Вот давлантийского* племени иллирийские земли он миновал, а также пелийские выси, и оказался в Элладе. По аонийским* равнинам пляс повел хороводный…
Ключ забил говорливый из мягкого праха обильно там, где конским копытом ударили влажную землю; заплясали струи Асопа* в пламенной пляске, в пенных водоворотах; выглянув, вдруг запела гамадриада на древе, славя имя щедрогроздного Вакха, и величанье нагая нимфа вод подхватила; грохот обтянутых шкурой бычьей тимпанов раздался средь отрогов и слуха достиг упрямца Пенфея-царя: гневался нечестивец на винолюбивого Вакха и ополчился на бога, призвавши сограждан-фиванцев семивратного града запереть все ворота! Вот уж поочередно с грохотом сходятся створки… Внезапно сами собой врата открываются снова, и горожане напрасно мчатся к тяжелым створкам вновь запереть их покрепче – нет, их не в силах сдержать и стражи, завидев вакханку! Опытные щитоносцы пред безоружными в страхе затрепетали силенами и презрели угрозы повелителя града, не подчинившись владыке, в пляс пустились безумный, в хоровод устремились, гулко щитами бряцая, обитыми кожей воловьей, ликом во всем подобны доблестным корибантам! Сам же Пенфея дворец сотрясается бурно – дрожит основанье каменного строенья, башня привратная дома трясётся от подземных толчков – вестница грозных несчастий! Колеблется сам собою храм и алтарь Афины Онкайи*, который воздвигнул некогда Кадм-повелитель, когда на колена телица пала, давая знаменье к основанию града*! И вкруг лика богини согласно божественной воле катится сам собою пот обильный и слёзы, граждан во страх повергая, от ног до главы покрылся во обещание горя Ареса кумир… Ужасом город объят. И от ужаса вся трепещет мать молодого Пенфея, и она вспоминает зловещее сновиденье, предречение горя…
После того, как похитил власть у отца родного над градом Пенфей, сном забылась Агава – и к спящей сладко на ложе вдруг явился призрак прямо из врат роговых… Смутен он и неясен, всю ночь напролёт бормотал он. Царь Пенфей, как живой, поет на улице, пляшет, облаченный в женский узорчатый пеплос, топчет он, бросив на землю, царский наряд пурпурный, тирсом он потрясает – не жезлом державным владыки. Мнится, что видит Пенфея Кадмеида Агава, высоко на вершине густолистного древа! Высокоствольное древо, на коем Пенфей восседает, окружено зверями, и яростно у изножия клацают звери клыками и скалятся, и ярятся… Когти точат о ствол, а древо сильней и сильнее верхом качает, где Пенфей злополучный в листве укрывался! Вот падает с дерева царь – и злобно медведицы ярые тело рвут… вот дикая львица вырывает руки его, и вот уж неудержимо бросилась на него, злобно рыча; рвёт распростёртое тело, полосует когтями, внутренности выедает, голову высоко вздымая в когтях пред собою, и, обглоданную, бросает ее свидетелю Кадму, голосом человечьим крича свирепые речи: «Да, это я, твоя звероубийца-дочерь, матерь Пенфея, да, я Агава, детолюбивая дева! Вот какого я зверя убила! Прими же ты голову, знак моей доблести львиной, силы моей первородной! Ибо сестрице Ино со зверем таким и не сладить, Автоноя такого не сможет, и лишь от Агавы знак сей прими, над вратами прибив его царского дома!»
После, освободившись от Гипноса крыл бременящих, сына Харикло* она призывает утром в покои, и открывает ему кровавое предвещанье. Вопрошатель Тиресий быка посоветовал в жертву принести, дабы от знамений дурных защититься, у алтаря Зевса, оборонителя горя, подле огромной сосны – там, где отрог Киферона выси свои поднимает. Гамадриадам же нимфам в чаще зарезать овцу повелел, в приношенье и в жертву. Ведал он – в облике львицы Агава явлена, сына Пенфея она растерзает, сей плод материнского лона, завладев головою его как трофеем.
В молчанье, без речи, хранил толкованье в себе, дабы гнева Пенфея на себя не обрушить! Детолюбивая матерь последовала совету вещего старца и на вершину явилась лесистую вместе с Кадмом-отцом и сыном Пенфеем. На алтаре благорогом овчую жертву и бычью приносят одновременно. Кадм, Агенора потомок, - возжигает он пламя, богу и дриадам угодное, после пламени возжиганья дым благовонный поднялся, кольцами в небе свиваясь, смолами напоенный, а после быка он прирезал, и струею горячей, кровавой, пущенной прямо из жилы, орошает ладони Агавы… Тут выползает, свиваясь чешуйчато-кольчатым телом, гибкую шею вытянув к горлу владыки, но не свирепо, а мирно, змей! И над всею главою Кадма венцом величальным тихо ложится и лижет его языком раздвоённым; другая змея виски обвивает Гармонии*, в пшеничных кудрях затихнув царицы… Пару змеев тотчас обращает в камень Кронион! И возвратилась Агава, и сна пугаясь, и вести дивной, в покои к себе с родителем милым и сыном. Так познала она не только пред сновидением ужас, но также и страх перед знаменьем у алтаря.
А молва над градом уже семивратным взмыла, пророча обряды хороводные Вакха! Нет равнодушных во граде – уже бегут земледельцы, улицы украшая листвою и цветом весенним! Вот почивальня Семелы осенена побегом быстрорастущей грозди, хоть еще и дымится от молний небесных, полнится сладостным духом… Видя сии чудеса, во граде творимые Вакхом, гневается Пенфей, гордым пылая презреньем, поношеньями сыплет, полон угроз он напрасных, слугам он объявляет, сей нечестивый владыка:
- Дайте лидийца сюда, неженку беглого, дайте ему побыстрее послужить за столом у Пенфея; только пускай наливает в кубки не хмель, а другое – иль молоко, или сладкий напиток какой! А тётку родную Автоною я плёткой жестоко вытяну в наказанье! Кудри густые обрежу нестриженные у Диониса! Погремушки-кимвалы в поле отброшу подальше с берекинтскими* дудками и тимпанами Реи! Всех бассарид полоумных с вакханками вместе хватайте и тут, за стеною фