даже не поморщился  и заговорил: 
– Понимашь брат, ведь ковда ты с Александром, своим шуриным уехал на Ангару, мне не было и шешнадцати, хотя я робил на комбайне. Сам знашь, в ранней юности как-то жись родных людей не очень интересует, все боле друззя…. Потому я путем даже не знаю, пошто начались гонення со стороны руковоства села на тебя и отца. Николай-то тода  был кузнецом, его не тронули. Наверно, потому, как таким «рукастым» на селе был один, – сказал и вновь налил уже обоим:
– Давай брата помянем. Царствье ему небесно. Хорошим мужиком был…
Выпили, а Михаил, уже хмелея, вдруг торопливо, сбивчиво продолжил:
– Мне до сих пор не дает покоя последня охота отца на волков. Не знаю, известна ли эта исторья тебе? – задал вопрос, быстро глянул на брата и, тут же сам ответил.– Наверно, нет. Ты ведь товда был занят молодой женой, любимой работой в колхозе, там дневал и ночевал. Тебе было не до домашных дел. А я-то хорошо помню!.. Так вот в тот год, ранней весной отец и Николай отправились на уничтоженне волчьева логова. Уж больно ево хозяева повадились на нашу заимку. Резали одну овцу за другой. Волчицу отец убил с первова выстрела. Выводок из семерых волчат убивал ударом об дерево кажнова головой. В это время мимо проходил какой-то немесный бродяга. Увидав, как отец разделыватца с ими, воскликнул: «Рази так возможно поступать с Божьими тварями? Смотри, кабы эдак не растерять своих домочадцев и самому не поплатитца!»… Отец токо посмеялся. Не верил всяким… предсказанням проходимцев!.. А тот день выдался очень жарким. Пока оне управлялись с выводком, вспотели. Николай возьми да и напейся ледяной водицы тут же из ключа.  Вернувшись, домой, он ведь со своей семьей жил отдельно от нас в собственном дому, к вечеру слег с крупозным воспаленьем лехких. О разоренном же логове родитель старался, не распространятца,–  посмотрел на старшего,– так што ты точно, мог и не знать. Да, вот таки брат дела произошли. Поневоле задумашса! Ковда… со всеми нами… потом последовали таки перемены,…– после всего сказанного второпях,  хмель  начал покидать Михаила, и он совсем приуныл.
  Но повздыхав, все же, стал дальше рассказывать:
–Я-то вначале тоже не знал обетом. Услыхал, кода в один из вечеров возвернулся с гулянки. Ведь совсем молод был! Пошти все свободно от работы вечерне время проводил на улице с парнями, девчатами. Токо начал женихатца!.. Отец с матерью ишо не спали. Взволнованный родитель что-то сказывал маме и видно сильно раскаивался и все повторял: «Че же я, старый дурень натворил! Вот и Николка заболел,– поворачивался к иконам в переднем углу, крестился, просил:– Господи прости мя и дай силы сыну поправитца»… Мама токо вздыхала, тоже крестилась и качала головой. Так она завсегда делала. Ведь ты, наверно, помнишь?.. – обратился к брату.
Тот потрясенный рассказом об отцовской охоте, только кивнул головой.
Михаил же продолжил:
– Тут-то оне мне и сказали про логово…. Николай в тот раз поправился, но… сильно ослаб. А после, как вы в тридцать втором уехали под Абакан на лесозаготовки, он нескоко раз из жаркой кузни без верхней одежи повыскакывал, вновь подхватил простуду, заболел и не поднялся, – покачал головой, посокрушался.–  И… покатились, и… покатились на нас несчастя большим снежным комом одно за другим, одно за другим, – и замолчал.
 Подумал и  обратился к брату:
– Как ты думашь, те волки повлияли на нашу судьбу?.. Ведь, в самом деле, эвон как нас разметало по белу свету. Не приведи Господь! Вот и Николай помер, ты на чужбине скоко лет провел, я  в заключенни и отец незнамо где…
Василий Евсеич молчал в растерянности, не знал, что и ответить.
 Михаил же, не дождавшись ответа, переменил тему:
– Да, а насчет отца-то…. Я вот щас припоминаю: ковда меня допрашивали после ареста, следователь в моем деле написал, что отец в то время содержался в Красноярской тюрьме…
 Старший радостно встрепенулся, с надеждой в голосе воскликнул:
– Так значит, отец в то время ишо был жив? А то тут Нюра сказывала, что ходили слухи о потопленни на Енисее баржи вместях со всеми людьми, признанными кулаками, в том числе и с нашим тятенькой. Ну, слава Богу, что это не так! – чуть успокоился и сказал:– А про волков ниче не могу тебе ответить. Ты точно заметил, это прошло как-то мимо меня. От тебя в первый раз слышу. Сразу так ответить тебе не смогу. Но може, и… повлияли…
Из комнаты слышался веселый говор женщин, смех   сестер, брата. Видимо гостья рассказывала что-то веселое, но Светку, то даже не волновало.
Она все так же тихо сидела на койке, переполняясь мыслями, вопросами, но высказывать и спрашивать, не спешила: боялась, что братья, вспомнив про ее присутствие, перестанут откровенничать…

Михаил окончательно протрезвел, выпил стакан горячего чефирного, как он сказал, чая и уже не останавливаясь, словно его вдруг прорвало, начал рассказывать:
– Так вот в мае тридцать треттева отца обложили налогом в индивидуальном порядке, лишили избирательских прав, в колхоз работать не пустили. Маялся, маялся, пытался подробить на разных работах, но это все было не для ево. Знашь же, как он землю любил, трудиться на ей стремился?.. А, ковда Елена засобиралась со своей родней к тебе на Ангару, тоже решил поехать, – сказал и вновь задумался, но немного погодя страдальчески высказался.– Зазря он товда… в тридцать пятом… воротилса домой!.. Не надо было етова делать! Возможно, жив был бы щас! Да не возможно, а точно! Ведь товда бы он не поскандалил с Данькой, тогдашним председателем сельсовета и тот бы не включил ево в кулацкий список, который районными властями тому велено было составить. Вот Данька, тая злобу на нашего отца, включил и ево…. Да и у меня может по-другому, все сложилось. Эх!.. Как жаль, што прошлова возвернуть не дано... – закончил говорить, и еще сильнее опечалился.
 Но затем махнул рукой, мол, с судьбой не поспоришь, продолжил:
              – Я все так же трудилса на комбайне со сменшиком Ленькой Устюговым. Мы с им даже корешились…– вновь смолк, а потом возмутился.– А ведь он явился одним из доносчиков на меня. Обетом я узнал, ковда в сорок первом подал на пересмотр свово дела, уже отбывая срок в Севвостоклаге на Колыме…
   И опять замолчал надолго, продолжая думать о чем-то. Потом принял решение,
промолвил:
               – Знашь Вася! Расскажу-ка я тебе все по порядку про свои мытарства…. Идет?
              – Да, да!.. Конешно, я буду токо рад от тебя все услышать. Давай рассказывай…

              И младший брат стал вспоминать…
 Когда пятнадцатого февраля тридцать восьмого года пришли Михаила  арестовывать, он жил у тетки Прасковьи. Дом-то их конфисковали при аресте отца.
 Ордер на производство обыска и ареста Михаила, за подписью начальника Новоселовского УНКВД по КК Аутина вручил участковый инспектор Терсков…
Терсков же годом ранее приходил с ордером на обыск и арест отца Евсея Константиновича, но только за подписью начальника РОМ Максимова. Почему-то энкеведешники там, в верхах на одном месте не засиживались, часто менялись… 
  При аресте отца, Михаил был дома. Это было двадцать второго сентября тридцать седьмого года. Заявились перед ужином с понятыми: Анцыферовым, Черкасовым Максимом, однофамильцем. Были и два молодых вооруженных винтовками солдата.
 Протокол обыска писал Анцыферов простым карандашом. Он записал: «При обыске в квартире обнаруженова ничево не оказалось. Што и записал». Понятые поставили свои подписи.
Но, несмотря на то, что ничего незаконного обнаружено не было, солдаты стали все в доме переворачивать, что находили, вытаскивали во двор на уже подогнанную к крыльцу подводу. Вынесли и пуховые подушки, одеяла, родительскую перину.
Михаил  взглянул на брата и с возмущением произнес:
 – Забрали и твои сапоги. Тятя их берег, все думал, что ты возвернесса, обуешь. Правда, он давал и мне в их  пофорсить, – чуть похвастался, потом засмущался и  добавил, – но… редко... Собрали и мамины одевки. Шаль, котору ишо тятенька в двадцать восьмом с ярманки привез. Красива вешь была, мяхка, вся в кистях и цветках! Выходну зимню борчатку и хромовы сапожки на каблучке не забыли прихватить. А в тех одежках она к обедне, в церковь хаживала, – сказал так и вновь замолчал…. Но потом улыбнулся чему-то, глаза засияли, весь встрепенулся и даже  восхитился.– Но все же, один любимый ею наряд мама успела спрятать на себе под широкой поддевкой. Это были юбка и кофта, носимы по престольным празникам. Тоже подарок отца…–  тихо договорил, взгляд его снова потух, и он с тяжелым сердцем продолжил перечислять.– Отцова зимня куртка, добротна лисья шапка-ушанка тоже были вынесены, три пары валенок с печки стянули. Переключились на домашну утварь. Забрали маслобойку, сепаратор. Прихватили швейну машинку – мамину гордось, она ее берегла как зеницу ока. Ты не поверишь? Даже прихватили топор, пилу, тесак для лучин. Да!.. они-то наверно знали, что хозяину это боле никода не понадобитца…. А мы-то… ишо етова… в тот час… не знали…

Высказался и совсем сник, но пересилил себя, опять завспоминал… 
 Захватчики закончили тащить из дома, вышли во двор, полезли в погреб. Оттуда довольные выволокли две крынки со сметаной. Мать накопила, хотела на днях масло посбивать. Вынесли в деревянном бочонке малосольные огурцы, кусок копченой свинины, самогону бутыль.
Тут же на крышке погреба разложили. Один из солдат сбегал в дом, принес два каравая свежего хлеба, только что матерью вынутого из печи. Захватил, ложки, кружки, чугунок с горячей вареной картошкой…
 Хозяйничали вовсю. Разлили по посудам самогонку. К ним присоединились и деревенские, которые были понятыми. Жадно выпили, словно после тяжкого труда жажда их обуяла.
 Резали свинину большими кусками, доставали ядреные огурцы, подцепляли прямо руками дымящую картошку из чугунка…
 Стали раздирать свежеиспеченный хлеб, а запах  разлился, затревожил душу.
Михаил передохнул и с болью в голосе проговорил:
– Я теперь ковда чую тот дух завсегда вспоминаю крышку погреба и ту пирушку на ей… Оне глотали самогон, по-звериному жадно жевали, жевали. При этом озирались, прихохатывали, толь от смушення, толь ишо отчево…– помолчал, подумал и категорически самому себе возразил.– Нет! Не от смушення. Нет! Како, там!.. Добрались гады и до сметаны. Зачерпывали ложками ее густу белу. От торопливых движений сами обрызгывались, оставляли пятна на гимнастерках и пинжаках…. Мы стояли возле крыльца пораженные, слова вымолвить не могли…. А те сыты, пьяны, довольны ржали на весь двор. Потом стали картошками друг в друга пулять, нескоко полетело и в  нас… Отец, было, встрепенулся, но только заматерился. А ведь в семье редко когда слышали от него мат!
Михаил снова  обратился к брату, спросил:
– Помнишь же?..
– Как же! Помню, помню…– эхом отозвался  старший.
  А рассказчик опять повздыхал, но раз взялся, надо было продолжать…

  Нарезвившись, новоявленные разбойники остатки продуктов унесли на подводу.
 Кто-то вынес из сенок старую дворовую фуфайку отца и такую же с надорванным ухом шапку. По поводу ее отец еще всегда шутил: «Ну, последню зиму ношу, потом отдам воронам под гнездо»… А оно…  вот как… обернулось?..
 Конвоиры видно загодя знали, что хозяину этого двора не придется дома зимовать, а – где-то в дороге. Вот и вручили ему хоть худшую, но все же, зимнюю одежду. Да… хорошо, что отец вышел на улицу в добротно сшитых теплых чирках и в галошах, да в еще крепких черных бумазейных шароварах, синей сатиновой косоворотке, с накинутым на плечи стареньким серым френчем… 
В этом и повели его со двора…
 
 Михаил начал раздумывать говорить или не говорить брату, но все же, решился поделиться тревожившими его мыслями:
– Знашь, меня до сих пор поражат: как тако возможно соседям преврашатца в бесчувственных, бесстыдных людей?.. Отец ведь тех же понятых, да и участковова, знавал с самых пеленок. Ково-то из их, ровесников своих детей, може и куском сахарка, морковкой из огорода угошшал, по головке гладил, кода те детской гурьбой во двор забегали. А оне вот так, в одночасье подло повели себя с им, потеряли почтенне, уваженне даже хотя бы как к старшему.... Будто кака-та пелена зазастила… им… глаза!.. – воскликнул, покачал головой.– Мы с маманей даже не успели спохватитца, а ево уже уводил под винтовкой к воротам один из солдат. Отец держал под мышкой фуфайку, в правой руке шапку, возле ворот приостановилса, обернулса, слабо махнул рукой, осипшим хриплым голосом проговорил-простонал: «Прошшевайте!.. Знать судьба така!.. не жить… мне… в родном гнезде со всеми вами…  вместях»… – и задохнувшись, замолчал. Потом отвесил низкий до земли поклон нам и родимому дому… Мама закричала: «Дак, куда вы ево забираете?»… А Терсков ишо осклабился товда: «Не шуми тетка, а то и тя прихватим»…

Варвара Матвеевна, как-то сразу обмякнув, оказалась на земле без движения. На улице очень похолодало. Боясь, что матушка застудится, Михаил подхватил совсем легкую и побежал с ней в дом.  Уложил на кровать, укрыл и, выскочил на крыльцо…
 Но возле крыльца уже никого не было.
Он рванул за ворота…. Но никого…уже и там не застал, не увидал…
 А… вокруг была… глухая ночь. С бесконечно черного неба лился прозрачный мертвый свет холодной, равнодушной луны и ярко мерцающих звезд.
 Не раздавалось ни… единого звука: ни… постукивания колес подводы о сухую землю, ни… пофыркывания коней, ни… звяканья уздечек, ни… торопливых шагов...
 Михаилу... выть… хотелось…
 С тех… пор он… с отцом… больше не встречался…

 После такого признания, он опустил голову и тихо завсхлипывал…
Светка сидела, ни жива, ни мертва...  Воспоминания дядьки проходил перед  ее глазами, как кадры кино.
 Она видела те давние события перед собой очень ясно. Как совсем недавно увидела родных во дворе дедова дома, когда ходила за Енисей в Улазы на лыжах со старшей сестрой. А привидевшийся тогда дед Евсей у ворот был таким, каким описал его сейчас дядя Миша.
Ей вдруг захотелось  подбежать и пожалеть плачущего дядьку; крепко, крепко обхватить склоненную, сильную как у отца с проседью голову, успокоить, сказать, что она с ним, жалеет его и понимает.
 Не посмела сделать, чтобы его не засмущать, да и самой не смутиться. Что поделаешь? Такие уж несмелые, скупые на ласки они все уродились, боялись, лишний раз показать свои  чувства…

Но  дядька справился со слезами сам и стал дальше вспоминать…
               За матерью, находившейся в горячке и в забытьи, приплыли на лодке по бушевавшему в такое время Енисею старшая сестра Нюра со своим мужем Петром и увезли ее к себе в Яново.
              И поступили правильно, потому, как шел слух, что жен кулаков забирали на восемь лет в лагеря.  Мать… бы там… не… выжила... 
             А его самого выгнали из родного дома, но он продолжал работать от Комской МТС все там же, в  Улазах…
Однако молодость брала свое!
 Михаил стал встречаться с Любкой Ростовцевой, красивой, рослой голубоглазой беляночкой. Больно по сердцу она  ему пришлась. И он ей тоже нравился. Готовились к свадьбе.
 Но вот Ленька-то тоже глаз на нее положил. Стал разные знаки внимания ей оказывать. Той нравилось, а  Михаил сердился. Стали они с Ленькой часто ссориться…
Как раз занимались в колхозных мастерских подготовкой комбайна к летним работам. В один из дней после обеда Ленька где-то запропастился.  Михаил работал один. А тут подкатил бригадир Кириллов, здоровый такой дядька, ну что тебе медведь, кинулся к двигателю и  закричал, что не хватает гайки на вентиляторе.
Сразу кинулся к нему с обвинениями: «Ах ты, прихвостень кулацкий! Это ты открутил? За папашей своим захотел?»…
Сграбастал  его, кинул в сани и повез к правлению, к бывшему  их дому. Вместе со счетоводом, заперли его в чулане за печкой и стали ожидать из  райцентра  зам. начальника РОМ, сержанта милиции Трофимова…
 Парень вначале даже веселился, дерзил через перегородку конторскому работнику, который сидел в избе еще и  в качестве  охраны.  Михаил тогда думал, что все это ерунда. Себя виновным ни в чем не считал. Приедет начальство, разберется!..
 Ну вот, и разобралось… 

На следующий день, приехавший выдал участковому «Ордер на производство обыска и ареста».
 Михаила повели в дом тетки. В доме ничего не нашли, но все равно не отпустили.
 И чтобы обыденкой воротиться  в райцентр, зам. начальника РОМ начал допрашивать и заполнять на него «Анкету арестованного».
 Там были вопросы: кто такой, где родился, жил. В графе социальное происхождение Трофимов написал, что из кулаков-крестьян, в графе социальное положение – сын кулака…
  Михаил завозмущался: «Какова кулака? Ково имеете ввиду? Отца? Да какой он кулак? Вечный труженик! Я, ниче, не буду подписывать!»…
Но Трофимов не дал ему довозмущаться. Развернулся, да так ударил в скулу,  что у того что-то хрястнуло. От удара с другой стороны в голове помутилось, в глазах потемнело,  и он упал с табуретки на пол.
Очнулся, когда почувствовал во рту запах чернил и услышал гогочущий смех во всю глотку Терскова, сидевшего на нем.  Михаил задергался, завырывался. Жидкость  еще более намочила шею, попала в уши, растеклась под рубахой…
 Начал окончательно приходить в себя и сквозь красноватую пелену увидел, неспешно курившего Трофимова, развалившегося в любимом кресле отца…
 Увидев, что Михаил очнулся, встал, подошел и вроде бы нехотя пнул  под дыхало, да так,  что внутренности  онемели!..
Войдя в раж, начал пинать, пинать ногами, обутыми в сапоги с подковками на подошве то под ребра, то в пах, то по голове.
Поверженный уже не чувствовал ни боли, ни страха, ни удивления…
 Но все же, понял, что истязатель остановился…
 Да, тот прекратил злодействовать. Но лишь для того, чтобы тягучей слюной плюнуть в лицо!
 Совершив такое, еще больше остервенился, продолжил свое подлое дело и все кричал: «Так вот... змееныш!.. Запомни, кулацко отродде. Че  напишу – все подпишешь! Иначе!.. Изуродую!.. Понял?.. Здеся,… я… хозяин!»…
 Наконец устал, остановился.
 Стал успокаиваться, реже дышать, потом провел пальцами по взлохмаченным волосам, рассыпавшимся во время безумств…
И уже, преисполненный своим величием, значимостью, вновь уселся за стол.
Наслаждаясь властью, начал дальше со злорадством говорить и записывать:
«Ага!.. В графе до революции (а Михаилу тогда был один годок всего!)  записываем: имел  дом – 1, лошадей – 10, коров – 15, овец – 30, имел батраков, собственную кузницу. И после революции: дом – 1, лошадей – 8, коров – 13, овец – 25, держал батраков, имел собственную кузницу»…
 Голова истезанного гудела, не мог ворочать языком, тело словно было не  его. Временами он впадал в забытье. Очухивался, пытался вникнуть в слова, в душе возмущался, но… молчал…

 Хозяева затаив дыхание, слушали своего гостя, ужасались и страдали, страдали вместе с ним.
Тот же, с головой уйдя в воспоминания, обратился с  сильно тревожившим  его вопросом к брату:
– Рази, были у нас батраки? – но старший не успел ответить, как Михаил сам  же, воскликнул с  жаром. – Нет и нет! Всю жись токо своя семья робила!.. А кузница? Так она была построена ишо прапрародителем Евдокимом, а умельцы кузнецкова дела рожались токо в нашей семье, вот мы и трудились в ей…–  высказался так и, немного остынув, совсем устало промолвил, – но следователю возражать не было сил. Да… было и бесполезно... И я… товда… понял, штобы выжить, надо… со всем… соглашатца...– обреченно произнес и  опять замолчал.

Старший брат не выдержал, положил свою горячую руку на его колено и тихо проговорил:
– Миша! А ведь тебе совсем мало годков  в то время было...  Наверно, чуть боле двадцати?..
– Точно. Я токо отпразновал двадцать перву весну…– сказал, удивленно поднял глаза на него. Тот же только крепче сжал пальцы в кулак, проговорил:
– Бедный, бедный... Ведь совсем… мальчишка, а тако… выпало на твою долю... – и неумело одной рукой жалея, обнял за шею и притянул брата к своей груди.
 Некоторое время в неудобном объятии, закаменевшие  братья сидели так. Светка не сводила с них глаз, жалея обоих до слез: таких больших, родных, страдающих и не умеющих высказать своих чувств…
              От их молчания в кухне наступила тишина. Отчего еще громче послышались радостные голоса из комнаты…
Михаил легонько высвободился из-под руки брата, провел по его пустому левому рукаву, сказал:
– Да ладно Вася, ведь выдержал же. Тебе-то вон боле мово досталось, – вздохнул и досказал: – Но… от врага, а не… от… своих,… как мне... И-эх! Жизня…– плеснул водки в стаканы и они выпили.
 Василий Евсеич подтвердил:
– Да, жись не балует нас, но мы с тобой все же живем, а многим нашим… не… довелось…. Но ты давай дале сказывай.
И младший вновь окунулся в те прошедшие годы…

              Трофимов заполнив анкету, дал Михаилу подписать. Тот не сопротивлялся.
              Палач аккуратно уложил документ в офицерскую кожаную сумку на ремне и заторопился.
 На улице мела поземка, было холодно, а дорога до райцентра не близка. Начальник со своими помощниками вышли в дохах до пола, в валенках, в добротных меховых шапках.
 Разместились в двух кошевках, обшитых войлоком и чуть не до краев заполненных свежим запашистым сеном.
  Его же одетого в рабочую замасленную фуфайку, такой же шапке, на ремонт-то одевали что похуже, полегче, посадили в сани-розвальни, едва притрушенные старой соломой. Тут же с винтовками уселись и два конвоира в дохах…
 Кажется, Михаил никогда  еще в жизни не страдал так от лютого холода, хиуза, злости, обиды!..
 И как  он только в ту ночь не окочурился? До сих пор диву дается.
Поздно ночью еле передвигавшего дубелыми ногами, не чувствовавшего рук, да и всего тела,  его повели в камеру.
 Шли по коридору «кутузки». За закрытыми дверями камер слышалось большое присутствие людей. Несся гул голосов, как пчелиное гудение из растревоженных ульев.
В небольшой переполненной камере  Михаила встретили такие же бедолаги, к нему отнеслись дружелюбно.
 Увидев посиневшее, опухшее лицо в чернильных подтеках, один из них воскликнул: «Видна работа ирода. Умет выбить человека из колеи, потом чернилом поить беспамятнова. Ево, штучки. Бедный парень, досталось тебе с первова разу».
 Тут другой подхватил: «Но ты, браток не отчаивайса! Это ты лехко отделалса. И таперь ежлив нас послухашса, доживешь до конца срока, скока дадут».
От такого предсказания, еле шевеля языком, Михаил все же растерянно спросил: «А че, мне должны срок дать? Ведь не за че. Я ниче не нарушил. Просто работал комбайнером. Позавчера во время  ремонта кто-то открутил гайку, а свалили на меня…. Власти-то ведь должны разобраца?» – наивно  еще с надежей, воскликнул он.
«Ага, жди! – последовал короткий ответ, – кто в энто место попадат, обязательно получат срок, а ежли не пондравитса следователю, может схлопотать и вышку», – «успокоил» какой-то мужик из дальнего угла…
 Перепуганный такими словами, испытывая жуткую боль в голове, во всем теле и все,  еще трясясь от холода, Михаил опустился на нары, кишащие людьми.
 Рядом с ним оказался дальний родственник с материнской стороны из рода Черновых. Дядька Матвей – большой, бородатый, смурной. Он посидел, посипел тяжелым дыханием возле  него и произнес: «Мишаня, слухай суда, че я те скажу, заруби на носу как молитву: выполняй все, че от тебя будут требовать... Все равно, обречен на срок, но зато не будешь, изломан, изувечен…. А отсюдова!.. Нихто!.. не отсидев срока, на волю не выходит…. Будешь помнить мое слова, товда може и доживешь до освобождення. Ты ишо молод, можешь… выдержать»…

Рассказчик опять повздыхал, подумал и уже обрадовано  сообщил:
 – За свой срок я стоко хороших людей встренул. Вот хотя бы наш дядька Матвей. Как, я ему благодарен за то напуствие! Постоянно помнил. И точно. Наверно, благодаря ему выжил…. Щас вот с Анной немного устроимса, обязательно съежу в Черновку. Може выжил дядька…– сказал и задумался, но очнувшись, промолвил печально. – Однако  скоре всево, нет. Ведь в застенках, в неволе  выживали боле молоды, а он уж и товда был в годах. Но я все равно навешшу. Оставшимса в живых родным, чем-нибудь помогу…. Это маленько отступленне.   
Так произнес и дальше завспоминал…

 Наутро его вызвали на допрос снова к Трофимову.
Тот уже был в новенькой с иголочки зелено-коричневой офицерской гимнастерке с погонами, украшенными блестевшими дополнительными звездочками.
 Как быстро повысился в звании? За одну ночь!..
Он был весь в ремнях, в синих галифе, хромовых сапогах.
Сам коренастый, крепкий фигурой, с лицом, лоснящимся от сытости, довольства… 
 А сколько,  Михаил… потом… таких…повидал!.. Но так и не привык к их  обманчивой внешности, к их двуликости... Знал ведь уж  этого по Улазам, а увидел, вновь обманулся. Даже промелькнуло: ведь хороший мужик и с виду добрый, но… вовремя опомнился. Голова-то от его же кулаков еще гудела…
 И так много, много раз потом бывало... На… деле такие – еще более звери. Не приведи Господь к такому попасться!.. Откуда что берется. Ну, да ладно...
 Трофимов увидел чернила на лице, шее, руках арестанта, радостно рассмеялся, показав крепкие зубы.
 Все еще посмеиваясь, с наслаждением поскрипывая добротной  обувью, прошелся по кабинету и, довольно потирая руки, воскликнул: «Это клеймо до самова места назначення будешь носить, – и тут же показал звериное лицо: осклабился. Зубы его, словно превратились в клыки.– Моя бы воля, я вас навечно каленым! железом клеймил бы, чтоб… до самой смерти!»… – и злобно сплюнул на  его сапоги…
Это была самая любима привычка  служителя правосудия…. А, попавший в полное его распоряжение человек, молчи и принимай плевок…

  Михаил вновь замолчал, опустил голову, потом встрепенулся, вновь налил водки в стаканы, сказал:
– Давай ишо тяпнем. Больно трудно даются вспоминання.
                Старший не возражал. Братья глотнули целебной жидкости, и Михаил вновь был готов к повествованию…

 Трофимов уселся в кресло, вынул бумаги из той сумки, с какой приезжал в Улазы, и приступил к выполнению важного дела – допроса…
 А у Михаила  поджилки тряслись, в голове проносились мысли: «Че я мог такова сотворить, што вот так всурьез взялса энтот за меня?.. И че я мог знать?»  Он… страшно… боялся…
 Заключенного Трофимов держал  у своего  стола по стойке смирно. Пока   готовил ручку, чернильницу, Михаил по слогам стал читать крупно написанные буквы на приготовленном первом листе.
Вверху печатно стояло:
С.С.С.Р.
 Н.К.В.Д.
 Управление по Красноярскому Краю
Новоселовского района
С новой строки (совсем крупно):
ДЕЛО № 14093.
Далее было написано от руки:
По обвинению Черкасова Михаила Евсеевича
ТОМ № 1
Начато      «15» февраля  1938 г.
Окончено «15» февраля  1938 г.
 
Переложив несколько исписанных бумажек в сторону, Трофимов положил перед собой лист на котором было опять крупно напечатано:
С.С.С.Р.
НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ
УГБ Управления НКВД по Красноярскому краю
И ниже
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
ОБВИНЯЕМОГО

               Трофимов приступил.
Поставил дату, восемнадцатого февраля тридцать восьмого года и написал:
«Зам. Начальника РОМ Трофимов допросил в качестве обвиняемого Черкасова Михаила Евсеевича».
 И стал произносить вопросы, не дав узнику ответить, со знанием дела  записывать: с какого года, где жил, где работал, всю собственность опять перечислил.
С удовольствием произнес, что отец Евсей Константинович шестидесяти лет, хотя тому было шестьдесят пять (обвиняемый все равно молчал – не перечил), находится в Красноярской тюрьме. Мать, Варвара Матвеевна шестидесяти лет (хотя ей было шестьдесят шесть, она на год старше  Евсея Константиновича), проживает в деревне Улазы Новоселовского района.
Закончив заполнять эту страницу, велел подписать. Михаил  неумело расписался.

 На обратной стороне того же листа  на вопрос:
  Каким  репрессиям подвергался:
а) до революции. Записал: «Не подвергался».
 На вопрос:
б) после революции. Написал:  «Отец раскулачен в 1933 году и лишен прав
 голоса. Сужден по 79 УКК».
               На вопросы:
               Служба в Красной армии – не служил
               Служба в белых и др. армиях – не участвовал
               Сведения об общественно-политической деятельности – нет            

               На третьем листе пошли «Показания обвиняемого». 
Трофимов задавал вопросы и сам же отвечал на них и записывал.
 
Вопрос:
«Следствием установлено, что вы систематически занимались антисоветской агитацией среди колхозников направленной на подрыв колхозов. Вы признаете себя виновным?»
Ответ:
«Признаюсь, что я действительно в прошлом сын кулака. Отец мой Черкасов Евсей Константинович, с которым я совместно жил, имел в дер. Улазы крупное кулатское хозяйство, в результате чего в 1933 году нас раскулачили, отца лишили прав голоса. Действительно я враждебно настроен по отношению к Советской власти, а поэтому систематически вел среди колхозников Улазского колхоза антисоветскую агитацию, направленную на разложение колхозной трудовой дисциплины на подрыв колхоза».

Вопрос:
 «Укажите конкретно вашу практическую антисоветскую деятельность».
                Ответ:
«Моя практическая антисоветская деятельность заключалась в том, что я в августе и сентябре месяце 1937 года во время уборочной компании среди колхозников распространял гнусную к.р. клевету по адресу руководителей партии и советского правительства. Высказывал клевету по адресу Сталинской конституции. Говорил колхозникам, что в колхозе ничего не заработаешь, так как Советская власть весь хлеб отбирает, а колхозников оставляет без хлеба, восхвалял старый капиталистический строй, о котором мне хорошо известно со слов моего отца. Я откровенно высказывал слухи о скорой гибели Советской власти и о возврате капитализма. Умышленно с целью восстановления колхозников против комбайновой уборки хлеба,  работая комбайнером, я испортил комбайн, чем вывел его из строя».
 
Вопрос:
«Укажите конкретно, когда и с кем именно из колхозников вы вели антисоветские разговоры?»
Ответ:
«Во время уборочной компании в августе месяце я вел антисоветскую агитацию среди колхозников Улазского колхоза Телискова Михаила, Скобелина, Шестокова и других. Более добавить нечего. Протокол с моих слов записан верно, мне прочитан. В чем и расписуюсь».
  Михаил подписал. Деваться было некуда.
Подпись поставил, таким образом, допросивший  его и зам начальника РОМ…

  Рассказал и вновь замолчал. Василий Евсеич, сильно удивляясь, только и смог вопросить:
– Слушай, Миша? Как могли обвинить в контрреволюционной клевете, антисоветской агитации тебя, деревенскова малограмотнова парня токо начавшева жить? Какой капиталистический строй знал наш отец? Как ты мог агитировать против Сталинской конституции. Ведь ты и в глаза ее не видал. Да если бы видал, читать путем не умешь. Где тебе было тонкости знать? Да и с комбайном совсем не понятно,– возмущения его не было предела, он воскликнул.– И за это!.. тебя отправили на Колыму?…
 А Михаил только печально  глянул на старшего, сказал:
– Это ишо хорошо, что я угодил туда... А за то же… само, как… поплатился… наш… отец?.. Мы до сих пор… не знам, где… он и че… произошло с им…. Так-то брат…– и, не останавливаясь,  стал рассказывать о том, как дальше правосудие в лице Трофимова с ним поступило…

  В тот же день Трофимов составил ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ, в котором стояла дата 1938 года февраля 18 дня с. Новоселово. В нем  еще раз подтверждалось, что  Михаил «сын кулака, раскулаченного и лишенного права голоса в 1933 г., отец ранее привлечен по 58-10 и содержится в Красноярской тюрьме.
Далее гласило, что он «обвиняется в том, что систематически среди колхозников Улазского колхоза распространял контрреволюционную клевету по адресу руководителей партии и Советскова правительства, клеветал по адресу Сталинской Конституции, предсказывал о скорой гибели Соввласти. Умышленно с целью восстановления колхозников против комбайновой уборки хлеба испортил комбайн, чем самым вывел его из строя. ВИНОВНЫМ себя в предъявленном ему обвинении признал и изобличается свидетелями Телисковым, Скобелиным, Шестоковым, Устюговым, Новокрещеновой, Потылицыным».
НА ОСНОВАНИИ ИЗЛОЖЕННОГО ПОСТАНОВИЛ:
Следственное дело по обвинению ЧЕРКАСОВА направить на рассмотрение Тройки УНКВД Красноярскова края. 
СПРАВКА: Арестованный ЧЕРКАСОВ, содержится в Красноярской тюрьме с 15-П-1938 г.»
  Михаил не преминул  возмутиться:
– Как же так?.. Выходит, я уж содержался в Красноярской тюрьме с пятнадцатого февраля, хотя токо девятнадцатова составлялось «Обвинительное заключение» и в Новоселово?.. Но я не стал уточнять…– замолчал,  заволновался от  вспомнившихся событий…

Но все же, успокоился и  рассказал о том, что, когда, уже отбывая срок на Колыме, он подал жалобу о необоснованном привлечении к уголовной ответственности, о применении к нему недозволенных методов допроса и ложных показаниях свидетелей, в сорок первом была проведена дополнительная проверка.
 По окончании был с нею ознакомлен.
Из проверки стало ясно, что  его дело было состряпано второпях, без проверки достоверных фактов и по подложным документам.
А именно: восемнадцатого февраля тридцать восьмого года председателем сельсовета Новокрещеновой и секретарем Потылицыным  была выдана  «Справка» о том, что  он «сын кулака – лишонца. Отец Черкасов Евсей арестован за к-р. деятельность и так же два дяди Черкасов Михаил Назарович, Ошаров Иван арестованы за контрреволюционную деятельность, две родные тетки раскулачены, лишоны, с которыми Черкасов М.Е. имеет тесную связь. Враждебно настроен к Советской власти, является социально опасным для советского общества, что и заверяет Улазский сельсовет».
С обратной стороны справки за подписью Новокрещеновой указывалось, что он «имел вместе с отцом до 1929 года (а  ему тогда было двенадцать лет)  лошадей– 7, коров – 12, овец – 75, батраков постоянных, сезонных поденных рабочих или ежегодно по 250 человеко-дней. Что и заверяет Улазский сельсовет»…
Михаил не сдержался, воскликнул:
–Я эту справку, так же как и допросно дело запомнил наизусь и на всю оставшуюся жись –  как Отче наш…. А ведь… наши дядья, наши тетки  не были кулаками и не раскулачивались вовсе и не арестовывались!..
 Показания же сельсоветских, которые оказались «растратчиками, взяточниками», ко времени проверки по  его заявлению были уже изобличены и привлечены к уголовной ответственности, что у комиссии «вызвали сомнения в правдоподобности, а поэтому не могли быть признаны за бесспорные доказательства по данному делу»… 
«Передопрошенные свидетели Телисков, Скобелин, Шестоков подтвердили, что Черкасов в разговорах с окружающими высказывал недовольство плохим общественным питанием и материальными затрудненнями. Считал, что причиной этих затруднений являются государственные поставки. Однако эти высказывания не носили характера антисоветской агитации и состава государственного преступления не образуют»…
«Вновь допрошенные свидетели, знавшие осужденного по совместной работе до ареста, никаких фактов антисоветской деятельности с его стороны не привели»…
«Из материала дела было установлено, что с Устюговым осужденный находился в неприязненных отношениях, потому показания этого свидетеля не могут быть объективными»… И тут только Михаил узнал, что Ленька Устюгов специально открутил гайку, а на  него написал донос!..
             «Проверкой установлено, что осужденный Черкасов в период работы в качестве комбайнера колхоза «Путь социализма» д. Улазы к работе относился исключительно добросовестно. О чем свидетельствует имеющаяся в деле характеристика, выданная директором Комской МТС»…
 «Изложенные обстоятельства дают основания сделать вывод, что Черкасов не был враждебно настроен к существующему строю в СССР и по данному делу осужден необоснованно»…
 Михаил опять от волнения задохнулся, завозмущался:
– А я… получил… восемь!… лет колымских лагерей!.. – Видно было, как устал от тяжелых воспоминаний, но вновь пересилил себя.– Ты представляшь брат, но… даже… ковда признали, что «по данному делу осужден необоснованно», меня не освободили... Так и отбыл срок…. А… нас… таких… было… тышши!.. – и вновь замкнулся, переживая давно случившееся, вроде, как только что произошедшее.

 Однако встрепенулся, словно стряхнул с себя, то далеко ушедшее, прокашлялся и как-то уж бодро произнес:
– Да ну их к заразе. Давай-ка браток, ишо выпьем, – и разлил по стаканам приятную, греющую душу жидкость.
 Выпили, закусили.
 Немного повеселев, спросил:
– Не надоел ишо своими вспоминаннями?
– Нет, нет. Ты же Миша мой брат и мне небезразлично, что ты пережил. Да и тебе самому легше станет, ковда душу изольешь перед родным человеком. Давай рассказывай.
– Ну, хорошо... Товда вновь вернусь в Новоселовское КПЗ.

 И он стал говорить о том, что после утверждения районным начальством «Обвинительного заключения», его с большим числом заключенных этапом погнали до станции Шира…
   Когда в первый раз услышал слово «этап», душа замерла, он ощутил страх, беспокойство, растерянность и в тот же миг  его как током пробило: он – потерял свое прошлое!
Опыт, нажитый за двадцать один год, теперь оказался ненужным. Та   жизнь ушла, растворилась, затерялась где-то...
 Ему предстояло заново все начинать, но уже без близких, родных. Это  еще более напугало!..
 Однако... человек есть человек... Ко всему привыкает. И  он тоже вскоре привык к своему положению…
 После нескольких передвижек по стране в этапах и звании зека, быстро стал ориентироваться в обстановке, сходиться с незнакомыми людьми, находить свое место среди них и вообще на произносимое вновь и вновь слово «этап» перестал  обращать внимания. Так-то…
Но ту, первую этапную дорогу Михаилу не забыть никогда!.. Он   вновь устало вздохнул, облокотился на стол, прикрыл глаза и  завспоминал…
 
             За обозом из двенадцати подвод со всяким походным скарбом двигалась колонна заключенных, разделенных на пятерки под усиленной охраной солдат и большого количества огромных собак – немецких овчарок. 
 Окрики конвоиров, лай собак пугал редко встречавшихся путников и жителей деревень, через которые они шли. Люди старались срочно скрыться от  жуткого зрелища…
Днем сильно пригревало. Дорога оголилась, местами появлялись весенние лужи. Но степные просторы на волнистой поверхности, пересекаемой голыми высокими скалами, горами еще спали, и были покрыты бесконечными полянами пожелтевшего слежавшегося снега, сквозь который проглядывали, качаясь от степного ветра засохшие стебли ковыля, мелких кустиков и разной травянистой растительности…
Поздним вечером охрана подводила колонну на ночлег то к кошарам, то к коровникам.
Ночью же зеков донимал зверский холод, потому как голодный человек особенно остро ощущает его.
 А их почти не кормили, если не считать по утрам и вечерам небольшого кусочка мерзлого хлеба, да еле теплого чая. Буханки дубели на ночном морозе до костистой твердости. Их рубили топорами…
И почти каждое утро на земляном полу оставался лежать замерзший, а то и несколько.  Заключенные тут же возле кладбища села, или деревни, где проводили ночлег, рыли яму, бросали туда покойников и засыпали землей. Не ставили ни креста, ни какой другой отметины.
 Вот с того времени Михаил начал привыкать к покойникам. Уж больно часто они стали встречаться на его пути…

Добрались до станции Шира с меньшим числом в колонне, но это казалось, никто не заметил...
Сколько!.. потом он шагал в таких колоннах, постепенно редеющих, но потом на каких-то станциях, остановках вдруг набухавших новыми заключенными.
 И их… число было… неиссякаемо...
На станции зеков погрузили в «телячьи» щелястые вагоны, дожидавшего их эшелона с узниками из Минусинска, Абакана и других мест.
Вот тогда Михаил  впервые поразился: оказывается, как заключенных много!..
 В вагоне, обустроенном голыми ярусными нарами, было так тесно, что сидели впритирку друг к другу. Впереди обосновались вертухи и конвоиры-надзиратели. Далее разместились  зеки.
За места ночлега в середине вагона каждый раз шла бойня. В своих образовавшихся кланах наладился маломальский порядок, спали по очереди на отвоеванных местах.
Во время остановок зеков не выпускали. Естественные надобности приходилось выполнять в углу вагона...
Хуже всех доставалось крайним, обычно пожилым. Ослабленные, голодные, за ночь некоторые из них замерзали.
Наутро по приказу охранников скрюченные трупы выкидывали из вагонов на ходу, когда эшелон шел по безлюдным таежным глухоманям…
Михаила даже сейчас охватывает дрожь от мысли, что и он мог оказаться в том числе. Правда успокаивает слабое утешение: значит тогда, было еще не его время…
 
Видя  расстроенным и замолчавшим брата, Василий Евсеич вытащил из кухонного стола другую бутылку водки, умело зубами откупорил, поставил на стол, уселся вновь и сказал брату:
– А давай-ка Миша, выпьем ишо по маленькой, а то ты совсем сник. Выпьем, взбодришьса и опять продолжишь свой сказ. Знаю, что чижело быват рассказать о прошедшем, да ишо о таком. Но ковда выложишь все, то товда, точно полегчает. По свому опыту знаю.
– Товда, давай братка…
Выпили, оба крякнули, съели по кусочку уже подтаявшего, но все еще  приятного вида и вкуса сала.
  Михаил и, правда, взбодрился, вновь стал способен к рассказу…

По прибытии эшелона в Красноярск, их выстроили в такую длинную колонну, что не было видно ни начала ее и ни конца. Дорога по городу размякла,  невольники еле вытягивали ноги из липкой глины. От большого скопа людей, шагавших не в ногу, ошметки грязи отлетали и заляпывали идущих впереди и рядом…
Со стороны они представляли ужасное зрелище. Их было бесконечно много – худые, в разношерстной, оборванной одежде. Грязные до черноты, до землистой серости, с горящими и злобой и тоской и безысходностью глазами, они были окружены конвойными и надрывно лаявшими псами.
 В шаркавших звуках тысяч подошв слышалась обреченность…
 Однако некоторые из блатных не унывали, завидев горожан, начинали свистеть, улюлюкать, выкрикивать скабрезности, маты в несколько колен.
 Прохожие шарахались, старались, как можно скорее куда-нибудь свернуть, прижаться к забору, к стене или вовсе исчезнуть…
 Но, из промелькивавших мимо калиток оград частных домов торопливо выходили старушки, замученные женщины в черных одеждах, платках; совали в протянутые руки голодных несчастных, то вареную картошину, то свеклу, то горбушку хлеба…
 Конвоиры отгоняли их грубыми окриками, прикладами, натравливали собаками, но все равно из других калиток выскакивали все новые и новые сердоболицы, быстро  отдавали  скромные подаяния.
  Михаил тут же подумал о матери. Она обязательно вынесла бы последнее, зная, что ее сын и муж где-то так же идут по невольничьим тропам. Так наверно, поступали и эти женщины…
Воспоминания о той колонне вновь растревожили  его. Он, опустил голову, замолчал. А Светке то ли послышалось, то ли почудилось, что он как будто всхлипнул. Но тот усилием воли вновь вернулся в действительность и продолжил…

 Оказавшись в Красноярске, первой его мыслью была мысль об отце: «Вдруг доведется свидеться или что-то узнать о  нем?» Каким же был он в то время еще наивным? А все потому, как не знал настоящей тюрьмы. А это такое страшно место, не приведи Господь... 
Рассказчик вдруг обратил внимание на Светку, удивился, обратился к брату:
– Ты, глянь-ка на свою дочь. Как глаза-то горят у ее, щеки алеют от переживаний и жалости к нам, взрослым. Ишь, как заинтересовалась моей судьбой!..
– Пущай, пущай. Ее эта тема завсегда волнует. Особливо, хочет знать, хто виноват, и где щас ее дед, наш с тобой отец Евсей Константиныч. Она даже поклялась, что ковда  вырастет, все – разузнат…
Светка встрепенулась, воскликнула:
– Да я еще после рассказов дяди Миши больше захотела все  узнать.
– Эх, деточка!.. Мы щас сами не разберемса, че да как, а в будушшем и вовсе  будет все запутано,– вздыхая, высказался дядька.
Однако  после, с надеждой в голосе произнес:
 – Но дай-то… Бох… 
 
Братья оставили Светку в покое, вновь глотнули по «маленькой».
И Михаил стал рассказывать о Красноярской тюрьме.
 Тюрьма походила на прочный старый страшный темный каменный замок. Здание длинное, высоченное с зарешеченными небольшими окнами-бойницами было построено на века. Под землей находился подвал, в камерах  его проводили дознания, пытки, расстрелы. Да… и сейчас, наверно, все на месте…. Но о подвале узнал уже позднее…
Большая территория с вспомогательными постройками от мира была отгорожена высоким, серым, забором с многослойной колючей проволокой поверху, с вышками и вооруженной охраной на них…
 Все было колюче, страшно и злобно!..
 У вахты колонна остановилась. Через раскрытые ворота тюремные конвойные в армейской форме с серыми петлицами, в фуражках без звездочек начали  пропускать заключенных пятерками и заводить  внутрь двора.
Михаил шел в первых рядах и потому скоро попал в само здание. Пошли по бетонным серым полам, по мрачному широкому коридору с высокими арочными потолками и стенами из темно-коричневого кирпича.
 Под тусклым светом неярких лампочек, мерцавших где-то высоко, стены лоснились от времени, и казалось от отпечатков неясных силуэтов уже побывавших здесь до него других заключенных.
И на мгновение ему показалось, что он их увидел...
Ведь что-то да должно было от  тех людей оставаться?.. 
А мимо в стенах тянулись массивные железные двери, такой толщины, что не было слышно ни звука за ними.
Только шарканье подошв от множества идущих ног глухо отдавались в пространстве коридора…   
Возле очередной двери,  их остановили. Два надзирателя с винтовками, ключами тут же отперли ее.
 Заключенные оказались в огромной высокой тускло освещенной, словно в дымке камере, доверху наполненной зловонным влажным духом до того, что у вошедших людей  сперло дыхание. 

Рассказчик глянул на брата, воскликнул:
– Знашь, братуха! Тот запах вошедший в меня никовда уже не выветриватца. Я в бане всякий раз тру, тру вехтем тело: оттираю до блеска до хруста кожу, хлешшусь в парилке веником, но принюхаюсь, а запах снова во мне….  Так-то вот... Ну, это к слову,– высказался, заторопился: воспоминания напирали, и он вновь  подчинился им.
 Старший Евсеич  страдал, негодовал, но не в силах был помочь чем-нибудь младшему, и лишь только молча, слушал. А тот все говорил, говорил…

В камере человек на пятьсот жильцов было гораздо больше. Однако свободных мест на двухъярусных, широких стоявших в несколько рядов и возле стен нарах, хватило и для вновь  прибывших.
Они зашли и сразу затерялись. Так велико было скопление густо шевелящейся человеческой массы.
 И Михаилу на мгновение даже подумалось: здесь безопасно.
 Но масса, состоявшая из людей: обезопасить никого в отдельности не могла, тем более – защитить.
 Понял это: когда там провел несколько дней…
А  та масса беззвучно отпочковывала и выдавала в дверь одного за другим своих безвестных – без имен, без фамилий узников, уводимых куда-то.
 От их пребывания здесь ничего не… оставалось.
 Как будто их тут и не бывало вовсе!?..
 Он же, наивный вначале, даже пытался расспрашивать про отца, но на него смотрели как на помешанного…
 Ведь от человека здесь следов-то... не… оставалось! Просто через камеру текла и текла человеческая масса, как в Енисее текла вода…
 И сколько сотен тысяч, а то миллионов уже утекло?
 А, скольким еще только предстояло?!..
 Наверно, об этом… никто не… знает, и… не… узнает никогда…
  Михаил тогда же подумал: «Вот… такоже, из… той массы… единожды! бесследно… утек и… наш отец»...

Василий Евсеич слушал брата, жалость к нему и к отцу переполняла душу. Не зная чем услужить, утешить  брата, предложил опять выпить:
– Выпьем-ка, Миша за нашева тятеньку…. Но… опять же, не знаю,… то ль за здравье, то ль за упокой.
Они выпили не чокаясь…
 
В течение всего рассказа братья выпивали для поддержания духа друг друга, но… не… пьянели – горючая жидкость была бессильна перед человеческими страданиями…
 
 А в камере свои порядки. Михаил же хорошо усвоил наказ дядьки Матвея в Новоселовском КПЗ и на конфликты старался не нарываться…
 Ему через две недели объявили решение заседания ТРОЙКИ УНКвД по Красноярскому краю. В выписке № 361 говорилось:
«ЧЕРКАСОВ Михаил Евсеевич, 1916 года рождения, русский, гр. СССР. Происходит из кулаков дер. Улазы, Новоселовского района, Красноярского края.
 Сын кулака – хозяйство раскулачено в 1933 году. До ареста работал в Комской МТС чернорабочим». (Но почему чернорабочим?..)
 «ОБВИНЯЕТСЯ В ТОМ, что: среди населения распространял контрреволюционную клевету на руководителей партии и Советского правительства. Дискредитировал Конституцию Советского союза. Проводил к-р агитацию против проводимых мероприятий партии и Советской власти по вопросам коллективизации и выполнении плана хлебопоставок. Распространял к-р провокационные слухи о войне и свержении Советской власти.
СОЗНАЛСЯ ПОЛНОСТЬЮ».
Содержится в Красноярской тюрьме с 7-П-1938 года.
ЧЕРКАСОВА Михаила Евсеевича заключить в ИТЛ на ВОСЕМЬ ЛЕТ. Считая срок с 7 февраля 1938 года»!.. Даже дату не удосужились точную поставить!..
– А че это за ИТЛ? – спросил старший Евсеич.
– Исправительно-трудовой лагерь,– пояснил младший.

Михаил стал дожидаться этапа к месту назначення, но куда – не знал. За то время пока ожидал, со многими сокамерниками познакомилса и много узнал про трагедии  людей…
 В тюрьме находились и, ожидавшие сроки и уже получившие назначения в пересыльные лагеря, как Михаил.
Сюда же привозили заключенных из деревень, сел, предприятий города. Отсюда уводили на допросы  и  возвращали…
Некоторые допрошенные возвращались нормальными, но на большинство было страшно глядеть. Особенно доставалось новичкам, которых не допросили по месту жительства…
 Допросы шли круглые сутки.
 Однако ночные были страшнее всего. Доставляли допрошенных часа в четыре-пять утра.
Оправившись от побоев, истязаний и чуть придя в себя, те старались не оставаться наедине с собой и рассказывали, рассказывали, что с ними происходило в подвале…
 А у следователей пытки и издевательства были одни изощреннее других!..
Вот у пожилого мужчины, следователь в ярости разорвал на мелкие клочки фотографии семьи.
Другого, тоже пожилого, вызвали на допрос и велели забрать свой котелок для еды. Вернулся он через несколько часов избитым в кровь, сильно опухшим. Держал котелок, заполненный его же испражнениями. Надзирателю было велено проследить, чтобы тот в камере возле параши помыл и потом чтобы ел из той посудины. Мужик перестал  принимать пищу и через неделю не поднялся с нар…
 Следующего поставили на колена, просунули голову под стол, где он в согнутом состоянии простоял более семи часов.
 Еще одному за спиной надели наручники на развернутые руки и несколько суток не снимали.
Был и такой случай, когда заставили человека семь часов стоять на коленях, с поднятыми руками, не шевелясь. При попытке поменять положение – его жестоко били палками, пинали, выбили зубы.
А то еще десять суток не дали минуты сна – молодой парень сошел с ума…
 Принимались на допросах кормить соленой селедкой. И не давали воды по суткам…
 Сажали на несколько дней в карцер, в котором можно было только стоять…
 В жарком карцере заключенного держали дней пять, а потом на тот же срок   раздетым – в холодном…
Михаилу никогда не забыть молодого парнишку лет семнадцати. Худущий доходяга с тонкими мальчишескими руками. Ну, ребенок, и все тебе тут.
 Как забирали его,  он не видел, а когда тот воротился, все замерли от сострадания к нему.
Его впихнули в дверь все те же надзиратели и тут же удалились. А он был весь окровавленный  с разбитой головой, с перебитыми в крови пальцами на  руках…
 Его сразу же перебинтовали тем, что нашлось у запасливых и более опытных. 
Пострадавший немного отошел, и начал рассказывать о том, что он сам из колхоза «Красный Октябрь»  в двадцати километрах от города, работал счетоводом.
 Председатель продал на сторону излишки овса, а ему приказал списать, как сгоревший вместе с амбаром от неосторожного обращения с огнем.
 Парень подписать такое не согласился. Тогда  тот пригрозил, сказав:
 «Ах, ты так!.. Ну, товда посмотрим, че запоешь, ковша мой кум приедет».
Однако парень не  очень испугался. Вины-то за собой не чувствовал... А на другой день приехал из района уполномоченный НКВД и с ним два солдата. Не говоря ни слова, скрутили руки, надели наручники и привезли сюда…
 И вот сегодня  повели  на первый допрос в подвал…
Вспомнил, что с ним там произошло, передернул худенькими плечиками. Лицо его сморщилось, залилось обильными слезами от горького почти  детского плача. Захлебываясь слезами,  он прокричал:  «Как там все страшно!»…
 Но затем остановил всхлипывания и, набравшись духу, стал  рассказывать. 
Его повели в подвал по каменным ступеням лестницы, дальше по длинному, длинному узкому коридору, который с обеих сторон мельтешил коваными дверьми. С потолка светили редкие, мутные  лампочки. Несмотря на толщи стен, сквозь них слышались глухие стоны, вскрики, как от нестерпимой боли...
Паренек оказался возле стола следователя. Тот глянул на него злыми, красно-мутными от бессонницы глазами, сразу с места в карьер закричал, застучал по столу толстой металлической линейкой, заматерился:
«Так ты че,  ...твою мать!.. кулацкий прихвостень? Удумал порочить имя чеснова коммуниста, а сам агитировал колхозников против Советской власти и правительства?.. Признавайся сученок, на каку сволочь работал?»… 
Он, было, начал объяснять…. Но  следователь выскочил из-за стола, той линейкой  стал со всего маху бить по голове. Сознание парня помутилось. Как выхватил тот винтовку из рук охранника, и прикладом озверело бил по спине, ногам, животу -  даже не помнит.
Уже лежа на полу, очнулся от пинков под ребра, в пах, в область поясницы. Боль была невыносимой! Он опять впал в беспамятство. Очнулся от лившейся на  него холодной воды. Когда же пришел в себя, следователь заорал страшным голосом: «Встать!»…
 Еле поднявшись, опять попытался объяснять, но следователь пуще озлобился и заорал: «Ты, возражать удумал?..– передохнул, обратился к охраннику, – А ну Семка, достань-ка мое изобретенне. Щас науччим слободу любить! Быстро все подпишешь, – и, вдруг заржавши, похвастался: – Вот, токо я не буду уверен – сможешь ли сам»…
Парень ужаснулся, увидев  тот станок, напомнивший станок для прошивки бумаг, только мощнее и с засохшей кровью на досках.
Опомниться, не успел, как истязатель засунул его пальцы между планок. Охранник, отставив винтовку, тоже помогал, а следователь, осклабившись, стал закручивать гайки и все сильнее придавливать пальцы парня, который сначала молча, переносил боль, потом… не выдержал, закричал… и вновь отключился.
 Очнулся, когда в его изломанные пальцы мучитель умещал ручку для подписи готовых бумаг.
«Я даже… не… знаю, че… подписал»… – промолвил и опять безутешно заплакал. Всхлипывал и все восклицал: «У меня ведь… мама… больна… и… совсем… одна. Я был… ее единственным кормильцем. Как теперь она?.. Не… переживет»…
Михаил кончил  рассказывать, глянул на брата:
– Таких моментов могу рассказывать и рассказывать. Но зачем? Все равно все не перечислишь…. И все же хочу тебе сказать, не смотря ни на че, если у человека есть желанне жить – он все вынесет и… выживет. Иначе бы те, которы после пыток попадали в лагеря – туда бы не попали... некому было бы! – Опять заволновался, быстро трясущимися руками налил в стакан все той же успокоительной жидкости, выпил залпом один…

    Помолчал, повздыхал и продолжил уже про свой  невольничий путь на Дальний Восток…   
    Снова оказался в «скотском» вагоне – «вагзак-е», переполненном до краев.
 Арестантам повезло: лето в том году оказалось ранним; сквозь щели проникали ласковые лучи солнца. Люди подолгу сидели, разморенные его теплом…
А в вагоне порядки те же, что и когда  его везли из Шира до Красноярска. Те правила были законом для всех арестантов на железных дорогах огромной страны…
 Молодые старались размешаться как-то вместе, так легче было переносить тяготы. Пожилым же, истощенным голодом, жарой, духотой, теснотой приходилось туго. Добавляло и наглое обращение конвоиров с зеками как со скотом, что еще больше усугубляло их положение.
 Ведь охранники могли и среди ночи начать перегонять заключенных с насиженного места для пересчета.
Чем дальше уходил состав, тем число его жильцов убывало!
 Покойников выкидывали каждое утро в глухих таежных безлюдных местах.
Конвоирам же нужен был учет, чтобы на встречавшихся станциях вновь пополнять вагоны другими невольниками. Негоже было, даже было не по-государсвенному,  чтобы состав шел полупустым!..
 На стоянках все так же зеков не выпускали из вагонов для совершения естественных надобностей…
 В те дни к Михаилу часто приходили тревожные мысли об отце. Все думал: «Как же он, тоже пожилой, пусть и здоровый, сильный, сможет вынести все это?»…
 
Эшелон часто сутками отстаивал на безлюдных участках, к нему подцепляли все новые и новые вагоны с арестантами.
 Местное же население, сердобольные женщины откуда-то узнавали, что в вагонах томятся заключенные, приходили в тупики, неся незамысловатую крестьянскую еду.
 Кое-что удавалось передать в протянутые исхудалые руки невольников, но конвоиры  постоянно старались их отогнать. Бывало даже, что отбирали для себя, принесенное узникам...   
Потом паровоз, нагоняя время, торопился; подкатывал к полустанкам, пускал черный дым из трубы, сигналил; от скорости на стыках железнодорожного пути вагоны эшелона гремели колесами, скрипели всеми изношенными частями; вокзалы, станции оставались в стороне…
Невольники  не знали своего местонахождения и все так же не знали своего  конечного пути…
 
Михаил вздохнул и произнес  отчаянно: 
–  Скоко, лет прошло!.. А дороги те остались незабываемы. Наверно  их, как и запах тюремных камер, буду помнить и ошшущать с последним вздохом!.. И ишо хочу добавить, что я увидал, как бесконечна наша страна. Скоко людей… в ей хороших!.. А кака раздольна, богата лесами, полями, горами, реками, озерами!.. Один Байкал че стоит.… Но… и увидал,  кака она… обижена... Ковда думаю про то, серце шшемит и обливатца кроввю… И-эх! – и вновь потянулся к стакану, быстро плеснул в него из бутылки и выпил…

Видать, опять помогло!.. Продолжил:
  – Так вот нас вывезли в апреле, а в середине июня эшелон прибыл на станцью «Втора речка» города Владивостока.
И стал  рассказывать о нем.
Город, расположенный на берегу океана у подножья пасмурных сопок, обросших густой темно-зеленой буйной растительностью, встретил их сплошным туманом, какой-то вязкой нестерпимой духотой и жарой… 
Неприветливо, с горы на гору заперебегали улицы, заполненные серыми деревянными строениями. Где-то в центре промелькивали и каменные двух-, трехэтажные дома, а так же и какие-то предприятия… 
 В пересыльный лагерь  заключенные брели голодной, грязной, бледнолице-небритой, измученной, длинной колонной так же под окрики конвоиров, лай  овчарок и выбегавших из подворотен дворняжек, которые, однако, увидав громадных псов, поджимали хвосты, тут же смолкали и прятались за заборы. Жители, привыкшие к такому столпотворению, не показывались…
 Несмотря на усталость, колонна двигалась ровными рядами. Ее обитатели твердо знали однажды выкрикнутое каким-то конвоиром на каком-то этапе правило. Оно передавалось по «чирошному радио», и в новых колоннах уже другие зеки постоянно помнили о нем. Оно гласило: «Шаг налево или шаг направо: будет открыт огонь на поражение»…
   Лагерь предстал большой территорией, густо опутанной колючей проволокой на столбах. Через каждые сто метров высились вышки-«скворечники» с вооруженной охраной. Внутри в несколько рядов стояло бессчетное количество брезентовых потрепанных палаток, низких деревянных старых, мрачных бараков и хозпостроек.
В момент прибытия этапа, в котором  шел Михаил,  там уже  находилось много десятков тысяч зеков, согнанных со всех уголков Советского Союза…

   На каждого заключенного завели окончательное личное дело. Оно нумеровалось в том же порядке, в каком заключенные числились в вагонных списках, а те в свою очередь шли согласно протоколам, полученным с места вынесения приговоров, откуда и начинался путь узника к месту отбытия наказания.
 И только во Владивостоке осужденные наконец-то узнали, что их конечный путь –  неизвестная, пугающая Колыма…
 Начальство приступило к формированию морского этапа туда…

 Сказал об этом и опять замолчал.
Василий Евсеич услужливо плеснул брату в стакан водки. Михаил с благодарностью глянул на него, глотнул и опять получил новую порцию сил…

 Перед самой отправкой в ту далекую даль их проклеймили  по признаку годности к физическому труду: тяжелый, средний и легкий.  Почти все прошли по «тяжелому»…
Колонну за три тысячи человек направили на причал. Полторы тысячи миль до бухты Нагаева должны были преодолеть в громадном грузовом морском пароходе «Джурма», специально оборудованном под перевозку заключенных. По четырем углам  его наравне с палубой стояли вышки с пулеметами и охраной.
Погрузка шла по раз и навсегда отработанной схеме во всех портах  страны. На трап заключенных, как стадо животных загоняли бегом под надрывающийся злобный лай овчарок, под усиленной охраной, которая свистела, улюлюкала, матерно подгоняла, раздавала прикладами направо и налево тычки…

Конвой и вольнонаемные поместились посередине судна в двухэтажные твиндеки.
Осужденные по пятьдесят восьмой статье, а так же, уголовники и бытовики попадали в нижний железный трюм без иллюминаторов через огромную пасть люка.
 Тот трюм был как черная бездна: огромный, холодный, мрачный, с многоярусными деревянными нарами; он уходил ниже уровня моря на глубину с высоту двухэтажного дома.
 Узникам сразу вспомнились слова из гимна зеков, уже  слышанного ими на пересылке:
 «Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый,
как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы.
На море спускался туман, ревела стихия морская.
Вставал впереди Магадан, столица Колымского края.
Не песня, а жалобный крик из каждой груди вырывался.
«Прощай навсегда материк!» – хрипел пароход, надрывался»…
Погрузка продолжалась двое суток.
 Несмотря на большую вместимость трюма, к концу погрузки люди на нарах не помещались. Заключенных там находилось столько много, что первые занявшие места на нарах, тесно прижимались друг к другу.
Но люди еще долго все спускались по длинной вертикальной лестнице, размещаясь на голом полу…
 Михаилу посчастливилось попасть в середину третьего яруса. Это наверно и спасло  его в том страшном путешествии, так как воду он иногда успевал получать, опять же еда тоже доставалась, хватало и чистого воздуха шедшего через входной люк…
 
Пароход отшвартовался, взял курс в Находку, где его догрузили продуктами питания.
 И судно ушло в очередное плавание, увозя  невольников… 
Сразу после соленой рыбы выданной на обед, всех охватила нестерпимая жажда.
 Воды в пол-литра на зека в сутки, не хватало на всех. Ее принимались спускать по крутой лестнице в кастрюлях, даже в тазиках, но качка не давала возможности опускать до нижних нар. Большинство людей изнемогало от жажды… 
 Внизу к тому же не хватало и свежего воздуха. Ко всему этому добавлялись полумрак, спертый воздух, зловонная духота ночью, шум и вибрация от  машин парохода…. От таких неудобств особенно, как и везде страдали нездоровые и пожилые, а их было много…
              Отхожее место было на палубе, туда из трюма по лестнице, измученные и обессиленные страдальцы поднимались с трудом…
             
Верхние же яруса нар были заняты «паханами», ворами, рецидивистами и  другими преступными элементами блатного мира.
 Вот они имели все!
Еду, воду, свежий воздух, спиртное, табак, «шмотки».
 Сытые, наглые, довольные, во хмелю –  валялись на разостланных матрасах, покрывалах. Играли в карты на то, что душе вздумается, а особенно на вещи, которые тут же лежали возле каждого и переходили то к одному, то к другому по мере выигрыша или проигрыша.
Число вещей увеличивалось за счет «усилий» «шестерок», которые правдами и неправдами, а то и с помощью ножа отнимали у своих беззащитных собратьев… 
Вскоре блатное отребье «сплелось» с охраной и полностью стало хозяйничать над этапом.
Какое-никакое питание совсем перестало поступать заключенным.  Нахальные и сильные забирали себе все!..
 И мен вещей за глоток воды, ложку тюри, кусочек хлеба расцвел пышным цветом…
От тесноты, голода, от недостачи воды, кислорода появились первые покойники. Их поднимали на палубу, привязывали колосники к ногам и бросали в море.
 Число несчастных, не выполнивших «задание» Родины: попасть на Колыму и своим усердным трудом получить ее «прощение» за якобы большие грехи перед ней, все увеличивалось…

По Татарскому проливу шли двое суток при штиле. Пролив же Лаперуза между Сахалином и Японией проплывали уже на волнах, которые заподнимались и заударяли в бока судна, завызывали сильную качку парохода и тошноту у плывущих.
  В это время на палубу никого не выпускали. Начальство боялось не за жизни заключенных, которых волной могло смыть в море, а боялись, что японские рыбаки увидят, каких «комсомольцев» Советская страна везет на освоение новых земель…

Когда вошли в воды Охотского моря, невольники почувствовали настоящую качку, вот тогда  морская болезнь свалила всех поголовно…
Но на этом мучения не закончились, а только начались, потому как, на следующий день пароход попал в сильнейший шторм, который продолжался более четырех суток.
 Волны, казавшиеся высотой в десять метров, перекатывались через судно, ударялись о борта, вызывали гигантские вздохи и грохот разъяренной стихии.
 Пароход проваливался между волнами как в бездну, порой ложился набок, а когда поднимался на  гребне волны, его мотало и швыряло как скорлупку…
Наплывшая кромешная темнота и безумство моря доводили людей до  отчаяния. Мысль о том, что они заживо могут быть погребены в морской пучине, ни на секунду не покидала их. От страха за свою жизнь кровь стыла в  жилах!..
 И каждый молил Бога, чтобы тот не дозволил окончательно провалиться на самое дно преисподней…
  Несчастные лежали в лежку, даже не могли шевелиться. Без еды и воды теряли последние силы, но наверх не выползали. Никому не хотелось быть смытым дикой шальной волной с палубы.   
А мертвецов все добавлялось. Находясь рядом с живыми, тела их разлагались. Пространство наполнилось смрадом, зловонием…
 Но только на пятые сутки, когда чуть стихло, покойников стали поднимать на палубу и с колосниками, привязанными к ногам сбрасывать в море… 
Те сутки, проведенные в шторм, невольникам показались  вечностью…   

  Страдающим голосом Михаил вопросил:
   – Скоко их было кинуто в пучину морску?.. –  и уже тихо сам и ответил.– То, токо Богу ведомо, но… думаю много…. Помяну - ка я их безвесных….  Давай брат вместях… со мной.
  –  Да, да… Миша. Давай помянем.   
Братья выпили…
Михаил закусил большим куском сала с хлебом, посидел в молчании, повздыхал и снова почти успокоившись, продолжил свой трудный рассказ…
 
На девятые сутки морского безумства  они, наконец, седьмого июля  оказались  у берегов Колымской земли.
Пароход бросил якорь в бухте Нагаева.
А их еще сутки не выпускали из трюма.
Но все же, на второе утро прибытия – было велено выползать…
 Невольники, подгоняемые окриками, матами конвоиров, заполучали от них прикладами. Превозмогая себя, торопливо потекли нескончаемым серым ручьем, оставляя за собой страшный черный зев огромного чудовища под названием трюм…
 Ослабленные, обессиленные, нетвердо ступали на палубу. Качки на море не было, но ступая на ровную поверхность, ощущали, как она казалась бы устойчивая, вновь зауходила из-под их ног… 
Солнце светило где-то высоко и ослепляло.
Пронизывающий до костей порывистый морской ветер сразу забрался под одежду.
 Летавшие над водой чайки издавали печальные крики-стоны, внося в душу страшную сумятицу и поселяли тревогу.
Синевато серебрившаяся утренняя вода ударялась о черные борта привезшего их судна и глухими шлепками напоминала о себе…
Было холодно, жутко, неуютно и совсем одиноко…

Там, в бухте Нагаева, пробегая по палубе, чтобы успокоиться и придти в себя, Михаил стал урывками оглядывать пространство.
               Окружающая местность тоже не обнадеживала – поражала своей суровостью…
 Выступавший пирс, на который они должны были спускаться, длиной в полсотни метров щетинился причальными небрежно ошкуренными бревнами.
Его поверхность, состоявшая из брусьев, пластин и досок крепилась мощными уже изрядно проржавевшими штырями, болтами, скобами, тросами с  торчащими из морской воды черными лиственными сваями и часто поставленными ряжами, заполненными валунами, булыжниками.
 Сооружение было изрядно изношено, иззубрено, побито грузами, штормовыми волнами… 
               Краем глаза увидел на рейде несколько морских судов… 
Сама бухта в форме подковы окружалась со всех сторон высокими, в виде огромных застывших волн горами: белесо-серыми, едва притрушенными, словно пожухлым мхом буро-зеленой низкорослой невзрачной растительностью. В изломанных расщелинах и низинках виднелись невысокие, тоненькие лиственницы и редкие карликовые березки. Зеленели какие-то темные кустарнички.
Начавшийся отлив заоголял дно пепельного побережья с замытыми скальными обломками, валунами, крупной галькой и гладкими площадями песка: тяжелого, темного, мокрого от только что отошедшей воды…
 На берегу чуть повыше в слабой зелени трав отливали сиренью и качались от порывов ветра редкие цветки Иван-чая, им вторили яркие головки пижмы, кланялись желтевшие, словно маленькие солнышки одуванчики и редкие белые ромашки…         
 От причала скалистый берег все круто уходил вверх. Кое-где на его возвышенностях изуродованные ветрами, одиноко стояли зеленые лиственницы, иглисто поднимавшие вершинки к темно-голубому небу.
 В голове узника промелькнуло: «Такой цвет его: будто воды Енисея в солнечный летний денек»…
 Тоска вновь захватила. С трудом поборол ее…. И потом… многие годы... обманывался яркой или голубизной или синевой высокого неба… 
Вглубь местности за одинокими деревцами шли деревья побольше, погуще и переходили в сплошную темно-зеленую тайгу. Посередине ее, в широкой просеке, уходя вверх, от причала тянулась извилистая, тяжелая, пыльная дорога и скрывалась за перевал.
Груженые телеги с измученными лошадьми, еле двигались, так была та дорога крута и трудна. Рядом с телегами устало брели извозчики…
От всего увиденного сердце Михаила невольно сжалось, пришла ужасная мысль, что здесь, наверно он и останется навечно…

Михаил очнулся от ясно пронесшегося видения первого дня встречи с Колымой,  устало сказал:
– Вот такой я увидал бухту Нагаева, – и вновь замолчал.
   Однако по тому, как он беспокойно двигал руками, то ложил кулаки на стол, то опускал на колени, а глаза его перебегали с брата на племянницу и обратно, было ясно, что воспоминания прошедших лет требовали выхода…

Василий Евсеич  был  подавлен рассказами брата, но все же, встрепенулся, помог ему:
– Миша, ты не останавливайса, давай дальше сказывай.
Тогда тот облегченно вздохнул:
– А я уж подумал, што совсем вас утомил.
– Че ты, че ты! Давай продолжай. Ведь должны же мы знать про твои мытарства. Но ты ишо и главнава не рассказал, – посмотрел на брата сочувственно и спросил, – ведь на самой Колыме было, поди-ка,  куда хужее, чем в дороге?
– Да, да дядя Миша, рассказывайте, – тут же подхватила и  Светка.
– Ну, што ж! Товда слушайте про жись, проведенну мной не по собственной воле в том краю.  Недаром у  гимна зеков тово края есь продолженне:
               – «Будь проклята ты Колыма, што названа чудной планетой.
Сойдешь поневоле с ума – оттуда возврата уж нету.
Пятьсот километров – тайга, где нет ни жилья, ни селений.
 Машины не ходят туда. Бредут, спотыкаясь, олени»... – Замолчал, опять вздохнул и тихо добавил. – И это, истинна правда!.. 
И уже не останавливаясь, торопясь, словно боялся, что его не дослушают, стал рассказывать дальше…

 На причале зеков встречало несчетное количество все тех же собак, остервенело лаявших и рвущихся с поводков. С автоматами наперевес с двух сторон плотно стояла развязная наглая охрана, охрана, охрана…
Заключенных пятерками выстраивая на галечниковом берегу, засобирали в сотни... Через несколько часов утомительного ожидания так же под усиленной охраной и громкий лай собак колонна медленно потянулась по той трудной единственной дороге, таившей в себе неведомое, страшное.
 А с той дороги!.. нельзя было свернуть ни… вправо, ни… влево, ни повернуть… назад...
 Только, вперед!
А что она там  сулила?.. Не знал, никто...
И каждый испытал чувство тревоги; ощутил хрупкость, ненадежность, беззащитность своей жизни.
Ноша на плечах из самодельных вещевых мешков с личным скарбом невольникам показалась неподъемной, еще более тяжелой и запридавливала  их к самой на всем белом свете холодной, неласковой земле…
Они поднимались вверх по той дороге через «шанхайский» поселок. Дома-засыпушки с крышами и сенцами, обшитыми от сильных ветров рубероидом, были слеплены из подручных материалов: посеревших, почерневших от дождей досок, щитов и разных кусков фанеры. На многих  виднелись выцветшие, облупившиеся от постоянной непогоды краски зеленых, синих, желтых, розовых тонов.
 Строения хаотично мостились у подножья сопок, на их самом подъеме; располагались близко друг к другу, некоторые были на сваях.
 Тянулись деревянные лесенки с перилами и широкими ступенями.
 На горбатой местности виднелись и небольшие огородики из  штакетника, досок, частокола, с окученными рядками зеленевшей ботвы картошки… 
Чуть в стороне, почти подле дороги стояло несколько побеленных глиной длинных бараков с запыленными окнами, тускло блестевшими чернотой.
 Виднелось с десяток двухэтажных домов из потемневших бревен с окнами, рамы которых когда-то были покрашены белыми, коричневыми красками, уже изрядно облупившимися…

После длительного подъема этап оказался на седловине между сопок, которые сильно раздвинулись и словно огромные охранники окружили и надежно охватили поселение, разместившееся внутри.
Влево от  их пути все та же дорога уходила по просеке вниз, и отодвигала тайгу на следующие возвышенности.
Вдоль дороги и в стороне от нее на пригорках, виднелись  еще только вырытые котлованы под каменные здания и уже готовые жилые дома светлых тонов, нарождавшегося  Магадана…
 К стройкам подъезжали машины, подводы, их разгружали. Слышались команды, окрики. На телегах подвозили в бочках воду.
Среди всеобщего движения копошились люди, тоже зеки: худые, серые одноцветные, как мыши, одетые в летнее вещевое довольствие…
 Колонна, в которой шел Михаил громоздко под лай обеспокоенных собак, окриков охранников, повернула на правое ответвление дороги в сторону высокой сопки-горы, занимавшей почти все пространство.
 Удивительным было то, что на ее зеленой лесистой поверхности во многих местах полянками лежал настоящий, никогда не таявший белый-пребелый, блестящий снег…. Потом,… сколько… он таких «чудес» насмотрелся...
А по сторонам дороги, идущей через холмистую, пыльную, мрачную местность потянулись такие же домишки, что и у самой бухты, тоже опутанные огородами, за ними темно-зеленые кустарники, а дальше шла сплошная дикая тайга…

  Вспомнившиеся те события еще сильнее растревожили душу Михаила. Он взглянул в потемневшее окно кухни, словно там вновь увидел ту жизнь и ту таежную глушь. Протяжно вздохнул и продолжил  рассказывать…
 
 Наплывший с бухты, по-настоящему сырой, с мелкими, густыми крапинками дождя вязкий туман и холодный, промозглый, продиравший до костей ветер, более не отпустил узников ни на мгновение…
В рядах колонны, он ослабевший от голода, изнурительной дороги, еще не отошедший от морской болезни, замученный переживаниями из-за неизвестности, еле  двигался.
 Однако слышал негромкие сообщения знающих людей, ведь всегда среди огромной массы находятся такие. Те сообщили, что путь их идет к подножью сопки-горы с названием Марчекан на санобработку в баню-вошебойку и получения вещевого довольствия…

Наконец показалось множество серых приземистых построек, среди них выделялось неуклюжее строение бани, разбухшее пристроенными к ней длинными складскими помещениями с одеждой.
 Порядок, установленный в  этом «санитарном чистилище», был закреплен раз и навсегда, никогда не нарушался и не менялся, только менялись люди…
 Баня-вошебойка являлась последней точкой в дорожном этапе.
 Здесь люди должны были не только снять с себя всю свою одежду, связывавшую еще с волей, домом, родными, но и распрощаться с ней, смыть всю грязь долгого пути и окончательно принять страшную действительность: забыть свое прошлое и  превратится в бесправного, послушного раба…   
 Первую сотню, где оказался и Михаил, после пересчета через большой мрачный коридор загнали в большое без окон, пустое, холодное  помещение. В нем с потолка лился слабый свет от тусклых лампочек, но заходившим с улицы  казалось, что здесь совсем темно.
Узники занаступали на что-то мягкое, мешающее передвигаться. А когда пригляделись, пораженно остановились. Они стояли почти по колена в разнообразной людской одежде: ношенной до лохмотьев и совсем новой, кучами разбросанной по всему полу.   
Еще не совсем осознав, что это такое, в открывшейся двери напротив, увидели трех «блатников», довольных своей неприхотливой, но сытой жизнью.
 Те увидели растерянность заключенных и уже в сотый, а может тысячный раз, удовлетворенно заржали.
 Потом один из них все еще наслаждаясь произведенным впечатлением, выдал команду: «Раздевайсь!»…
Многие не поняли, но воры, бытовики, проходившие уже не по первому разу эту процедуру, быстро стали скидывать с себя все. За ними последовали молодые, а потом и старшие.
 Один очень худой пожилой мужчина предложил кого-то оставить посторожить, пусть не ценные, но дорогие сердцу вещи.
 Однако опять «тройка» издеваясь, выдала: «А вы не бойтесь за свое добро – спокойно идите, мы его вам посторожим», – и снова громко заржали…
 Голые мужики жалели свои пожитки, но делать нечего и, подгоняемые все той же «тройкой», потянулись в коридор к следующей двери.
За ней около десятка отморозков в застиранных, когда-то белых теперь уже серых халатах вовсю трудились зазубренными машинками над головами и другими волосистыми местами заключенных… 
Оболваненные зеки из распахнутой рядом двери получали по маленькому кусочку мыла и рысью бежали к помывочному отделению, находившемуся в центре.
«Урката» опережала!.. Они-то знали что делать!.. Хватали шайки, тазы и быстро-быстро то и дело стали наливать горячую воду в них, выливать на себя и торопливо мыться. За ними последовала и молодежь.
 Старшие и больные замешкались, успели только по одному разу налить воды. Ее без предупреждения внезапно отключили… 
 Дальше, так же из очередной двери получили по рубахе и кальсонам.
 Двери открывались, и из них  выдавали: то хлопчатобумажное полупальто, то гимнастерки, то брюки тоже х. б, то фуражки, то сапоги, то ботинки с портянками, подметкам и  набойками.
 Чуть обсохнув, здесь же стали меняться вещами друг с другом – при выдаче, размеров у них никто не спрашивал…
И новоиспеченные колымские зека, теперь уже окончательно поняли, что их прошлое ушло, навсегда растворилось там, за еще видневшейся Нагаевской бухтой и что им предстояло освоить эту новую непонятную и страшную жизнь,  дожить которую до конца срока вряд ли всем удастся...

 С такими невеселыми мыслями, со  смятением в душах,  люди все так же в колоннах, окруженных усиленной охраной с собаками, направились в пересыльный транзитный пункт Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря (СВИТЛ), который располагался под сопкой Крутой…
 Из жерла СВИТЛ-а вытекали нескончаемые потоки осужденных в Магаданские и Колымские лагеря.
 «Транзитка», то разбухала невольниками, доставлявшимися кораблями с «материка», то худела после ухода очередных этапов в места назначения, но никогда не пустовала…
Год тридцать восьмой особенно был богат поставкой зеков на Колыму.  Михаил уж знал, что по всей стране шли повальные аресты: и в городах, и в глухих деревнях, и в рядах Красной Армии, и по республикам якобы контрреволюционеров, саботажников, троцкистов и других…
 Заключенных поступало такое огромно количество, что начальство не успевало своевременно этапировать их в лагеря, уже созданные по всей Колыме…

Чуть ранее, в конце двадцатых, в начале тридцатых годов, на этой дикой  территории были открыты богатые месторождения золота, серебра, меди, олова, свинца и других руд и уже началось грандиозное освоение глухого необжитого края…
 И для освоения этих богатств, требовалось большое количество дешевой рабочей силы!
 Вот зеки и составляли ее…   
               
    В момент прибытия нового этапа в пересыльном пункте находилось   несколько десятков тысяч  заключенных.
 Михаил уже был в курсе, что большинство из них, как и он сам, тоже не… повинны! Не… враги народа! Не… враги Советской власти!..
А они, многие потом в… будущем, даже… умирая в белой заснеженной… пустыне… колымских… лагерей… от голода, холода, морозов, непосильной работы, побоев, болезней, расстрелов так и не узнали, за что отдали свои жизни…

Рассказчик не сказал, а прокричал об этом! Опустил голову и как неутешное дитя, вновь расплакался.
 Старший брат, только молча, неумело погладил его по голове. А тот так же быстро успокоился, опять утерся полотенцем и, словно извиняясь, промолвил:
– Вот так, братка!.. Теперь, вспоминая, я не могу сдержать слез…– и вновь вскричал.– Дак!.. ведь обида… берет за себя, и жалось… к тем нещасным, оставшимса Бог весь, неизвесно где, и… не… в… гробах, – с болью в голосе сообщил. Стиснул кулаки так, что козвонки побелели.
 В отчаянии и от бессилия  заскрежетал зубами…

Казалось, что после такого признания, с его плотно сжатых губ уже не слетит ни единого слова. Но, однако, прошлые события уже не отпускали его, и он силой заставил себя говорить.
 Говорил с состраданием о том, что никогда, нигде на необъятных просторах ГУЛАГов в гробах зеков не… хоронили!.. Тем более для Колымы – это была непозволительная роскошь быть закопанным в гробу!..
 Живых не жалели!.. 
А что, говорить о мертвых?..
Их… не хоронили… по-человечески, а безымянно – с деревянной биркой, привязанной к левой ноге с номером личного дела, а то и без бирки вовсе.
 И старались покойников сбросить или в штольни, или в шахты, или упрятать в расщелины; топили и в море, и в реках; и где-нибудь на отшибе зимой оставляли скрюченных, закостенелых под чуть притрушенным снегом, а летом – землей…
 Дикие звери выкапывали, растаскивали по тундре, обгрызали. Потом десятки лет белые кости несчастных то тут, то там посверкивали в неласковых, холодных, но ярких лучах колымского солнца…
Если все-таки какому-то несчастному выпадало упокоиться под отдельным бугорком, на том месте ставили колышек-штакетину или едва отесанный обрубок тонкого дерева, прибивали фанерки или донышко вырезанное из консервной банки с указанием все того же номера дела…
В отчаянном порыве  сообщил об этом и опять не удержался, всхлипнул.
Василий Евсеич успокаивал брата и все приговаривал:
– Ты Миша слез не стесняйса... поплачь, поплачь. Это быват вдругорядь пользительно. На душе станет легшее. Да и вместе со слезами уйдет и чась горя. Помнишь в детстве, маманя нам тако завсегда говаривала?..
– Да и, правда, словно камень сползат с души…. Вот всплакнул, высказал тебе наболевше, вроде полегшало…– и уже спокойнее вновь заговорил…

Голодные, уставшие, совсем разбитые до «Транзитки» добирались долго.
 Несмотря на то, что на громадной территории огороженной колючей проволокой виднелись бесконечные ряды низких, изрядно потрепанных, длинных, широких, неуклюжих бараков, с крышами из шифера, рубероида, а то и «финской стружки»,  мест в них не оказалось.
 Прибывший этап, как и много других, уже поступивших раньше, разместился под открытым небом… 
 Разожгли костры, расселись своими кружками по десяти, двенадцати человек, поужинали каждый половиной ржавой селедки, куском черствого хлеба;  вместо чая в большой консервной банке вскипятили воду, бросили по корочке хлеба.
 Котелки каждый для себя приспосабливал из тех же консервных банок поменьше. Благо их валялось повсюду не считано…
На ночлег разместились на земле, кто на чем…
 Но ночью их пробрала и разбудила настоящая стужа, а к утру выпал снег…
 К перепаду погоды, к холоду Колымы Михаил так за все годы и не привык…

Он опять разволновался. Брат, чтобы хоть как-то успокоить еще плеснул в стаканы водки, предложил:
– Выпьем, и ты успокоисса.
Понемногу отпили, закусывать не стали. Так были поглощены: старший  –  со вниманием слушал; младшему было необходимо высказать, высказать многое. Ему надо было, чтоб брат посочувствовал. Он думал, что от этого сочувствия станет легче переносить в воспоминаниях то, что довелось испытать зазря…
Василий Евсеич опять неумело обнял брата, похлопал по спине, зашептал прерывисто:
– Ты знашь брат, мне тяжело даже слышать о том, че сказывашь. А ты ведь все это пережил!.. Я так… жалею тебя. Так жалею. Ты… даже себе… представить не можешь…. А как жалко, что нет с нами нашего тятеньки! Так хотелось, чтоб он… посочувствовал нам, пожалел бы как кода-то… жалел нас в далеком далеке…
Михаил, поддаваясь настроению  брата, завздыхал:
–Эх,… жизня... И пошто она нас не жалеет, не балует?..– но взмахом руки как бы отогнал слезливое настроение и снова пустился в  воспоминание…

В начале осени он попал в этап, идущий до исправительно-трудового лагеря «Бутугычаг»…. Название означало с эвенского языка как «Долина смерти» и… это  соответствовало.
«Бытовики» бывалые не по первому сроку, пояснили,  что про то место еще знали охотники и кочевые племена оленеводов, которые кочуя по просторам тундры, единожды наткнулись на громадное поле, усеянное черепами, костями. Олени в их стадах стали болеть странной болезнью – начинала вылезать шерсть на ногах, выпадали зубы, а когда ложились, то уже не поднимались…
 Напуганные неизвестной болезнью тундровые жители откочевали, и более не появлялись там, но слухи о «Долине  смерти» остались.
И там, именно в той долине между сопок в тайге был создан лагерь «Бутугычаг».
Осужденным предстояло вступить в то гиблое и неизведанное место…

 Десятка два открытых машин полуторатонок сопровождали их: везли охрану, конвоиров и все хозяйство.
В дороге Михаил перезнакомился со многими товарищами по несчастью.
 Много было из них таких же, как  и он – молодых, шедших как политзэки по пятьдесят восьмой за контрреволюционную деятельность...
 Однако они путем не знали, что это такое.
Но среди зеков были и постарше люди, они более их разбирались во многом и в политике тоже, поясняли и старались  поддержать – жалея  их молодость…
 Между  собой  политические были очень дружны. И их доброе отношение во многом лично Михаилу в дальнейшем очень пригождалось.
 Сколько раз они  выручали его от распоясавшихся уголовников, блатных, от беспредела конвоиров! Подкармливали, когда тот совсем тощал, не вытягивая производственную норму уже в лагере, за что получал штрафную продуктовую пайку питания, превращаясь в «фитильного доходягу».
 И  когда  от усталости, от недоедания, звериного холода находился совсем на грани гибели, тогда политические клали его в больничку. Где в основном командовали из их числа: и врачи, и хирурги, и медсестры среди них были…
 Да разве перечислишь все их добрые дела?..

  О продуктовых пайках арестантов это особый сказ.
Они делились: на этапный, на лагерный, на штрафной, на следственный и так далее. 
И кого хочешь, такие пайки могли до истощения довести. Но об этом Михаил узнал, кода дошел до места назначения и стал «исправляться трудом»…
Ведь чтобы выжить на Колыме, надо было выполнять и перевыполнять норму – на сто, сто тридцать процентов, а то и все сто шестьдесят. Тогда зек помимо полного производственного пайка получал дополнительные «премблюда».
 Если доходил до «стахановского» уровня, то тогда к  производственному пайку добавочно получал еще четыре «премблюда».
 Соответственно так же шла выдача и хлеба…
А при невыполнении нормы – грозило штрафным пайком в триста граммов хлеба и поварешки баланды в день!..
 Такой длительный  паек приводил к недоеданию, а затем к истощению всего организма…
 В суровых же колымских условиях деление питания обрекало на медленную, но верную смерть тех заключенных, которые были слабы здоровьем, не могли выполнять нормы и попадали в штрафники.
 Ослабление организма еще  влекло за собой  такие болезни как: цинга, туберкулез, ревматизм.
И многие зеки от холода, голода, неизлечимых болезней – гибли… 
Но бюрократическая лагерная машина строжайшей экономии, учета, отчетности, расчета пайков, норм выработки, продолжительности часов труда, не брала во внимание такие «издержки», «мелочи».
В результате чего добытый один грамм золота был равен, одной целой двенадцати сотой человеческой жизни.
Однако это ничуть не смущало руководителей ГУЛАГа…

Все вспомнившееся опять навалилось на Михаила страшным грузом. Он опустил плечи, согнулся, лицо побледнело, по скулам заходили желваки.
 Но все же, вновь справился, провел ладонями по лицу, как бы прогоняя от себя, то прошлое и сообщил:
 – Ишо че хочу сказать. Вдруг вспомнил! Ходили слухи среди зеков, што благодаря такой расчетливости, учета и отчетности руководителей Колымских лагерей в середине тридцатых годов даже гитлеровски особы бригады по договору с ВКПБ проходили обученне в Колымском ГУЛАГе – набирались опыта!..
 После такого сообщения, слушателям подумалось, что Михаил окончательно замолчит и прекратит рассказывать, но он, передохнув, снова оказался готовым к продолжению…

 Сильный северный ветер остался в дождливой, неприветливой бухте Нагаева. Машины медленно двигались по Колымскому нагорью. Дорога шла у подножья сопок,  через ручьи, реки, впадины, обрывы, а то и по перевалам. И зеки час за часом все дальше уходили от хмурого, неласкового побережья… 
Наконец-то, оказались на просторах залитых солнечным светом, теплотой, густой зеленой растительностью. На остановках разбредались за «природными дарами», чтобы совсем не ослабнуть от голода. Рвали мелкие шишки с орешками, растущими на невысоких кедровых кустах – стланиках, морошку, голубику, бруснику, а  еще ели  сладкую-пресладкую  жимолость. А в Сибири-то она такая горькущая!..
Конвоиры  их вольностей вовсе не замечали. Знали канальи: зек не побежит, когда у тех есть разрешение на то, что они могут каждого из  них пристрелить «за попытку к бегству».
 Да и куда бежать?..
Лето короткое, кругом на тысячи километров непроходимая тайга, окруженная голыми сопками, снежными даже летом.
 Нескончаемые от горизонта до горизонта болота, тундра, а на все на это еще в придачу дикое зверье и… безлюдье!
 Но если бы и довелось встретить на тот случай в этом огромном пространстве человека, тот все равно выдал бы его.
Тогда расстрел за попытку к бегству или добавочный срок...
Однако некоторые люди, доведенные до отчаяния, все же совершали побеги. Были случаи – их вылавливали! Но и много их гибло на просторах  окоченелой земли…
 
Тракт, по которому они шли, был отсыпан галькой, щебнем, грунтом.
 Пыль длинным шлейфом вилась за колонной и расстилалась далеко по окрестностям.
Почти через каждые десять-пятнадцать километров встречались лагпункты, с десятками потрепанных палаток – каждая размером с барак, окруженных колючей проволокой, караульными вышками с охраной. Рядом стояли серые давно построенные деревянные дома для лагерного начальства…
 Вдоль всей трассы от сопок к дороге были проложены катальные дощатые настилы.
По ним тысячи зеков двигались с тачками гружеными грунтом. Внизу  опрокидывали, опрокидывали, и поворачивали, поворачивали назад к сопкам.
 Другие тысячи по дороге – с помощью тех же лопат, ломов, металлических скребков разгребали кучи, равняли, равняли и продолжали уширять, достраивать и строить дальше дорожное полотно.
 Еще тысячи на тех сопках долбили скальные породы кирками, кайлами, ломами; лопатами кидали в тачки…
 И дороги с помощью дармового мускульного труда зеков заметно продвигались вперед и вглубь громадной безлюдной, суровой, необжитой, дикой, но несметно богатой территории…
А всего лишь недавно, здесь были только тропы зверей!..

  Все работы выполнялись вручную. Техники никакой!.. Да и зачем она, такая, затратная нужна? Когда тут рабов пруд пруди.
И ничего что те от недоедания, болезней, холода, голода мрут, как мухи. Их даже отстреливают при «попытке к бегству».
Поток их все равно не иссякает!..
 Их, живых все равно больше: в потрепанных робах, в телогрейках; худущих, с изможденными темными лицами, тусклыми, печальными, а то злыми глазами  без цвета. Потому как! за зиму морозы тот цвет просто-напросто вымораживают…

А еще другие тысячи в десятках колонн все шли и шли этапами на освоение новых золотоносных и других месторождений…
 По труду, по числу, по невероятно большой гибели их, истинными хозяевами Колымской земли должны были бы стать, именно заключенные...
 Но… они!.. Только  были невольники… 

  Скопище огромного количества движущихся людей с тачками, лопатами, ломами; в колоннах, окруженных надзирателями, злыми собаками, кидавшимися на оступившихся, споткнувшихся: представляло собой – грозное, ужасное зрелище!.. 
Все просторы на сотни километров своей масштабностью, скученностью движущихся голодных, оборванных, бесправных полулюдей напоминали огромный растревоженный муравейник, жильцы которого шли по раз и навсегда намеченным какой-то страшной силой тропам, дорогам...
 Невольники новых этапов чувствовали, что той неведомой силой тоже втянуты в этот круговорот и выход из него вряд ли скоро найдут.
Да и… все ли?..

Михаил шел в общей массе обездоленных людей и почему-то перед его глазами, словно оживала картинка, увиденная кода-то в раннем детстве в Библии, принадлежавшей еще бабушке Анне Евдокимовне.
На той картинке было изображено Вавилонское столпотворение!..
 Тогда его поразила огромность башни и в высоту и в ширину.
  И там же, он увидел большое количество маленьких, маленьких оборванных человечков – а они были кто с лопатой, кто с кайлом, кто  с тачкой. Все  их огромное  количество по сравнению с башней  все равно было мало, ничтожно. 
 Они были, словно мурашики  в муравейнике…
 Ну вот, как сейчас все эти люди и вместе с ними Михаил.
 Они тоже куда-то двигались, что-то делали,  многие шли и шли…
Однако те с картинки были  где-то в теплой стране!..
 Но, а Михаил и его товарищи находились среди Колымских бескрайних заснеженных сопок на краю неласковой земли – потому они в этом безбрежном пространстве были еще  мизернее, ничтожнее, беззащитнее… 
 
 Михаил не сдержался, воскликнул:
– От безысходности становилось страшно... Не за завтрашный день! Об ем даже не мечтали, не думали, а… щас, сиюминутно…– и заново ощутив те мгновения, нахмурил брови, передернул плечами как от страшного озноба и боли.
 Василий Евсеич успокаивающе погладил рукой по его колену, легонько похлопал по согнутой спине.
 И младший брат, снова справился с собой…

 Чем дальше узники двигались, тем местность становилась лесистой и превращалась в настоящую глухую тайгу. Встречались огромные лиственницы, березовые рощи, тополя в низовьях рек. Там же росли развесистые кусты черемух, рябин, черной и красной смородины.
 Донимали комары и мошка. Отмахиваясь, закрывал глаза и,  казалось, что он находится где-то в  своей сибирской глубинке…

 А… зимой, он узнал, какая эта северная благодать беспощадна, жестока, сурова, и выжить в ней, было не всякому дано.
 Особенно в первый год...
Ведь длина зимы в девять месяцев с вьюгами, буранами, морозами под сорок, пятьдесят, а то и  все шестьдесят градусов. Люди же одеты кое-как, и им… другой раз  укрыться… согреться... негде было.

А в первый год Михаилу с товарищами приходилось в лютый холод, который наступал после буранов, очищать для транспорта огромные заносы снегов с многокилометровых дорожных трасс и перевалов.
 Дни актировали только, когда мороз достигал пятьдесят пять градусов!..
Работа длилась сутками.
 Охранники с собаками пригоняли их на участки и не все дозволяли разжигать костры, чтобы погреться.
 Обедать приходилось куском мерзлого хлеба и банкой замерзших консервов на двоих…
 
В пурговые дни гибло много зеков. Особенно «вьючных», в течение полугода переносивших на себе по пятнадцати, двадцати килограмм жизненно необходимых продуктов в дальние лагпункты, к геологам, доставляли и оленеводам.
 Ведь на обледенелых перевалах, на занесенных снегом дорогах техника становилась бессильна!..
 Вот людей и использовали как вьючных животных. Для той работы подбирались здоровые, крепкие, выносливые. Но и они не все выдерживали…
 После пурги, убирая метровые толщи снега, рабочие по очистке дорог выкапывали замерзшие трупы. Оттаскивали ближе к лесу, к скалам, к низинкам, там укладывали, присыпали снегом…
Бывало, но не часто,  им доставалось из нош несчастных несколько банок консервов, а то, или сахара, или крупы, тогда тайком забирали и проносили в свои палатки…

И  тут вдруг Михаил как-то даже торжествующе сообщил:
– А ведь в одном замерзшем трупе я узнал Трофимова... Тово самова, который меня чернилами, кулаками, пинками в Улазах потчевал. Тоже ведь был крепким, здоровым. Выходит, вот и пригодилась ево силушка для «вьючнова»!.. Не вечно же было тратить ее на беззашитных?.. У их ведь, у энкеведешников меж своих постоянно шла грызня за тепленько местечко. Хто-то нашелся посильне и свалил ево!.. Вот и ему досталса кусок мерзлоты... – злобно порадовался. – Туд-да ему и… дорога!.. – остановился, вздохнул и, словно извиняясь за свою злобу, тихо промолвил,– Господь Всевышный! Прости мою душу грешну...– но вновь не удержался, воскликнул, – видать, все же, есь справедливось на земле!.. И ниче не остаетца безнаказно!.. – сказав так, уронил руки на колени, опустил голову, спина согнулась.
Однако после длительного молчания, выпрямился, виновато глянул на брата, страдальчески вымолвил:
 – Прежде-то, при тятеньке, рази себе позволил бы  такова? Нет и нет! Отец завсегда учил – злорадствовать грех великий... Лучше вспомянуть тово человека добрым словом…. Я же… не… могу... –  и на глазах его выступили слезы.
Василий Евсеич опять неумело обнял младшего, прижал к себе, рукой запохлопывал по спине и начал шептать:
– Родной… ты мой!.. Каким же могильным камнем ненавись лежит у тя на душе; тяжелит ее. Как ты страдашь!..– тот расслабленный сочувствием, уткнулся брату в плечо и совсем разрыдался.
Старший запокачивал, зауспокаивал его как ребенка:
– Надо брат тебе от етова избавлятца. Иначе та злоба, та жгуча ненавись иссосет кровь, и  тоска заест...
Младший, успокаиваясь, признался:
– Я и сам знаю. Это чувство просто сжигат меня изнутри... Но ниче, ниче... Вот щас с Анной дом будем ставить, хозяственны хлопоты пойдут, уж точно нековда будет вспоминаннями заниматца…. Ведь верно, братка?..
– Да, да... в хлопотах оно как-то лекшее забудитца…– поддакнул  Василий Евсеич и вновь разлил по стаканам извечной для русского мужика от всех недугов, болезней, печалей болеутоляющей жидкости…
Михаил хлебнул глоток, вновь почувствовал, что может продолжать… 

 Когда заканчивали расчищать дорогу, тащились за два, три, а то и все десять километров в лагерь в зависимости от протяженности заносов.
 Вещевое зимнее довольствие, выданное на определенный срок, состояло из стеганой на ватине шапки-ушанки, таких же рукавиц, фуфайки, с нательной х-бешной рубашкой, штанами-ватниками и кальсонами, для ног портянки с простеженными бурками-ватниками на валяной подошве, поистрепавшись – не спасало от холодов…
 К концу пути на Михаила, как и на всех, нападало безразличие! Хотелось где-нибудь приткнуться, уснуть, но, всегда, несмотря на звериную усталость и отчаяние откуда-то появлялись силы. Те силы заставляли, чтобы не замерзнуть: бежать, притопывать, пританцовывать, махать до изнеможения лопатой…
 Обморожения были обычным делом. Струпья от них болели и подолгу не заживали…
 Добирались до палаток. Там стояли две бочки-печки, которые топились, однако грели только возле себя, но им погреться не удавалось – места были заняты  урками и их главарями.
Ужинали, валились на нары, засыпали, как убитые, утром едва отдирали примерзшие одежды от досок.
И каждый день хоть один человек да не поднимался. Уборщики тут же сносили покойника в большой ящик, стоявший недалеко от палаток на санях. Заполненный  его через какое-то время отвозили, освобождали…
  А они, которые еще оставались в живых, безразлично проходили мимо. Никто не знал, кому следующему выпадет черед – в нем оказаться…
На завтрак был кусок хлеба с жидкой похлебкой из капустных листьев, плававших кусочков рыбы. Попадались иной раз или ломтики разварившейся картошки,  или с десяток зернышек крупы, а то была  каша с тюленьим жиром: это было  настоящим лакомством…

 Василий Евсеич любовно и жалостливо  глядел на брата и хоть чем-то его отвлечь от печальных воспоминаний, уже который раз как беду и выручку, предложил:
–  Давай-ка Миша, хлопнем ишо по маленькой. По себе знаю, ковда тоска-печаль сильно берет за душу – она  проклятушша, помогат...
Михаил печально улыбнулся, взял стакан, потом залихватски промолвил:
– А, давай! – они выпили.

 И уже повеселев,  младший радостно воскликнул:
– Ты знашь Вася? А ведь та жись первова года на строительстве и очистке  Колымской трассы от снежных заносов оказалась, выигранным у жизни щастливым билетом!..
Да, именно для  него и других, оставленных из  колонны за Хасынским хребтом на… дорожные работы, чем для тех, которые… проследовали дальше… до особого лагеря «Бутугычаг», расположенного за перевалом «Подумай», возле речушки «Вакханки»…
Михаил, сделал отступление, сообщил, что интересные названия речушкам,   перевалам, сопкам, озерам давали геологи. Ведь на Колыме все открывалось в первый раз.
 Геологи были первыми и, впервые видя, восклицали: это озеро «Джек Лондон», а это перевал «Дедушкина Лысина». Называли горы такими именами, как «Комендант», «Хозяин», а ручьи получали имена «Свистопляс», «Снайпер» и много, много других интересных названий.
Названия эти становились народными, но и многие наносились на карты…

Среди зеков их лагеря вскоре пошли рассказы о «Бутугычаге» один страшнее другого.
 Говорили, что на его территории тысячи зеков рыли поисковые шурфы, долбили штольни в сопках и добывали какую-то «спецруду». После ее обогащения и промывки, на самой фабрике на металлических подносах выпаривали воду в сушильных печах.
 Работавшие там много времени не выдерживали и в течение двух недель помирали. Так сильно действовали едкие, вредоносные испарения.
 К тому же заключенные там работали без защитных приспособлений…
 Потому как руководство ГУЛАГа очень четко  считало затраты на тонну добытой руды и на всем экономило.
 Так зачем было тратить лишние средства на защиту?.. Когда те все равно скоро умрут, а на место умерших поступят новые рабы?
И… их не жалели... А что… их жалеть?.. – русские бабы…  еще… нарожают...
 И опять же о покойниках сказывали. Их в том лагере сбрасывали в выработанные штольни, заполненные телами, сверху заливали водой. Образованный лед за короткое лето не оттаивал, и захоронения оставались в вечной мерзлоте.
При нехватке штолен, использовали, как и везде по Колыме, ямы, заранее приготовленные в летнее время.
 Зимой колымскую землицу долбить невозможно. Она промерзает так, что становится крепче металла…
 Так же шел слух о том, что там есть специальная лаборатория и работают в ней профессора. Какие-то испытания проводят на мозгу людей. Подопытными становятся ослабленные здоровьем все те же зеки…
 Правда, разговоры о том велись скупо. Совсем, тайна была. Вся та местность усиленно охранялась, все было огорожено крепким высоким забором, с колючей проволокой в несколько рядов. По ней пропускали электрический ток…

Встревоженным  взглядом запосматривал на брата, признался:
– Слухи эти пугали нас. Мы старались усердно работать на строительстве и очистке дороги, чтобы не прогневить охрану, вертухов, бригадиров, начальство и не попась  в тот лагерь. 
 Потом все же  приободрился, что-то подумал и обрадовано заключил:
– Знашь братка, а Господь меня все же наверно постоянно опекал все то, время, которо выпало мне быть в неволе. Я даже в сам «Бутугычаг» не попал, хотя был  совсем близко у врат… тово ада!.. и мог в любу минуту оказатца там...– и, не дожидаясь, когда старший нальет еще живительной влаги, взял бутылку, плесканул в стакан, жадно глотнул, а потом чуть таинственно произнес, – но судьба, опять не позволила!..

После сказанного, долго не решался продолжить.
 Наверное, собирался с духом и не знал, как можно было сообщить, чтобы окончательно не напугать старшего.
Все же решился:
– Ты братка, токо не пужайса!.. А… ведь меня чуть не расстреляли…– и, уже не останавливаясь, стал говорить,– но все равно благодаря тому, и не попал на саму фабрику…. Попал же,… совсем в друго место…. Да!.. Вот так все… неожиданно… перепутывалось… и… получалось…– заволновался, тяжело задышал…
 
Но опять остановил себя и уже более спокойно стал рассказывать о том, что как раз по Колыме шла волна массовых арестов, расстрелов за участие в «Колымской подпольной антисоветской террористической организации».
 Однако в среде заключенных шел разговор, что на самом деле такой подпольной организации вовсе не было. И что это дело сфабриковала «московская бригада» НКВД СССР, прибывшая в Магадан с целью «вскрытия и ликвидации» якобы существовавшей на Колыме той организации, предводителем которой  был бывший руководитель «Дальстроя» Берзин, уже арестованный. 
 Аресты шли среди вольнонаемных «дальстроевцев» и заключенных лагерей… 
  «Московская бригада», местные следователи с целью получения признательных показаний к арестованным применяли недозволенные методы: изощренные пытки: битье резиновой проволокой и кулаками по суставам, ушам,  стальными линейками – по головам, не разрешали людям оправляться, от чего у тех пухли половые органы; не давали пить воды. У несчастных постоянно принимавших лекарство – его отнимали… «Стойки» применялись к большинству арестованных. В тюрьме одевали в смирительные рубашки, бросали в карцер…   
 В результате таких «допросов» арестованные оговаривали и себя и других. Потому НКВД-шники так легко находили и шпионов, и отщепенцев, тоже и контрреволюционеров-троцкистов, будто бы принимавших активно участье в подготовке на Колыме вооруженного восстания против советской власти в момент, когда возникнет конфликт между СССР и Японией или Германией.
 Обреченные сознавались и в подготовке террористических актов против руководителей Коммунистической партии и Советского правительства и в возбуждении коренного населения против Советской власти.
 Так же сознавались в широком вредительстве во всех областях хозяйства «Дальстроя» и в передаче различных сведений иностранным разведкам.
 Даже нескольких зеков расстреляли за попытку переправить партию золота в Мексику Троцкому…
От полученных таким образом «показаний» дела  контрреволюционеров, заговорщиков, троцкистов, саботажников передавались в «Тройку НКВД». Она же, не встречаясь с арестованными, почти всем выносила смертные приговоры…
 
 В дорожном лагере, где отрабатывал свой срок Михаил тоже постоянно шли проверки и аресты. Ежедневно на разводе начальник читал расстрельные приказы. На пятидесяти градусном морозе встряхивал промерзшей бумагой, разбирал фамилии и выкрикивал расстрелянных. Число убитых не кончалось…
  Заключенные, замученные холодом, голодом, почти не реагировали на страшное слово «расстрел». Знали  они и то, что обвиненных по  их лагерю сразу не расстреливали, а вывозили на фабрику в  «Долину смерти».
 Начальник читал и приказы об увеличении норм выработки, урезании пайков на питание, ужесточении режимов работ.
 Там узнали об увеличении продолжительности рабочего дня, в нем разрешалось руководителям «задерживать заключенных на работах до 16 часов рабочего времени». «…Затраченные дополнительно пять часов работы оплачивать вознаграждением по нормам выработки и давать дополнительным питанием за 5 часов работы – половину установленного пайка по категориям». Там же был прочитан и жесткий приказ, который гласил: «Сократить время на обеденный перерыв днем до 20-30 минут, обед перенести на вечернее время после работы…»
 Читал… ежедневно… и списки…тех, кому следовало вернуться в бараки, палатки ждать ареста…
 И, набрав воздуха в легкие, Михаил выпалил:
 – Вот… и… меня, обвинили… в саботаже…. Накануне я поломал тачку, на которой в зимний период для большей производительности на месте колеса была установлена укороченная лыжина. Не удержал и упустил ее с грунтом по ледяному скату с сопки…. А на другой день и мою фамиллю начальник прочитал по списку. «Тройка» и меня приговорила к ВМН – высшей мере наказания. Я, услыхав об этом, ишо как-то отрешенно подумал: «Вот и все. Мой черед настал, и жись все же закончитца в проклятой долине»…
Рассказчик обессилено остановился, задумался, снова быстро налил водки в свой стакан, залпом выпил и опять приобрел силы…

  Приговоренных насобирали четыре полных грузовика. Но не повезли на фабрику, как до этого дня делали с предыдущими смертниками, а, не мешкая, повезли по тракту в специально созданную расстрельную тюрьму…
 Вновь замолчал. Изучающе посмотрел на брата, задал вопрос:
– И… как… здеся… понять, оценить?.. Опять повезло?..– но на ответ он и не рассчитывал. Еще какое-то время молчал, вспоминая тот тяжелый последний путь, как   в то время думал, к своей неминуемой гибели…

Мороз стоял небольшой, градусов пятнадцать. Дорога шла по трассе все вверх.
 Над  головами обреченных разверзалось сине-синее небо!
Мимо плыли, как в сказке, укрытые инеем, спящие зимним сном деревья.
 Вокруг до бесконечности громоздились белые сопки. Они так ярко блестели на морозном солнце, что от  белизны слепило глаза.
 И среди этого… вечного… величия… суровой… природы, ее… необъятности, несчастные… себе казавшиеся такими… маленькими, маленькими букашечками!.. двигались… по чьему-то… злому… умыслу… на смерть...
– Как такая перепутанница… стала… возможна?.. И… за… што?.. – криком задал вопросы своим слушателям, но потом опомнился и уже тихо, виновато  опустил сжатые до боли кулаки на стол. 
Ответа он так же не услышал. А что мог ему сказать Василий Евсеич? Тем более Светка...
Они были просто потрясены, и только молча с состраданием, с участием смотрели на родного человека и все ужасались, ужасались такой жестокой судьбе, выпавшей на  его долю… 

Между тем Михаил опять успокоился. Как всегда взял себя в руки и стал дальше рассказывать о том пути.
Глубоко за полночь часть Колымской трассы запетляла в сторону мрачного ущелья и по склону ужом заизвивалась вокруг сопок перевала «Серпантинка».
 Наконец оказались у ворот опутанного колючей проволокой высокого забора из лиственных неошкуренных досок с вышками по углам и вооруженной охраной. 
За забором в полутора километрах от Хатыннаха находилась та самая, страшная тюрьма «Серпантинка», унаследовавшая название перевала. Какое нежное название!.. А какое содержание имела!?..               
Тюрьма состояла из трех бараков для смертников и двух палаток для начальника и палачей.
Охранники высадили из машин почти уже покойников, подвели к ближнему бараку, открыли железную дверь и стали заталкивать плечами, прикладами  внутрь… 
 Людей там  оказалось много!..
 Двухъярусные нары  были забиты.
  Жильцы лежали и под нарами и на полу, многие сидели,  где возможно и невозможно, стояли в проходах и ни на что не реагировали.
Поражала… тишина.
 Люди находились в каком-то оцепенении. Будто были уже мертвы…
Михаила обожгла догадка!..
Отсюда никто не возвращался на волю. Отсюда уводили только в расход!..
 И они, вновь прибывшие тоже, как ягнята на заклание безропотно… подчинились…
– Знашь брат, все эти нешасны человеки были придавлены и захвачены грозным, неведомым водоворотом, в который, они твердо знали: случайно попали.  И где-то внутри кажнова до последнева мгновення, вздоха тлела искорка надежды на то, што там, в верхах, все же разберутца в невиновности и всю эту несправедливось отменят... По всей видимости, это и заставляло так по-рабски тихо, смирно себя вести... – высказался и замолчал, усердно запрятал покрасневшие глаза, готовые вновь брызнуть слезами, но все же, сдержался и только выдавил из себя.– Надежда на справедливось власти жила неугасимо и во… мне... помимо моей воли...
И тут же вспомнил отца, стал раздумывать говорить, не говорить брату.
 Все же решился:
– Вот так наверно товда, в тридцать семмом со двора ушел безропотно под конвоем и наш отец, в надеже на то, што там где-то в верхах разберутца…. А, скоко было таких!? С надеждой ушедших, што там где-то поступят по справедливости. Но так и не… ра-зо-бра-лись там, в верхах в невиновности и нашева отца, и многих тышь, мильенов других…
  Да собственно, кто бы стал разбиратся?.. Трофимовы, Аутины, Максимовы, судьи, прокуроры, члены «Троек» НКВД?..
 Они же сами пихали, пихали людей на гибель.
 И  наслаждались: купались как во славе, во всем этом хаосе чудовищных страданий людей, несправедливости.
Унижали беззащитных, властвовали над невиновными...
 И убивали, убивали!..
 Пировали как во время чумы…

  Воспоминания не покидали Михаила, и он продолжал  говорить, говорить…
Охранники впихнули последнего смертника, закрыли дверь.
 Михаилу  досталось стоячее место в одном из проходов среди кучи людей.
 Простояв так до утра,  он обнаружил,  что стоял с покойником, который был так зажат, что не смог упасть. Утром покойника забрали…
  Их же вывели вместе со «старожилами» за дощатый забор на мороз «по нужде».
Смерзшихся людских отходов было большой площадью, толщиной до полуметра.
Сколько же здесь обреченных прошло?..
В другом заграждении выдали по порции баланды на сутки…

 И потянулись дни.
 А грузовики все подкатывали и подкатывали с новыми жертвами. Заводили и пешими.
 Бараки, несмотря на каждодневные расстрелы, не пустовали…
 Днем офицеры пили водку, самогон, бражку и занимались картотекой, привозимой с зеками.
 Они проводили «довыбраковку», которую не всю сделала «Тройка», словно в колхозном стаде, но только с двуногим «скотом».
 В первую очередь расстреливали политических, дальше шли старшие по возрасту…
 После уводили «доходяг»… 
Но люди есть люди, несмотря, ни на возраст, ни на политические взгляды, ни на неважное здоровье, каждый хотел жить и прожить хотя бы еще один лишний день. Да и надежа жила до последнего – вдруг что-то вот-вот произойдет, и убийства отменят…

А конвейер смерти жил своей жизнью и не останавливался. Наступал вечер. Включались прожектора на вышках.
 И тут начиналась «настоящая» работа для бойцов и офицеров НКВД!
У входа в палатку шумно работал двигатель трактора, стоявший с прицепленными санями с большим коробом…
  Заключенные припадали к щелям между бревнами, составлявшими стены барака, смотрели в ту сторону.
 Михаил  не был исключением…

 Показывались палачи!
 Двое в гражданской одежде, трое в форме, в фуражках красного цвета и шли к бараку.
 В проеме двери один из офицеров начинал вычитывать фамилии пятерых человек.
А те, словно… кролики к удаву выходили из гущи сокамерников и шли… на смерть…
От страха руки, ноги Михаила становились чужими, захватывало дыхание, кровь скачками неслась к голове, шумело в ушах.
 Он обливался холодным потом. Пот смачивал голову, тек по лицу, лился за шиворот, но чтобы его отереть не было, ни сил, ни желания, только мелькала нелепая мысль: «Вдруг назовут меня, а я не смогу идти»…

 Исполнители же воли «Тройки» у входа в палатку, чтобы обреченный не орал, заталкивали в рот кляп, надевали наручники и уводили на эшафот – жуткий задний дворик, оборудованный под забойный пункт как для скота…
 Старший офицер быстро зачитывал приговор, отдавал бойцам приказ: «Привести в исполнение»… 
 Добавлялись обороты двигателя трактора, чтобы не так были слышны выстрелы.
Приговоренному стреляли в затылок.
 Закончив с первой пятеркой, переходили к следующей, чередуя взятие людей из других бараков…
 Душегубы трудились, не покладая рук!
 Старались всегда выполнять производственную норму. Ведь в ГУЛАГе все нормировалось, в том числе и расстрелы.
Перевыполнение даже поощрялось руководством…
Наступал момент, кода трактор на короткое время смолкал. Тела убитых грузили в короб.
 Транспорт вновь взревывал и выезжал за пределы лагеря… 

После первой ночи расстрела, когда груженый страшным грузом трактор покинул зону, молодой заключенный, заикаясь и трясясь от страха, спросил: «А че же с ими делают д-дале?»
Ответил пожилой арестант. Он сказал: «Их сбрасывают в длинные траншеи,  идущие серпантином по ближайшим сопкам. Грунт сверху кидают вниз на покойников. Стало быть, рытье верхних канав идет с засыпкой заполненных телами нижних. Получается вроде пирамидных захоронений»…
 
События прошлого вновь обступили Михаила.
 Мускулы его рта и подбородка, словно окаменели и не давали возможности дальше хоть слово сказать… 
Весь  тот, пережитый им ужас сейчас вновь проскочил перед глазами, как наяву.
Он вмиг вспомнил, как потрясенный стоял в многолюдном бараке при гробовой тишине, и лихорадочно думал вслух: «Так же и меня выбросят. Буду валятца в канаве без своей могилки, – почему-то ему так захотелось ее иметь! – Ни маманя, ни тятя, и нихто, нихто не будут знать, как закончитца моя жись»,– вдруг замолчал и затравленно заозирался…
Люди, находившиеся в бараке, казалось повидавшие все и привыкшие ко всему, молча, с состраданием смотрели на новичка.
А тот, конкретно ни к кому не обращаясь, завопрошал: «А, почему, почему меня должны убить?.. Само главно: за че?»…
И только в тот момент осознал весь ужас своего положения и понял, что то, что было раньше  с ним, было просто чужим…
 Даже на дорожном участке, когда присудили «вышку», он не думал о смерти.
 На все происходящее смотрел как бы со стороны.
 Ему тогда казалось, что все происходит не с ним и страшного ничего не случится…
 А вот здесь, стоя в этом бараке среди молчаливого многолюдья, он вдруг осознал, что его хотят убить… за сломанную тачку!..
 Он, ужаснулся от такой догадки...
 И  своим несчастным собратьям, отчаянно прокричал: «Оказыватца эт-то… за то, что… я… нечаянно… сломал… тачку!.. Но… за… это… рази,… лишают… жизни людей?..– И, больше не владея собой, захлебываясь слезами, запричитал:– А это… так… страшно,… бесчеловечно,… жестоко,… несправедливо»…   
Тот же пожилой арестант, разглядев, что Михаил совсем молодой, потерянный, почти мальчишка, наверно напомнил ему его собственного сына, посочувствовал:
 «Эх, парень, парень, совсем ведь малец. Но помочь тебе нечем.  Так ты уж крепись…. Знать судьба такая... А что жестоко, страшно, несправедливо: твоя, правда. Людей, как бессловесный скот на «бойню» уводят, уводят! Не жалеют… ни старого,… ни малого»…

Василий Евсеич  жалостливо смотрел на  молчавшего брата, видел, что те воспоминания были поистине страшными – не зря же брат уже несколько минут молчал, только по скулам перекатывались желваки, да лицо его, то бледнело, то покрывалось испариной… 
Михаил, наконец, очнулся, потер руками лицо, освобождаясь от напавшего оцепенения, ладонями заотирал испарину и слезинки, покатившиеся из замученных глаз, и уже успокаиваясь, пересказал родным…
Глубоко вздохнул, закончил:
–Че, я товда пережил? Наверно словами не описать…. В то послерастрельно утро увидал многих прибывших со мной молодых поседевшими. У меня самово голова оказалась, словно притрушена инеем…

 Опять остановился, но надо было рассказывать. И он продолжил вспоминать про смерть...

  Многие верующие люди, на коленях просили Бога сохранить им жизнь – не помогало!..
«Бойня» работала каждую ночь как часы…
 Все новые и новые страдальцы уходили в никуда…
Михаила не выкликали, но до рассвета было так далеко!..
А время тянулось так!.. медленно.
 Голова чугунела  от дум, страха, бессонницы, тревоги…
Умирать так… не... хотелось!
 Ведь  ему не было и двадцати двух лет...
 Работать бы на своей родной сибирской земле до поздней ноченьки, просыпаться на зорьке от теплых лучей ласкового солнышка. Во всем бы помогать отцу...
 Жениться бы на своей любимой. Растить детей...
 Но, видимо – ему не… дано…
Он мысленно кричал: «Бож-же мой!..  Неужель для меня исчезнет свет и наступит вечная, беспросветная мгла и пустота?»... 

Расстрельные ночи продолжали сменять одна другую.
 Страх все так же держал душу Михаила на пределе. Он упорно искал выхода…
 Вдруг промелькнула невероятно простая мысль: «Бежать!? И немедленно!»
 Соскочил с нар, подбежал к окну. Посмотрел, но оно высоко, да и зарешечено…
 Сосед по нарам, давно наблюдал за  ним, тихо сказал: «О побеге перестань мечтать... За бараком овчарки: разорвут в  клочья. И с вышек много раз застрелят… – посмотрел печально, горько усмехнулся и вдруг сказал, – лучше веди себя смирно, не шебутись. Глядишь  еще, и счастливчиками окажемса…. Она!.. судьба-то брат, не предсказуемая… штука»…

В ту ночь жильцов бараков не тревожили. К воротам лагеря подогнали пеших. Как всегда зажглись прожектора. Охранники с вышек навели пулеметы на людей, уложили на землю.
Стали по пять поднимать и уводить на эшафот. Трактор с коробом на санях был здесь же, «взревывал» постоянно.
Расстрелы велись до утра...
 На жильцов бараков не хватило времени: занялась заря.
У убийц наступил шабаш, как у нечистой силы…

  Потом  еще две ночи на убой уводили людей из бараков…
И третья ночь  подошла. Трактор был на месте: колмотил.
 Заключенные, почти не дыша, припали к щелям, ожидая выхода своих убийц…
 Но вдруг услышали шум подъехавшего к воротам «черного воронка» какого-то высокого  начальства.
Встречать их выскочило руководство тюрьмы. Из машины вышли в мундирах высоких чинов двое мужчин и женщина.
 Пошли по баракам.
Зашли и в  барак, где был Михаил.
Выспрашивали кто, за что и как?..
 Обойдя все бараки, сели в машину и укатили.
Покинул зону и трактор с прицепленными санями и пустым коробом…

  Никто не спал!
Убийцы так и не пришли.
Расстрелы, прекратились...
 Перестали привозить и новых смертников…
 Обреченные понемногу заоживали, ночами начали спать. Потом стали знакомиться и разговаривать между собой.
  Их завыводили во двор для уборки, прогулки.
И вновь появилась надежда!..
 Зашептались:
«Наверно в верхах  что-то переменилось, но нам не сказывают».
 «Может, одумались? Кому-то же надо добывать золотишко».
 «А может нас удумали даже отпустить?»…
«Ага! Держи карман шире. Все может быть,… но… только не свобода!»…

Прошло  еще более недели.
 Так же в ночь, заскрежетали замки, открылась дверь, вошедший офицер назвал несколько фамилий, прокричал и  Михаила.
 Потом была команда: «На выход!»…

 Узники еле сползли с нар и как предыдущие уходили на расстрел, пошли сами.
У Михаила ноги не слушались, сердце выскакивало из груди, нечем  было дышать.
Невыносимо больно стало чувствовать, что  жизни все же наступил конец.
 И тут вдруг почему-то до боли в сердце! стало жалко даже места на нарах…
Однако отобранных узников не повели к расстрельной палатке, а подвели к воротам. Оставили и пошли в другие бараки.
 Лишь  при ярком свете прожекторов,  Михаил обратил внимание на то, что вызванные были все его возраста  – молодые...
«Наверно, для какой-то работы понадобились», – обрадовано подумал он.
Вскоре конвоиры подвели  еще несколько таких же из других бараков,  сами опять ушли...
Задышалось полегче...
Значит, снова… надежда?..
  Но вновь подошедшие из других бараков стали спрашивать: «Неужели нас убьют?» «И где?»
Кто-то отчаянно прошептал:
«Когда выведут за ворота, будем разбегаться. В темноте нас не увидят. Пусть лучше, замерзнем»…
«А может все же не на расстрел? – подкинул  Михаил искорку на жизнь. – Может на какую-то особу работу, раз собрали таких».

Все возбудились, загалдели, но придти к согласию не успели…
Вернувшиеся охранники, вывели их  за зону.
 Несколько солдат пошли впереди, за ними – невольники, а за невольникам опять пошли солдаты  с винтовками на изготовке.
 Старший конвоир, предупредил:
 «Отклонение в сторону. Будем стрелять, без предупреждения»…
А утром оказались в пересыльном пункте.
Там уже много было таких. Оказывается, их должны были везти на дорожные работы…
 Вновь ожившие, радостно расселись по грузовикам…

Василий Евсеич увидел, как загорелись глаза  брата. И точно, тот волнуясь,  сообщил:
– К вечеру... Ты… не… поверишь! Через двадцать пять дней моево пребыванья на «Серпантинке» я вновь оказался на своем участке дороги…. А стары друзя, токо радовались, удивлялись и все говорили: «Опять тебе чертовски повезло. Побывать в лапах самой смерти и так удачно вывернутца!.. Видать, все же ты в рубашке родился»… – Михаил закончил говорить, радостно заулыбался. – Вот така исторья с географьей брат была!
Сказал и еще долго находился под впечатлением вспомнившегося приятного момента, потом усмехнулся, произнес:
– Надо у мамани спросить про рубашку-то. Точно наверно в ей народился…– и дальше добавил,– сосед по нарам из барака… с… «Серпантинки»… провидцем оказалса... Судьба... впрямь… не предсказуема штука...– и вмиг опечалился.– Но токо, оказалась не… для… ево…. Расстреляли на втору ночь после нашева разговора…
Сказал об этом, обратился к брату:
– Давай-ка за непредсказуемось судьбы ишо дернем по маленькой, – нахмурившись, тихо добавил, – и помянем светлу душу нещаснова…
– Я согласен. Давай...
Не чекаясь опять выпили и принялись закусывать.
Михаил с аппетитом стал поедать сало, картошку, хлеб, соленых енисейских ершиков. Крепкими зубами откусывал бочковые огурчики и с наслаждением ими похрустывал.
 Светка любовалась дядькой. А тот широко улыбнулся племяшке, озорно подмигнул, как бы говоря: знай наших:
 – А че? вот таки мы!..–  и уже в приподнятом настроении, выдохнул, – уф!.. Хорошо-то как! – обтер руки об полотенце и уже более решительно стал дальше  рассказывать…

 После возвращения из смертной тюрьмы он перестал бояться и «Бутугычага». Появилась твердая уверенность в том, что два раза в одну и ту же воду, не попадет!.. 
 С тех пор как-то быстро возмужал, окреп здоровьем; научился перед блатными, урками и другой лагерной швалью стоять за себя, и даже за более слабых, стал заступаться…
В дорожном лагере  он проработал до декабря сорок первого. Потом  его с несколькими заключенными перевели в Ягоднинский трудлагерь и отправили на работу в центральные ремонтные мастерские, производившие ремонт сложного горного оборудования. Михаил еще в дорожном лагере  научился хорошо водить машины. Видно начальство  и это учло. Вот он и  попал в Ягодное…
Жить же опять пришлось в заклаге. На работу зеков все так же водили с охраной, с собаками…
Посмотрел на брата и вымученно проговорил:
– Знашь, не могу никак забыть случай: единожды, кода мы как обычно проходили по улице колонной по пять, окруженные собаками и конвоирами, у калитки одново из домов стояла хорошо одетая, молодая женшина с пацаном лет пяти. Он, указывая на нас пальчиком, громко ее спросил: «Мама, а это тоже люди?»…Че она ответила, я… не расслышал... – вздохнул печально, опять качнул головой и, как бы отогнал  то, вспомнившееся… 

 Лагерные бараки были вместимостью более ста человек,  поселяли туда и урок, и бандитов.
 Жизнь была не сладкая: ругань, драки, другой раз со смертельными исходами поножовщина, собачий холод и вечно мучимый голод. От него так сводило кишки, что нечем становилось дышать…
Воровство было законом.
 Мало того, что служивые и блатные без зазрения совести растаскивали продукты из пищеблоков, так  еще крали и личные вещи заключенных: сахар, хлеб, махорку, портянки, ватные бушлаты…
 Процветал мен краденого.
А еще находились ушлые, которые ухитрялись у простых зеков при обмене сезонного белья хорошее отнимать – взамен отдавать рванье…
Неосторожно сказано слово сразу же доносилось сексотами до начальства. Поэтому старались не очень-то болтать…
  В бараках  в зимнее время всегда стояла стужа.
Лужи воды застывали на полу, на плохо утепленных стенах шапками нарастал иней.
Какое-то тепло было только возле печек-бочек, топившихся дровами, но места там, как и обычно, доставались  не им.
Однако  Михаил с товарищами своим кругом тоже ухитрялись сооружать теплое местечко возле железных бочек.
 В них разжигали несколько консервных банок: самодельных ламп на бензиновом пару, так называемых «колымок».
 Небольшое пространство нагревалось,  и они понемногу оттаивали, но все равно спать ложились не раздеваясь…

Воспоминания все так же распирали рассказчика, но он  остановился, замолчал. Потом решительно, взмахом головы, отогнал все прочь, вздохнул и вымолвил:
– Я могу рассказывать и рассказывать, но наверно закруглюсь. Хватит, а то совсем запозднились. Вон и женшины в комнате приумолкли. Да и Света наверно устала, –  повернулся к ней.– А! Как ты, племяшка?
Светка тут же откликнулась:
– Нет, нет дядя Миша. Вы так рассказываете! Я даже как бы там с вами была и видела все наяву...– дядька тут же встрепенулся, испуганно воскликнул:
– Че ты... Че ты... Не приведи Бох, самой увидать! Пусть он огородит племяшка  тебя от етова…

Тут же переменил тему:
– Заканчивая, хочу сказать: ведь там мы с Анной встренулись... – и, продолжая, задумчиво произнес.– Будто… для… встречи… с ей, так перепутано складывалась моя житейская доля!.. – сказал так, а потом словно его осенило. Он удивленно взглянул на брата, на Светку.
Уже который раз сам ошеломился новой догадкой, радостно заулыбался, воскликнул:
 –  А… може судьба ею так наградила меня за те мои напрасные страдания?..  Ведь я теперь твердо знаю, што есь на свете человечек, который за меня готов жись отдать! Она именно так поступила при первой встрече...

И стал взволнованно рассказывать.

Случилось так, что он, утром идя по зимней улице мимо лагерных хозяйственных построек, поскользнулся и упал, нарушив ряды колонны.
 Сразу три овчарки ринулись на Михаила, стали злобно зубами, когтями рвать одежду, прихватывая и мясо на руках, которыми  он как мог, защищал голову, шею и другие части тела, а конвоиры только закатывались от смеха.
  Михаил тогда  еще подумал: «Ну, все, теперь-то уж точно, отжил. Ведь скоко так погибло моих товаришшей».
Но тут выскочила из дверей стоявшего у дороги кухонного блока, худенькая фигурка, укутанная в арестантскую вигоневую шаль, в большой фуфайке с лопатой в руках и ринулась на собак.
Те перекинулись на нее. Одна из них хватила ее за щеку…
 Получился такой клубок, что конвоирам пришлось все же вмешаться. Растащили собак, дали  им подняться.
  Михаил тут и увидел свою защитницу, но всю в крови.
 Однако разглядел, что это была совсем молоденька девушка.
 Ее увели выскочившие на крыльцо товарки.  Его же поставили в строй свои…
Кроме зеленки в фельдшерском пункте лагеря лекарств почти никаких.
 На  его  худом теле укусы гноились, долго не зарастали…
– Особливо вот в энтом месте, даже осталось клеймо, – и, закатав рукав, Михаил показал родным.
 Светку вид шрама потряс. Выше локтя ближе к плечу зиял глубокий чуть не до кости, бледно-фиолетовый поблескивающий зарубцевавшийся шрам, стянутый   внутрь бывшей раной. 
 Василий Евсеич воскликнул: 
– Ой, Миша! Как оне тебе ишшо руку не отгрызли?..
А тот опустил рукав, промолвил:
– Знать, опять Всевышний вмешалса. Наверно, так...
И продолжил рассказывать про Анну...

После случившегося он, проходя мимо тех блоков, старался увидеть свою спасительницу, но долго не встречал.
Потом в одно утро увидел.
Она стала часто выскакивать к нему.
Совала то кусочек хлебушка, то мясца, то еще чего-нибудь из съестного. Какой-то мази все давала, а он прикладывал ее.
Раны на руке стали быстро затягиваться...
 Так и стали встречаться.
Анна рассказала, что его приметила еще раньше, все хотела встретиться и каждое утро глядела в щели двери, ожидая подходящей минуты… 
 От воспоминаний вновь заулыбался, но потом, потушив улыбку, сказал:
– А шрам от укуса собаки на скуле есь у  нее и по сей день.
 Выходит!..  Мы с ей мечены Колымой…

Сказал так, потом взял ломоть хлеба, подцепил кусок сала, все отправил в рот.
 С аппетитом  пережевал, проглотил, промолвил:
– От этих вспоминаний голод опять напал!.. Да и не могу спокойно смотреть, ковда еда  на столе…
– Ешь, ешь братка на здоровье! – заприугащивал старший. Ему так хотелось хоть чем-то порадовать брата. Он заботливо засуетился, заспрашивал:
– Может холодненькова принесть из кладовки?.. Поднарезать?..
– Не надо!.. Оно и подтаявшее очень вкусно. Да и етова хватит. Вон скоко ишо на тарелке…– гость неловко запротестовал, видя неумелую заботу брата…
  Закончив жевать, сказал:
 – Осталось дорассказать совсем немного. Потерпите? – вновь спросил у слушателей. Те, молча, усердно закивали головами. Довольный их реакцией, он  продолжил. – В феврале сорок пятова я  наконец-то освободилса. Отбыл… семь лет!.. На год раньше отпустили за безупречный ударный труд. Хотя должны были это сделать ишо в начале сороковых,– и опять приумолк…

 Потом посмотрел на  слушателей, проговорил:
– Ишо вспомнил про даты-то. По Колыме прошел слух, што в день Победы – Девятова мая взорвали-таки бараки смертников самой зловешей тюрьмы с красивым названнем «Серпантинка»…Решился на это один мужик, отбывший восьмилетний срок в колымских лагерях. После освобождення стал работать механиком на прииске «Штурмовой». А вскоре в золотосодержашей долине у ручья «Снайпер» недалеко от той тюрьмы, руководство прииска начало вскрышны работы. Вот товда под видом разработок он и уничтожил те бараки…– произнес с восхищением. Но вновь нахмурился, повздыхал и сообщил,–  а золота на том месте оказалось много. Но ковда поставили прибор и на транспортну ленту вместе с самородками посыпались человечески кости, зубы, челюсти, пули – горняки отказались работать... Представляете? По сей день... на том месте… не… моют… золота…

И уже который раз устало, махнул рукой,  но все же, решился продолжить и опять заговорил про Анну. 
 Ей предстояло в лагере  работать еще три года. Она попала по статье «Спекуляция». Сама из Москвы, работала там в торговле.  Михаил стал ожидать ее. Устроился шофером в Горнопромышленное предприятие, начал хорошо зарабатывать.
Когда освободилась, они поженились, но решили на родину пока не возвращаться. На Севере вольнонаемным стали хорошо платить.
Руководство  предприятия выделило им комнату.
Анна устроилась продавцом в промтоварный магазин, потом стала заведующей.
Вот так и стали работать на Колыме вольнонаемными…

Казалось, все уже рассказал, но прошлое все еще не отпускало. И он, откашлявшись, поведал родным про некоторые случаи из жизни зеков уже, когда стали закрываться лагеря.
 Ведь многие бывшие зеки за период длительного пребывания в лагерях потеряли связь с «материком». У кого на родине  умерли родители, родственники, а которые от них и отказались, да и многие жены, мужья – не дождались.
Такая же история случалась и с теми, которые в свое время работали надзирателями, охранниками в органах НКВД. Многим из них тоже после потери работы некуда было податься. Их тоже никто нигде не ждал. И те и другие оставались жить в поселках…
 Врагам невольно приходилось встречаться то в магазине, то в бане, то на улице, то еще где…. Какой же ненавистью!.. горели глаза бывших зеков. Случались и драки на этой почве…
  Михаил вспомнил ходивший по Колыме рассказ о надзирательнице по прозвищу Росомаха. Ее так прозвали  в женском лагере за «служебную ретивость» и злобу к заключенным.
Зечки, оказавшись на свободе, в первую очередь поймали истязательницу и чуть не разорвали. Отбили ей  внутренности, переломали ребра, руки, ноги. Она едва выжила, но осталась покалеченной на всю жизнь…
 Однако года через два те же зечки, отмечая Первомай, за свой праздничный стол пустили и ее. Пожалели уже одинокую, никому не нужную энкеведешницу, хотя она, будучи у власти никого из них не жалела!..
И с тех пор стали часто собираться все вместе. Пьют водку, поют лагерные песни, вспоминают прошедшее…. Видно и впрямь им более нечего стало делить!..
– Видишь брат, как жись перепутыват судьбы людей: непримиримых мирит – врагов прошшат и соединят…. Да, вот… таки… дела...

                И тут у рассказчика словно наступило окончательное освобождение от прошлого, он сам даже это почувствовал, зарадовался и уже бодрым решительным голосом,  заговорил:
– Ну а мы с Анной поднакопили  деньжат, вернулись домой. Теперь будем здесь обустраиватца…. Да ишо вот че хочу сказать, ковда из Ягоднова приехали в Магадан, то внешности города сильно удивились. Магадан уже смотрелса современным городом со светлыми улицами, трех-, четырехэтажными красивыми домами, кинотеатрами, дворцами, магазинами с большими витринами. Дороги покрылись бетоном, тротуары – плиткой…
Но радость вновь покинула его, он остановился на полуслове, прошлое опять, как снежный ком  накатило.
Устало воскликнул:
 – А ведь все это было… создано руками… зеков…. Хотя в газетах писали и щас пишут, и по радио твердят, што, то были комсомольски ударны стройки. Печатались и фотографьи, где вроде бы работали на стройках, дорогах, рудниках и других объектах сильны, здоровы, хорошо одеты, сытно накормлены молоды парни, девчата….– дыхание его перехватило,  он от отчаяния прокричал.– Но поверьте мне: то все вранне!.. Все было не так!.. Мы-то знам как снимки делались для газет, и как оформлялись все эти репортажи... Обычно перед съемкой заключенных угоняли подальше. На их места, на час, на полтора становили тех, подставных…. Самово, скоко раз отгоняли от тачки и вырывали лопату сначала на дорогах, пожже – гаечны ключи в мастерских, на время, передавая тем – сытым, свободным…

Посидел в раздумье, и, как бы утверждая, проговорил:
 – Здесь на «материке» вам про нас, попавших безвинно на край земли в само нутро колымскова ГУЛАГа,  ниче не было  извесно...– остановился и резко  спросил у брата:
– А может и лучше, што неведомо вам было, че творилось там с нами?..– и сам же ответил, – да-да!.. Для вас, было лучше этова, не знать! А значит и не переживать за нас. Ведь у вас и так  своева горя было выше крыши... Но мы-то… те, которы… оттудова живьем… возвернулись, все… знам и помним...– и замолчал. На скулах его опять заходили желваки, да были крепко сжаты зубы и губы от напряжения, чтобы сдержать рыдания, а губы даже покрылись синюшным оттенком…
 Он вновь превозмог себя, и уже который раз взмахом руки отогнал все то, что осталось там, на Колыме и  бодрым голосом возвестил:
–  Ишо че хочу сказать. Похвастаюсь напоследок. Обратно из Магаданского аэропорта мы летели до Красноярска на самолете, как белы люди…. Ну, вот и все, однако…. Поведал в обчих чертах о своих злоключениях…

  Но опять спохватился, виновато  глянул на брата, на Светку, сказал:
– Однако не могу умолчать ишо вот о чем!.. Там в аэропорту встренул знакомца. Я едва узнал ево! Такой он был нещасный, больной и совсем как старик, хотя и моих годков…. Мы с им в тридцать восьмом вместе шли по Колыме до разделення нашей колонны за Хасынским хребтом…– призадумался. И опять недоумевая, воскликнул.– Но ведь как-то так получилось, что… именно… колонну, в которой был я, товда… перенаправили на дорожны работы…. А… вот он с тышей других заключенных проследовал на фабрику лагеря Бутугычаг... – замолчал, остановил волнение и уже более спокойно  рассказал о том, о чем ему поведал в аэропорту старый товарищ.
Тот сообщил, что за полгода из той тысячи живых осталось только тридцать человек: очень больных, постаревших, полысевших, беззубых, едва живых. И от его же узнал, что секретный лабораторный корпус с домами и какими-то объектами после пятьдесят третьего года по указанию НКВД были там уничтожены...
 Взорвали!.. Чтобы поскорее забылись убийства, истязания, зверства более сильных, обличенных неограниченной властью людей над себе подобными, но слабыми, попавшими им в лапы по воле зловещего рока. Те несчастные неждано-негадано оказались не в том месте и не в том времени...
Хоть и была уничтожена часть следов преступлений, все равно… еще повсюду… на огромных просторах замороженной Колымы остались лежать человеческие кости… Они, конечно, какое-то время будут белеть… и… напоминать... Но… через небольшой промежуток времени  и это исчезнет…
Михаил вновь взволновался, завздыхал, но опять заставил себя силой воли успокоиться…. А успокоившись в раздумье, проговорил:
 – Не зря же говорят, што у людей на подлы дела, слишком коротка память... Да и то!.. Тундра… затянет… раны земли и спрячет следы преступлений…. Она это быстро и хорошо умет делать!.. Со… временем… конешно все… забудитца…. А остроконечны, без начала и конца, устремленны к сине-синему небу сопки все так же будут блестеть чистыми бело-белыми непорочными снегами в том жестоком  крае под ярким и холодным сонцем, – сказал так и все еще, продолжая  о чем-то думать, замолчал надолго…
 Очнулся, и как будто прозрел и вновь удивился:
– Ведь если бы я товда попал в ту тышу, в тридцатку живых мог бы… и не… угодить!.. Так что, вот и думай теперь: Господь или не Господь меня уберегал?..–  сказал  и опять задумался, но видно так ничего и не придумал, махнул рукой.– Да и ладно. Все равно не разгадаю, как я остался в живых и даже сумел вернутца домой целым и невредимым из того ада.
– Ну и славно брат. Вот и хорошо, что вернулса. Будем судьбу благодарить за то, что пошшадила тебя и дала возможнось свидетца…– подхватил старший.

 Михаил совсем успокоился, расслабился, тихо промолвил:
–Да, конешно... – и глубоко вздохнув, окончательно отогнал от себя все то,  прошлое - страшное…
 Ладонями снизу вверх медленно провел по лицу, скользнул по высокому лбу, сжал виски, сильно зажмурился, потом прочесал пальцами поредевшие, посеребренные сединой короткие волосы, выпустил их, тряхнул головой, руки уронил на колени, расправил плечи, выпрямил спину.
 Словно освободился от непомерно тяжелой ноши.

 И уже более уверенно произнес:   
– Порой приходит сумашедша мысль: а не приснилась ли мне, вся эта страшна, ужасна Колыма?.. Это я ли с первых мгновений был уродован следователем, жил в тюремных камерах, ташшилса по дорогам страны в заключенных колоннах, ехал в клетках «вагзаков»? И я ли со звериным страхом находилса много суток в трюме морскова парохода, спал в холодных палатках и бараках, ноччю примерзал к топчану, пережил расстрел на «Серпантинке», умирал от голода, холода, собаки раздирали тело, непосильным трудом надрывалса?..
Поставил вопросы, тут же сам и ответил:
– Однако прихожу в себя и знаю: да… это… был… я!.. Но за… што уготовано было мне тако страданне и испытанне?.. – и уже в который раз в дикой тоске, от бессилия сжал кулаки, ударил ими по столу, заскрежетал зубами, сгорбился, опустил плечи…
– Да уж... Выпала тебе, доля... Как все это ты… смог токо… вынести?.. – только и сказал старший брат.
А Михаил долго сидел с опущенной головой, пряча свое побледневшее  лицо, на котором отразилось его состояние, но все же, выпрямился и уже спокойно, тихо, но внятно произнес:
– Я и сам вдругорядь все, обдумывая, удивляюсь...
Затем поднялся, подошел к рукомойнику, умылся холодной водой. Утерся полотенцем.

Сел на свое место посвежевший, совсем бодрый, проговорил:
– А ты знашь брат? Я ведь вчера в район ездил ставать на учет и возле чайной встренул….  Ково бы ты думал?..– спросил, тут же махнул рукой, сам же и ответил, – да Любку Ростовцеву. И… понял!.. Не… стоила… она… моих тех лет жизни проведенных на Колыме... Расплылась, обрюзгла…
Вспомнив ее, тут же  поведал о том, что когда ему разрешили   переписку с родными, Нюра, старшая сестра, отписала, что Любка вскоре после его ареста выскочила замуж за Устюгова, друга «сердешнова». Доносчика…
 Замолчал, потом напоследок вздохнул и смиренно, без злобы произнес:
– Ну да, ладно. Бох им судья. Но зато я встретил  свою Анну... И еще раз убедилса, что судьба не забыла меня. Я благодарю  ее и Создателя! Ведь Анна моя верная спутница, помошница – она, мое все…
– Вот и славно братец! Наконец-то и тебе улыбнулось счастье. Даст Бох теперь у тебя и в дальнейшем все будет хорошо, – радуясь, промолвил старший брат… 

В кухне  наступила тишина! Из комнаты вышли, позевывая, остальные.
Светка тайком метнула взгляд на жену дядьки и правда увидела на ее лице, на скуле рваный бледный продолговатый шрам, но он ее не портит, наоборот, зная происхождение, подумала, что даже украшает. Точно дядька сказал: они мечены тем ужасным и таинственным Севером…
Елена Ивановна подогрела чай, вновь собрала на стол закуску.
 Мужики после трудного разговора почувствовали облегчение, засуетились, выпили еще по одной дозе «лечебного» зелья.
Быстро дружно все подкрепились. Гости напоследок осушили по «посошку» и заторопились на выход…

Уставшие хозяева разбрелись по своим постелям.
Светка, укладываясь на кровати рядом с крепко спавшей Галей, услышала разговор матери и отца, донесшийся из кухни, где те готовились ко сну.
 Елена Ивановна, сочувствуя гостям, сказала: 
– Ты знаешь, отец, а детей-то у них никогда не будет. Анна об этом сказала. Она весь вечер не сводила с нашей Верочки глаз, все восхищалась ее детскими шалостями, а та чувствовала, что тетя  интересуется ею – старалась вовсю. Гостья же смеялась, ловила ее за ручки, садила на колени и все прижимала, прижимала к себе, тайком целуя в головку, вдыхая детский запах…. Бедная! Ей так хочется материнства, но видать та жизнь лишила и этого…
– Да-да!.. А ты знашь, через че им пришлось протти?.. Я без содроганий не мог слушать рассказы брата. Эх, жизнь... Че делат с нами?.. – вздохнул и заключил:– Знать судьба така… Ее ведь, судьбу не кажному дано поменять. Нам значит, не довелось…
– Что ты, что ты отец говоришь? Не гневи Бога! Мы же с тобой однажды, сумели! Тогда в тридцать третьем вовремя уехали из Улаз на Ангару. А то ты бы тоже попал как Михаил или еще было бы хуже. Уж это-то точно... Да и мне бы было не сдобровать. Но, слава Богу!.. мы остались живы, здоровы…. Детьми обзавелись… и вот живем и сейчас.
– Конешно, конешно... – согласился отец, – это нам товда здорово подфартило, но… токо, единожды... – и горько вздохнув, промолвил:– Моим же родным, не всем довелось дожить. Им вот… и не… повезло вовсе…

На кухне родители потушили свет. Все стихло, а перед глазами засыпающей девочки проносились события, рассказанные дядей.
 Сердце Светки сжималось от боли за деда. Мысль обожгла:
 «Но как так опрометчиво он мог поступить с волчьим логовом?.. Не думал что делал?.. А природа отомстила?.. Где дед теперь?.. Какие еще испытания выпали на его долю?»…
И окончательно очнувшись от наплывавшего сна, подумала: «А дядя Миша что пережил!?.. И какая оказывается страшная та далекая, таинственная Колыма и тот загадочный Север!» И уже не завидовала их богатству и  красивым вещам…
              Наконец, крепкий здоровый сон, который приходит только в юном возрасте, победил, и уже окончательно засыпая, подумала: «Какие все же непростые судьбы у родственников…. А  что в будущем ждет нас, подрастающих?»…               
 

   

40               
Северяне зачастили в гости. Тетушка все больше интересовалась Верочкой. Приходила всегда с подарками и не спускала ее с рук.
Очень приглянулась им маленькая Верочка. Они видели, в какой бедности живет большая семья, и решили у родителей выпросить себе ее в дочери…
Не простая оказалась задача перед родителями. Ведь и Верочка стала бы жить в богатстве и довольстве, и семье было бы полегче.
«Но разве это просто, – думала Елена Ивановна, – взять и отдать свое дитя, отказаться навсегда от доченьки! Видеть, как она бегает по улице, забегает в дом, но – не в твой. Подрастает, ходит в школу и знать, что она – не твоя?»...
  Поэтому над предложением родни думала недолго.
Однако порассуждала вслух:
– Зато Верочке тогда бы доставались самые лакомые кусочки.
Услышав это, сестры и брат кинулись к матери.
 Стали умолять, наперебой говорить:
 – Не надо отдавать нашу сестричку.
– Мы еще больше будем любить ее.
– Будем самые сладенькие кусочки всегда ей отдавать, но только пусть будет с нами…
Елена Ивановна обняла своих детей, твердо заявила:
 – Не беспокойтесь мои галчата! Пусть живем бедно – значит Богу так угодно, но зато все вместе. Будем так и дальше жить дружно…
Дети, бурно радуясь такому решению матери, облепили ее со всех сторон, зацеловали, заобнимали.
Тормошили и обнимали маленькую сестричку. От этого от всего у Верочки сияли глазенки и она звонко, радостно смеялась, подпрыгивала и хлопала в ладошки…
Родичи же обиделись и на долгое время перестали их навещать.
 Да и собственно им некогда стало ходить по гостям. Строили свой дом, обзаводились хозяйством…

 

 41
Учителя все так же оставались для жителей поселка высшими существами, небожителями, не способными на некрасивые поступки. Но иногда их действия ставили всех в тупик…
Вот и директор школы Анна Васильевна всех удивила. Ее муж Виктор Петрович работал в совхозе парторгом. У них рос десятилетний сын. Жили очень дружно, счастливо. Это было видно невооруженным глазом. Все считали, что у них настоящая любовь. Виктор Петрович всегда старался встретить ее вечером с работы. Приходил пешком, но чаще приезжал на совхозной легковушке…
В этом же году зима выдалась суровой, с сильными продолжительными буранами. Парторгу по работе приходилось часто посещать совхозные отделения, разбросанные на многие километры по енисейской степи…
 Неотложные дела, требовали выезда даже и во время буранов. В один из таких выездов на пустынной дороге легковая машина застряла в сугробе. Пока было горючее, вместе с водителем сидел в машине, а когда закончилось (ведь он  по долгу службы должен был всегда быть первым), то пошел по дороге в надежде встретить   какой-нибудь другой  транспорт. На его несчастье никто в это время не проезжал.
 Уйдя далеко от машины: заблудился в снеговерти, не нашел обратной дороги, так и замерз…
Похоронив и погоревав месяца три, уже к лету Анна Васильевна  вновь вышла замуж за всеми уважаемого директора совхоза Александра Ивановича младше ее лет на десять-двенадцать…
 И опять она стала, любима, желанна, только уже для другого, более молодого, который так же после работы стал заезжать за ней на машине…
Женщины совхоза перешептывались, осуждали.
Елена Ивановна, по этому поводу беседуя с Феклой Ивановной, возмущалась:
– А куда же делась любовь к первому мужу, пусть погибшему? Полгода не прошло, а она уже вновь замужем. Хотя бы подождала от людских пересудов...– но тут вдруг ее обожгла догадка, она спросила подругу:
– Феша, а может, она торопилась? Боялась упустить молодого,  знатного?..
– Да, скорее всего так,– подхватила та.– Но это никуда не годится! Оказывается, любовь такая яркая: показывалась только для людей?..
– Господи, что только на свете не бывает…
Сделав такой вывод, обе пригорюнились, замолчали…

Осенью же и Татьяна Афанасьевна вышла замуж за приезжего механика совхоза, армянина.
На Новый год «француженка» Валентина Ивановна тоже вышла замуж за физрука…
 Девчонок живо интересовали замужества преподавательниц. Сгорали от любопытства: что же все-таки эта любовь?.. Когда она приходит?.. И как бы ее не «проворонить»?!..


                42

В начале весны Светке, теперь уже Светлане, так Елена Ивановна просила всех домочадцев и знакомых ее называть, исполнилось четырнадцать лет.
Подошло время вступать в комсомол. Пошли двумя классами, кроме Вити Кукобы. У него даже не приняли заявление, как вернувшегося с родителями из эмиграции. По этому поводу тот не переживал. Самым главным для него было,                чтобы с ним рядом его Надюшка была. Пришел «поболеть» за нее, да и за одноклассников.
Комиссия по приему, куда вошли члены комитета комсомола школы, первый секретарь совхозной комсомольской организации с секретарем партийной заседала в кабинете директора школы. Приехал и Первый секретарь Райкома Комсомола…
Будущие комсомольцы сильно волновались.
 Запускали их по одному. Светлана зашла третьей. Перед ней там побывали обе Нади. Оттуда вылетели пулей, взволнованные, раскрасневшиеся…
 В кабинете увидела всех членов, важно восседавших за столами. Стоя перед ними по другую сторону стола показалась себе маленькой, незначимой.
А они как настоящие экзаменаторы стали спрашивать про Великую Октябрьскую революцию, когда свершилась, что предшествовало ее возникновению, спросили автобиографию Ленина и дату рождения. Потом попросили назвать членов Политбюро Коммунистической партии Советского Союза, тоже даты их рождений, какие посты занимают.
И про Лумумбу, героя-революционера негритянского народа не забыли. Про него еще недавно по совхозному радио выступила Надя Голубева с призывом к его освобождению из тюрьмы. Сильно волновалась и вместо Лумумбы сказала Мулумба. Решила поправиться, и вновь воскликнула: «Мы требуем освободить из застенков угнетателей-капиталистов негритянского героя Лубумбу».
 Благодаря этому случаю, Светлана про него знала все, порадовалась легкому вопросу. Хоть и очень волновалась, но отвечала четко, ясно.
 Продержали ее около часа, вышла в коридор с пылающим лицом, страшно уставшая, но счастливая. Ведь уже почти комсомолка! Только еще утвердят на Бюро райкома. А что утвердят, не сомневалась...
Где-то часам к восьми вечера пошел Коля Лалетин. После часового отсутствия, вышел оттуда весь потный и с таким красным лицом и шеей, что они по цвету сравнялись с  его огненными волосами. Даже веснушки скрылись…

Прежде чем отпустить, уже для напутственного слова вновь всех собрали в директорском кабинете.
Выступал Первый Секретарь райкома! Для сельских школьников это была недосягаемая величина!.. Особенный человек!.. Они ловили каждое его слово и «пожирали» глазами.  А он поздравил с вступлением на новую стезю жизни и в конце своей пламенной речи коснулся религии:
– Мы вместе с нашей справедливой Коммунистической партией Советского Союза и ее Первым Секретарем ЦК КПСС Никитой Сергеевичем Хрущевым верим, что вы растете настоящими строителями Коммунизма…. А коммунисты и комсомольцы атеисты! И мы ведем жесточайшую борьбу с пережитками прошлого. Для доказательства вашей преданности делу партии ко дню утверждения вас на Бюро займитесь уничтожением последних икон, оставшихся еще в сундуках ваших бабушек и несознательных родителей,– поставил перед ними задачу.
 Все восприняли, как приказ, а он стал говорить дальше:
– Этим самым мы с вами быстрее построим светлое будущее. Потому в торжественный день надеюсь, что многие из вас положат на стол по огарку сожженной иконы…

После такой речи и сознания того, что руководитель из района всегда во всем прав, Светлана вернулась домой.
В кладовой стоял большой кованый сундук Елены Ивановны с всякими ей нужными вещами. На дне, завернутая в чистое старинное вышитое полотенце, лежала большая деревянная икона, на которой был изображен Георгий Победоносец. 
Мать говорила, что ею родители благословили их с отцом на брак. Она иногда вынимала икону, осторожно разворачивала, проводила нежно своей ладошкой по гладкой сверкающей каким-то неземным светом поверхности.  Вздыхала, некоторое время сидела, задумавшись, а потом снова бережно заворачивала и укладывала на место…
Уже почти комсомолка ринулась как угорелая в кладовую, начала выкидывать из сундука вещи.
 Елена Ивановна метнулась за ней, вскрикнула:
– Доченька!.. Что же ты делаешь?..
Но та пылающим взглядом остановила ее. Задыхаясь от переполнявших чувств, закричала:
– Не мешай мне!.. Я дорогу к светлому будущему прокладываю!.. – и, выхватив икону, здесь же лежащим топором стала рубить с остервенением в радостном возбуждении…
Приостановившись, взглянула на мать.
 Елена Ивановна стояла рядом в немом молчании, в глазах  были слезы, страх, укор и чувство вины. Страх, наверное, за дочь и за то, что  она совершает, а чувство вины – что не сумела привить ей любви к Богу и веру в него. 
Светлана же опьяненная победой, уже не обращала на мать никакого внимания и, собрав останки иконы, вышла во двор. Запалила костер, стала ждать, пока все сгорит.
Оставила себе одну щепку, на которой, несмотря на огонь, ярко сияло копье, впившееся в глотку дракона…
Нина в комсомол вступила еще на Ангаре в Рыбинской школе. Услышала вздохи, плач матери, вышла во двор, но там увидела лишь догоравший костер. С сожалением посмотрела на сестру, покачала головой, промолвила:
– Ну и дура ты Светлана! А еще возмущалась дедом Евсеем и удивлялась, как он мог так поступить с волчатами!.. А, сама-то что натворила? Ты такая же! Сначала делаешь, а потом локти кусаешь... Да что говорить!.. Есть в кого…
 

43
Через неделю ехали на трех санях запряженных быстрыми лошадьми для утверждения новых комсомольцев на Бюро райкома.
Вид знакомых степных просторов успокаивал. Слева высилась лысая гора Чегерак, перед ней в низине тянулись почерневшие от проталин поля. Справа Енисей, еще скованный потемневшим льдом, бесконечно тянулся могучим телом, уже готовым вырваться из зимнего плена на свободу.
Ослепительное весеннее солнышко торопилось рыхлить снега, чтобы тут же превратить их в журчащие ручьи. Однако пока это ему еще не очень-то удавалось. Но запах весны уже щедро перемешивался с легким ветерком и дурманил юные головы и умы.
Светлана сидела на последней подводе, одетая в юбку из «шотландки» в мелкую зеленую клеточку, в серую кофточку, связанную матерью, в новой по ее размеру фуфайке, в больших серых валенках на вырост, в шерстяном клетчатом завязанном узлом под подбородком платке, стеженых рукавицах.
 Чувствовала себя настоящей модницей и красавицей. Возбужденная, щурилась на яркий дневной свет, разбрызгивала на попутчиков зеленью своих озорных глаз, радостно подставляла лицо теплым лучам.
Рядом с ней как всегда примостился Коля. Сидел сзади, заботливо поправлял сползавшие от встряхивания саней по твердой набитой ухабами дороге охапки сена, и все старался для тепла подсунуть их под бока строптивой соседки. Тоже был одет в фуфайку. На голове залихватски возвышалась чуть сдвинутая на одно ухо шапка. Завершали наряд рукавицы, валенки с загнутыми голенищами, в которые были заправлены серые с мелкими белыми полосочками бумазейные штанины… 
Одноклассники поголовно были так все одеты, кроме Людмилы Маховой, на которой была ее теплая шубка, пушистая ярко-белая песцовая шапка. На ногах красовались по размеру черные чесанки. Как всегда своим одеянием выделялась из всех. Ей было тепло, и она сидела обособлено.   
Остальные же сплоченными кучками хоть и согревались друг от друга и еще от мысли, что без пяти минут почти комсомольцы, за три часа езды основательно промерзли...   

 Быстро по высокому резному крылечку забежали в здание Райкома Комсомола, где в кабинете Первого Секретаря шло очередное заседание Бюро.
 От волнения и страха, прибывшие не заметили, как согрелись. С горящими глазами, пунцовыми щеками сгрудились в приемной, с опаской все разглядывали и в том числе секретаршу, гордо восседавшую на своем месте, преисполненную высшим долгом – с таким видом она быстрыми пальцами с ярко накрашенными длинными ногтями  нажимала на блестящие пуговки-клавиши черной пишущей машинки. По приемной разносились громкие звуки, словно стук клюва дятла по дереву. Секретарша была в меру накрашена и одета в такие вещицы, о существовании которых, сельские девчонки даже не предполагали… 
Ждали около часа. Наконец дверь кабинета открылась. Стали выходить молодые люди, одетые в темные костюмы, красивые рубашки. Все при  галстуках и в блестящих штиблетах.
Среди них гордо вышагивало небольшое количество красивых молоденьких девушек тоже в строгих черных, серых, кофейного цвета костюмах, в белых кофточках из тонкой материи, в фильдеперсовых чулках и туфельках-лодочках на каблуках.
Казалось, все они сошли со страниц самых модных журналов!
А вид у них был как у людей, совершивших неотложные, великие дела, и теперь исполнившие долг гордо выносили себя за пределы приемной.
 От их величия, значимости, прибывшие, совсем потерялись…
Секретарь же школьной комсомольской организации Лябин Сашка, брат завуча Марии Андреевны, вспомнил, что он тоже что-то да собой представляет, постучал в высокую двустворчатую, обшитую черной кожей дверь, получил разрешение, подобострастно вступил, аккуратно и плотно прикрыл за собой…

Через полчаса кабинет вновь стал заполняться. Столы уже стояли полукругом, а «неприступные» товарищи, почти небожители, расселись по ту сторону их.
Утверждающих впускали по одному. Светлана вошла и оказалась в центре, обозреваемая со всех сторон.
 Наверное, так придумано было специально, чтобы, такие как она, стоя в одиночку, в полной мере прочувствовали и  увидели, какие они незначительные перед теми сидящими, снисходительно решившими принять на низшую ступень и приобщить к чему-то «святому».
А всего-то для того, чтобы эти входившие по одному, в дальнейшем в первичных комсомольских организациях регулярно платили членские взносы и беспрекословно выполняли все поручения, постановления, распоряжения, выходившие от руководящих товарищей.
 А еще так же, чтобы входившие сразу поняли, что достичь той высоты им вряд ли удастся. Ведь там сидят только «избранные», да очень редко все же сумевшие прорваться. Например, как Сашка. Он уже и в школе и в совхозной комсомольской организации благодаря чрезмерной назойливости стал «незаменимым, в доску своим»…
Как-то так промелькнуло в ее голове…
 Но ей все равно захотелось быть достойной их доверия. Поборов робость, выложила остаток иконы на стол…. Они ей громко зааплодировали… 
Из своих сверстников остаток иконы на стол положила только она.  И даже узнав это, ничуть не раскаялась, а наоборот, была счастлива от аплодисментов. Торжествовала!.. И думала, какая она смелая, почти Зоя Космодемьянская или Гуля Королева, а значит уже состоявшаяся комсомолка, достойная идти и строить  Коммунизм!… 


43
Обратно выехали поздно. На подводах сидели в таком же порядке. Светила ясная, словно умытая луна. Слежавшийся снег на дороге за день местами подтаял, образовав весенние лужицы. Но после захода солнца сильно запримораживало.
 Копыта лошадей и полозья саней взламывали вновь застывший ледок; слышалось легкое похрустывание, постукивание, шуршание.
 Начал пробрасывать пушистый снежок, создавая сказочное, праздничное настроение.
Девчонки радовались, ловили на рукавички снежинки, удивленно разглядывали, словно видели в первый раз и веселились, веселились!..
Все коллективно пели комсомольские, патриотические, военные песни, смеялись, шутили…
Но вдруг ниоткуда налетел порывистый ветер, и замела поземка. Неожиданным вихрем стали налетать густые охапки липкого снега, засыпать морды, гривы, спины коней; горы его насыпалось в сани.
Снег облепил лица, одежду. Из завихрений образовалось белое непроглядное месиво и заскрывало луну. Наступила мгла.
 Пространство сузилось, сжалось и как бы оставило в одиночестве среди безбрежного нависшего над Вселенной хаоса малую горстку незащищенных людей.
 Но те старались избавляться от тревожных мыслей, страхов, сидели в санях так же, тесными кучками, продолжали громко петь; иногда парни залихватски свистели и дико орали. Придавало смелости, сил, тепла и сознание – наконец-то стали настоящими достойными борцами Советского общества…   
Свой комсомольский билет каждый поместил на груди ближе к сердцу. У Светланы для этого случая Елена Ивановна на внутренней стороне кофты прямо напротив сердца пришила карман, и теперь она время от времени прощупывала через фуфайку книжицу с тиснеными обликами Ленина и Сталина. Косилась на своих друзей, видела, что те тоже украдкой проверяют: здесь ли их драгоценный документ.
 Несмотря на проскальзывавшую чуточную тревогу, все равно на душе было радостно еще и оттого, что неотвратимо наступает весна. Пусть сейчас метель налетела, но это временно и быстро пройдет...
Отгоняла ту чуточную тревогу, успокаивалась, с удовольствием, с наслаждением думала: «А сколько еще будет весен впереди, полных счастья и радости! и таких значимых событий, как сегодня?!»…

Проехали половину дороги до Яново.
Светлана все так же сидела на конце подводы, за ней опять примостился Коля, придерживая ее за хлястик фуфайки.
 Между очередными порывами ветра снежная метель расступилась, луна ярко осветила дорогу. Глянула по ней назад вдаль и вдруг увидела  в движении серую массу. Когда же луна вновь скрылась за снеговертью и все накрыла темнота, там что-то замелькало наподобие светлячков.
 Подергала друга за рукав и, показывая на дорогу, постаралась перекричать очередную песню, понесшуюся с передних саней:
– Смотри, смотри! Какие-то огоньки догоняют нас.
– Ага! – отозвался тот, но, присмотревшись, тут же, затревожился и закричал громко:
–  Так это же волки догоняют нас!..
Крик его достиг всех. Песни, радостный гомон и шум прекратились.
 Впервые мгновения напала растерянность.
 К тому же ни у одного из кучеров не оказалось даже ружья, что было большой оплошностью так поступать, тем более в такое время года, когда волки голодные, злые. Уже за Енисеем были случаи нападения их на людей и скотину…
Новоиспеченные комсомольцы решили не бояться! Стали сильнее пришпоривать коней, петь, орать, гоготать, в надежде отпугнуть преследователей.
 Однако на подводах было много народу, лошади стали сдавать. Но, несмотря на это – взмыленные, напуганные, они, отфыркиваясь, все еще бежали быстро…

Стая не менее чем из десятка волков настигала. Темно-серая шевелящаяся масса перла клином. Самый первый, наверное, вожак был совсем близко.
Из темноты на Светлану глянули огненные, злые немигающие глаза. Было слышно тяжелое, прерывистое дыхание.
 В проблесках луны она вдруг увидела огромного разъяренного зверя с вывалившимся красным языком из разинутой клыкастой пасти. С быстро двигавшихся его лопаток клочьями слетала белая пена. А он все приближался и  уже не спускал с нее кровавых глаз.
Зверь чуть проскочил за сани, и никто не успел сообразить, как он наловчился и запрыгнул в конец их.
Сани как раз занесло на скользкой дороге. Волк готовый был впиться в горло Светланы, потерял равновесие, только смог клацнуть зубами и тяжелыми челюстями скользнуть по поверхности ее фуфайки. Но все же, сумел ухватиться за  валенок и стал тащить ее за ногу.
Однако Коля моментально мертвой хваткой обхватил подругу за талию, крепко сцепил руки на ее животе, с силой притянул к себе, а кто-то из ребят метнул рукавицей в глаза зверю. Тот инстинктивно отпрянул! И в то же мгновение испуганная лошадь, несшаяся во весь опор и косившая обезумевшим взглядом на страшного пассажира, скакнула в сторону.
Непрошеный гость не удержался и с валенком в зубах свалился на дорогу. Среди стаи нарушилась сплоченность! Они отвлеклись на добычу…
Лошадь же продолжала так мчаться, что обогнала передние две подводы…
 А вскоре завиднелись и редкие огни села.
 Преследование прекратилось... 
 
Светлана тряслась, прижималась к спасителю, никак не могла согреться, придти в себя. Коля, расстегнув фуфайку, впустил ее к себе на грудь. Ему радостно было вот так запросто прижимать и согревать любимую своим теплом, укутывая в собственную одежду…
Возле въезда в село, остановились. Стали подыскивать обувь для  потерпевшей и уже шутили:
– Как хорошо, что валенок оказался велик! И волку не стоило труда оставить тебя на подводе.
А она окончательно пришла в себя, прыгала на одной ноге и все  сокрушалась:
– И что мне делать?.. Теперь от родителей за потерянный валенок влетит…
Однако радостные одноклассники, дружно возражали:
– Вот дуреха!..
 – Родичи наоборот обрадуются!
 – Ведь, осталась жива, невредима…
Между тем, у кучера дяди Саши-соседа Светланы, оказалась на санях под сеном пара запасных. Надевая его валенки, радовалась, что далеко не надо будет потом относить…
 
 И уже успокоенные, путники пустили коней легкой рысцой по дороге крепко спавшей деревни, не ведавшей о только что,  чуть не случившейся трагедии.
На середине Яново подводы остановились, выпуская Булавкина Мишу. Прощаясь со всеми, тот тихо напомнил Светлане:
– А не зря моя мама говорила, что у тебя, сестренка, есть Ангел-хранитель. Пусть он охраняет тебя и в дальнейшем…
Довольная вниманием сродного брата, от смущения грубовато согласилась:
– Ладно, ладно, пусть уж охраняет…
А тот, уже пожимая руку Коле, почти по-взрослому заявил:
– Молодец! Не растерялся. Все же ты дружище, стоящий мужик... Пока...– сказал всем и быстрой походкой направился в сторону своего дома…

Под легкий скрип полозьев на присмиревшую комсомольскую гвардию напала дрема, и три километра до Овцевода доехали тихо, мирно без приключений.
На территории конюшни всей гурьбой пососкакивали с подвод и чуть не бегом пустились по домам…
 Про волков Светлана, глядя на ночь, не стала рассказывать родителям, чтобы не волновать, а чужие валенки незаметно пристроила у порога.
 Комсомольским билетом похвасталась, дала подержать. Те порадовались за дочь. Может и не искренне, но этого она не заметила. 
Уже засыпая, вдруг вспомнила огромного волка, и где-то далеко в ее сознании пронеслось: «А это не родственник ли тех волчат, убитых дедом еще в Улазах?»
Та мысль тут же утекла, зато появилась следующая, страшная: «Если бы ни Коля, не встречать мне будущих весен!»…
 Жар охватил ее всю и окатил с головы до пяток горячим потом. Сон как рукой сняло. Но постепенно стала успокаиваться и с благодарностью вспоминать друга.
 Совсем успокоилась, заулыбалась, крепко обняла спавшую рядом младшую сестренку Галю, прижалась к ее теплому бочку и погрузилась в сладкий сон…
Наутро уже все жители совхоза знали, что новые комсомольцы проявили себя храбрецами. Хвалили Колю. Говорили и про Светлану, и обязательно добавляли, что  ей опять повезло…


44
Промелькнули комсомольские хлопоты, волнения. Весна  гуляла по степи и на улицах совхоза.
 Светлана заканчивала восьмой класс, когда из Норильска на целое лето приехал в отпуск сын покойного Николая Евсеевича, старшего брата отца, Иван. Высокий, кудрявый – красивый молодой человек. Под стать ему была  жена Дина: тоненькая, молоденькая, с карими глазами на продолговатом, чистом, как только что умытом улыбчивом лице, с волнистыми русыми волосами до плеч.
 Их трехлетняя дочка Танюшка, то же с длинными в завитках волосами, похожая на мать, в нарядном ярком платьице выглядела куколкой…   
У Ефросиньи Евсеевны с год как появилась свободная маленькая комната с отдельным входом из общего коридора. В ней было одно, выходившее в огород мутное окно, снаружи заросшее жалицей, лопухами. В комнате стояла  кровать, два стула, стол и небольшой старый платяной шкаф. 
Вот туда и поселили северян.
 Говорили, что они приехали с большими деньгами, так как в это время как раз в тех местах были хорошие заработки…
Светлана загипнотизировалась родственниками! Воображение будоражило ее мысли. Представление об их жизни на Севере покрывалось «розовым цветом». Вновь слово Север магически подействовало на нее. И стала повсюду ходить с новыми родственниками.
 Часто бывали на Енисее, купались, загорали.
Смотрела на Дину, как на чудо в красивом купальнике. А сама-то купалась в майке и трусах, купальника отродясь не было.
Стала возиться с племянницей, которая к ней привязалась и как хвостик повсюду гонялась.
 Бывая у них в комнате, денег больших так и не увидела.
 Сдружилась с Диной. Та много рассказывала о Норильске, да так, что Светлане захотелось увидеть все своими глазами…
И когда отпускники засобирались уезжать домой, запросилась с ними. Умоляла и упрашивала мать. Та, вначале и слышать не хотела, но упрямица   умолила…
Елена Ивановна сдалась. Согласилась отпустить ее на год. Решила, пусть посмотрит на все своими глазами и везде побывает. Знала, что дочку с малых лет привлекают дальние дороги и тянет в новые неведомые места…

Из Овцевода выезжали от конторы на попутной грузовой машине, которую организовал Василий Евсеич. В совхозе у него уже появилось много друзей, в том числе и из числа шоферов.
Коля тоже прибежал проводить. Вот разреши ему ехать с ней, он, тут же не раздумывая, ринулся бы.
«Вот еще привязался», – мысленно, как всегда подосадовала Светлана, но и ему протянула руку на прощанье. Ухажер долго не отпускал. Даже стало неловко перед родственниками…
Распрощались, погрузились: Дина с Танюшкой в кабине, Иван со Светланой – в кузове…

Машина тронулась с места, занабирала скорость, площадь зауменьшалась, вместе с ней и провожатые, которые стояли робкой кучкой, неуверенно махали руками и за очередными домами, расположенными вдоль ухабистой дороги совсем скрылись из виду. 
Выехали за поселок. Чем дальше он удалялся, тем тревожнее становилось у путешественницы на душе.
 В первый раз она оставляла своих родных так надолго.
 Была бы возможность, тут же вернулась назад, но чувство стыда не позволило…
Приехав на пристань районного центра, Иван купил билеты на пароход, а вечером уже плыли вниз по Енисею в сторону Красноярска. Светлана с Танюшкой вышли на верхнюю палубу, Иван и Дина отправились в каюту отдохнуть.
 С первых минут движения парохода начала тосковать по родным. Но дело сделано и назад пути нет!
Она как невольница уезжала все дальше и дальше…
Сильно скучала по младшей сестренке, которую променяла на Танюшку. К ней появилась злость и недовольство. Ведь теперь та постоянно была на ее руках…
 Плыли около суток…

По прибытии в Красноярск, остановились у младшей сестры бабушки Варвары, хоть и старенькой, но еще полной энергии Василисы Матвеевны и ее мужа –  деда Федота.
 Василиса Матвеевна типично городская жительница опрятно одетая, имела аккуратную прическу из седых волос, заправленных в узелок на затылке. Сама худенькая, по-видимому, в молодости была высокая, стройная, сразу понравилась путешественнице.
 Хозяйка, видя Светлану в тревоге, прониклась сочувствием к ней. Стала ее потихоньку убеждать вернуться:
– Девонька, куда же ты едешь без родителей? Ведь жалеть будешь. Останься пока не поздно. Вот и Федот Тимофеич так же считает и поможет тебе сесть на катер, чтобы обратно добраться до дома. Подумай!.. Хорошо?..
Та с превеликой радостью поступила бы так, но не могла даже подумать, чтобы сейчас вернуться назад.
 Как к этому отнесутся родные, подруги, товарищи по школе? Так раззвонила на всю округу о своей поездке, что возвращаться сразу никак нельзя, просто невозможно…
И решила ехать дальше…


45
Через три дня погрузились на пароход, плывший до города Дудинки. Ходу, было, целую неделю. Плыли третьим классом.
Танюшка постоянно была со Светланой. За дорогу та ей так надоела, что не знала, куда деться. А Дина, как назло постоянно выпроваживала их на палубу подышать свежим воздухом.
Светлана часто гуляла с ней. Девочка шалила, бегала. Няньке тоже приходилось много бегать за ней…
В очередной раз, пробегав полчаса, сильно на нее рассердилась. Взяв на руки, посадила на поручни ограждения палубы. Хоть и держала крепко, но  мысленно сильно надеялась, что племянница выскользнет из рук и упадет за борт парохода в бурлящую воду.
 Придя в себя, сильно испугалась, подумала: «Надо же на что я способна, когда разозлюсь!»… Правда, такое было только один раз…
 Но после того случая стала избегать поручней, стараясь близко не подходить. Даже Иван заметил и как-то спросил:
– Что это ты шарахаешься, будто по ним ток пропущен, – ничего на это не ответила, но в мыслях промелькнуло: «Знал бы причину, сам бы меня выкинул за борт»…

Несмотря на то, что была занята племянницей, все равно не переставала обозревать окрестности. Енисей оказался в низовьях таким широким, что, когда близко шли к одному берегу, другой – не просматривался. 
Любовалась рекой, необъятными таежными просторами и красотой, а в голове носились всякие мысли и вопросы без ответа:
 «И откуда берется такая мощь воды? Течет, течет, не переставая между крутыми, могучими то скалистыми, то пологими берегами и нет ей конца и края! А все пространство от берегов до самого горизонта, куда не глянет глаз покрыто нетронутыми темно-зелеными лесами из угрюмых вековечных, разлапистых елей, пихт, сосен, красавиц берез…– вздыхает, с печалью вспоминает свою Ангару и продолжает думать: – Ох уж эта тайга! Она здесь, как и на Ангаре бесконечна. А ведь еще в ней есть такие места, куда не ступала нога человека»…
Душа ее наполняется то какой-то непонятной тоской, а то вдруг гордостью.  Тогда она с радостью тихонько, восклицает: «Вот это величие, вот это сила»…   
               
В течение всего пути пароход останавливается даже у самых маленьких подслеповатых деревушек, одиноко коротавших время на взгорках крутых берегов, окруженных все той же непроходимой темной тайгой.
 И везде их хозяева в основном старушки, мальчишки и женщины, толпятся у трапа, предлагая малосольные огурцы, свежую вареную картошку, помидоры, зелень лука, укроп.
 Приятный съестной запах настигает пассажиров и большинство из них, в том числе Иван с Диной сходят на берег. Покупают горячую картошку и что-нибудь из овощей…
 И тут же не мешкая, вернувшись на пароход, со своими домочадцами подсаживаются кто к столикам, кто устраивается на спальных полках, все дружно приступают к еде…
Дина в своем окружении достает из хозяйственной сумки хлеб, большой кусок соленого с чесноком сала, положенного им в дорогу теткой Фросей и уже не раз говорит:
– Вот спасибо Ефросинье Евсеевне, как, кстати, сало оказалось в дороге. Лучшего и не придумаешь,– потом режет большими ломтями и каждый с удовольствием, с большим аппетитом уплетает за обе щеки...


46
Доплыли до села Курейка, которое располагается севернее полярного круга на восемьдесят верст. Это Иван так сказал.
 Иван продолжает выполнять взятые на себя обязанности экскурсовода, стоя у перил, поясняет, чем знаменито это место:
– Здесь находится музей места ссылки Сталина, проведенной им в сибирской глухомани с тысяча девятьсот четырнадцатого по шестнадцатый годы. Все пароходы обязательно останавливаются на дополнительные два часа, и пассажиров ведут на поклон. Вот сейчас и нас пригласят.
И точно, помощник капитана взял рупор, громко объявил:
– Товарищи!.. Все дружно идем посетить музей места ссылки товарища Сталина во времена царизма.
 Некоторые путешественники, чему-то про себя усмехаются, но послушно  спускаются на дебаркадер.
А погода здесь по-осеннему хмурится. Небо наполнено рваными густыми непрерывно движущимися темными дождевыми тучами. С реки тянет свежестью…
Большая толпа людей, поеживаясь, начинает подниматься на крутой берег, держась за  поручни  деревянного трапа…

  Наверху, как и на всех пристанях, со стороны базарчика ароматный запах еды ударяет в нос. Торговые ряды из почерневших от времени и дождей прилавков, сколоченных в ширину по три доски на вкопанных в землю столбиках, ломятся от яств и начинаются сразу перед величественными соснами у тропинки, протоптанной десятками тысяч ног экскурсантов.
 Продавцы – старушки с усталыми морщинистыми лицами, в фуфайках, с завернутыми рукавами заношенных френчах, в длинных серых юбках, в таких же платках торчащих уголком надо лбами, завязанными под подбородок, торопятся расставлять все новые ведра, наполненные малосольными огурцами. Из посудин аппетитно выглядывают листья  хрена, целые чесночные перья с головками и длинными белыми волосяными корнями, шляпки укропа на ветвистых в несколько раз сложенных стеблях.
 Помощники – мальчишки, наверное, внуки в ситцевых в горошек и мелкий цветочек рубашках выпущенных поверх бумазейных штанов, в кирзовых сапогах, а некоторые даже и босиком, подают бабушкам только что, принесенные банки с молоком, со сметаной. Тут же ставят на прилавки и прикрытые полотенцами, чистыми тряпицами кастрюли, чашки с еще горячей, дымящейся картошкой…   
Иван, принюхиваясь и потирая руки, обрадовано произнес:   
– Вот хорошо-то! Обратно, девчонки пойдем быстрее всех, чтобы еще неостывшую благодать купить и потом на пароходе полакомиться. Как вы на это смотрите?
Они не возражают, а Танюшка даже воскликнула, растягивая слова:
– Ой, папка! скорее бы. А то, так вкусно пахнет!..

За базаром по берегу километра на три тянется большое село.  Его разделяет черная грунтовая дорога, продавленная колесами телег и копытами лошадей.  Деревянные потемневшие дома с обеих сторон уныло глядят на нее.
Во дворах виднеются стайки для скотины, огороды, окруженные старыми латанными-перелатанными серыми заборами, замытыми затяжными дождями.
И только радостными пятнами во многих огородах и в палисадниках возле домов стоят высокие кусты рябин, отягощенные спелыми гроздьями бордовых  ягод в красно-зеленой листве.
Окраиной село выходит на стену елей, пихт, которые переходят в бесконечную тайгу…

Широкая тропинка, оставляет деревню в стороне и ведет пассажиров  к таежному чуду: дворцу-пантеону, высотой более десяти метров, таинственно мерцавшему зеркальными во все стены витринами-окнами.
 Плывут хмурые быстрые осенние облака. Кажется, еще мгновение и неземное, сказочное сооружение воспарит над темно-зеленой тайгой. 
А чуть в стороне могуче поблескивает серыми водами Енисей…      
На подходе к сооружению тропинка переходит в  широкую прямую серую бетонную дорогу, по бокам которой растут голубые ели, устремленные в небо, словно свечи. 
Впереди идет группа женщин. Одна из них, видно не впервые бывавшая здесь, указывает на диковинные растения, громко говорит:
– Эти ели специально привезены из Москвы и высажены здесь во время строительства. И видите? Хорошо прижились…
Гладкая поверхность площади, разделенная на правильные квадраты, окружает дворец, матово блестит.

 В центре перед входом в пантеон на высоком мраморном светловато-коричневом постаменте, окруженном клумбами с яркими цветами, возвышается бронзовый генералиссимус с прической волосок к волоску. Одна рука его заложена за борт кителя, видневшегося из расстегнутой длинной шинели.
Светлана восхитилась, воскликнула:
– Ой, как здорово! Ух-х, ты! – а потом задала, удививший всех,  вопрос:– И сколько же бронзы ушло на все это?..
На что брат, останавливая ее пыл, сообщил:
– Да это не бронза вовсе. Памятник выполнен из гипса. Просто искусно  окрашен. Но об этом не надо кричать. Поняла?..
Она не совсем поняла, но постаралась больше вслух не выражать своих чувств. Продолжила разглядывать вождя. Легкая улыбка едва касалась его губ. От лица словно шло сияние нескончаемого добра.
 Удивилась, подумала: «Какие есть на свете мастера, что так здорово могут изобразить человека. Ну, просто как живой!»… Хотя живым-то вождя и не видела. Однако ничего не сказала, а то Дина с Иваном опять обвинят ее в чем-нибудь…
 
Подошли к высоким стеклянным дверям. Над ними высоко на стене красовался барельеф вождя.
У входа их встретила пожилая женщина – экскурсовод.
 Зная по опыту, какой последует вопрос, сама пояснила, что барельеф этот точно бронзовый. И тут же приступила к  обширному рассказу о чуде, которое все видят перед собой. 
 Дворец построен в честь семидесятилетия вождя Норильским горно-обогатительным комбинатом в конце сороковых годов заключенными из двух сотен человек. Строительство шло больше полугода и выполнено добротно, с любовью.
 Простенки здания, колонны между витринными окнами выполнены из кирпича и отделаны под светло-серый мрамор. Окна-витрины из трехслойных стекол специально привезены из Китая. Между стеклами постоянно циркулирует теплый воздух, чтобы зимой  они не замерзали, и снаружи со всех сторон была бы видна избушка, в которой и жил Иосиф Виссарионович.
Экскурсовод указала рукой, пассажиры с большим любопытством глянули  внутрь и впрямь увидели там избушку и с противоположной стороны тайгу.   
              Для освещения здания круглосуточно работает дизельная электростанция.  Снаружи тоже горят различных видов светильники с разными подсветками и создают праздничность. Здание отапливается круглый год.
             Пантеон – это самое лучшее, что есть в  этом краю. Местные жители гордятся и стремятся, как можно чаще сюда приходить.
             В музее принимают детей в пионеры, в октябрята; проходят торжественные собрания, посвященные товарищу Сталину, Октябрьским праздникам.
            Рассказчица остановилась и уже другим тоном сообщила:
– А когда товарищ Сталин умер, то специально приезжали партийные представители из Красноярска, Туруханска, Игарки, Норильска для проведения траурных мероприятий. Привезли венки, возложили к памятнику,– особенно подчеркнула и помолчала.

Потом пригласила войти в само здание. Экскурсанты, переступив порог, оказались на полу из паркета. Пораженно остановились, словно оказавшись в огромном прозрачном кубе, в середине которого стояла небольшая приземистая темная старая изба поблескивающая стеклами маленьких окон.
Чудеса дополнил потолок, который был покрыт стеклянным сводом, сделанным в виде выпуклой чаши, обрамленной по краям как бы лавровым венком с переплетенной лентой и освещенный мягким переливчатым светом.
 Дав  своим гостям возможность обозреть все вокруг и поудивляться, женщина  пояснила:
– Впечатление стеклянного куба создают высокие витринные окна, а  освещение потолка в виде северного сияния достигается тем, что за лентой на лавровом венке спрятаны разноцветные, поочередно мигающие лампы дневного света. Они освещают все внутри и представляют  такую красоту. 
 Экскурсанты, молча смотрели,  никто не высказывал своих мнений вслух.
Однако на их лицах проскальзывало удивление – было необычно такое видеть в таежной глуши... 
Прослушав лекцию, разбрелись по залу, стали разглядывать в простенках углов стенды, состоявшие из фотографий, картин, панно, рассказывавших о жизни вождя в ссылке и его деятельности после революции…
Украшением ко всему, были экзотические ярко-зеленые тропические растения, прижившиеся в тепле и свете…
Все, осмотрев, люди потянулись в избу. Сопровождающая приостановила их и опять стала пояснять:
– Вот здесь рядом с сенями в комнате расположена библиотека. Она постоянно пополняется новыми, редкими изданиями; красочно оформленными, иллюстрированными цветными картинками. В основном содержанием про Сибирь, Урал и вождя. Музей работает ежедневно до шести часов вечера. Местные дети прибегают сюда читать. На руки-то книги не выдаем, чтобы сохранить их как можно дольше в первозданном виде. А в библиотеке удобно, светло, тепло. Стоят кресла, диван, столики…   

Светлана тут же метнулась в дверь и прошлась по небольшому помещению. Увидела нескольких девочек в креслах, занятых чтением.
 Глянула на полки, поразилась разнообразию и красотой переплетов книг. В глаза бросилась красочная книга: «Сказки Бажова». Взяла, полистала, повосхищалась: такого оформления она точно никогда не видела…
Вышла из комнаты в сенцы со скрипучими полами, догнала своих, входивших в комнату с русской печью.
 Все остановились возле боковой двери. Открыв ее, увидели комнатку перегороженную надвое. Посетителям в дальнюю половину входить не разрешалось. Там размещалась лежанка, застеленная тонким коричневым в черную клеточку одеялом. На стенах висели капканы, деревянные снасти, сети, изготовленные руками самого вождя (так сказала экскурсовод), к стене крепилась полка с книгами.
 Возле окна стоял старый стул подобие кресла, круглый стол, покрытый вязаной пожелтевшей от времени скатертью. Над ним в металлическом коричневатом абажуре висела керосиновая лампа. На столе лежала толстая книга «Капитал» Карла Маркса.
Светлана нарушила разрешение, подскочила к столу. Посмотрела на книгу почему-то изданием тридцать третьего года.
Не удержалась, высказалась:
– Видать первоначальное издание кто-то спер, вот и заменили тем, что оказалось под рукой…– попутчики все так же молчали, а Дина нахмурила брови, поймала ее за рукав, выдернула из запретного помещения и приложила палец к губам. Мол, помалкивай… 
 
 После толчеи в тесноте вышли на улицу, завздыхали облегченно…
Какой-то молодой представительный мужчина в модном темно-синем костюме, при галстуке и портфеле, еще раз оглядел сооружение, блестевшее всеми цветами радуги от лучей осеннего солнца, не сдержался, вслух  восхитился:
 – Но как на краю света, в глухой тайге! все это построили, даже посадили голубые ели?.. – и, подумав немного, с воодушевлением добавил:– Трудно в это поверить, но этот великолепный дворец! я вижу наяву и собственными глазами! И это ли не удивительно?.. – и замолчал…
 Впечатления не отпускали его. Вновь не сдержался, все так же обращаясь к попутчикам, взволнованно, откровенно досказал:
– Но опять же – такой контраст? Жители-то здешних мест живут очень бедно... Да и то. Ведь единственный их доход составляют домашний скот и огород. И еще торговля в летнюю навигацию, да  зимняя охота, рыбалка – это где в семьях есть мужики. А их по деревням раз-два и обчелся. По всей видимости, после войны – новые еще не успели нарасти…. Вот и бедствуют малый да старый… 
Присутствующие разговора с ним не поддерживали, стояли с отсутствующим видом. Дескать высказываний того мужчины вроде бы и не слышат.
 Тот вздохнул, отчаянно возмутился одним вздохом:
– Эх-х! – и безнадежно махнул рукой. Отделился ото всех, заторопился на пристань…

 Светлана давно заметила, что взрослые не очень-то высказывают свои мнения и мысли вслух. Вот и сейчас, проводив взглядами «говорливого», попутчики принялись говорить о чем угодно, но только не о речи случайного оратора и не о достоинствах, величии, красоте дворца, а  тем более не о бедности людей сел из-за нехватки мужчин после войны…
О дворце родственники тоже не говорили. И Светлана молчала. Ей не только высказываться – думать не хотелась. Тем более пришла к выводу, что тот мужчина прав по поводу блеска дворца и бедности жителей. Вопрос «почему так происходит?» –  ее тоже очень волновал.
Однако боялась, что может додуматься до того, что станет совсем непонятно и приведет снова к смятению души и сомнению: а так ли вокруг все хорошо? Ведь получается какое-то раздвоение...
Тем более такое заключение она выводила уже не в первый раз! От всяких таких дум она заходит в тупик, теряется, но потом находит силы и отбрасывает те думы.
 Вот и сейчас зная, что ответа не получит ни от Ивана, ни от кого другого, взяла и выбросила усилием воли все сомнения из головы.
 Хорошо, что у нее это, пока получалось…



46
Но дорога когда-то заканчивается. К концу седьмого дня приплыли на пристань города  Дудинки.
С верхней палубы окрестность хорошо просматривалась. На возвышенности берега виднелось белое здание речного вокзала, с окрашенными в голубой цвет большими окнами в наличниках и остроконечным шпилем над шиферной кровлей.
 Площадь, тротуары, дороги, все из бревен, бруса и досок…   
Растянувшиеся вдоль прибрежной улицы многие засыпные одноэтажные дома, собранные когда-то на скорую руку, да так и оставшиеся, были обшиты застарелыми коричневато-серыми досками.
 Почти вся улица завалена бревнами. Светлана удивленно воскликнула:
– Ну, прямо как у нас в Овцеводе!..
Иван поддакнул и пояснил:
– В Дудинке имеется большой лесопильный завод. Для него и завозят сюда эти бревна. Завод обеспечивает пиломатериалами сам город, прилегающие села и Норильск, строительство которого за последнее время развернулось вовсю. Вот приедем, сама увидишь…
Пароход причалил к дебаркадеру.
 Забрав вещи, спустились по трапу на землю. Не успели и шагу ступить, как к ним быстрыми шагами подошла запыхавшаяся полная женщина, невысокого роста, большеглазая, чернявая – Мария Алексеевна, мать Ивана. И вовсе не красавица, какой ее описывала в рассказах мать Светланы Елена Ивановна еще на Ангаре и тетя Нюра из Яново. Правда, волосы на голове все так же отливали синью, так они были черны и густы и уложены в красивый узел на затылке.
 Радостно со всеми перецеловалась. Долго не спускала с рук внучку, все прижимала к себе. Потом повернулась к Светлане и, удивляясь, воскликнула:   
– Вон, какая красавица вымахала у Елены и Василия. А ну дай-ко тебя разгляжу, – сказав так, повернула ее к себе и опять произнесла:
– Хороша, хороша! Ничего не скажешь.
Чем совсем засмущала племянницу и чтобы как-то разрядить неловкую обстановку, заторопила сына:
– Давай распределять вещи и пошли скорее, чтобы успеть до прохождения заключенных в зону.
Досталось каждому что нести. И зашагали по тротуару…
 Доски тротуаров под ногами шагавших иногда прогибались. Было слышно хлюпанье, чавканье воды под настилом…

Вскоре достигли места назначения. Дом Марии Алексеевны среди уличных строений ничем не выделялся. Был таким же одноэтажным, обшивным снаружи. Внутри тесные сени, справа кладовка с открытой дверью. Промелькнуло малюсенькое окошечко, у стенки – железная односпалка с наваленной на нее постелью и разной одеждой. Сама изба делилась перегородкой на комнату и кухню…
Закончив суматоху, которую обычно создают приезжие, уже вечером  уселись за праздничный стол.
В это время с улицы послышался шум от идущих сотен ног, лай собак, грубые окрики.
Светлана испуганно и удивленно уставилась на хозяйку. Та, проходя мимо нее, погладила как маленькую по голове, сказала:
– Не пугайся!.. Это заключенные возвращаются с работы. Такой шум слышу всю жизнь: и утром и вечером…
Светлана подбежала к окну, увидела серую колонну изможденных, понурых   даже как бы, не людей вовсе, а врагов народа, разбойников. Хотя уже из рассказов дяди Миши о колымских заключенных знала многое, но про этих, сибирских зеков опять подумала стандартно, так как учили в школе…

В Дудинке  пробыли более недели. На улице еще было по-летнему тепло, и Светлана спала в кладовой. Дня два одевалась зимним пальто тети Марии. А потом, вдруг обуяло любопытство, и она обшарила карманы.
В одном из них  нашла пятьдесят рублей – большие деньги! Светлана прикинула, что это зимние вещи и, наверное, тетя Мария просто про деньги забыла, решила взять их себе.
Да, вот так она поступила! И ни одна мускулинка не дрогнула у нее на лице. Как будто ее черт подтолкнул под руку! И чувство стыда и угрызение совести не почувствовала! И потом даже как-то забыла о сотворенном...
Но перед отъездом гостей хозяйке понадобились деньги. Она вспомнила про ту пятидесятку. Как раз Дина с Иваном ушли за билетами на железнодорожный вокзал, а Мария Алексеевна и Светлана стали искать. Искали долго: и под кроватью, и в вещах, и за ящиком в углу и всюду-всюду…
 Девчонка усердно лазила вместе с теткой по всем закуткам. Вот тут-то ее охватил запоздалый стыд и раскаяние! Она улучила минутку, сбегала в комнату, где лежали уже собранные вещи к дороге, вытащила оттуда ту злополучную бумажку, повергнувшую в соблазн и настоящий позор, незаметно кинула под кровать. Потом сама же снова залезла под нее, закричала:
– Нашла, нашла, тетя Мария, смотрите?.. Вот эта?..
Сделав невинные глаза, уставилась на тетку. Та все поняла, но только и сказала:
– Молодец, а я-то сослепу и не увидала...
Тогда же Светлана, стоя еще на четвереньках под кроватью, обливаясь позорными слезами – твердой, железной, смертельной клятвой, мысленно поклялась: «Как бы не складывались в жизни мои дела, в каком бы бедственном положении не находилась – чужого не брать никогда!… Лучше, умереть!»…



47
Наконец отправились в Норильск. Чуть больше сотни километров предстояло проехать по железной дороге, проложенной по высокой насыпи, шедшей в непроходимой тундре и вечной мерзлоте.
Город под названием Дудинка остался позади, скрылся из вида.
 Поезд медленно катил по тундре.
За окнами под хмурившимся небом потянулись бесконечные пространства, укрытые еще ярким, будто состоявшим из лоскутков осени покрывалом. Наряды осени приводили пассажиров в удивление, в восторг и оживляли их настроение…
За окнами в низинках на небольших полянах выглядывали прихваченные первым морозцем бордовые, бледно-зеленые, малиновые листочки приземистых тундровых растеньиц, опутанных густой усохшей травой на высоких стеблях с кистями, наполненными поспевшими зернами.
Промелькивали тоненькие лиственницы, еще наряженные в светло-оранжево-рыжие одежки, состоявшие из тысяч и тысяч иголочек.
Кучковались карликовые березки, ярко желтели листьями, которые золотисто весело посверкивали от внезапно появлявшихся лучей осеннего солнца и легкого ветерка.
  На взгорках мелькали бордовые поляны брусничника с крупными кроваво мерцавшими ягодами вперемежку с кустами рясной переспевшей сизо-синей голубики под цвет осенних енисейских вод с рябью и мелко раздробленными брызгами. Кое-где по краям еще вспыхивала тусклыми едва заметными огоньками уже отошедшая морошка.
 Старожилы, глядя в окна вагона, говорили, что здесь самые ягодные места…   
Но чем дальше на Север продвигался поезд, тем больше волнистой бесконечной поверхности захватывала неотвратимо блекнущая кочкарная тундра с ершисто торчащими оголенными кустиками ив, ольхи, ерника.
В стороне проплывали разобранные пути, перекошенные столбы со щитами и даже целые участки другой железной дороги.
Светлану брало любопытство. Она спросила у брата:
– Не пойму, что ли еще была другая дорога?
 Иван пояснил:
– Это узкоколейка – уже не действующая. Два года назад ее закрыли, как только запустили дорогу с нормальной колеей, по которой мы сейчас и едем, – и замолчал. Видно было, что подробностей он тоже не знал.

Ехавший вместе с ними седой с окладистой бородой, выше среднего роста, сурового вида старик заинтересовался вопросом девчонки и ответом молодого человека.
Понял, что той хотелось знать больше, решил сам подробнее пояснить, тем более видел, что она, как только зашла в вагон, стала на него поглядывать с любопытством. 
А Светлана и впрямь украдкой бросала на него взгляды. Уж сильно он напомнил ей по рассказам родных – деда Евсея.
А что? Такого же возраста, сухощавый, крепкого телосложения! Так она себе деда всегда представляла. Ведь до сих пор неизвестно где находится. Вдруг и  взаправду это он?..
Старик понимающе посмотрел на соседей и вступил в разговор:
– Вижу, вас заинтересовала узкоколейка? Она ить пошти семнадцать годков служила верой и правдой комбинату, городу, людям. А я, можно сказать, был у самих ее истоков. Стоко лет на ей отмантулил, – остановился, потом медленно произнес: – и… не… по своей… воле…
Фантазерка тут же заинтересовалась, подумала: «Начало-то интересно! А что если я окажусь права?» и, волнуясь, спросила:
– Ой! Расскажите, расскажите! Откуда вы и как сюда попали? – старик, удивляясь ее волнению, печально улыбнулся и сказал:
– Дак вот, я и гуторю, што не по своей воле суда попал! Сам-то я из-под Минусинска. Слыхала про таки места? – чем разочаровал слушательницу.
Но она, поборов разочарование, ответила:
– Конечно, слышала. Это от нас  в километрах трехстах.
– Глянько как земля мала? Встретились земляки пошти у черта на куличках, –  удивился, покачал головой, но затем философски добавил, – хотя в жизни и не тако быват!..
– Да уж это точно, – поддакнула  Светлана. Вздохнув, обратилась к попутчику:
 – А вы расскажите нам про узкоколейку-то и все что связано с ней.
 Дед глянул на нее из-под седых бровей, произнес:
– Да и то, расскажу, однако. Но я вижу девонька, в чем-то тя сразу заинтриговал, а потом тут же, и разочаровал.
Та сконфузилась за то, что не смогла скрыть своих эмоций, но решила сказать откровенно:
– Услыхала ваши слова о неволе, да и по внешности, вы мне очень напомнили нашего деда, взятого совсем невинного в тридцать седьмом, где он теперь, мы до сих пор не знаем…. Простите меня – но в вас вдруг увидела его...
Иван, молча слушавший разговор сестры с попутчиком, решил немедленно вмешаться:
– Свет, может не стоит эту тему ворошить? Зачем старого человека нагружать своими проблемами?
Но, тот хитровато прищурился, посмотрел на озабоченного родственника своей собеседницы и сказал:
– Ниче, ниче. Ты парень не беспокойса. Мы будем по-тихому. Нихто и не услышит. Раз девице охота узнавать прошло, так пусь знат!..



48
Иван смирился с доводами соседа по вагону, тем более самому стало интересно послушать. О прошлом-то Норильска кое-что знал, но так близко, пожалуй, никто еще не рассказывал. Да и за повседневной работой как-то некогда было вникать в подробности. Дина тоже заинтересовалась.
Попутчик откашлялся:
– Вот так, как вы про свово деда – так и мое, не знают игде я нахожусь. Я токо вот намедни выпушен на волю, но без выезда в родны места. На днях письмо послал. Жду, че мне ответят. Я ить был осужден без права переписки и не знаю, што с ими, как оне жили все эти годы. И… все… ли… живы, – замолчал опечаленно, но потом встрепенулся: – Хотя речь-то щас не обетом. Я ить хотел вам рассказать про нашу «железку», по которой мы вот катим как по маслу и про ту, уже заброшену... – и в голосе его послышались печальные нотки…

И он стал рассказывать...
Норильск и комбинат расположились у подножья невысокого хребта Норильских гор. Это название  горы получили еще в Петровские времена благодаря сосланному в Дудинский поселок купцу Норилову.
  Местные историки нашли в каких-то архивах переписку Петровского сената с Сибирским начальством того времени, которое писало, что в ста верстах от  поселка Норилов нашел «серебряную гору». И если его, Норилова, освободят, то он покажет эту гору и обогатит царскую казну.
 По словам тех же историков, Петр Великий счел это предприятие неосуществимым, от предложения отказался, а Норилову приказал доживать век в Дудинке.
 Норилов так в ссылке и умер, а ту гору назвали его именем.
 И действительно, гора оказалась богатой многими металлами. В золотоносном песке находили самородки в несколько фунтов. Впоследствии геологи нашли в глубине горы несметные залежи и антрацита и коксующегося угля…

  До установления Советской власти в двадцатом году на Таймыре, Дудинка оставалась купеческим местом.
 Среди купеческого сословия к месту и времени оказались два брата Киприян и Петр Сотниковы, молодые, деятельные!
Они обучались наукам в Томске.
 Вернувшись на родную землю, приступили к розыску и изучению полезных ископаемых на месте будущего города Норильска.
 Братья обнаружили медную руду…
 Стены бывшей церкви истратили на кладку шахтной медеплавильной печи. Но из-за погодных условий и вечной мерзлоты смогли выплавить только три тонны черной меди. И ту с трудом продали казне.
Это была первая попытка раздобыть богатства северного края!..
 
Время шло. Работы по изучению месторождений далее повел сын Киприяна, Александр.  Он так же окончил Томский горно-технологический институт.
 К тому времени уже были проведены огромные изыскательные работы и собрана богатейшая геологическая коллекция полезных ископаемых...
И уж при Советской власти внук Киприяна тоже Александр намеревался продолжить дело дедов и отца. Но новая власть, взяла и расстреляла Александра!..
 Сегодняшний светила геологических наук Таймырского края: профессор Урванцев в молодые годы, тоже учился  вместе с Александром.
 По окончании института – продолжил начатое дело друга и подтвердил месторождения каменного угля, больших запасов медной руды.  Отыскал и богатства никеля…
Рассказчик остановился, пояснил:
– Да, кстати, Урванцев тоже невинно попал в заключенне и отбывал срок в «Норильлаге».  Я ить пошто про все это знаю? Так со мной лямку тянул однокашник младшева Сотникова. Вот он бывало нас все и просвешшал…. Помер потом, не вынес тягот лагеря, – сказал, перекрестился, и чуть слышно прошептал.– Царствие ему небесно…

Передохнув, продолжил вспоминать о начале строительства Норильска, Горно-обогатительного  Комбината и развития севера Красноярского края.
Главной трудностью в освоении северного края было отсутствие каких-либо дорог и причалов на реках.
 Груза поступали только через Северный Ледовитый океан. Караваны судов с материалами и оборудованием дальнейший путь осуществляли через громадное озеро Пясино, соединенное с океаном.
 А потом груза попадали на небольшие баржи, которые двигались по  реке Норилка, впадающей в озеро. Этот водный путь был открытым две недели в году только в период большой воды на реке. Вот на одном из  загибов ее за хребтом Норильских гор и был сооружен временный речной порт Валек. А уже оттуда до стройки расстоянием в пятнадцать километров груза возили на гужевом транспорте…
Железная дорога была необходима!
 Принимается решение о возведении узкоколейки на том участке. И к февралю тридцать шестого года была открыта первая дорога в четырнадцать километров, действовавшая лишь год.
По ней ходили составы – «сормовки», российского производства с колеей в семьсот пятьдесят миллиметров.
Однако она не смогла справиться с все возрастающим потоком грузов… 

Поэтому требовался немедленный выход к берегам полноводной реки – Енисею в Дудинке.
Расстояние между Дудинкой и Норильском составляло сто тридцать километров, которое нужно было перекрыть узкоколейной железной дорогой, а так же и проложить воздушную трассу для гидропланов.
 Тогда бы установилась непрерывная связь по Енисею через Туруханск-Енисейск, Красноярск с выходом на Сибирскую магистраль.
Чтобы все эти планы осуществить, нужно  было по прогнозным подсчетам затратить миллионы золотых рублей и сотни миллионов дешевых рабских человеко-трудодней…
К тому же большевики готовились к надвигающейся войне, закончить которую рассчитывали мировой пролетарской революцией. Для этого требовались  металлы: платина, серебро, золото, никель, урановая руда. Нужен был и уголь для Великого Морского пути…
 
И еще нужно было разгрузить Европейскую часть уже существующих владений ГУЛАГ-ов от вновь прибывавших миллионов жертв «чистки». Для чего требовались «режимные» лагеря тем, которые в обыкновенных концлагерях могли быть опасными…
Заполярная тундра оказалась надежным местом для «высокопоставленных» зека. Сюда были присланы из Европейской части Союза – Раковский, сестра Ягоды секретарь Ежова, заместитель Ворошилова командарм Эрлих, Шавла Фомич Джапаридзе друг и соратник Сталина, Петриоковский, Кулаков и многие другие знаменитые люди…
 И к концу тридцатых годов в Норильском режимном концлагере оказалось более двадцати тысяч таких зека, около десяти тысяч обыкновенных серых подсоветских рабов и более пяти тысяч «вольнонаемных служащих Комбината», попавших в это гиблое место «в добровольно-принудительном порядке» по принуждению НКВД…

И началось осуществление задуманного.
 Советская власть, вооруженная последними достижениями науки, а главное под руководством «мудрейшего» заставила вечную мерзлоту отдать хранящиеся в ее недрах клады природы.
 Ибо, «нет таких крепостей, которые не могли быть взяты большевиками»…

 И вот летом тридцать пятого года  приступили к «штурму» этой «крепости».
Неофициально передавалось, что «сам» Сталин, подражая Николаю Первому, якобы взял линейку, наложил ее на карту полуострова и движением карандаша провел прямую между Дудинкой и Норильской горой, приказав, чтобы узкоколейка была построена в три года, Комбинат и порт в Дудинке – в пять лет, а сам город Норильск с тюрьмой и зданием НКВД – постепенно.
Однако все же тюрьма и здание лагерного НКВД (3-й Отдел) были введены в эксплуатацию в первую очередь уже к концу третьего года. И тюрьма моментально переполнилась узниками всех рангов и статей…
 Смертников все так же на расстрел продолжали выводить за Рудную Гору по прихоти палачей из НКВД…
 
 Приступили к прокладке и узкоколейной дороги Норильск – Дудинка. Строительство велось с двух сторон.
Дорога была – стройкой века!
Трасса проходила по склону горы Шмидта и по очень болотистой тундре. 
 Мосты через реки не строили, а намораживали дамбы. В полотно дороги шли подручные средства: дерн, хворост, торф, валежник.
 Когда в сентябре ударили морозы: стали валить лиственницы и сырые шпалы укладывать прямо по замерзшему снегу…

              Все, работы связанные со строительством комбината и железной дороги были засекреченными из-за применения дешевой рабочей силы – рабов-заключенных, которых к тому времени в лагеря понагнали изо всех уголков страны.
             Заключенных везли в навигацию по Енисею в Дудинку. А уже от Дудинских до Норильских лагерей зеки шли этапами пешим ходом…
На шахтах, стройках, железной дороге работали не только разбойники, отъявленные головорезы и рецидивисты!..
Здесь же отбывали сроки люди, которые, умирая от голода, собирали  с уже убранных полей колоски или которые крали буханки хлеба для своих голодных детей.
 Среди зеков, конечно, были настоящие предатели и бандиты, но, а в основном-то были – порядочные и  невинные: и политические   и  простые люди... 

В лагеря  Норильска, Дудинки – люди шли конвейером: одни умирали от нечеловеческих условий, голода, холода, на их место поступало новое пополненне.
Рассказчик почти зашептал:
– А знаете, кода здеся появились «люди ГУЛАГ-а», то птицы гонимы голодными заключенными отступили на север и восток! Из этих мест ушли и звери. Даже глупы белы и голубы песцы, которых мы в свое время ловили пошти голыми руками, поняли, в чем дело, и тоже бежали подале…
Слушатели, ошеломленные таким сообщением, молчали.
У Светланы вырвался вопрос:
– Это выходит, заключенные так голодали, что ловили и ели птиц и зверье?..
Старик ничего не сказал на это, а только взглянул на попутчиков укоризненно с сожалением, горестно вздохнул:
– И-эх!.. Ниче-то вы, современны не знаете! А ить зеки так голодали, што   доходило до людоедства... Особливо в первы годы, кода под саму зиму нагнали народу много, а кормом не обеспечили. Поставка-то продовольствия в зимне время совсем прекрашшалась, – и вновь задумался, а потом сокрушенно произнес. – Да и в то время по всему Советскому союзу вольны люди тоже ниче не знали о  творившихса делах в этих казенных застенках…
Высказался, опять повздыхал и сообщил о своем выводе, который наверно сделал уже давно:
– А може это и к лучшему, што о том че творилось в лагерях, не знали ни они и вы вот тоже  щас ниче не слыхивали: а это значит – меньше переживаний, волнений родным. У них и так без нас было много всяких переживаний,  страхов. Я вот все смотрю и делаю вывод, что таперешный народ-то, однако, пошел боле хлипкий и доведись тако, че мы пережили: наверно, не выдержит...– однако немного подумав, сказал. –  А вобше-то – кто знат, как вы себя поведете…. Но не приведи Бог вам тако испытать! Не… приведи… Бог…– повторил, перекрестился и махнул рукой, словно отогнал путаные мысли…

И опять погрузился в прошлое, а попутчики превратились вслух. 
Он продолжил вспоминать…
В те же годы было совершено немало побегов невольниками, доведенными до крайности. Но почти все они были отловлены туземцами, которые в награду за свою доблесть получали по «сталинской» трубке, большое количество водки и табаку…
 В дальнейшем, они так же, продолжили принимать активное участие в «охоте на людей» и были немилосердно жестоки с ними, когда те попадались.
 Советская идеология начала внедряться в сознание и этих когда-то добродушных людей…

Строительство дороги велось ускоренными темпами!
Ни полярная ночь, ни жуткие морозы в пятьдесят-шестьдесят градусов, ни снежные заносы, ни пурги, ни вечная мерзлота, ни голод, ни расстрелы, ни болотина не давали повода для снижения темпов работ….
А в летнее время еще дополнительным наказанием для заключенных был гнус. От него не было избавления.
Комары  в то время точно были с зубастыми челюстями. Полчища их за считанные минуты на не защищенных частях тела могли кожу обгрызть до мяса и даже до костей…   
 К тому же все работы выполнялись вручную. Это было в порядке вещей, и конечно никто не жалел зеков…
 Так что почитай, в каждом километре погребены десятки невинных человеческих жизней... Сколько их полегло на всем Севере?..
 Да и… не… только на нем...
 
После того как стали передвигаться по железной дороге поезда, для перевозки заключенных оборудовали специальные составы из теплушек с нарами, с встроенными печками-буржуйками.
 Вагоны были маленькие, с множеством неудобств и тесные…
До Норильлага таким составам, заключенные этапы добирались много суток. Особенно долго ползли последние, направляемые глубокой осенью.
Поезда засыпались  снегами выше крыш.
 К расчистке их и путей  привлекали все тех же зэков…
Но, несмотря на все ужасные и, казалось бы, непреодолимые трудности к маю тридцать седьмого года, узкоколейка в сто тринадцать километров была пущена…
 Тогда же в середине мая из Норильска в Дудинку отправился первый поезд, пробывший в пути десять дней. Довезли только три платформы с углем. Остальной уголь сожгли в пути…
 Работа этой дороги продолжилась всего две недели: «строительные материалы» не устояли к концу месяца – началась оттепель, почва подтаяла, и дорога стала «юлить» из стороны в сторону. Ледяные мосты через реки, тоже не выдержали: развалились...
 Старик повздыхал, признался:
– На душе и по сей день муторно. Хотя от нас, невольников тако строительство не зависело. Все работы выполнялись по приказу начальства, которо шибко торопилось. В ход шли всяки подручны матерьялы, а качества никто не спрашивал…

   Когда дорога окончательно развалилась, только тогда до руководства,   дошло, што «железку», хоть и узкоколейку надо было строить – добротно и качественно, а не тяп-ляп!..
И в июне  того же года на дорогу нагнали более трех тысяч заключенных. Работа шла девять месяцев.
 Через реки уже возводили деревянные добротные мосты…
И  по вновь отстроенной дороге начали возить груза.
Но даже летом следующего года  в июне на некоторых участках пути, все так же, лежал снег, настолько плотный, что приходилось разбивать кувалдами…

 Обслуживать дорогу стали все те же зека! Через каждые пять километров, начиная от Дудинки, жили целыми бригадами. Занимались одновременно ремонтом и  очисткой путей…
Попутчик сообщил, что его тоже зачислили в одну из бригад, где он и «отбухал» более десятка лет!.. 

На узкоколейной дороге от заносов каждую зиму не было избавления. Снегоочистители не справлялись. Тогда снимали сотнями рабочих с предприятий городов и направляли на подмогу…
 Боролись со стихией и заграждениями!..
 На обочинах железнодорожного полотна ставили столбы высотой шесть-семь метров, обшивали досками. От таких сооружений только сильнее заносило.
 И вновь люди брались за лопаты…

Но все же, нашелся умелец, придумал защиту в форме аэродинамического крыла из щитов. Щиты выставлялись вдоль сильно задуваемых мест.
 Поставлено их было более ста пятидесяти тысяч.
 По ним поток воздуха выдувал снег до самого щебня.
Это стало спасением для людей, составов, путей!..
Изобретателем такого сооружения стал заключенный, который был инженером-конструктором и сидел в лагере по пятьдесят восьмой статье. Его потом реабилитировали и дали вольную…

Рассказчик посмотрел в окно, указал рукой на проплывавший ландшафт, сказал:
– Вон остатки тех шшитов ишо видны и отседова.
Слушатели тоже глянули. Мимо как раз проплывало их большое количество.
Понаблюдав за проплывающими щитами, Светлана и ее родственники снова повернулись к своему соседу и стали дальше с интересом слушать…

Комбинат и город развивались, строились. И эта узкоколейка, все более и более перестала справляться с потоком грузов, да и пассажиропотоком. Помимо заключенных, стало много прибывать на работу  вольнонаемных…
 И в сороковом году началось строительство железной дороги с нормальной  колеей. Быстрому строительству помешала война, потому новая дорога открылась совсем недавно: со станциями, полустанками, светофорами, современными  мостами!..
И настоящая дорога пролегает более прямо, не то, что узкоколейка, которая сейчас так часто пропадает из вида: уходит или за очередную возвышенность или обходит слишком топкую местность….
Старик порадовался, с гордостью сообщил:
– Видите,  новая дорога пряма, как струна. Она пассажиров пошти не трясет и не качат…


49
 Светлана глядела в окно и думала: «Ну вот, наконец-то увидела необыкновенное, не виданное мною, никогда!.. Еще больше узнала и про заключенных…. Сколько же их было?.. А гибло сколько?!..  И оказывается не только на Колыме по рассказам дяди Миши, а и здесь, на севере нашего края»…
 Вспомнив про Колыму, удивилась: вот и этот старик, как и дядя Миша, почему-то заявил, что хорошо, что люди по всей стране не знали, что творилось в лагерях с заключенными на самом деле.
Подумав, тут же сделала вывод: наверно  и этот старик и дядя Миша жалели живших на свободе родных людей…
 
 И опять ее затревожили разные мысли про свою самую лучшую в мире страну: «Но как же, было возможно в самой лучшей стране мира: сильной, справедливой – такое: лагеря, расстрелы, адский труд и голод, гибель сотен тысяч, ни в чем не повинных людей?»…
 И как всегда: спрашивать было не у кого, а если бы и спросила, ответа все равно не получила бы. Уже знала по опыту… 

А мысли в ее голове роились, обгоняли друг друга.
Она как-то даже подбодрилась и сделала вывод о своем путешествии: «Значит даже, ради того, что узнала – стоило поехать на край света, чтобы услышать своими ушами и увидеть все собственными глазами! –  посмотрела и на старика, попечалилась: – Все же жаль, что он чужой. А каким бы хорошим дедом был»… 
Тот словно угадал ее мысли,  произнес:
–  Мне жаль, што я не ваш дед...  А ваш дед был бы безмерно щаслив и горд даже токо от одной мысли, што у ево таки славны внуки…– и замолчал.
 
Светлана вновь смутилась оттого, что кто-то прочел ее мысли.
Покраснела, отвернулась к окну и стала наблюдать за все такой же необычной, своеобразной, неповторимой местностью и природой…
А там мелькали площади, покрытые пожухлой травой, рыже-желто-зелеными мхами, седыми лишайниками, украшенные по краям поздними сиреневатыми комочками иван-чая… 
 Берега часто мелькавших озерков, заполненных темно-синей водой еще обрамлялись изумрудной пышной осокой, казались глазами с густыми ресницами прелестных тундровых красавиц…   
Ниоткуда из мрачной тучевой скученности возникали по ходу движения и проплывали мимо голые возвышенности с рассыпанными по ним в беспорядке скальными нагромождениями, словно остатки от разрушенных таинственных каменных замков. В их расщелинах и у оснований все так же ярко вспыхивали еще одетые в нарядную осеннюю одежду тоненькие лиственницы и березки под редко мелькавшими лучиками солнца.
А оно вдруг выглянуло из-за туч на мгновение. И неожиданно позолотило каменные глыбы, превратило их в драгоценные сказочные сокровища!.. Игра солнца заворожила не только Светлану...
Другие люди, смотревшие из окон вагонов, тоже удивленно восхитились…
 Но светило, так же, внезапно скрылось, как и появилось –  чудесное зрелище погасло!..
От такой неожиданности послышались неподдельные вздохи сожаления. Пассажиры еще долго вглядывались в потухшие камни и никак не хотели верить, что это случился всего лишь световой обман…
Путешественнице до сих пор доводилось видеть только зеленую таежную глушь на Ангаре да светлые бесконечные просторы Енисейской степи.
А тут было совсем другое, ни с чем несравнимое, завораживающее.
Она даже на некоторое время немного успокоилась и освободилась от тоски по родным…

Старый человек тоже смотрел в окно, потом повернулся к попутчикам и  с восхищением воскликнул:
 – Ну, рази где на белом свете есь ишо така красота! Нет и нет! И быть не может. Ведь здешна природа за коротко лето как бы задабриват людей и всю живнось, а может даже извинятца этой красотой за те суровости, беспощаднось, которыми потом всю зиму наказыват!.. – опять помолчал, вздохнул и заключил.– Я бы мог много ишо че порассказать, но, однако, скоро покажетца  город, –  и не торопясь, стал, складывать пожитки в авоську… 
Иван  встрепенулся, протянул деду руку для пожатия в знак благодарности, сказал:
– Большое спасибо вам. Теперь и мы будем знать, что да как. А то уже более пяти лет здесь живем, а ничего почти и не знали.
– Да че уж там. Это токо частичку я вам поведал…
 Иван не удержался и, немного смущаясь, спросил:
– Простите меня, а вы-то за что отбывали свой срок и ведь немалый?
На что тот только и произнес:
– Я из числа тех, кто невинно пострадал. Жаль, дорога оказалась коротка. Не успел рассказать,– и со вздохом промолвил,– а собственно если в кратцах, то моя исторья созвучна с судьбой вашего деда. Много в те годы таких было на нашей земле...– Замолчал, нахмурил брови и уже окаменевшим отвернулся к окну: вспомнил про свою незаживающую рану…


 
   
50
Впереди  сильно потемнело. Завиднелись по всему горизонту черные тучи, занаплывал туман, и медленно стал вырисовываться город в  смоге и дыму.
Иван тут же пояснил:
– Это от многочисленных труб заводов и котелен. Начинается отопительный сезон. Знаешь, как здесь зимой холодно: пурги, бураны, полярная ночь! Морозы бывают больше пятидесяти градусов. Правду сказал наш сосед, когда рассказывал про суровые северные зимы…
Поезд подкатил к светло-голубому железнодорожному трехэтажному вокзалу с высокими окнами между громадных белых колонн. За ним замаячили жилые многоэтажные дома в бежевом, светло-сером, кирпичном цвете; и с колоннадами общественные здания в песочно-желто-красных и голубых тонах.
Иван тут же пояснил:
– Светлые тона зданий создают видимое тепло и в зимний период  очень помогают людям.
На его замечание путешественница ничего не сказала, а только еще усерднее стала разглядывать окружающее.
 Площади, широкие дороги, тротуары были покрыты сплошным бетоном, и отделялись друг от друга узкими ровными газоновыми полосками, на черной земле  которых прорастала низенькая редкая бледно-зеленоватая с желтизной травка. Она беззащитно трепыхалась на сквозном ветру и казалась единственным живым существом…    
В городе, не росли деревья!.. Но все же, на привокзальной площади набиралось с десяток низеньких, немощных ивовых кустиков, уже сбросивших листву…
 Несмотря на светлую окраску зданий, город своей монументальностью, забетонированностью выглядел сурово.
На Светлану произвел тягостное,  гнетущее  впечатление…
Уже возле автобуса, старый попутчик увидел ее расстроенной, ободряюще обратился:
– Ниче, ниче девонька. Наш город хоть и суров, но красив по-своему. Вот увидишь сама, привыкнешь к ему, а може даже полюбишь…
– Спасибо вам, – только и смогла сказать…

И сколько потом ехали на автобусе до места жительства, местность не менялась –  широкие бетонные улицы, площади и большущие  здания, здания…
Родственники жили в коммунальной квартире на два хозяина трехэтажного многоквартирного дома песочного цвета. Общими были: кухня, туалет, ванная и большой коридор.
 В комнату вела высокая белая двухстворчатая дверь. Помещение оказалось просторное, высокое, но только одно…. Это тоже не понравилось.
Ее уже не прельщало: и будущая полярная ночь, и городская школа, и ванная с горячей водой, и теплая уборная, и доступные разнообразные продукты, а так же другие городские «удобства и прелести»...
К общему впечатлению вспомнилось и подлитое на вокзале «масло в огонь» братом, некстати сказавшим о суровой зиме…



51
 Светлана окончательно затосковала по дому и стала постоянно плакать…
 Пришло время записываться в школу, она не пошла и стала проситься назад, домой.
 Иван уговаривал ее:
– Потерпи немножко... Вот хоть с полмесяца отработаю, заработаю денег, тогда и отправим тебя назад…
Но она не соглашалась ждать, тем более услышала по радио о скором закрытии навигации на Енисее.
 Просыпалась с ревом, с ним и засыпала…
Иван занял у знакомых денег на билет от Дудинки до Красноярска.
Была согласна и на это. Решила, что из Красноярска-то сможет и без денег добраться. Там до дома рукой подать. Брат с этим тоже согласился…
В вагоне, прощаясь с ней, сказал:
– Света, я маме в Дудинку ничего о тебе не сообщил, чтобы напрасно ее не волновать. Решил, что ты достаточно взрослая и самостоятельно сможешь добраться до речного вокзала.
– Ну и хорошо. Конечно, сама доберусь, – обрадовалась и тут же подумала: «Тетя Мария хоть и хорошая, но вновь встречаться с ней не могу. Стыдно! Слишком мало времени прошло с тех позорных дней»…
 Брат и не догадывался о причинах ее радости. А Светлана вновь о тете Марии подумала с благодарностью – та ничего никому не сказала…
Иван подробно объяснил, как ей в Дудинке добраться до речного порта…   
Но красноярским родственникам он все же, сообщил и попросил, чтобы те встретили неудавшуюся путешественницу.
Однако об этом она узнала только тогда, когда уже оказалась на речном вокзале Красноярска…

 
52 
 Из Норильска пустилась в путешествие самостоятельно…
По «железке» проехала без приключений и где-то к вечеру уже была в Дудинке.
Автобуса не было. Пришлось тяжелый чемодан тащить с железнодорожного вокзала до речного – на себе.
 Идти было тяжело! Пригревало вечернее желтоватое солнце и постоянно слепило глаза. Стаи комаров, мошкары слепней одолевали.
 Отмахивалась от комаров, царапала искусанные места и непроизвольно думала: «Прав был старик из вагона, когда утверждал, что комары здесь точно зубастые. Вон как выедают места укусов»…
 Вокруг никому никакого дела не было до нее. Она же упорно шла и шла...
Стало темнеть. Заслышалось шарканье сотен подошв по земле и тротуарным доскам. Ее догнала колонна заключенных.
Увидев замученную, еле тянувшую чемодан девчонку, те заулюкали, закричали, собаки на все лады залаяли, послышались окрики; конвоиры защелкали затворами винтовок. 
Она так напугалась, что спрыгнула с тротуара, прижалась к какому-то забору. Даже не знает, сколько времени так простояла. Но, отдохнув и успокоившись, и когда уже окончательно скрылись из вида зеки, потащилась дальше…
 
На пристань пришла поздней ночью…
Зашла в зал ожидания, побеленного известкой с купоросом. Ее с порога оглушило гудение кишащей огромной массы парней и мужчин, словно из растревоженного улья с пчелами. От сотен курящих мужских ртов дым стоял коромыслом и едва пропускал свет посверкивавших электрических ламп с высоких потолков.
  Испуганная, остановилась недалеко от двери…
 Люди своеобразной внешности с бритыми головами, некоторые со шрамами на лицах и золотыми фиксами во рту поразили. Одежда тех состояла из хэбешных штанов, серых рубах, фуфаек с торчащими из карманов или из-за пазух поношенными казенными шапками-ушанками.
 Ноги их были обуты в грубые ботинки или кирзовые сапоги с загнутыми голенищами.
У многих через плечо небрежно болтались вещмешки, холщевые сумки…
 Молодые – бурно радовались, громко орали, матерились; на остальных пассажиров смотрели свысока, поддевали всякими непристойными словечками, скабрезными шутками, даже толкали; бегали по залу с алюминиевыми чайниками;  кто-то потрясал бутылкой, а напившиеся – спорили друг с другом до «посинения».  Иногда в ход пускали кулаки. 
Постарше – вели себя более скромно, сидели на скамейках, полу, на широких, высоко расположенных подоконниках.
 Где было, какое место – все было занято… 
 Редко промелькивали военные в фуражках, в синих форменных шинелях с ремнями через плечо и висевшими на поясе кобурами. Иногда пробегали милиционеры… 

 Светлана обессиленная, потерянная притулилась возле стены.
 Но деваться было некуда, передохнула, поборола смятение, собралась с силами, взялась опять за ручку фанерного «истязателя» и потихоньку стала продвигаться к неисчислимой очереди, стоявшей возле кассы.
 В навигацию этого года рейс до Красноярска был последним…
Стала терпеливо ждать, изредка подталкивая ногой, до чертиков надоевший чемодан. Стояла и думала: почему он тяжелый? Заглянуть же в него не было ни сил, ни времени. Чемодан в Норильске собирала Дина и от уже замкнутого на висячий замок, передала ей ключ…
В очереди обыкновенные люди вели себя тихо, не встревали в разговоры и перепалки с тем особым народом. Старались не реагировать на их развязные выходки...
 Горе-путешественница тоже помалкивала. Однако таких как она, одиноких, симпатичных молоденьких было: раз-два и обчелся, что и стало привлекать внимание некоторых из тех парней…
Впереди в очереди стояла полная пожилая женщина в черном цветастом полушалке с уставшим лицом, добрыми карими глазами.
Видя Светкины удивленные взгляды и промелькивающий испуг, тихо шепнула:
– Это освободившиеся заключенные, амнистированные после пятьдесят третьего года, – затем еще тише добавила, – я вижу, ты едешь одна, примыкай к моей семье, а то тебе трудно будет отбиваться от ухажеров…
Как раз в это время один из стриженых особенно сильно стал цепляться.
Женщину звали тетя Паша. Она смело тому сказала:
– Слышь сынок, девку не тронь! Она моя племянница и едет с нами, – парень вроде отстал.  Светлана с благодарностью на нее посмотрела и тихо сказала:
– Спасибо, тетя Паша…


53
Отстояв в толчее до утра, наконец-то вышли на свободу. Когда брали билеты, то постарались, чтобы места были рядом.
 И Светлана пристала к семье, состоявшей еще из мужа тети Паши и ее дочки Ани.
 Однако тот парень в покое Светлану не оставил, уже изрядно подвыпивший стал вертеться возле нее, задавать всякие вопросы: кто она такая да откуда и куда путь держит. Она же испуганно молчала…
 Рассерженный домогатель, не получив ответа, схватил ее за руку. Потом  неожиданно с силой поволок в конец зала к двери, выходившей на задний двор здания вокзала.
 Светлана стала отчаянно сопротивляться, отбиваться от него.
 Силы оказались не  равны!..
Однако в переполненном  людьми зале даже никто и пальцем не пошевелил, чтобы за нее заступиться…. Все молча, наблюдали...
Никто! не хотел связываться с бывшими зеками.
Зато у некоторых его дружков при виде такого поведения зала – заразгорались глаза: они стали нахально гоготать, показывать непристойные жесты и… готовы… были присоединиться…

Только одна тетя Паша стараясь защитить, встала камнем впереди девчонки. Разъяренный парень повернул к ней мордатое лицо с помутненным взглядом почти диких глаз, оскалил фиксатые зубы, злобно выкрикнул:
– А ты старая стерва, отстань!.. Иначе и не уедешь вовсе…
Женщина хоть не на шутку испугалась, но крепко вцепилась в подопечную, не давая тащить ее дальше.
Распоясавшийся хулиган так мотанул защитницу, что та отлетела на несколько метров в сторону.
Подбежавший муж поднял с пола супругу и тихо стал уговаривать, отступиться, но тетя Паша вырвалась из его рук и побежала искать милиционера.
Бандит, видя все такое же молчание, бездействие людей и неистовую поддержку своих дружков, еще наглее стал тащить беззащитную, от испуга безвольную –  к выходу… 
Защитница успела: вбежала в зал с охранником порядка, когда тот уже открыл пинком дверь.
Милиционер с пистолетом в руке кинулся к преступнику, закричал: 
– А ну, отцепись от девчонки, а то буду стрелять! – и направил оружие на него.
Парень заозирался, дружки его притихли, только тогда он отпустил жертву. На его руки мгновенно были нацеплены наручники.
 В это время подоспели и другие блюстители порядка… 

От пережитого страха Светлана еле держалась на ногах, тряслась вся, рыдала навзрыд, захлебывалась слезами, припадала к спасительнице, и все шептала:
–  Тетя Паша! Спасибо вам…
 Та, гладила ее по плечам, спине и, успокаивая, говорила:
– Не меня благодари, а вот Бориса Ивановича. Он быстро сообразил, что озверевшие, вышедшие только из мест заключений, годами, не видевшие женщин, неуправляемые: бывшие заключенные могли натворить дел – растерзали бы тебя в клочья ради своих сиюминутных похотей. Вот он и ринулся на помощь… Я бы… точно! одна, ничем помочь не смогла...
Как раз подошел и милиционер-спаситель. Он оказался невысоким, крепко сложенным уже не молодым, с добрыми усталыми глазами, с морщинками на веках и возле губ.
Посмотрел на растрепанную, уреванную спасенную, покачал головой, участливо спросил:
– Почему родители отпустили тебя одну в такую опасную дорогу?..
 Та, всхлипывая, ответила:
– Они даже и не знают, что я сейчас нахожусь здесь…
– Как это так? – удивился.
 Чувствуя его искренность, торопливо стала рассказывать о своем незадачливом путешествии.
Когда окончила говорить, Борис Иванович посочувствовал:
– Надо же, как в жизни случается... Но тебе несказанно повезло, что рядом  оказалась такая защитница! Если бы не она, я даже боюсь и подумать, что с тобой произошло бы. Поэтому хорошо, что все так хорошо закончилось... А то видишь, какие люди встречаются?.. И не только бандиты, но и молчаливые соучастники. Как сегодня! Ведь никто даже с места не сдвинулся, чтобы тебе помочь... – подумал и сделал заключение.– На лицо стадное явление – самосохранение, граничащее с подлостью и трусостью, включилось у них на период опасности. Для них «зека» оказались такой опасностью, что стали страшнее человеческих достоинств…– помолчал, а потом  с возмущением произнес. – Вот сколько работаю здесь, всякого повидал, но с таким поведением людей свыкнуться не могу! А ведь у большинства из них имеются собственные дети. Однако на выручку чужого ребенка – не ринулись!.. Просто бессовестно за себя испугались…
 Но потом по-доброму улыбнулся, добавил:
 – Кроме конечно, тети Паши… 
Светлана, немного успокоившись, все продолжала благодарить своих спасителей. А  от дорогой тети Паши ни на шаг не отходила… 



54
Вскоре объявили и посадку на пароход.
 Все повскакивали со своих мест и ринулись к трапу дебаркадера.
Задержанный находился невдалеке, стал вырываться из рук двух милиционеров. И потрясая чайником, все выкрикивал:
– Не уезжай без меня…. Но даже если уедешь сейчас, я все равно тебя разыщу. Ты будешь моя… или ничья... Запомни...
 От его криков у Светланы вновь затряслись губы. Она готова была зареветь, но тетя Паша успокоила:
– Не бойся, видишь, его крепко держат…
 И правда, глянула  в ту сторону, убедилась в надежности охраны его.
 А тут пришло время тянуть чемодан.
 Она, уже почти успокоилась и переключилась на него…

Посадка  шла дружно. Люди валили валом. Волочили свои чемоданы, ящики, мешки, сумки, корзины, узлы.
 Мелькали авоськи с не поместившимися в упаковки вещами, в других – виднелись небрежно завернутые в газеты, серую бумагу продукты: хлеб, огурцы; торчали хвосты селедок, виднелись круги ливерной колбасы  и другие «яства»…
 Все это кружилось, вертелось в беспокойных руках пассажиров. Слышались недовольные вскрики.
 Многие громко кричали, призывая родных, знакомых…
 Пассажиры, взмыленные, употевшие от тяжестей и еще больше взволнованные от страха, что вдруг по какой-то причине все же не попадут на желанный транспорт: торопились, друг друга задевали углами своих вещей, окатывали ненавидящими, сумасшедшими взглядами…
 Были и очень ретивые вполне солидные мужчины! Протискивались вперед и лезли без очереди, толкали всех, не взирая ни на женщин, ни на  детей, ни на пожилых людей.
Пострадавшие очередные тоже старались не быть в долгу, отталкивались от обидчиков и не жалели на них ни ругани, ни эпитетов.
 Но, потом, пройдя эту сутолоку и достигнув своих мест согласно купленным билетам и оказавшись рядом, на время дороги даже становились хорошими соседями и друзьями…
   
Наконец к вечеру транспортная посудина, дымя огромной полосатой трубой, взревывая густым басом, отчалила от дебаркадера.   
 Спустив вещи в трюм на свои места, путешественницы вышли на палубу.
Подошли к поручням и вновь увидели того парня на пристани. Его все так же держали милиционеры.
 Тот увидел Светлану, вдруг вырвался, метнулся к краю за ограждение и прыгнул в воду.
Тетя Паша испуганно вскрикнула, а потом с надеждой в голосе произнесла:
– Хотя бы за ним пошла лодка с берега. – И обратилась к своей подопечной: – Не дай Бог, если с парохода –  тогда он не только тебе,… но и нам не даст доплыть спокойно до места…
Однако все обошлось.
Лодка поплыла с берега. Прыгуна выловили из осенней холодной воды. А он все поворачивался, поворачивался к пароходу и что-то кричал…
Счастливые пассажирки напоследок увидели, как того уводили…

 Пароход развернулся, закрыл берег другим бортом.
Пыхтя, вышел на середину и, уже успокоившись, ходко потянулся вверх по реке.
Светлана облегченно вздохнула, испуг окончательно отступил.
Она тут же в уме  язвительно и в то же время иронично задала себе вопрос:
«Ну что лягушка-путешественница? Отправляешься в обратный путь с разбитыми мечтами, но к новым приключениям?»…
Тетя Паша незаметно перекрестилась, промолвила:
– Слава Богу. Теперь только чтобы на пароходе ничего не случилось! Надо постараться благополучно доплыть до места назначения, – и повернувшись к своим спутницам, весело сказала.– А сейчас марш подкрепляться. Ведь за целый день у нас ни у кого не было и маковой росинки во рту…
Спустились в трюм. Пошли длинным коридором, с обеих сторон  которого темными перегородками отделенные закутки из нар-полок одна над другой были заполнены людьми. Кто-то уже лежал, кто-то мостился со своей семьей у приставного столика и приступал к еде…
 В воздухе приятно витали запахи свежего хлеба, малосольных огурцов, вареной картошки, сала с чесноком, колбасой.
У попутчиц еще сильнее разыгрался аппетит, и они ускорили шаги.
 Подходя к своему месту, услышали недовольное ворчание мужа тети Паши, дяди Алексея.
 Он выговаривал:
– Где вас черти носят? Так жрать охота…
– Сию минутку. Щас будем ужинать, да и устраиватца на ночлег, – ответила добрая женщина…


55
Наконец-то Светлана открыла чемодан и остолбенела.
 Там среди ее вещей лежала трехлитровая банка топленого внутреннего свиного жира, три матерчатых кулечка килограмма по два каких-то круп и несколько ношеных платьев и кофточек Дины.
 В углу лежала завернутая в газету буханка черного  хлеба с  куском соленого сала. Что оказалось кстати. Отрезала по кусочку того и другого. За двое суток первый раз поела…
Топленое сало и крупу решила оставить. Считай, самую трудную половину пути уже провезла, пронесла. Протащила! А теперь сам Бог велел домой доставить.
 Для большой семьи это будет настоящим подспорьем; все уйдет за милую душу. Даже одежды Дины пригодятся.
 И уже радовалась, что везет хоть такие подарки родным…

И опять ей не повезло. На верхней палубе, куда вышла погулять с Аней, полной девчушкой, в сплошных конопушках лица и шеи, к Светлане пристал молодой парень в солдатской форме. Чернявый, красивый, по всей видимости – грузин.
Девочки быстро вернулись в трюм.
Аня пожаловалась матери:
– Мам, опять к ней пристают!.. Что делать? Ведь здесь сидеть – задохнемся…
Тетя Паша посмеиваясь, сказала своей незадачливой подопечной:
– Беда, мне с тобой девка!.. Придется и мне с вами по палубе прогуливаться…
И стали гулять втроем, а дядя Алексей охранять вещи…

Но солдат оказался настойчивым, подошел к ним, поздоровался, обратился к тете Паше:
– Разрешите мне с вашей дочкой поговорить у вас на глазах…
Тетя Паша ответила:
– Хорошо! Только на моих.
Светлана отошла к перилам. Она находилась в растерянности и не знала как себя с ним вести. Кто он такой? Что от нее хочет?..
Он же порывисто схватил ее за руки, повернул к себе, волнуясь, спросил:
– Скажи мне, куда ты едешь?.. Я… поеду за тобой...
Она подняла на него свои удивительные глаза, хотела ответить, но тут за ним невдалеке заметила еще трех солдат, заинтересованно смотревших в их сторону, что показалось подозрительным. Она испугалась, вырвавшись, быстро вернулась к своим попутчицам.
Тетя Паша тоже заподозрила неладное:
– Ты девонька  лучше находись там, где много народу. А то не дай Бог! Вдруг эти солдаты что-то плохое удумали. Сама же знаешь, какая ты яркая, да не по годам рослая! А им только и надо, чтобы подкараулить тебя в безлюдном месте, надругаться, а потом  выкинуть в реку. Никто и не узнает, где можешь сгинуть…
Сказанное тетей Пашей вновь напугало ее.
Хоть та и сказала, что надо держаться мест, где больше народу, но случай, произошедший с ней в Дудинке на речном вокзале, напомнил, что на народ надеяться не приходиться...
 И уже из трюма больше не выходила до самого Красноярска…
 Путешествие закончилось утром.
 Светлана все так же продолжала держаться семьи тети Паши, боясь даже подумать, что может случиться, когда они расстанутся…


56
 Однако судьба вновь ее побаловала.
 Только сошла с трапа, как к ней подошла улыбчивая Василиса Матвеевна, а за ней стоял и Федот Тимофеевич.
 У обрадованной девчонки  страх улетучился сам собой.
Следом на берег вышла тетя Паша с семьей.
 Она, ласково улыбаясь Светлане, проговорила:
– Вот и славно, что тебя  встретили. Теперь я спокойна.
Светлана повернулась к старикам, сказала:
– А это мои попутчики. Всю дорогу вместе плыли, – но подробностей не стала рассказывать.
Тетя Паша тоже смолчала и заторопилась к своим, стоявшим с вещами в сторонке.
 Только и  сказала:
– Счастливо тебе Света. Впредь, будь  осторожней!
А та уже занятая своими мыслями, бодро сказала:
– Ага, буду, буду. Спасибо вам тетя Паша за все.
Они обнялись. Потом Светлана помахала ее мужу и Ане рукой.
Добрая женщина попрощалась с родственниками своей подопечной, и они разошлись…

Уже шагая к остановке, Василиса Матвеевна  стала рассказывать, как они узнали о приезде ее:
– Иван сообщил телеграммой, что ты возвращаешься…– потом не удержалась, все же упрекнула:– Ведь говорила! Надо было еще из Красноярска сразу вернуться домой, а ты все равно поехала…. Ну, да ладно, зато попутешествовала. Наверное, много чего повидала, и надолго запомнишь?..
Светлана, радуясь ее ворчанию, облегченно вздохнула, воскликнула:
– Точно, Василиса Матвеевна! Путешествие свое запомню не только надолго, но даже на всю жизнь…
Федот Тимофеевич и подбодрил и назвал вещи своими именами.
Берясь за ручку чемодана, сказал:
– Ничего, ничего. Зато свет, повидала. Ишь, куда маханула! Считай, на краю земли побывала. Не всякий взрослый решится отмахать две с половиной тыщи километров…. А… ты ведь почитай, совсем еще ребенок, но в одиночку сумела преодолеть: и трудности, и опасности... А они ведь точно, были?– вдруг задал беспокойный дед свой вопрос, и сам же ответил:
 –  Да были, были. Это даже и к бабке не ходи. На таком искривленном длинном пути ведь, сколько лихих людей могло встретиться... Наверное, и довелось? – опять  обеспокоено спросил, заглянул ей в глаза и опять сам ответил.– Да ладно. По глазам вижу, что довелось. Да и та женщина, попутчица-то  твоя уж больно за тебя беспокоилась…. Но, слава Богу, ты вернулась, жива и здорова. Теперь осталось сделать последний шаг, и  будешь дома. А уж  в этом мы с бабкой тебе поможем. Не сомневайся. 
На сердце у Светланы становилось светло и радостно от приятных теплых родных  голосов.
 
Однако после слов Федота Тимофеича она только сейчас по-настоящему ощутила свое нелегкое и даже опасное путешествие, и… испугалась!..
 Хотя тогда тоже пугалась, но опасности проходили, и она просто не успевала, как следует осмыслить происшедшее…
 А тут подумала и ужаснулась: она ведь могла даже потерять жизнь, попав в руки только что освободившихся из мест заключений зеков!..
 От запоздалого страха бросило в жар, по телу пробежал озноб. Испуганно заозиралась и даже несколько раз передернула плечами…
 Почему-то некстати защемило сердце при воспоминании о тете Паше. Как-то не так она с ней рассталась. За столько дней пути адреса ее не узнала и фамилию не спросила…
Усилием воли все же взяла себя в руки, встрепенулась, отогнала печальное.
 Зато поняла самое главное: несмотря ни на что, осталась жива, невредима!..
И тут же постаралась быстрей избавиться и от тревог.
 Как обычно,  ей это удалось…
Легонько вздохнула, и вновь обрадовалась от совершенно другой мысли: уже была уверена, что до дому доберется  благополучно.
Тем более всего и пути-то осталось – с гулькин нос! Каких-то двести пятьдесят километров…
 
Ее мысли прервала погрустневшая Василиса Матвеевна:
– Света, хочу сообщить тебе печальную новость. Вскоре после вашего отъезда пришло сообщение из Овцевода о смерти твоей бабушки Варвары Матвеевы. Умерла моя сестрица, вечная страдалица. Царствие ей небесное,– сказала так и перекрестилась.
 Светлане было жалко бабушку, но особого горя не почувствовала и решила об этом сказать:
– Знаете, Василиса Матвеевна, мне очень жалко бабушку. Но, однако, она так и осталась для меня каким-то очень далеким человеком с  времен, не касающихся меня. Я даже еще когда приходила в гости к тете Фросе и видела ее живой, глядела на нее, но меня брало лишь одно любопытство…– немного помолчала, потом как бы извиняясь, сообщила:– Мне все равно ближе дед Евсей, хотя никогда и не видела.
Старушка печально вздохнула, произнесла:
– Да, Евсей Константинович всегда был ярче и виднее Варушки и заслонял ее. Она была тенью рядом с ним, –  сказала и замолчала.
 Видно вспомнила прошлые годы. Повеяло какой-то тайной.
Светлана тут же спросила:
– А дед Евсей, каким был в молодости?
– О! Его надо было видеть... Высокий, чернявый, чубатый, с темно-серыми глазами с поволокою. Настоящий красавец! Запоминался сразу и на всю жизнь,– и даже не ожидая от себя, с вдруг просиявшим лицом, стала откровенничать с внучкой.
 
Как раз дед Федот ушел с чемоданом вперед к трамвайным путям и не слышал неожиданных откровений своей супруги. Она же взяла Светлану под руку, засеменила, стараясь попасть в ногу.
Приноровилась к ее шагу и торопливо заговорила:
– Я ведь младше сестрицы на десять лет. Так вот еще, будучи несмышленой девчонкой, увидев его на их свадьбе, влюбилась до безумия. Он так и остался на всю жизнь моей первой безответной любовью. Но в семнадцать лет встретила своего моряка, уже полюбила по-настоящему, а детское увлечение осталось светлой памятью…. Варушка знала о моих страданиях, но на меня не сердилась, а даже жалела. Вот такая она была, тихая, скромная бессребреница, – вздохнула  и с сожалением продолжила.– И не мудрено, что все ее дети знали, что она есть, всегда придет на помощь, выручку, и принимали ее как что-то естественное и должное. Это и перешло на внуков!.. Видать, она своей молчаливостью, покорностью, своей долгой жизнью еще при жизни, всех убедила, что, то, что случилось с ней, было уже известным неизбежным исходом. Так что я тебя не осуждаю, и ты не переживай, что не очень страдаешь от потери ее…
Все еще находясь в стране воспоминаний, выдала:
– Евсей же Константинович, будучи еще неженатым, многим молодухам в Улазах поразбивал сердца. По этому поводу у него с их мужьями бывали и драки. Отец его, Константин Михайлович, суровый мужчина, решил от греха подальше оженить его. Вот и нашел ему нашу Варушку из деревни Черновка. Наша семья в то время там жила…. И, правда тот, женившись, как-то сразу остепенился. И всю жизнь посвятил своему многочисленному семейству, труду на родной земле. А уж как он землицу-то любил, холил, лелеял!…– воскликнула, вновь опечалилась, страдая,  посокрушалась.– Но, как страшно закончилась его жизнь! И закончилась ли?..
Снова замолчала надолго, потом произнесла:
 – А моя бедная сестрица, живя рядом с ним, все равно страдала по нем. Чувствовала, что ему не ровня. После его ареста до самой гробовой доски не переставала любить до самозабвения...

Светлана чуть ли не испуганно смотрела на бабушку. Так все было неожиданно.
 Она даже и не мечтала о такой откровенности и все больше удивлялась тому, как та с воодушевлением, с радостью поведала ей вспомнившуюся небольшую часть своей жизни.
 Раньше хоть и думала про старых людей, но как-то вскользь, а тут вдруг почувствовала и осознала, что они, эти старые люди так же, тосковали, страдали, и что их жизнь была настоящей, порой непростой, но  и интересной…
Сейчас глядела на эту худенькую, гордую женщину, и по-настоящему ощущала, что у той была жизнь в молодости, в зрелости – полная бурных переживаний, терзаний, любви, радости и потерь…
А с какой легкостью она поделилась припомнившимся прошлым?
 Пораженная своим мыслям, девочка спросила:
– Неужели и я в своем будущем буду вот так, украдкой с удовольствием рассказывать кому-то из своих внуков о своем прошлом?.. – Сказала! и стало смешно. Даже представить не могла себя в такой роли, да и просто не верилось, что когда-то это наступит и все тут!..
 Но  бабушка покачала головой, снисходительно глянула на свою развеселившуюся спутницу, сказала убедительно:
– Да, да милая. Кто знает, как сложиться твоя жизнь, но доживешь до моих годков, тогда и помянешь мои слова... Будешь! будешь вспоминать, и стараться кому-то поведать о былом…– помолчала, продолжила в раздумье.– Вот так живешь, живешь, жизнь кажется бесконечной и вся еще впереди. Но вдруг наступает день, когда поймешь – впереди-то уже ничего и нет!.. И тогда появляется неодолимое желание с кем-то родным поделиться прошедшим, чтоб оно не исчезло, или хотя бы подольше не пропадало во времени…. Вот как сейчас! Рассказала тебе о небольшой части той нашей прошлой жизни, и на душе радостно стало. И даже подумалось, что может  все же ты, когда-нибудь и своим внукам об этом расскажешь, а это значит, что будет продолжение нашего присутствия на земле. И дай Бог, чтобы это случилось когда-нибудь в твоем далеком далеке…
Светлана хоть и не представляла, как это все может осуществиться, но чтобы не обижать старушку, согласилась с ней, пообещала:
– Василиса Матвеевна не сомневайтесь, если доживу, обязательно расскажу про всех вас.
– Ну и славненько, –  умиротворенно улыбнулась та, вздохнула и опять задумалась.
А тут и Федот Тимофеич закричал им:
– Э-ей, девушки!.. Поторопитесь! а то идут как по бульвару. Видите, наш пятый номер подкатывает?.. Ишь рассекретничались и ничего не замечают вокруг!..
Внучка с бабушкой как заговорщицы, связанные общей тайной, украдкой переглянулись и поспешили к нему и трамваю…



57
В Красноярске Светлана пробыла только два дня.
 Федот Тимофеевич, бывший капитан речного пароходства, по своим источникам узнал, что в Новоселово идет буксировочный катер с баржей.
 Он и пристроил ее туда пассажиркой.
Катер уходил в двенадцать часов дня. Они поднялись рано и отправились на остановку трамвая.
 Однако движение транспорта по их маршруту в этот час было приостановлено. Перевозили нескольких погибших скалолазов со «Столбов». Есть под Красноярском такие знаменитые скалы. На них каждый год постоянно гибнут молодые смельчаки, восходящие без страховочных снаряжений на опасные горы.
Дед Федот, узнав про это, покачал головой,  печально проговорил:
 – Эх! И почему это молодые не ценят свои жизни…
– Да и не говорите, – подлаживаясь под его настроение, эхом отозвалась Светлана.
Посокрушавшись так, они пошли пешком до самого речного вокзала…
Дедушка сначала сам нес чемодан, но так как был очень стареньким, то вскоре выдохся.
Остановился,  спросил:
– Ты что там, золото везешь?..
Стыдно было признаться о его содержимом, и она сказала, что там лежат книги…
 По пути в каком-то заборе дед выломал штакетину, и уже вдвоем понесли «драгоценную» ношу…

 К отплытию катера успели.
Путешественница благополучно погрузилась.
С катера помахала своему провожатому рукой.
В ответ тот снял шляпу, закивал седенькой головой, махнул головным убором раза два, вновь водрузил на место и так стоял, опершись на штакетину, выставив вперед седую клинышком бородку, пока с палубы катера не убрали трап.
 Плавсредство тут же затрещало мотором, забурлило винтами, развернулось,  потянулось само и потянуло баржу на середину реки.
Дедушка еще неуверенно махнул рукой и медленным шагом стал подниматься в гору. (Больше уже она с ним никогда не встречалась, да и с бабушкой Василисой тоже)…

 

58
Через двое суток без особых приключений путешественница добралась до пристани Новоселово.
 Измотанная дорогой с трудом дождалась конца пути.
Сошла с катера и  тут же пошла в заготконтору, позвонить на работу отцу. 
Василий Евсеич был ошарашен и никак не мог понять, как это она находится на пристани «Заготзерна». Она ведь им ничего не писала о своем позорном побеге из «странствий».
 Но когда наконец-то до него дошло, что точно приехала, радостно воскликнул:
– Торопыга! Жди там бензовоза, никуда не уходи. Я щас пойду и договорюсь с Иванычем, чтобы он поехал за тобой. Жди…

Светлана кончила говорить, положила трубку на рычаг, вышла на улицу.
Села недалеко от крыльца на чемодан и горько, горько расплакалась: и от усталости, и от обиды на то, что ее мечты оказались не такими, какими себе рисовала и конечно от радости, что уже почти дома.
В промежутках между рыданиями думала: «Больше никуда, ни за какие коврижки из дома не уеду»…
Как же она ошибалась! Это было только началом. А сколько еще раз пришлось ей покидать родимый дом? И однажды совсем в него не вернуться!..
Но это в будущем!..
А тут и бензовоз подкатил.
Иваныч, затаскивая чемодан в кабину, даже удивился:
– Я думал, что у Евсеича взрослая дочь возвращается из Норильска, а тут какая-то девчонка?..
Что она могла ему на это сказать?
 Оказывается, и девчонки иногда самостоятельно путешествуют из Норильска…

Домашние, конечно, были несказанно рады ее возвращению.
Елена Ивановна обнимала дочь, плакала и причитала:
– Господи! Какая же я дура была, что поддалась на твои уговоры и отпустила, дала тебе уехать... Больше никуда не отпущу… Лягушка ты моя,… путешественница.…
 Верочка как повисла на шее старшей сестры, так и не выпускала весь вечер из своих маленьких рученок.
Да все целовала, целовала ее и, подражая матери, приговаривала:
 – Никуда не отпущу лигушу - шественницу…



59
Пока Светлана странствовала, помимо печального известия о смерти бабушки, произошло и радостное событие.
 Ефросинье Евсеевне и Кириллу Алексеевичу наконец-то совхоз выделил построенный дом.
 Они уже успели обжить его.
У хозяина даже появилась своя комнатка-мастерская.
 Он ведь был мастер – золотые руки. К какому механизму ни притрагивался, тот оживал… 
Семья теперь имела свой двор, огород.
 Корова и телята мычали, куры кудахтали, поросята хрюкали; сенник заполнен свежим душистым сеном. В общем, живи и радуйся.
 Хозяйка блаженствовала! Она давно мечтала о таком подворье и с воодушевлением занималась домашними делами.
Кирилл Алексеич построил баню.
 Стало традицией в субботу топить ее.
 К ним мыться ходило и все семейство Евсеича…

 Хоть сегодня была еще среда, но в честь Светланиного возвращения, тетка расстаралась.
 Баня оказалась жаркой.
 По первому горячему пару пошло все мужское население.
Затем стало мыться и женское.
От нового строения приятно тянуло свежим смолистым деревом.
Запахи распаренных березовых веников, полыни, мяты и еще каких-то до боли знакомых растений дурманили душу неудавшейся путешественницы.
 И она уже ничуть не стеснялась, что так все вышло с поездкой, а наоборот радовалась, что хватило ума упросить Ивана отправить ее домой…
Елена Ивановна видела, что золовке хотелось о чем-то своем рассказать  ее старшей дочке. Так сложилось, что они хорошо ладили между собой и при встречах часто перешептывались.
Она поторопилась, окатила младших дочерей прохладной водичкой и вышла вместе с ними одеваться в предбанник.

А тетка продолжила хлестать веником племянницу и все приговаривать:
– Это тебе за то, чтобы ты дома сидела! Чтоб не помышляла о странствиях. Видишь, дома-то как хорошо? Ты это-то, наконец, уразумела, осознала?
Та с удовольствием принимала хлесткие удары распарившихся запашистых веток березы, воркотню и соглашалась:
– Да, да! Осознала и сама решила больше никуда не рваться, пусть даже силком заставляют!
– Ну, то-то же, – говоря так, тетка сняла с головы косынку, вытерла с лица градом, катившийся пот и окатила племянницу из тазика прохладной водичкой.
 Блаженствуя, та тут же подумала: «Умеют мои тетушки баньку протопить и так приподнесут, что, побывав в их руках, словно вновь нарождаешься»…
 
Присели на полок передохнуть, племянница спросила:
– Ну, как живется в новом-то доме? Вижу вся в довольстве, а вот глаза все равно какие-то грустные. Что случилось?..
От сострадательного голоса хозяйка расслабилась.
Нахлынувшие обиды закрутились в голове, и она не удержалась, пожаловалась:
– Ты, правильно заметила: все у меня вроде бы в порядке. И дети при мне, и муж тоже. Только никак не могу забыть его нового предательства! Знашь, че он учудил?
Светлана глянула на нее, поняла, что той надо выговориться, и попросила:
– Тетя Фрося, рассказывай. Что же стряслось?
– Да вот, то и стряслось. К концу лета совхозники закончили заготовку сена на островах. Заготовили много. По этому случаю на выходной  начальство решило провести сабантуй там же. Все благополучно с утра переплыли. Я же не поплыла, Мишаня прихворнул…– вздохнула.– Мой ненаглядный муженек отправился без меня и конешно со своей очередной пассией, Людкой бухгалтершей, это потом я узнала. А к вечеру прибежал ко мне посыльный из конторы и сообчил, что Кирюша вместе с бухгалтершей и ее подружкой, такой же шалавой, утопли в Енисее, ковда возвращались назад. Оне переплывали на безмоторной лодке среди разбушевавшейся реки. Мой муженек удумал ишо и пообниматца с ей  в лодке, а посудина возьми да и перевернись…
Тяжело вздохнула и замолчала надолго. Сама же автоматически плесканула водой из ковша на каменку.
 Камни зашипели, задымились густым паром, и  жгучим жаром согнали собеседниц на ступеньку пониже.
Тут рассказчица очнулась от нелегких дум, продолжила  дальше рассказывать:
– А ведь как раз незадолго до  них возврашення прошла сильна гроза с бурей, и Енисей был взбудоражен. Во время тово дожжа я взглядывала и взглядывала на реку, как чувствовала беду. А почерневша вода так и вскипала бурунами! Я ишо думала, что не приведи Господь, ежли подвыпивши мужики вздумают в таку непогоду переплавлятца обратно. Но видать, так уж заведено у нас, что пьяному и  море по колена, не то, што Енисей!..
Опять вздохнула:
– Вот тебе и стряслась беда! Кода посыльный сообчил о гибели Кирюши, у меня захолонуло все внутри, камнем придавило, да так, што ни охнуть, ни вздохнуть…. Не помню, как ринулась со двора, как добежала до берега. А там уж было полно народу, готовому оказать помошшь. Однако как можно было помочь нещасным?..

Черные тучи метались по небу, ветер рвал и кусты и воду, а возле островов среди волн, покрывавшихся и покрывавшихся белыми барашками, мельтешило более десятка моторок.
Видно было, что пока поиски были безрезультатными. Но вот одна из моторок ринулась к дальнему острову, причалила к кустам. Мужики попрыгали в воду, пробрались к зарослям и стали кого-то оттуда вытаскивать. То был человек. Уложили его.
Лодка  покружила, и ходко понеслась к берегу, подскакивая  на бурунах. Через какие-то пятнадцать минут со всего маху уткнулась носом в песок.
Ефросинья Евсеевна ринулась навстречу и не поверила своему счастью!..
Там лежал живой, укутанный в одеяла  блудный ее супруг…

 Переживая волнительные мгновения вновь, с чувством радости обратилась к племяннице:
–  Ты, не поверишь? Камень  свалилса с души, и токо тут и задышала по настояшшему и вновь ошшутила и поняла, что дороже ево у меня никово нет на  всем белом свете. И в тот же миг пронеслась, ужасна и страшна мысль в голове, что даже случись така ситуацья и в первый и в сотый раз, я среди близких мне людей  все равно бы ринулась спасать первым его, окаянного. Это конешно кошшунство, но это так!..
Светлана удивилась от таких слов, тут же подумала:
«Как же так? Она мать троих детей, которых любит до безумия! Неужели бы и впрямь кинулась в первую очередь спасать мужа, а не сыновей? Неужели такой безрассудной бывает любовь?»
Озадачилась откровением тетушки, удивленно уставилась на нее.
Та поняла мысли племянницы, подтвердила их, воскликнув:
– Не вытарашивай на меня свои зелены зенки. Ишь как ими забуравила. Аж, наскрозь запробирало. Верно, верно ты мыслишь. Любовь способна и не на таки поступки! Кода-нибудь это поймешь и сама…
И тут же переключилась на утопленниц, все так же пренебрежительно о них говоря:
–  А те молоды бабенки так и сгинули – утопли, даже тел их не нашли. У Людки осталось двое малолетних детей. Их отправили в детдом. Отца-то отродясь и не бывало…. – с ехидством закончила.
Совсем успокаиваясь, произнесла:
– Измены же мово благовернова, видать суждено мне до конца моих дней терпеть. Такова видать ево сушность и ее не переделать! Ну, вот любит красивых и молодых!.. И мне… надо с етим смиритца...
Еще повздыхала, потом глянула на племянницу, каким-то образом все же окончательно приободрилась, раскурила потухший окурок папиросины «Беломор», лежавший на подоконнике маленького окошечка парной.
 Наклонила голову набок, переместила бычок в уголок губ, хитро прищурила глаз от дыма, затянулась, вновь выпустила дым из ноздрей и уже, держа между пальцами окурок отведенной в сторону руки, стала вновь говорить, растягивая слова:
 – Ну, навела я тень на плетень... Ты сильно-то это не бери в голову, у тя и у самой на твоем веку будет тоже немало всяких загадок, заморочек  и трудностей… – и замолчала.
Но уже после свободного вздоха, воскликнула:
– А мне все равно с Кирюшей хорошо и я щаслива, что он продолжат жить и дышать одним воздухом рядом со мной! -  махнула рукой, как бы отгоняя все прочь,   весело предложила:
– Пошли, я ишо похлешшу тебя…
Глядя на все, на это, Светлана только восхитилась тетушкой. А та принялась веником «охаживать» ее спину, бока, другие части тела и приговаривать:
– Ишь, а ты-то поспевашь прямо, как на дрожжах…. А шикарна, стройна, да така гладенька! Где уж тут устоять хоть любому мужику, кода даже женшине приятно смотреть на тебя. Вот и рассуждай как хошь. И я говорю, что нече обижатца на мужиков, подверженых таким постояным соблазнам. Глядя на тя, ишо раз убеждашься, что девки-то вон все подрастают, подрастают, и нет числа им!.. 
«Какая все же она непредсказуемая», – вновь подумалось Светлане.
 И тут вдруг вспомнила взгляд дяди Кирюши при сегодняшней встрече. Он был особенным, каким-то оценивающим. Она это только сейчас после слов тетки поняла. Ее как кипятком, обдало внутренним жаром.
Чтобы тетка не догадалась, постаралась отбросить даже мысли о нем. Ей это, удалось.
И она, отдаваясь хлесткому венику, вновь испытала блаженство, наслаждение. Еще больше зауважала тетушку. Ведь та несмотря ни на что!.. Все равно старалась оправдать своего неверного мужа…



60
 Намылись, окончательно успокоились и направились в дом. А там уже дружно размещались гости за большим столом, во главе которого восседал красавец  – великан, хозяин этого дома.
Слегка поседевший, с ясными серыми глазами, доброжелательной улыбкой на лице.
Как обычно поправлял длинными, холеными пальцами рук прямые волосы на голове, рассыпавшиеся после мытья.
 Всех привечал, широкими жестами указывал на места.
 Рядом  с ним уселись и три подросших его  сына.
 Хозяйка от такого застолья и счастья вся расцвела.
 От жалоб в бане на трудную жизнь со своим супругом не осталось и следа. Видно в какой-то момент ей там стало невмоготу, и она решила поделиться.
 Но, выплеснув горечь, крик души племяннице о своей жизни, сейчас все позабыла и вновь зажила настоящей жизнью.
 И хлопотала, хлопотала…
Светлана, глядя на нее, все больше и больше удивлялась,  сама же при этом  усердно ей помогала.
 Тетка довольная улыбалась, и все приговаривала:
– Вот молодец. Хороша помошница. Иногда аж завидую Елене. А вот мне Бог не дал дочки. Зато вон каки три охламона растут. Но я благодарна судьбе за это. У меня ведь зашшитники растут. А уж как их Кирюша любит, – и, по-девичьи звонко, радостно рассмеялась…
Сама же продолжала все ставить и ставить на стол новые угощенья. Любимым ее блюдом обычно была отварная картошка, обжаренная в шкварках соленого свиного сала с чесночком.
Но сегодня превзошла себя и угостила еще не менее всеми любимой едой. Нарезала свежевыросшего чеснока с зеленой сочной ботвой, натолкла в специальной эмалированной чашке, залила подсолнечным маслом, подсолила, перемешала и подала на стол вместе с только, что отваренной свеженакопанной картошкой.
 Горячая, дымящаяся она обдала таким ароматом присутствующих, что те  еле сдержали слюнки!
Запах же толченого чеснока заставил всех поторопиться приступать к ужину.
К столу оказались и хрустящие малосольные огурчики, соленые янтарные и красные помидорчики, которые хозяйка всегда мастерски умела готовить…

Ефросинья Евсеевна выставила на стол бутылку самогонки, уселась рядом с мужем, разлила по рюмкам, даже плеснула по капле сыновьям в маленькие рюмочки, специально выточенные мужем из целого металла размерами в зависимости от их  возраста.
Подняла стопку, опечалилась, произнесла:
– Помянем нашу любимую мамочку, Варвару Матвеевну. Как жаль, что она не дожила до новова дома. Порадовалась бы за нас. Но ниче не поделашь! Знать, так Богу было угодно забрать ее. В прошедше воскресенне сорок дней минуло. Теперь она, мученица наша в Царствии небесном. Наконец-то душа ее приобрела покой, –  вытерла слезы со щек, взяла рюмку: –  так помянем ее и выпьем за упокой души…
Молча, выпили самогона и приступили к еде.
Выпитая жидкость не дала долго грустить. Уже после второй рюмки лица раскраснелись, глаза заблестели.
 Шумно застучали вилками по тарелкам, а хозяйка только успевала соскакивать со своего места и подавать угощенья.

Завязалась беседа на животрепещущие темы. Спрашивали путешественницу про «дальние страны». Конечно же, Норильск, Дудинка для них были именно такими. Про тетку Марию спросить не забыли.
Светлана все подробно рассказывала.
Однако про случай, произошедший с зековским парнем на пристани в Дудинке, промолчала.
Зачем родных волновать? Ведь все окончилось благополучно, и ладно.
 Родственники внимательно слушали…
 А потом стали вспоминать и события происшедшие за то время, пока она странствовала.
И тут Елена Ивановна вспомнила:
– Ой, Света! Еще одно важное событие произошло без тебя. Теперь Михаил Евсеич и Анна Моисеевна – родители! Представляешь, они с месяц назад удочерили двухмесячную девочку. Жительницу Анаша. Там родительница, совсем молоденькая семнадцатилетняя девчоночка, отказалась от нее. Вот наши северяне  быстренько и забрали малютку к себе. Документы уже все оформили. Теперь Марина их законная дочь! – Радостно сообщила, облегченно вздохнула:– Как я рада за Анну. Ей так хотелось ребеночка. Вот Бог и дал. И обида на нас у Анны и Михаила прошла. Они несколько раз уже приходили к нам в гости всем семейством…
Ефросинья Евсеевна откликнулась:
– И не говори! Я тоже рада и за них и за вас. Теперь недоразуменне между вами закончилось. Я действия Михаила на счет Верочки не одобряла. Он-то понимал, но Анне что-то в голову втемяшилось. Уж больно Верочка ей приглянулась! Теперь, слава Богу, успокоилась, – вздохнула, потом произнесла,– но не надо их строго судить! Оне, за свою жись так настрадались, пусь хоть щас порадуютца: дом свой построили и дите завели. Славно, славно все получилось…
– Правду Фрося ты говоришь, – тут же эхом подхватила Елена Ивановна…
Светлана в этот вечер всех своих дорогих родных просто безмерно любила и обожала!..


 
 61
На следующий день пошла в школу в свой девятый «А» класс. Думала, что одноклассники будут потешаться над ней, и сильно этого боялась.
 Но они отнеслись к ее неудавшемуся путешествию вполне понимающе. Даже еще очень длительное время пришлось рассказывать о том, что она в этом своем путешествии повидала. 
Для них деревенских детей – город Норильск был чем-то недосягаемым, запретным, незнакомым.
Она одна побывала там. И к тому же никому из них не удавалась уезжать пока из дома так далеко, как ей…
Коля ее возвращению радовался больше всех. Старался во всем ей угодить, но она как обычно не замечала этого и отмахивалась от него…
Тут же Светлана узнала, что у них не будет иностранного языка.
 Те знания, которые приобрели от француженки в восьмом классе, пока останутся без продолжения, так как Валентина Ивановна ушла в первый декретный отпуск…
 
Вышедшая замуж еще прошлой осенью за приезжего механика совхоза  армянина, Татьяна Афанасьевна уже родила ребеночка – девочку и сидела дома.
 Поселили их в бывшую квартиру  тетки Фроси…
Сходила к ней. Поводилась с ее дочкой…
Светлану брало любопытство про семейную жизнь молодых учителей!
 Но дома у нее она ничего такого сверхъестественного не нашла, чтобы подтверждало бурную любовь.
 А, только попав в яркие лучи солнца, лившиеся из не зашторенных и не очень чистых окон, увидела тот же кавардак, какой бывал в классе во время ее уроков.
Пролетали как самолеты большие мухи, жужжали. Стол в кухне был завален грязной посудой, прихватками вперемешку с пеленками.
На шестке русской печи стояли кастрюли и чугунки черные как негры от копоти. Возле печи на полу обляпанная кормом посуда, тут же стояли ведра с пойлом и длинными веселками для перемешивания.
У молодых денег не хватало, вот они и завели корову с поросятами.
Муж ее до позднего вечера пропадал на работе, а она как всегда за все хваталась, но ничего не успевала делать.
 Глядя на все это, от души жалела любимую учительницу, такую нескладную, не приспособленную, но все равно стремившуюся к семейной жизни… 
 
А может, Светлана ею еще так интересовалась и из-за ее брата Гриши? Но даже себе в этом не признавалась!
 Он хоть и был молчуном, даже каким-то угрюмым, но сильным, рослым, надежным что ли. Это в нем ее и притягивало. 
С тех же пор как весной в позапрошлом году помог ей спастись во время ледохода, он стал постоянно оказывать знаки внимания.
Хотя бы взять то, что когда видел ее несущей с Енисея воду в бетонную яму огорода, выхватывал ведра из рук и сам начинал натаскивать воду.
 Она едва успевала за ним. А он все делал молча.
 На любых мероприятиях: то ли на танцах, то ли в кино, то ли на речке во время купанья, он нет-нет да промелькивал перед ней, но близко не подходил, хотя глаз с нее не спускал.
Ей такое внимание с его стороны было интересно… 
Но к тем чертам, каким она, мечтательная натура, его наделила, он мог быть еще вспыльчивым и драчливым.
Почти ни одна драка в совхозе за последнее время не обходилась без него.
 Вот и сегодня при разговоре, Татьяна Афанасьевна как бы вскользь сказала, что за очередную драку того увезли в райцентр и посадили в каталажку.
Не стала расспрашивать о подробностях, но призадумалась и все еще, чувствуя к нему симпатию, решила как-нибудь на днях зайти к его родителям и подробнее все  разузнать…

Светлана нет-нет да  вспоминала про Гришку.
 Как-то придя из школы, опять  вспомнила и решила, не откладывая, заглянуть к его родителям.
В доме она у них была один раз, забегала с их средней дочерью, ее одногодкой. Просто из любопытства!
Хотела посмотреть, как все же живет этот угрюмый, но чем-то ее привлекавший парень.
 Конечно, ничего там особенного не увидела.
 Все было как у всех. В темной,  из-за грязного большого окна, кухне стояла родительская железная кровать, покрытая чем-то серым, стоял стол, тут же три табуретки, посуда в висевшем шкафчике, занавешенном цветастой ситцевой занавеской, печка, ведро, умывальник у входа.
В комнате так же, как у всех стояли стол, ящик с бельем, табуретки и три кровати. Дети, спали по двое на одной.
 Из этого похода ничего нового не узрела…

Дорогу к ним знала и пошла…
 Мать Григория Антонина Степановна встретила радушно. Светлана нравилась ей, тем более знала и сердечную тайну сына.
 Уже давно заметила его взгляды в ее сторону.
Встретила ласково:
– Проходи Светочка, гостьей будешь… Отец, – обратилась к мужу тут же сидевшему в кухне у стола, – смотри, кто к нам пришел?.. Привечай…
Тот засуетился, подставил табуретку. От такого внимания ей стало неудобно и она, даже не садясь, заторопилась:
– Я, тетя Тоня и дядя Афанасий, пришла узнать, что с Гришей. За что его посадили?
– Так опять за драку с Димкой Мальцевым. Вот как выпьет, так его и тянет на подвиги, – сказала, и тут же тихо задала мучавший ее вопрос,  – и в кого он такой? Отец-то вон тише воды, ниже травы, а он вишь все шебутитца…. Но ты Светочка не думай о Гришеньке плохо. Он на самом-то деле ласковый, отзывчивый. Вот только пить ему не надо!.. – и вновь вздохнула, а потом вдруг загорелась, обрадовано обратилась к ней. – Вот ты  Светочка на него могла бы положительно повлиять. Я знаю, что ты ему очень нравишься, – чем окончательно ввела ту в смущение.
Светлана заволновалась и вдруг подумала: «А может и правда!» и как-то необдуманно выпалила:
– А когда вы к нему поедете?
Антонина Степановна обрадовалась, воскликнула:
– Так вот завтра, как раз воскресенье. С утра и поедем. И с машиной у нас  уже договорено, – сказала так и вопросительно, умоляюще, уставилась на  нее.
 Афанасий  Петрович тоже смотрел, молча с ожиданием.
Видя, с какой надеждой на нее смотрят Гришины родители, она произнесла:
– Тогда  и я поеду с вами... Во сколько выезжаем?..
–Ой, Светочка! Как хорошо, что ты решилась... Дай Бог тебе здоровья... Спасибо, тебе...
– Да, ладно, не благодарите…

А вот Елену Ивановну известие о поездке дочери на свидание к заключенному в тюрьму ничуть не обрадовало. Она тут же предостерегла дочь, посокрушалась:
– Доченька, послушай меня... Ни к чему тебе ввязываться-то в такие дела. Ты думаешь, что исправишь его своим приездом? Нет и нет! Горбатого могила исправит, вот попомнишь мои слова. Раз уж однажды попался, этим боюсь, в дальнейшем уже не ограничится. Да мне и кажется, что он грубоватый, какой-то неотесанный, – вздохнула, произнесла. –  Не такой, тебе нужен...
 Но упрямицу было не остановить, она заладила одно:
– Мама, ты его просто не знаешь. Да и попытаться все равно надо.
– Эх!.. Доченька, как мало еще ты знаешь о жизни, а вот упрямиться научилась!..
– Мам! Я все равно съезжу…
– Ну, ну...


62
И свидание состоялось!.. Оказывается, днем раньше был суд, ему дали три года колонии общего режима. Приезду их он не обрадовался. Выглядел бледным, уставшим…. Не сказав ни слова, сразу дерзко задал Светлане вопросы:
– Зачем приехала?.. – и, не дав ответить вновь, почти зло вопросил: – А ты будешь меня ждать три года?..
На прямой вопрос требовался и прямой ответ.
Глянула на него, и  у нее словно пелена спала с глаз, она вдруг прозрела и тут же подумала:
«А с какой стати я буду тратить эти три года на ожидание? Он ведь мне никто. И даже о своих чувствах не сказал, а просто грубо поставил вопросы. Мама оказалась права! И точно, горбатого только могила исправит. Из него и сейчас прет грубость. А значит, в дальнейшем, пробыв три года в тюрьме, из него окончательно выйдет один неотесанный болван. – Подумала так и тут же вспомнила. – Тем более он и учиться-то не захотел. Кое-как окончил шесть классов. И зачем он такой мне нужен? Чтобы потом еще и побатухи от него получать? Я ему, ничего не должна!»
И ответила:
– Наверное, нет… 
– Тогда прощай…
Родители испугались его такого обращения со Светланой, стояли понурившись.
 Они боялись, что-либо сказать сыну поперек.
Светлана, не прощаясь, сразу вышла, а они еще остались.
Ожидая их на крыльце казенного заведения, облегченно вздохнула и даже с иронией подумала:
«Вот дура-то, чуть такую петлю на себя не надела!?.. Надо же, спасительница мира выискалась. Ну, прямо Жанна Д Арк!»
 Молча повозмущалась и на себя и на него, потом успокоилась, и тут же постаралась выкинуть его из головы. И даже перестала о нем думать…
 А через полчаса вышли из ворот и его родители.
Они не поднимали глаз на не состоявшуюся «невестку», как уже между собой называли и ни о чем больше не просили ее…
Дома же Елена Ивановна обрадовалась:
– Ну и, слава Богу, что так случилось. Пока он будет сидеть, ты окончишь школу, уедешь учиться, и тебе даст Бог не придется с ним и встречаться…– помолчала, и уже назидательно произнесла,– только, доченька, впредь так опрометчиво больше не поступай. Думай своей прекрасной головкой... А то и до беды не долго…


63
Девчонок-старшеклассниц все так же продолжали живо интересовать замужества преподавательниц. Те ведь по любви выходили замуж: так, по крайней мере, думали школьницы!
 Поэтому пока только сгорали от любопытства, на всякие лады судачили, задавали один и тот же вопрос: что все-таки означает эта загадочная любовь?.. И когда она приходит?..
 Но и как бы ее опять же, не упустить?..
Этим вопросом уже вплотную Светлана задалась, после того, когда услышала разговор матери с соседкой.
Они беседовали в кухне сидя за столом. Начала разговора не слышала, но   окончание  сильно ее озадачило.
 Фекла Ивановна вздыхая, говорила: 
– Ты знаешь Лена, мне наших учительниц становиться жаль, когда они вот так выскакивают за первых встречных, чтобы не остаться в старых девах. А что? Разве в совхозе можно найти себе ровню по образованию, не говоря уже об общих интересах?  Мечтать о принцах заморских им вовсе не приходится. В наших краях даже самого захудалого ищи-свищи, днем с огнем не сыщешь. А молодость быстро проходит!.. Так что чуть опоздает какая-нибудь копушка и все: «вековушка» готова.
– Это уж точно. Ты как всегда права, – тоже вздыхая, поддакнула хозяйка.
Соседка, все еще сострадая, покачала головой, продолжила:
– Вот и француженка наша, вся как с картинки журнала, а выскочила за физрука. А кто он такой? Да обыкновенный парень с семилеткой. Только и достоинств, что армию отслужил. Но… зато опять же, никуда из дома не денется, а это очень много значит в семейной жизни…

Светлана не стала дослушивать их разговор, тут же ринулась к двери. Даже мать не успела ее ни о чем спросить. Побежала к Наде. С порога взволнованно проговорила:
 –Уж если наши обожаемые учительницы так выходят замуж, значит точно, никакой любви-то на свете и нет.
Надя в недоумении уставилась на подругу и попросила, чтобы та объяснила ей, в чем дело. Светлана, немного успокоившись, передала разговор матери с соседкой.
Выслушав ее, Надя рассмеялась, воскликнула:
– Ну, Светка! Как всегда у тебя в голове от твоих беспокойных мыслей сплошная тыквенная каша. А ведь любовь на самом деле есть. Просто ее, не всем дано испытать... Не ко всем она приходит... – Сказала так, задумалась, хотела найти подходящие слова, но не смогла.– Мне трудно объяснить тебе, потому что ты сейчас находишься как бы в спячке. Еще не проснулась. Ты не поймешь. А любовь все равно надо ждать!.. Но ее еще надо и вовремя распознать, и не… упустить…
Светлана немного успокоилась, простилась с подругой и быстро пошла домой. При этом все думала: «Вот и Надя говорит, что любовь есть, но оказывается столько трудностей, чтобы до нее добраться, да еще и не… упустить! А как узнать, что она пришла и что настоящая?»…
Подошла к дому, махнула рукой, оставила за порогом непростые, нерешенные вопросы и мысли и открыла входную дверь.
На кухне Елена Ивановна занималась приготовлением ужина. Вечерело, скоро должна была собраться за столом вся ее шумная семья.
Увидев дочь, ласково улыбнулась, спросила:
– Ну, какие мысли тебя сегодня угнетают, тревожат? Вижу ведь, ты опять как - будто не в себе.
Но Светлане с матерью на тему любви говорить не хотелось. Она только и ответила:
– Да никаких. Все в порядке, мама, – и прошла в комнату.
Елена Ивановна проводила дочь любящим взглядом, подумала: «Совсем повзрослела. А делиться своими мыслями со мной не хочет»…– вслух же тихо   проговорила:
– Эхе-хе-хе!.. И это только начало. Господи!.. Сохрани и помилуй моих детей. Дай им в жизни побольше разума и то, в чем они нуждаются, и защити их от всяких напастей, невзгод... – и перекрестилась…


64
Через неделю старшеклассников сняли с учебы и определили работать на совхозную зерносушилку. За работу ученикам не платят. Труд их является как бы шефской помощью от школы совхозу. Это обычная трудовая повинность, и старшеклассники обязаны отработать месяц, полтора в начале учебного года…         
Светлана стала работать вместе с Надями, Людой, Ниной Чеботаревой…
Процесс сушки зерна идет круглосуточно. Работают и в ночные смены.
 Поначалу ученицы урожай разгружали из машин деревянными лопатами. Потом кто-то из умельцев-механизаторов придумал выгружать с помощью цепей.
 Это отпиливаются три-четыре деревянных доски по ширине кузова, в них по краям просверливаются отверстия, продеваются цепи и болтами крепятся к доскам. Два свободных конца с металлическими кольцами аккуратно укладываются перед задним открывающимся бортом.
 В поле зерно из бункера комбайна засыпается в кузов машины. На току борт открывают, цепи кольцами цепляют за трос и трактором устройство стягивается вместе с зерном.
Две школьницы быстро запрыгивают в кузов, остатки вычищают все теми же лопатами, подметают голиками. Вновь аккуратно раскладывают приспособление по кузову, закрывают борт, машина уезжает к комбайну… 

Поток машин не прекращается. Труд адский.
Когда работают днем – еще терпимо, но ночные смены девчонки еле выдерживают.
 Мало того, что физически тяжело, но – невыносимо бороться со сном. Он подкарауливает, подкарауливает на каждом шагу.
А они выискивают укромные уголочки, местечки, чтобы, когда нет машин, хоть минуток на пять прикорнуть где-нибудь…
 Зерно же только на вид легкое, но на самом деле – к концу смены становится свинцовым. А когда еще возят в дождливую погоду, оно совсем неподъемно для почти детских рук. Девчонки  еле двигают лопатами…
Домой приходят до того уставшие, бледные, замотанные, что едва хватает сил выпить стакан молока, пожевать хлеба и плюхнуться на кровать.
 Светлана каждый раз сквозь одолевающий тяжелый сон чувствует, как мать стаскивает с нее одежду, и тут же окончательно куда-то проваливается…

Вот и сегодня утром, Елена Ивановна уже со спящей сняла шаровары, кофту и укрыла ее одеялом. Погладила легонько по голове, тихо сказала:
– Спи, спи. Ишь, как опять упласталась…
Однако вскоре кто-то усердно начал Светлану вытаскивать из сна, словно из глубокой, черной ямы, сильно тряся за руки, за плечи. Она как бы издалека услышала голос матери.
Мать просила:
– Ну, Света, ну доченька, проснись же…
С трудом вернулась в действительность, разлепила веки, еще не понимая, где она и что происходит, увидела взволнованную родительницу.
Лицо ее было бледное, испуганное. Она трясла дочку и все повторяла:
– Проснись же, проснись.
Наконец, та пришла в себя, уставилась на мать.
– Света, сегодня ночью на сушилке случилось несчастье. Две девочки Оля Сидорова и Катя Туманова из восьмого класса тоже работали на сушилке…
Дочь, сильно зевая, перебила, поддакнула:
– Да, да, мы видели их. Они работали наверху у бункеров, принимали зерно с транспортерной ленты…. Даже ночью с ними встречались. Они выбегали в уборную…– и окончательно придя в себя, испуганно спросила:
– А, че случилось?..
Елена Ивановна горестно вздохнула:
– Их сейчас вот нашли мертвыми, – сказала и замолчала.
 Но потом все же, стала рассказать, что узнала от Феклы Ивановны: 
– Под утро, когда прекратилось поступление зерна, они, видать, залезли внутрь бункера к теплой стенке. Решили отдохнуть и вздремнуть минут пять, как всегда вы это делаете. Пригрелись, крепко уснули, а в это время снизу включили  транспортер. Зерно сыпалось, сыпалось в бункер и засыпало их, спящих. А может, они уже и не спали, но сами вылезти из сыпучего слоя не смогли. Кричать, среди грохота механизмов, ты сама знаешь, бесполезно. И только утром, когда после семи часов они не пришли домой, родители забеспокоились, прибежали на сушилку…. А из бункера уже несколько часов зерно перестало сыпаться. Стали очищать,  добрались до горловины, где и нашли сидящих, крепко прижавшихся друг к дружке девочек…– мать остановилась, взглянула на дочь и печально, с болью в голосе,  произнесла,– представляешь? Они задохнулись... Господи, бедные-бедные…. А родителям-то, какое горе...– и обильные слезы полились из ее глаз.
 Она стала вытирать их фартуком и прижимать дочь к себе. Чуть успокоилась, отстранила от себя, заглядывая ей в глаза, стала умолять, просить:
– Уж, ты доченька будь осторожней. Старайся на работе не спать и не искать укромные, но опасные места для отдыха…
 Светлана в ответ обняла мать, промолвила:
– За меня, мамочка можешь не беспокоиться. Ведь знаешь же какая я везучая…
Мать успокаиваясь,  занаказывала:
– А ты этим не хвастайся… 

После гибели Оли и Кати, школьников, было, отстранили от ночных смен, но народу на сушилке не хватало и через неделю, они вновь стали заниматься этим невыносимым, не детским трудом...
 И все так же продолжают бороться со сном, который всякую ночь коварно подкарауливает их на каждом шагу…



65
Отработав положенный срок, старшеклассники вновь приступили к занятиям. В школе все текло как обычно без особых происшествий.
 Но в конце марта у Люды Маховой случилось несчастье: от сердечного приступа умерла мать…
 Одноклассницы постоянно, то по одной, то по двое почти целый месяц находились рядом с подругой.
 Светлана между делом все думала:
«Ну ладно, у Нади умерла мать, потому что попала в тюрьму и там была в невыносимых условиях и даже когда заболела, никто ее не лечил…. А вот тетя Степанида жила в богатстве, довольстве, тепле. Так почему же она-то умерла?»…
На это ответа не было.
 И в тоже время считала, даже была убеждена,  что с ее-то мамой такого уж точно никогда не случиться...
Как-то Люда сказала, что приходить к ней больше не надо. Подруги удивились. Она помолчала, вздохнула и тихо промолвила:
– Об этом узнаете позже или кто-нибудь вам расскажет, а я сейчас не могу. Сил нет.
Светлана как всегда побежала к матери в детский садик.
 Та погладила дочку по голове, сказала:
– Глупенькая, тебе пока сложно понять. Но отец Людмилы видный, еще не старый мужчина и один жить не будет. Он собирается жениться на Дуське Петровой. Это ведь его первая любовь. Да, они последнее-то время еще при жизни покойницы вновь начали встречаться. Вот Степанида все переживала, страдала, поэтому ее сердце и не выдержало…
Светлана сидела на маленьком, детском стульчике в прихожей детского сада рядом с матерью и, слушая, во все глаза глядела на нее.
Такой откровенный разговор ее очень волновал, потому что Дуську все хорошо знали и девчонки всегда с  жадным  любопытством на нее смотрели. Она для них была тайной, из-за которой нет-нет, да ссорились со своими мужьями сельские  женщины. Вот и тетю Фросю Дуська ввела в искушение, и та подралась с ней из-за своего мужа…
А Люда совсем замкнулась, с подругами не хотела общаться. Вскоре отец увез ее к своей старшей сестре в Красноярск. С тех пор пути девочек разошлись…
 

66
Закончились занятия в школе. Сданы экзамены. Уже – десятиклассники повзрослели, но не поумнели. Так говорит Елена Ивановна, когда уж очень  они совершают из ряда вон нелепые, необдуманные поступки. Это она так говорит про те, про которые знает. Однако об остальных многих даже не догадывается.
Так было и с нырянием Светланы в реку с весла плота и другие события. Но все по порядку…
Отдохнув после школы, ближе к концу лета девочки решили подзаработать. Светлана с Надей Быковой  устроились на заготовку силоса. Надя Голубева уже с весны работала санитарочкой в амбулатории. Она бредила медициной и решила так  же зарабатывать себе стаж, чтобы после десятого без осложнений поступить в Абаканское медучилище. Да и постоянно работать ей было необходимо, чтобы как-то помогать бабе Ане, содержать большую семью… 

Старшая сестра Светланы тоже мечтает стать медработником. В прошлом году после окончания десятилетки поехала в Красноярск поступать в медицинский институт, но положенных баллов не набрала. Тогда пошла в пединститут и поступила. Но, проучившись, неполный год поняла, что это не ее призвание. Забрала документы, и весной вернулась домой.
 Вскоре стала работать на молочно-товарной ферме дояркой, чтобы немного подзаработать, да и стаж приобрести какой-никакой…
 Ферма располагается на въезде в поселок около конного двора, за два километра от дома.
Вставать Нине приходиться в пять утра,  и ходить: и в мороз, и в холод, и в дождь, и в слякоть.
 Коров на одну доярку приходится до тридцати голов. За ними надо  ухаживать, а это: очищать ясли от старого корма, задавать свежего, поить; каждой вымя подмыть теплой чистой водой, промассировать, и самое тяжелое – вручную доить, а потом еще молоко в ведрах носить и сливать во фляги.
Уматывается до потери пульса. Труд адский, а заработки мизерные, но и они обещают ей какое-то будущее. Елена Ивановна деньги старшей дочери не тратит, копит на дальнейшую учебу…

А Светлана теперь каждый раз в семь утра выбегает на крыльцо своего дома,  сладко потягивается, отгоняя еще не прошедший девичий сон.
Легкий туман, неспешно уплывает с прохладной земли полупрозрачным, сиреневатым покрывалом в сторону Енисея и тает над его водами под еще неярким желтоватым светилом.
 Но к полудню жара вновь раскалит воздух. Марево тепла и света зальет все вокруг и нечем станет дышать.
А комбайны все будут работать, работать!
 Машины одна за другой все подходить, подходить.
 Работницы же запрыгивать и запрыгивать в кузова и вилами все разбрасывать и разбрасывать, укладывая ровные слои зеленой массы.
 И будет казаться, что всему этому нет начала и не будет конца.
 Но это все будет позже…

Пока же девочки встречаются возле конторы, наслаждаются утренней свежестью. Солнце еще не пригревает, а только слегка ласкает их тела своими лучами.
 Они берутся за руки, прищуривают молодые глаза, поглядывают на прекрасное утро, бегут к силосным ямам, расположенным за поселком.
Там уже урчат бульдозера, утрамбовывают вчера завезенную в яму зеленую массу и отъезжают пустые машины с позевывающими комбайнерами в кабинах.
Светлана и Надя тут же сами заскакивают в свободную, очередную кабину машины.
Машина мчит их по пыльной дороге косогора, через стекла кабины яркое солнце слепит глаза.
Параллельно с дорогой привычно мелькает овраг. Он до краев заполнен  зелено-желто-бордово-оранжевыми кустами боярышника, черемухи, шиповника, рябины, которые уже отягощены поспевшими ярко мерцающими ягодами. Знай только, собирай! Но до них руки у работников совхоза еще не доходят.
 Вот схлынет уборочная страда, тогда можно будет и ягодкой подзаняться. А ягода не осыпается, словно ждет того момента!..

 Напоследок окидывают взглядом ягодную благодать. Машина с девочками сворачивает на желтеющие от подсолнухов или зеленеющие от кукурузы поля, и рабочий день начинается…   
Пряный терпкий запах скошенных и перемолотых в комбайне стеблей, листьев, недозревших шляпок подсолнухов, кукурузы с не успевшими поспеть початками, кустиками полыни, еще какими-то травами перемешивается с горячим воздухом, наплывает, наплывает, кружит головы и заслоняет все  вокруг… 
В поле часто приезжает с попутной машиной Коля. Перед этим он забегает к Светлане домой. Елена Ивановна с ним отправляет для дочери что-нибудь из еды.
 Пока девчата, выбрав местечко под кустиками, бросающими робкую тень, обедают, он за них работает. Это и есть дневная передышка…

Шофера с машинами прикомандированы или из других районов, уже закончивших уборку, или из Абакана, Минусинска с каких-нибудь заводов – шефов совхоза. Среди них приезжают и молодые, которые «оказываются» все неженатыми.
При удобном случае стараются заигрывать с девчатами.
Вот только вчера Светлана даже из-за такого чуть не попала под колеса тракторной тележки…. Разбрасывала зелень на ней, спиной стояла к движущемуся трактору «Беларусь», а в это время из стоявшей в очереди машины выскочил молодой водитель и запрыгнул в тележку к ней. Она попыталась оттолкнуть его, но сама не удержалась и упала спиной на прицеп…
 Как раз тракторист глянул в заднее окно и резко затормозил.
 Вовремя успел! Ее коса уже была придавлена колесом, и оно неотвратимо катило на ее голову.
 Все произошло так быстро, что она не успела испугаться, а только увидела, как тракторист с совершенно белым, как мел лицом бросился с кулаками на парня и так ему двинул, что у того под глазом образовался здоровенный фиолетово-синий  фингал…
 Водитель с таким украшением теперь подвергается насмешкам и кто-нибудь нет-нет да спросит:
– Ну, как? Хороша девка, попалась?..



67
После рабочего дня, несмотря на сильную усталость, все равно ходят на Енисей. Сил хватает едва добрести до берега. Но купаться девчатам вечером нужно обязательно, иначе жару следующего дня на поле им не перенести…
Бродят по берегу, подставляют лица уже не жаркому, но все еще теплому  солнышку, заходят по щиколотки в спокйно-ленивую, у берега теплую воду.
 Начинают чувствовать, как усталость понемногу отступает. Тогда, не задумываясь, бегут по мокрым бревнам на конец плота, на ходу скидывают летние платьица…
От предвкушения глубины и бодрящего холода воды, у Светланы появляется дикая энергия, которая и бросает ее в реку.
 Она заядлая ныряльщица! Выбирает места поглубже. Там вода всегда темная. От одного вида бездонности, мурашки нетерпения пробегают по телу, и она уже, не чувствуя страха, азартно прыгает туда.
 А какое счастье, побывав в глубине чуть не задохнуться, а потом из темноты вынырнуть, увидеть яркий ослепительный свет, глотнуть свежего воздуха и ощутить тепло верхнего слоя воды!..
 После купания еле добираются до своих постелей, чтобы на утро вновь вступить в борьбу с усталостью и рабочим днем, наполненным тяжелым трудом и жарой…

Вот и сегодня, как обычно Светлана, ее сестра Нина, Надя пришли искупнуться и понырять. Светлана иной раз ныряет и с рулевого весла плота. Особенно нравится это делать с вновь причаленного к еще стоящему.
 Увидев новый плот, отчаянная ныряльщица обрадовалась, воскликнула:
– Ох! И нырну же, в глубину! – и ринулась к нему…
Сестра и подруга так нырять побаиваются. Они остановились на первом плоту, скинули платья и стали прыгать в воду, идущую вниз по течению…
 Светлана уже два раза нырнула с весла второго плота! То, что она делает, это очень опасно, она хорошо знает, но уж слишком имеет большое желание ощутить трепетный страх.
 А как все здорово получается?.. Прыгает, отплывает еще метров на пятьдесят вглубь реки, а потом ловкими, быстрыми посаженками возвращается на берег…
Нина, купаясь  на мелководье и беспокоясь за сестру, обратилась к ней:
– Света, может, хватит? Ты ведь устала. Вон как тяжело дышишь!..
– Да… я… последний разок, – ответила запыхавшаяся упрямица и, пробежав по плотам, вновь залезла на весло. Приготовилась к прыжку, но нога предательски скользнула.
 Она упала в воду рядом с краем плота, где как в преисподней в неостывшем, громадном котле медленно крутит черный водоворот, созданный краем плота и быстрым течением реки.
Водоворот затягивал все плывущее по воде: мусор, щепки, ветки, даже  случайные бревна. Захватил и ее. И потащил! Сколько ни барахталась, сколько ни сопротивлялась, силы оказались неравны. Ее все тянуло и тянуло вглубь под плот.
Светлана стала захлебываться, задыхаться….
Перед глазами пронеслась вся короткая жизнь, в голове помутилось, свет померк, перестала существовать…
 Однако, ненадолго!..
Почувствовала сильный рывок за волосы, от боли очнулась, решила, что за что-то зацепилась и у нее уже отрывается голова…
  Но вдруг захлебнулась… воздухом и… окончательно пришла в себя...

 Ей опять повезло! Двое плотогонов задержались дольше обычного. Они уже собирались уходить, когда увидели на другом конце своего плота бегающих перепуганных и что-то кричащих девчонок.
 Один из них схватил багор и бросился, что есть духу на середину – знал, куда обычно затягивает тонущих.
Спешно стал расталкивать бревна, увидел в бурлящей воде что-то мелькнувшее – словно размочаленный канат, метнул багор, намотал на него и подтянул к себе.
А это оказались длинные волосы Светланы. Вытянув потерпевшую, спаситель уложил ее на бревна, помог освободиться от речной воды, которой та уже нахлебалась вволю.
Подбежавший другой пожилой, бородатый рабочий, облегченно вздохнул:
– Ну, слава Богу, жива! – и уже обратился к ней:
– Ты, девка, наверно, в рубашке народилась, али у тя очень заботливый Ангел-хранитель…. На твое щасте! мы токо, что распустили бревна как раз в том месте, где между бревен и появилось свободное водное пространство. Вот Витьку и удалось подцепить волосы багром и выташшить тя оттэдова. А то представляшь, под какой сплошной слой бревен затянуло бы?.. Искать - не сыскать было, пока все бревна не вывезли бы на берег, – задумался, передохнул и договорил до конца,– но к тому времени и косточки твои обглодали бы рыбки…. Так што, тако везенне!.. я в своей жизни, встречаю впервые...

Витек же, когда откачал утопленницу, только тогда позволил себе удивиться. Потрогал пальцами мокрые, облепившие все ее тело волосы, промолвил:
– Я ить вначале подумал, что это пенькова веревка и просто так маханул туда багром. А тут вишь, кака оказия создалась, и че получилось, – развел руками и озадаченно смолк.
Его товарищ, обращаясь к Светлане, закончил свою мысль:
– Считай, что выдернул тя с тово света. Теперь он тебе вроде бы кресный отец…

Она, как и все ее сверстники, была неверующей комсомолкой, и сколько бы ей раньше не говорили про Ангела-хранителя – воспринимала как шутку, отмахивалась и забывала.
 Но тут задумалась над словами плотогона и почему-то теперь уже по-настоящему поверила в его существование. Да еще и старшая сестра подлила масла в огонь: 
– Точно, точно! Вспомни-ка!? Ты всегда попадаешь в какие-то неимоверные, нелепые, а порой и страшные переделки, но всегда из них выходишь живой, невредимой…
И точно, выстроив друг за другом ранее происходившие, запомнившиеся случайности, где каким-то чудесным образом не погибала, избегала увечий – наконец-то по-настоящему поверила в постоянное присутствие его рядом с собой…

Домой вернулись страшно напуганными.
Нина, поворочавшись на постели, вскоре уснула, а Светлана всю ночь не сомкнула глаз. В открытое окно вместе с прохладой ночи шел сладкий запах поспевающей черемухи. А каким терпким он был на зорьке!..
 Вдыхала благодать, слушала шелест листочков осины, радовалась, что все ощущает, и почему-то  думала: «Вот так!.. утонула бы и… не узнала того счастья, какое настигло Надю и Витю. А мое-то ведь еще где-то впереди!»
И тут же клялась и божилась сама себе, что в дальнейшем во всем будет осторожничать…
Наутро родителям как обычно ничего не сказали.
Не знали те и о причине синяка под глазом приезжего шофера.
Зачем из-за разных пустяков их расстраивать?..



68
Иногда ходят на танцы в скверик-сад. Танцы осуществляются под гармошку, а то под баян. Когда музыканты по каким-то причинам не появляются, то от клубного радиоузла совхозные парни, мастера на все руки, протягивают провод и включают музыку, которая льется из «черного ящика», подвешенного на заборе. 
Сестры наглаживают платья, готовят всякие девичьи хитрости. Им светленьким приходится слегка чернить брови, ресницы, для чего заранее нажигают спички и используют от них огарки…
У сестер, как и у всех девчат совхоза, теперь появилась  возможность носить красивые платья из штапеля, ситца, крепжержета, тоненького легкого батиста. Эти материи стали появляться в свободной продаже в райцентре и даже в  поселковом  магазине.
После войны уже много времени прошло, вот и стали помаленьку магазины наполняться товарами. А девчонкам от этого  только  радость.
 Светлана к тому же может за два часа такое сшить, что подружки, увидев на ней очередной наряд как на картинке, даже завидуют.
 Жаль, что в деревне тайну не сохранишь. Все знают, что это ее личное рукоделье. Этому ремеслу ее еще с детства  обучила Елена Ивановна.
 И теперь Светлана видела у какой-нибудь героини очередного фильма новый фасон платья, тут же, приходила домой, раскраивала без всяких выкроек – наглазок. Садилась за швейную машинку и быстро шила.
Старшей сестре тоже достаются ее шедевры…
 Но вот, наконец, приходит со своей фермы и Нина. Забегают обе Нади и к десяти вечера они идут в сквер… 

Девчонки очень любят танцевать. Светлана до самозабвения – вальсировать. Парень постарше, неважно кто, лишь бы был крепким и знал толк в танцах, ведет по кругу. И кружит, кружит, держа сильной рукой ее тоненькую  талию обтянутую новым платьем с юбкой в пятнадцать клиньев, которая шлейфом несется, несется за танцующей парой…
Несмотря на поднимаемую пыль с земляной площадки, ее не покидает чувство радости, легкости, свободы! Еще мгновение – вырастут крылья, она взлетит, и полетит в прекрасную неизвестность…
Коля тоже приходит на танцы, но не танцует – не умеет, что очень его огорчает. Светлана другой раз мельком видит, как он пытается с другими ребятами научиться, но одолеть эту науку ему, видно пока не дано…

 В один из вечеров Светлану пригласил на вальс светловолосый чубатый, стройный худощавый на лицо, незнакомец в голубой красивой рубашке с закатанными рукавами по локоть, в светлых брюках, нарядных штиблетах. Был  по-военному, подтянут и весь как будто светился опрятностью, чистотой.
 Лишь только подошел, она, подняв на него стеснительный взгляд, тут же  поняла: пропала... Таких глаз синих, серьезных под светлыми густыми бровями Светлана еще ни у кого не видела.
А он решительно поборол свое смущение, представился: 
– Андрей, – и протянул ей руку. Девчонка зарделась. Даже вечером было видно, как запылали ее щеки. Парень взял протянутую руку, подержал в своей крепкой, теплой и задал вопрос:
– А вас как зовут?
– Света… Светлана…
– Как ваше имя чудесно подходит вам…
Таких слов еще не слышала о своем имени. Имя как имя, а тут вдруг поняла, что точно оно ей подходит.
 Заволновалась, обрадовалась…
Парень оказался братом Лиды Балькиной, маленькой курносой девочки, учившейся с ней в одном классе. Семья Андрея живет на Степной улице.
Оказывается, Андрей два года как окончил десять классов в райцентре и сейчас учится в военном летном училище в городе Ачинске. Вот почему она его не видела и не знала.
Они танцуют весь вечер. Светлана бездумно тянется к нему гибким телом, еще не осознавая, что ищет и чего ждет от него.
 Он чувствует это и от волнения часто, прерывисто дышит, крепко сжимает ее горячими руками и кружит, кружит…

 После танцев пошли вместе. Ну, а Коля метров за двадцать плетется сзади. Светланин  дом рядом, провожание получилось бы коротким, и они пошли на берег реки к плотам, излюбленному месту влюбленных парочек.
 От согретой дневным зноем дороги шел легкий жар и приятно обдавал их… 
Дошли до берега, прошли по шатающимся бревнам, выбрали на конце плота за рулевым веслом хорошее местечко.
Ночь была тихая, луна лила до безобразия колдовской свет, который желтой дорожкой шел через весь Енисей.
Почему-то именно этот свет будоражил душу девчонки…
Андрей оказался разговорчивым, но слегка картавил. Это еще больше тревожило ее и притягивало к нему.
 Он рассказывал про город Ачинск, про службу. А Светлана поведала, откуда сама и как они жили на Ангаре…
 
Сидели на удобной скамейке плотогонов, тихо беседовали и не заметили, как кругом посветлело. Стало вдруг тихо, тихо! Все предметы четче проступили, с реки потянуло свежестю, небо посветлело, окрасилось нежным розовато-сиреневым цветом. Андрей  накинул на ее плечи свой пиджак…
Светлана вдруг осознала, что впервые в жизни с настоящим парнем встретила рассвет!..
Сердце ее застучало сильно и громко, да так, что она испугалась, что Андрей услышит, и заторопилась домой, тем более через пару часов ей нужно было идти на работу.
– Жалко, что эта ночь оказалась такой быстротечной... Мне так не хочется с тобой расставаться, – печально произнес, вздохнул, а потом осененный радостной мыслью, воскликнул, – но мы уже сегодня вновь встретимся! Ведь так, Светик?..
А та, услышав, как ласково он ее назвал, от волнения только и смогла кивнуть головой.
 Обрадованный Андрей тут же бодро поднялся, нежно потянул ее за руку, поднимая со скамейки. И так все крепко держал, пока шли по бревнам плотов.
 На берегу, принимая ее с толстого бревна, на мгновение непроизвольно (а может специально?) прижал к своей груди, да так крепко, что она услышала бешеный стук его сердца, будто молот там дубасил, у него внутри.
 Светлана быстро, легко выскользнула из его рук. И они, смущенные, но счастливые от мгновенного прикосновения друг к другу, пошли в поселок…
 Оглянулась назад и шагов за двадцать увидела Колю, шедшего с понуро опущенной головой…

К дому подошли, когда на улице стало совсем светло. У крыльца распрощались, пока только за «ручку».
 Андрей ушел, а Светлана, чтобы не будить родителей, пробежала через калитку в огород. Оказавшись возле открытого окна комнаты, осторожно влезла в него…
 Ее удивило, что младшие сестренки и брат дрыхнут вовсю. И даже не чуют, что душа их сестры переполняется радостью, счастьем...
А вот старшая сестра проснулась и стала расспрашивать, но девушка, да уж точно, совершенная девушка!.. (ведь она впервые, ранним утром рассталась с парнем, да с  каким?!)... переполненная до краев светлым чувством, не захотела поделиться даже с сестрой.
В последний момент поняла, что это все только ее!..
 И сделала вид, что не слышит…


69
Из-за Светланиной работы встречались редко. И то встречи были чисто дружеские. Танцевали, ходили в кино, по поселку, бродили по берегу Енисея. Иногда забредали и в Киприн лог. Сидели под березками на красивом светлом пиджаке Андрея, щедро им раскинутым на траве.
Андрей нарывал охапки чудесных жарков и осыпал ими всю ее с головы до ног…
В это лето в квартире Евсеича все свободные места были заставлены яркими запашистыми букетами.
 Евсеич поглядывал на старших дочерей, помалкивал.
 Елена же Ивановна знала все секреты их, но мужу не говорила, кому преподносились эти  цветы. Но он и сам догадывался. Светлана от счастья и радости светилась вся...

Время пролетело быстро, прошло, утекло как вода сквозь пальцы.
Андрею нужно было возвращаться в летную часть…
Машина отъезжала от конторы.
У них еще только чуточку зарождались отношения, поэтому его родственники о Светлане  не догадывались. Это она так думала.
 И когда она подошла к конторе, Андрей стоял среди сестер. Там были старший брат и его мать.
 Она же постеснялась подойти поближе.
 А он, попрощавшись с родными, прежде чем заскочить в кузов машины, быстро подошел к ней и взволнованно спросил:
– Светик! Ты будешь отвечать мне на письма?.. – она пообещала и, пожав, друг другу руки, расстались…

После его отъезда все померкло. Свет стал не мил. И теперь она горько упрекала себя за то, что не позволила ему ни разу даже поцеловать себя, а ведь ей всякий раз при встречах с ним, так этого хотелось. Да и он еле сдерживался…
 А как хотелось утонуть, раствориться в поцелуе и при расставании!? Только-то надо было обхватить руками его сильную шею, чуточку приподняться на цыпочках и целовать, целовать, целовать его. Но какая-то стеснительность опять не позволила…
Теперь же тайком ночами лила слезы в подушку, и все корила себя: «Вот дурища-то. Опять не попробовала вкус поцелуя, не говоря уже о чем-то более серьезном»…
 Все тело ее ныло в истоме; губы набухая, горели и становились ярко алыми. Она впервые испытывала такое. Удивлялась и думала: «А может это и есть настоящая любовь?»
Но Андрея-то уже не было рядом...



70
Закончился август, опять все собрались в школе. Дирекция совхоза и в этом году сумела организовать в поселке два десятых класса, так что десятиклассники вновь  продолжили учебу дома. Учеников и родителей это очень радовало.
  Яновские же ученики все так же продолжали ходить в совхозную школу.
 В том числе сродный брат Миша и сестры:  Аля, Тамара.

              Как-то Миша, возвращаясь в Яново, зашел к Светлане домой.
 Елена Ивановна племянника встретила приветливо – она всегда всех привечает! Накормила обедом.
Пообедав, он поблагодарил ее, прошел в комнату, где Светлана уже сидела за письменным столом, готовила уроки.
Миша вдруг сказал ей:
– Ты зря не дружишь с Колей. Он хороший парень и тебя очень любит, – потом, подумав немного, спросил, – что ему ответить?..
– Я даже не знаю, что ты ему скажешь…. Ну,… не люблю я его!.. Да к тому же он  рыжий...
– Вот… дуреха-то... – удивленно развел руками брат и выдал снисходительно:– А, поди, еще считаешь себя взрослой, рассуждаешь же, ну как первоклассница...
Светлана тут же подумала: «Наверное, и в самом деле я дура. Ведь Коля парень-то неплохой, и я достоверно знаю, что меня он так любит, что готов на любые жертвы ради меня…. Но сердцу, не… прикажешь»…
И опять ее сердечко сжалось от тоски по Андрею.
 Так и нет никакой весточки, а говорил, что будет писать. Что же это такое? Неужели забыл?..



71
В честь праздника Октябрьской революции Седьмого ноября в клубе после торжественного собрания состоялся концерт. После концерта объявили танцы.
Десятиклассники почти всем составом были там. Вместе со Светланой пришла и ее старшая сестра Нина. Музыка закончилась, девчата расселись на отодвинутые к стенкам скамейки…
Только чуть отдышались, а баянист уже вновь заиграл вальс.
 
К Светлане подошел незнакомый парень невысокого роста в солдатской форме, которая ему очень шла. Пригласил на танец.
Она поднялась с места. Оказались одного роста, но это его не смутило, а вот девушке не очень понравилось.
 Однако тот ободряюще в улыбке блеснул белыми, словно жемчужины ровными зубами, осветил ее всю озорными карими глазами и закружил, закружил  в вальсе, крепко держа в сильных руках, да так, что она обо всем забыла.   
Она мимолетом на него взглядывала, отмечала про себя, что он недурен собой.  Помимо глаз и улыбки в нем так же были привлекательны: и небольшой нос, и яркие припухлые мужские губы, и темные густые волосы постриженные полубоксом, которые красиво оттеняли круглое смуглое лицо. Своим видом он кого-то сильно ей напомнил…
Мысли мелькали в голове, Светлана кружилась, отдавшись во власть его рук,  испытывала какое-то непонятное волнение, вскидывала удивленные взгляды и все гадала: «Кто такой?»…
Видя ее недоумение, парень запрокинул голову назад, громко расхохотался, весело посмотрел в ее русалочьи глаза, поразился их зеленой глубине, вдруг крепко прижал  к себе  и еще сильнее закружил по залу клуба.
 Слегка запыхавшись, перешел на шаг, ослабил руки, сказал:
– Давайте знакомиться, – и, не дав ей даже слово сказать, продолжил: – Я вас знаю Света, а я Саша Толстов: вчера  вернулся из армии…. Я… брат Володи,  с которым вместе учитесь…
Ага, понятно, почему его лицо показалось ей знакомым. Младший брат очень был на него похож. 
Весь вечер Саша ни на шаг не отходил от нее…
Закончились танцы, и шумная толпа молодежи высыпала на улицу.
Было терпимо морозно.
Легкий снежок кружил под лампочками, покрытыми круглыми металлическими абажурами, освещавшими территорию клуба.
Сестры не успели сойти со ступенек, как Саша подцепил обеих под руки и пошел  между ними. Почему-то на душе Светланы стало радостно, празднично.
 Всю дорогу провожатый шутил, и они весело смеялись…

Теперь каждый вечер, а она учится во вторую смену, Саша стоит у ворот школы.
Он всегда с радостью встречает ее, пытается чмокнуть в щечку, но она не дается. Он тогда улыбается, берет портфель в свои руки, и они медленно бредут по улице, усыпанной чистым снегом.
Кое-где на столбах посверкивают электричеством лампочки. Снежок кружится в их свете, тревожит душу, волнует сердце.
Дойдя до своего крыльца, Светлана пытается вырвать из его рук портфель и скорее заскочить в сени, чтобы оттуда уже прокричать:
– Ну, пока!..
Однако он крепко держит портфель, потом, перехватив ее по руке за талию,  обнимает, прижимает к себе и долго не выпускает. Она вырывается, хотя самой приятно оказаться в его объятьях. Ей нравится приятный запах его дорогих по-настоящему мужских папирос…
 Целовать себя ему не позволяет.
Почему-то всякий раз перед глазами возникает Андрей. Ведь она же ему обещала отвечать на письма, а это что-то да значит, и она обязана себя соблюдать! Но прошло уже несколько месяцев, писем от Андрея все так же, не получает. У сестры его спрашивать стесняется…


72
А ближе к Новому году неожиданно в совхоз приехал представитель из летной части, где служил Андрей, для вручения матери посмертной награды за   сына.
 Оказывается, Андрей вскоре по приезде из отпуска не вернулся со сложного задания. Самолет его как раз пролетал над детским санаторием с сотней детей, находившихся на излечении, когда у машины отказал двигатель.
 Он мог катапультироваться, но сознательно не пошел на это, чтобы сохранить маленькие жизни и направил самолет в сторону глухой тайги. Спас детей, сам погиб как герой!..
Только сейчас Светлана по-настоящему поняла, как он был ей дорог, а она так и не сказала  ему об этом…
Все вокруг вновь померкло. Вернулась домой, видеть никого не хотела. Припала к матери и залилась горькими слезами.
Елена Ивановна не уговаривала, знала, что дочери надо выплакаться. Она ее только поглаживала по голове, легонько приукачивала.
Видя ее неподдельное горе, решила не пускать в школу хотя бы с неделю…
Через два дня пришла Лида. Они вместе сидели в комнате и долго плакали.
Потом Лида, утерев слезы, сказала:
–  Я знала о любви брата, но он так до отъезда и не признался тебе, а, только, уезжая, мне сказал, что если с ним что-то случиться, как чувствовал, чтобы я тебе  все сказала…– передохнула и закончила печально,– а, какая, из вас вышла бы славная пара!..

73
 Светлана стала избегать ухаживания Саши, вечерами старается из школы пройти незаметно.
Саша знал о ее летней дружбе с Андреем, но от нее отказываться не собирался…
 Она же словно окаменела. Слишком мало времени прошло с момента гибели Андрея…
А Саша почему-то торопился! Изыскивал и находил способы встреч с ней…
 Старшая сестра Светланы дружит с Игорем, двадцатисемилетним парнем: высоким, с худощавым лицом, с прямым аккуратным носом и холеными русыми усами под ним. Всегда вежливый, тихий, скромный. Он с матерью года два назад приехал из Харбина. Сейчас работает в клубе киномехаником.
 Каждый вечер заходит за Ниной, и они идут гулять то просто на улицу, то в клуб на танцы, а то в кино.
В один из вечеров Саша  пришел вместе с Игорем.
А когда Игорь с Ниной засобирались в клуб, Светлана с ними идти отказалась. Попросила уйти и Сашу, сославшись на невыученные уроки…
 
Саша все равно не отступал. Светлана даже как-то пожаловалась матери:
– Мама, я не хочу с ним встречаться.
 Елена Ивановна посмотрела ласково на дочь и решила серьезно поговорить, радуясь, что та не замкнулась, а вновь стала делиться своими мыслями, переживаниями, сказала:
– Саша парень, в общем-то, неплохой, но ему пришла пора жениться. Вот он и торопится и бьет клинья к тебе. Нравишься ты ему. Да не только, я же вижу, он любит тебя… – потом будто мимоходом спросила.– Но ведь ты, не пойдешь замуж сразу же, после окончания школы?..
– Что ты мама такое говоришь? Об этом и речи не может быть. Мне дальше учиться надо! Так что лет пять и в мыслях замужество держать не буду…
– Видишь как, – вздохнула родительница.– Ах, если бы не дальнейшая твоя учеба! Ведь вы так подходите друг другу... Ну, да и ладно. Видимо, так и должно быть. Тебе еще только исполнится семнадцать. И, правда, рано думать о таких пустяках. Значит доченька, Саша – не твоя судьба…
 

 74
Подступала весна. Светлана только изредка виделась с Сашей и то на людях…
А в марте приехала новая учительница химии, как ее сразу окрестили «Химичка». Ей было лет тридцать. Незамужняя, не красавица: небольшого роста, с длинным, раздвоенным к концу утиным носом, тонкими губами, глубоко посаженными светло-голубыми небольшими глазками. На голове сооружала гульку из тоненьких русых волос. И фигурой не блистала: упитанная, без особых форм. Потому, наверно, и была одинокой…
Через пару дней Саша все же подловил Светлану у школы. Как всегда силой взял ее портфель и тут же поставил вопрос ребром:
– Ты выйдешь за меня замуж после окончания школы или нет?.. Ответь конкретно!
Зря он так поторопился! Она может и в отмеску, не задумываясь, растягивая слова, промолвила:
 – Или  нет... – Саша хоть и ожидал что-то подобное, но питал небольшую надежду. А тут уже перестав надеяться, страдая, почти испуганно выкрикнул:
 – Ну, тогда я женюсь на вашей «Химичке»!..
Сообщение Светлану ничуть не задело, это она так подумала, потому  только и сказала:
– Счастливой женитьбы и счастья тебе!.. – гордо подняла голову, выхватила портфель из его рук и, не оглядываясь, побежала в сторону дома… 
Она, и правда думала, что ничуть не переживает, и даже вроде искренне  обрадовалась, что наконец-то он от нее отстанет…

Вскоре Саша и «Химичка» сыграли свадьбу…
На третий день их совместной жизни  «Химичка» вдруг собрала девчат из десятого «А» и, картавя, еще один из ее многочисленных недостатков, раздражавших учеников, кинулась в откровенность.
 Не обращая на то, желают ли ее слушать, захлебываясь от радости, стала рассказывать:
– Я вам по секрету сообщу, как прошла моя первая брачная ночь с любимым мужем. Слушайте, слушайте!.. В будущем, мой опыт вам всем пригодится, – и, поглядывая бегающими глазками на Светлану, шмыгая утиным носом и постоянно ловя его двумя пальцами растопыренной руки, словно проверяла на месте ли ямочка на его конце, стала делиться своими впечатлениями.
Наверное ее чувства так распирали, что она не найдя подходящей аудитории, решила все вылить на учениц.
Девчонки сидели за партами, слушали ее, и изредка поглядывали на Светлану. Но та была абсолютно спокойной.
Когда, наконец, «Химичка», считая себя победительницей: пусть и на короткое время, метнула на соперницу последний, беспокойный тревожный взгляд, как бы гордо подняла голову и удалилась из класса, девчонки не выдержали, загалдели, сделали свои выводы: 
– Это она специально не для нас, а для тебя Света рассказывала.
– Наверное, ревнует Сашку к тебе.
– Вот и решила тебе мстить. Хоть так!..
Однако Светлана спокойно произнесла: 
– Эта вся канитель ничуть не тронула меня и мне абсолютно безразлично, как он там ее обжимал и целовал и еще что-то делал…. Я наоборот рада, что путь к дальнейшей учебе теперь для меня совершенно свободен...



75
Предстояло поднапрячься и заняться учебой вплотную, если окончательно было решено учиться дальше. Наступившие летние дни позволили готовиться к экзаменам на крышах сеней домов, стаек.
Подружки учили билеты на крыше сеней Светланиного дома, а Витя – на своей, напротив и  часто бегал к ним в гости. 
Хозяйка крыши демонстративно отворачивалась, давая возможность, им прижаться друг к другу, и несчетное количество раз поцеловаться. Наконец, терпение ее лопалось, она сердито начинала выговаривать влюбленным:
– Хватит. Пора учить, – Витя без особых сопротивлений всякий раз быстро ретировался… 

Перед первым экзаменом почти половиной класса в составе Светланы, двух Надь, Нины, Вити, Славы, Коли, Володи Толстова, Сашки Лябина пошли в Киприн лог и принесли множество букетов из оранжевых ярких жарков. Украсили свой класс. На каждой парте теперь стояло по банке с букетом.
Наутро Светлана в коричневом шерстяном школьном платье с белым воротничком стоечкой и в белом фартучке заплела косу, у основания привязала белый большой бант, взятый у младшей сестры Гали, немного подсурьмила обожженной спичкой брови, окинула себя в зеркале быстрым взглядом, удостоверилась: хороша!
Елена Ивановна, глядя на нее, сказала:
– Ну, красавица, да и только…. Удачи тебе, доченька... – обняла и поцеловала…
Класс заполнили ученики нарядные и красивые: девочки тоже все в коричневых платьях, в белых фартучках, с большими бантами в косах. И мальчики не подвели. Явились в костюмах приобретенных родителями для выпускного вечера:  выглядели настоящими парнями…
Приступили к экзамену по русскому и литературе. Пишут сочинение. Светлана уверена в выбранной теме из «Евгения Онегина». Будет писать о Татьяне.
 Анна Ивановна всегда говорила, что у Светланы большие задатки к сочинительству. Она и сама это чувствует и может складно интересно писать, писать, писать. И мечта у нее –  стать журналистом…


76
Сдан последний экзамен... Завтра выпускной бал... Сколько к нему пройдено дорог  через расстояние в десять лет! Что только не происходило за эти годы?..
Учеба была и на Ангаре, и вот окончание ее получилось на Енисее…
А сколько за эти десять лет было встречено разных людей? Но, в основном  конечно хороших...
А сколько произошло событий?..
 Все сейчас и не упомнит…
Светлана морщит лоб, старается  хоть что-то припомнить. Но от волнения в голову   ничего не приходит, а наоборот все напрочь вылетает…

И вот долгожданный бал наступает. Что будет после него? Хотя в мечтах уже давно намечено, что и как. Но, вдруг не сбудется?..
 Возьмет да все пойдет совершенно по другому пути? Какие-то, не зависящие от нее обстоятельства направят жизнь совершенно в другое русло? И как угадать правильно ли то будет?..
 Мысли, мысли тревожат, будоражат душу.
 Еще только вчера была в надежных руках родителей, учителей, в привычном школьном кругу друзей.
Но завтра!.. наступит новая совершенно неизведанная жизнь.
И как поступать в ней, в той новой жизни? Кто подскажет? Кто поможет найти единственно правильное решение?..

 Вопросы, вопросы. Сплошные вопросы.
И на них уже предстоит завтра отвечать самой.
 Сердце тревожно бьется, румянец не сходит со щек, глаза блестят от волнения…
 Елена Ивановна начинает беспокоиться:
– Доченька, все ли ладно с тобой. Вижу ты вся не своя и в тревоге. Вон как пылаешь. Но ты, успокойся... Ничего страшного назавтра, не  произойдет. Просто ты окончательно станешь взрослой и… пойдешь по… своему… пути. Но самое главное, ты не печалься и не тревожься. Пока мы с отцом живы, всегда поможем, подскажем. Твердо знай об этом!..– И притягивает ее к себе. Обнимает крепко, крепко, и убаюкивает, как всегда делала в детстве…
 Потом уже бодрым голосом говорит:
– А сейчас наберись сил, и давай будем продолжать готовиться к балу.

 Светлана, занятая экзаменами не заметила, что платья оказались почти готовыми. Елена Ивановна решила сшить ей их два. Как раз в магазин завезли несколько видов штапеля.
Первое основное, восхитило дочь. Оно было белым как снег с подолом из   шести клиньев в сборочку у талии под поясок, с коротенькими рукавчиками фонариком.
 Ну, прелесть! Получилось в точности такое, как  у Сони из кинофильма «Разные судьбы». Она  тоже в таком же платье была на выпускном вечере. 
Да, а кино это очень понравилось. И точно у молодых людей оказались разные судьбы. Одни горели, стремились что-то полезное совершить, пробить в жизнь дорогу своим трудом; обживали новые места... А вот другие хотели жить на всем готовеньком и в цивилизации...
 Нет, нет! Светлана-то уж точно себя относит к первым, и дорогу для своей жизни будет прокладывать сама…
   
Приложила перед зеркалом обновку к себе, сердце от избытка восторга зашлось – таким платье оказалось красивым...
Разглядывая и себя и наряд в зеркале, тут же, вновь отвлеклась, подумала:
«Неужели и впрямь по-настоящему взрослею?!..
 Но, оказывается, какое это счастье быть взрослой!»…
 Прижала обновку к груди, словно утихомирила беспокойно бьющееся ретивое сердечко.
 В голове вновь пронеслось: «А что ждет меня там, в моей взрослости?»… – и неожиданно воскликнула вслух:
– Наверное, самое невероятное, никем не испытанное счастье.– Так сказала и еще больше обрадовалась и удивилась, когда вдруг догадка обожгла ее.– И, мне, его предстоит испытать! и пережить самой?.. – от своих же слов дух захватило. Еле справилась с волнением…
 
Елена Ивановна, подшивая подол второго платья, не поняла, переспросила:
– Что ты там доченька сказала?
– Да это я так мама, – решила о своей догадке не говорить. Уж больно личными те слова и мысли оказались, и она отделалась общей фразой.– Сумасбродные мысли непроизвольно выскакивают наружу и озвучиваются…
 И чтобы избавиться от них, навязчивых, стала со вниманием разглядывать и второе. Оно было тоже из штапеля, нежно-салатового цвета с выбитым рисунком в елочку – сшито в талию, с юбкой в пятнадцать клиньев, длиной по щиколотки с воротничком стоечкой под горло с рукавами кимоно.
 Это что-то волшебное, необыкновенное!
 Никогда у Светланы еще не было таких потрясающих нарядов. А еще к этому случаю, мать заглянула под кровать и торжественно поставила к ее ногам настоящие взрослые белые туфельки на каблучке. Светлана тут же примерила,  удивилась:
– Мамочка,  какие красивые, а какие удобные!.. – и запрыгала, словно первоклассница и стала целовать любимую матушку, а та довольная тем, что угодила, только радовалась и, глядя на дочь, думала: «Ну, какая она взрослая?.. Она еще совсем маленькая девочка»…

Весь вечер в комнате трудились над завершением нарядов. 
Евсеич сидел в кухне за столом у окна и читал газету «Правда». Рядом с ним, подражая ему, четырнадцатилетний Толик читал книгу.
Отец иногда, бросал взгляды в комнату на свое женское «отделение». Ему было приятно видеть всех вместе. Но он как обычно только помалкивал, не распространялся о своих чувствах. Елена же Ивановна исподтишка наблюдала за мужем и улыбалась…
Уснули где-то уже за полночь.
 Светлане снился прекрасный яркий сон: откуда-то лилась музыка, все кругом было нарядно и радостно, сияло солнышко, зелень буйствовала, цвела...
И среди всего этого она в своем бальном платье кружилась, кружилась, кружилась, взлетала высоко в небо.
А где-то там из далёка-далека к ней навстречу спешил тот единственный, так еще пока и не встреченный…
 
 
77
И вот уже Светлана готова к выходу! Поправлен бант в косе, переброшенной на грудь. А тут забежали и две Нади.
 Еще несколько минут они вертятся перед зеркалом, шутя, отталкивают друг друга, а то все вместе смотрятся в него, шаловливо показывают языки и смеются, смеются.
Елена Ивановна и Евсеич оглядывают их счастливыми и в то же время грустными глазами. Как же? Птенцы вылетают из гнезд...

Девушки веселой стайкой выпархивают на крыльцо.
А там, такое  тепло! И еще светит приятное вечернее солнышко!..
 Запах от зацветшей недели две назад из-за поздней весны черемухи, сразу ошеломляет и дурманит их... Даже старожилы удивляются такой поздней весне и  позднему цветению черемухи. Говорят, что ничего подобного не помнили за свою жизнь.
 Вот и девушки удивляются: специально, что ли в их такой день – все цветет в палисадниках?.. А нежные веточки сверкают, сияют светлыми облаками-сугробами и напоминают их белые платья...   
 Такое великолепное буйство растений заволновало девичьи воображения. А их девчонкам не занимать! Они даже теряются и не знают, как поступать…
 Но, однако, одно точно знают, что этот день со всеми сюрпризами окружения и природы: только для них одних! И потому – радуются, радуются...
Ведь они сами: молодые, красивые, задорные, полные сил, как сама природа!
 Да и жизнь их только начинается, а самое главное – находится в их собственных руках.
И их не покидает уверенность – будущего счастья добьются...

 Все это у каждой проносится в голове. В порыве восторга хватаются  за руки, образовывают круг, начинают кружиться, весело звонко хохотать, хохотать…
Елена Ивановна и Евсеич стоят на крыльце, смотрят на них, восхищаются ими.
 Светланина мама незаметно крестит их, шепчет:
– Господь Всесильный, пусть они как можно дольше будут такими счастливыми. Пусть беды как можно дольше обходят их стороной. Пусть каждая из них достигнет того, чего хочет…
Выбежали на крыльцо: брат Толик, сестры: Нина, Галя, Вера. Завыглядывали соседи из ближайших домов и подворий, тоже радуются за них: стоят у калиток, дверей, добродушно улыбаются и с вздохами сожаления вспоминают свою ушедшую юность…

 

78
На школьном крыльце их встречают совсем повзрослевшие по-праздничному одетые мальчики: Витя, Слава, Коля, Миша, Володя. Там же стоит и Саша.
Он бросается к Светлане с целью вручить шикарную ветку черемухи.
Но та не взяла! Отстранила и ветку, и его протянутую руку…
 Наверху крыльца стоит и его «Химичка». Она ревниво позыркивает глазами. Светлана тихо говорит ему:
– Не порти мой сегодняшний праздник. Видишь, там твоя, законная ждет! – И обходит его стороной…
А с крыльца сбегает Коля, протягивает букет из Марьиных кореньев – цветы яркие бордово-фиолетовые, огромные, свеже-влажные!
 И где только сохранил их такими? Ведь нести их из Киприна лога далеко, а день-то вон каким жарким был.
И она принимает от него букет…
Саша отстает.
 Краем глаза увидела, как невольничьей походкой тот подходит к жене. Ну и пусть... Женился?! Так и нечего приставать к девчонке!..

Виновники торжества важно поднимаются на высокое крыльцо. Но в самом здании забывают о своей взрослости, превращаются опять в школьников и всей гурьбой бегут в зал, где будет проходить вручение аттестатов.
 Там уже для торжества на сцене поставлен длинный стол, покрытый бордовым полотнищем, принесенным из совхозного клуба. Для почетных товарищей разложены как на экзаменах тетрадные листочки, отточенные карандаши. Стоят графины с прозрачной водой, возле них поблескивают стаканы.
 Полученные цветы от ребят девчата сразу же водружают в приготовленные кем-то из заботливых родителей банки и устанавливают на стол.
 Зал еще больше преображается…
   
Выходят во двор и идут по тропинке к берегу, который круто обрывается, а под ним вольно течет Енисей.
Стоят долго, любуются. А полюбоваться есть на что!..
Енисей такой широкий, что едва проглядываются зеленые острова, утонувшие в белых облаках все той же цветущей черемухи, а… вода голубая, голубая и не шелохнется.
 Солнце уже идет к закату, отражается и купается в воде. Его тысячи лучиков бегут через реку, и как бы превращаются в будущие еще неизведанные дороги…
Небольшая грусть трогает молодые лица. Но, сегодня! никто не должен печалиться и грустить...
 Оставляют печаль, дружно берутся за руки и возвращаются к школе…

Двор начинает заполняться другими учениками, родителями, учителями. Звенит последний звонок. В зале слышен легкий говор гостей.
 Для поздравления пришли, и директор совхоза Александр Иванович и новый секретарь парткома совхоза Виталий Иванович…
 Выпускники чинно рассаживаются на скамейках впереди всех…
Приветственное слово берет директор школы Анна Васильевна, как всегда элегантно одетая в строгое платье, а высокие каблуки туфель особенно подчеркнули ее стройность, что вновь восхитило и учеников и их родителей…
Выступила и Мария Андреевна в идеально белой тоненькой блузке и песочного цвета юбке, будто с иголочки. Сама чистая, светлая, с прекрасной прической. Прошла мимо, обдала всех приятным запахом нежных духов…

 Виталий Иванович даже прочитал короткую лекцию, в которой главным смыслом было, чтобы выпускники не забыли родной совхоз, и пополнили бы рабочие ряды новой молодой силой.
Те громко хлопают в ладоши, как бы соглашаясь. Но уже большинство из них намерились вырваться из цепких лап деревенского быта.
Ребята не хотят повторять судьбы своих родителей замотанных беспросветной повседневной с утра до позднего вечера работой-работой, постоянным безденежьем и нехватками всего в своих семьях.
Насмотревшись на родных, еще тешат себя надеждой как-то покинуть поселок: кто дальше хочет учиться, кто поехать на какую-нибудь комсомольскую стройку вроде БАМа или Красноярской ГЭС, кто поступить на работу в городе на предприятие.
 И это надо сделать, пока молоды, пока есть силы…
 
 Началось торжественное вручение аттестатов. Каждому выпускнику и выпускнице Александр Иванович пожимает руку и находит приятные слова поздравления. Те возвращаются на место с взволнованными лицами,  крепко держат в руках самый важный документ своей жизни…
 Вручение аттестатов закончилось, виновники торжества передают их  родителям и вместе с ними передвигаются в большой класс математики, где накрыты праздничные столы.
 На столах заманчиво зовет проголодавшихся уже бывших школьников праздничная еда: тушеная картошка с бараниной, которую для такого случая со складов выделил директор совхоза, соленые огурцы, свежих еще нет, квашеная капуста, сладкие булки, компот, нарезанная кружечками колбаса.
Несколько бутылок шампанского, поступившего из запасов райпотребсоюза по распоряжению того же главы совхоза, стоят на столе. Но и помимо них, у ребят в укромных местечках спрятаны посудины с бражкой…

Баянист берет баян. Мелодия школьного вальса заставляет затрепетать сердца!..
 Глаза у выпускников радостно заблестели, а у многих девочек оказались на мокром месте. Но мимолетные слезы быстро высыхают и уже все  направляются к сцене, становятся полукругом.
 Теперь уже бывшая классная – Анна Ивановна выходит вперед, взмахивает рукой.
 И полились слова: «Когда уйдешь со школьного порога…»
 Подбодренные шампанским, брагой поют дружно, слаженно, самозабвенно.
Растроганные родители, учителя шмыгают носами и вытирают платками слезы со щек…
Вальс продолжает звучать. К Светлане подходят Миша и Коля.
 Брат  говорит:
– Сестренка, Коля приглашает тебя на вальс.
 Та улыбается робости Коли и тут же обращается удивленно к нему:
– Как? Ведь ты, Коля никогда не танцевал!.. Научился?… Надо же!.. – И согласилась…
 Коля крепко по-мужски держит ее за талию и сегодня в новом костюме выглядит красивым, настоящим мужчиной и ничуть не рыжим.
 Они вальсируют. Светлана все больше поражается его уверенным движениям. Даже проникается к нему уважением и восхищением.
 Добился все же. Научился!..

Выпускники то танцуют, то садятся за праздничный стол, то выбегают на крыльцо освежиться, а то подходят вновь и вновь к берегу.
 Уже вовсю светит большая луна, и ее желто-золотистая дорожка четко перерезает весь Енисей.
Река течет спокойно, торжественно и вселяет надежду в души ребят. Глядя на Енисей, они еще больше убеждаются, что только от них самих будет зависеть та взрослая жизнь. И только они сами будут вправе распорядиться этим богатством…



 79
Надя с Витей, держась за руки, подходят к Светлане.
Подруга тихо шепнула ей на ушко:
– Света,  тебя просит Саша спуститься под берег.
 Однако та сначала не хотела идти, но любопытство взяло верх. Зачем это она ему вдруг понадобилась?
 И она пошла…
В белой рубашке с закатанными рукавами Саша сидел в лодке и был виден издалека.
Увидел Светлану, выскочил на берег, схватил на руки и, не удержавшись, стал целовать, целовать ее губы, такие свежие, сладкие! Как же он их желал! Отрывался от них, припадал к шее, обжигал своими губами тело в открытом вороте платья и не давал ей опомниться, задыхаясь, все приговаривал:
– Радость моя, от одного прикосновения к тебе я схожу с ума!.. Ненаглядная, любовь моя! Ты в этом платье словно невеста! Бож-же!.. Какой же я был дурак, глупец! что так бездарно смог потерять тебя...
 Так приговаривая и, не теряя времени, ринулся к лодке. Крепко держал  на руках, а сам, наклонясь к ее ушку, перешел на шепот, и стал произносить такие слова, от которых сердце Светланы сначала замерло, потом сильно застучало, забилось; потемнело в глазах, и она словно растворилась, унеслась куда-то.
А он, забыв осторожность, почти прокричал:
– Прости меня ради Бога! Но, я без тебя не могу дальше:  жить, дышать, существовать!.. 
Светлана же, оглушенная неожиданностью его бурных, ураганных ласк, потоков слов все еще не могла опомниться и придти в себя и не заметила, как оказалась сидящей в лодке.
Саша спешно стал веслом отталкиваться от берега…
 
Уж на ее счастье или на беду откуда-то появились Коля и Миша. Миша закричал:
– Не дури парень, причаливай к берегу и  отпусти сестру.
Коля без слов заскочил в воду в своем новом единственном костюме и туфлях, схватил край лодки и начал  усиленно тянуть ее к берегу…
 Так все быстро произошло, что «похищенная» от удивления, растерянности   только наблюдала за происходящим.
 «Похититель» кинулся с кулаками на Колю, у них завязалась драка. Оба упали в воду.
Посудина сильно качнулась, Светлана едва не упала, но в это время подбежал Миша, твердой рукой прекратил качание лодки и аккуратно вытянул ее на берег. Взял сестру за руку, и вывел на твердую землю…
Поднимаясь вверх по тропинке на правах старшего, начал отчитывать как маленькую и выговаривать:
– Зачем в лодку с мужиком села?!.. Ведь ему только одно от тебя и  надо!..
Не понимая его разговоров, та стала ему возражать:
– Но ведь это же, Саша и он просил меня придти к нему...
Вспомнив сказанное Мишей, спросила:
– А  че ему надо-то? Ты так и не сказал…
Миша только покачал головой, снисходительно улыбнулся, подумал: «Вот, малолетка! Совсем еще несмышленышь... А туда же, любовь ей подавай!»…

 Подбежали другие ребята, спустились к реке, стали разнимать дерущихся соперников и вскоре вывели их на берег.
 Пришла и «Химичка». Она не кинулась на Светлану с кулаками, но посмотрела на нее так, что ту мороз пробрал до костей.
Надя, глядя на Сашину жену, сказала:
– Ишь, змея подколодная, забрала парня, да еще и косится!.. – а потом в полной тишине громко обратилась к Саше, – а ты, Сашка не знаешь, как она нам на третий день про вашу первую брачную ночь расписала?..
Саша стоял побитый, униженный, бледный. Енисейская вода стекала ручьями с его волос, лица, одежды. А сказанные Надей слова  его просто: убили…
 Он отделился ото всех и молча, понуро пошел в поселок…
 
Светлане стало, до боли в сердце его жаль как самого дорогого человека. И только сейчас поняла: что он стал ей родным еще тогда: зимой, когда провожал из школы, и другой раз, не сдержавшись, неожиданно крепко обхватывал своими горячими руками,  неистово прижимал к себе, и долго не выпускал из объятий. Но, она тогда и не догадывалась о своих чувствах к нему. 
Поняв это, тут же на припухших, горевших от его поцелуев губах ощутила его исстрадавшиеся поцелуи: страстные,  жгучие – они оказались ей не противны, а   приятны.…    
 Она ведь по-настоящему еще ни с кем не целовалась.   
Ее впервые целовал мужчина! Да так, что на мгновение земля уплывала из-под  ног...               
А как, оказывается, целоваться –  это приятно, удивительно, здорово!..               
Посмотрела в ту сторону, куда он подался, но на тропинке уже никого не было.
 Сердце страшно заныло.
Ей бы побежать за ним следом, но… рядом стояла его… жена…
И тут девушка поняла: он ей – не принадлежит! Ведь он законный супруг этой ненавистной «Химички».
Видно и Саша понял это…

 
80
Светлана осталась на берегу со всеми…
 Да и праздник есть праздник. Ничто не должно его омрачить. И все дружно опять вернулись в школу.
 Коля сбегал домой переоделся в сухую обычную школьную одежду и вновь превратился в простого рыжего деревенского парня…               
               
Часа в три утра разбежались по домам, чтобы потом пойти всем вместе в Киприн лог и там встретить рассвет.
Вот тут Светлане и пригодилось второе платье. Знала, что оно ей к лицу, поэтому чувствовала себя радостно, приподнято.
О Саше как-то забылось само собой. И без него ей было весело.
 Да, собственно она его ведь вычеркнула из своей жизни еще тогда, когда он объявил, что женится на «Химичке»…
 Но где-то в глубине души сидела обида и боль…

В логу всем классом забрались на самую высокую возвышенность, чтобы вместе последний раз встретить рассвет. Кто знает, удастся ли когда-нибудь вот так собраться?!.. Вряд ли…
А вокруг так хорошо! что даже стало немного страшновато и отчего-то заперехватывало дыхание...
 Над Енисеем еле заметно плыл легкий негустой туман.
Было тихо, тихо.
И ничто не предвещало изменения окружающего мира!..
 Но вдруг темно-серое небо окрасилось светло-голубым цветом, затем по нему разлился бледно-розовый свет, который через мгновение уже стал оранжево-золотистым, тут же, отразившимся в тихих, ласковых, без единой ряби, водах Енисея.
Солнечные нескончаемые лучики мгновенно прорезали туман, чуть заметные облака; наполнили жизнью каждый предмет, деревья, кустарники, траву, лепестки цветов; зримо разлились желтоватым светом, достигли присутствующих и осветили их всех…

 Ослепленные удивительным сиянием выпускники поразились, замерли и зачарованно стали смотреть, как пробуждается день…
И тут же неожиданно поняли, что день новой взрослой жизни еще неизведанной – наступил!..
Налюбовавшись: уставшие, но довольные возвращаются в поселок.
Возле школы, как бы боясь остаться с уже наступившей взрослой жизнью наедине, постояли все вместе еще немного, но течение жизни было  не остановить!..
Стали прощаться и расходиться по своим домам…
 Коля, было, бросился проводить Светлану, но та, молча, взглядом остановила его. Увидев его опечаленным, смягчилась:
– Не ходи, Коля. Я дойду одна. Теперь, в новой взрослой жизни надо привыкать жить самостоятельно...


                81
Дальнейшее продолжение утра разразилось страшной вестью: повесился у себя  в сарае Саша…
Светлану никто не осуждал, да она и чувствовала сама, что вины ее нет.
Она была не виновата, что он не стал ждать, когда она созреет к замужеству. Ведь совсем еще несмышленой девчонкой была!..
Он же сам решил жениться не на ней. Сам себе выбрал жену, но видать настолько постылую, нелюбимую, что легче стало расстаться с жизнью…
 
Однако Светлане было его так жаль, что слезы лились, лились из глаз, а сердце щемило. От невыносимой боли некуда было скрыться.
 Она задавала и задавала  вопросы: «Зачем он поторопился жениться? Почему не дождался? Ведь, наверное, нам с ним вдвоем было бы так хорошо!»…
 И в сотый, тысячный раз, вспоминала его жаркие, торопливые, ненасытные жгучие поцелуи, подаренные им второпях прошедшей ночью там, на берегу Енисея…   
Вдруг подумала: «А мама была права. Если бы не мое желание учиться дальше, а его стремление во что бы то ни стало срочно жениться, мы подошли бы друг другу... Ах!.. Если бы он зимой до своей скоротечной женитьбы на «Химичке» был бы понастойчивее... Вот, как сегодня ночью!.. Я бы, наверное, смогла оставить идею о дальнейшей учебе…. Но, у него, не хватило терпения... А может он тоже тогда еще, и сам не знал, что так сильно любил меня?.. Выходит, точно: Саша – был не моей судьбой»…
И чтобы себя не распалять и не раздувать чуть загоревшийся огонек, она постарается выбросить все связанное с ним из головы и забыть навсегда...
 Слишком поздно пришло прозрение...
 А главное!.. Ничего изменить нельзя...
Теперь ей предстоит даже воспоминания о нем оставить в той, вчерашней жизни. И в дальнейшем жить без него и  без его таких сладких поцелуев…

  Конец первой книги, третьей части.
 Худякова Т.В.
  Магадан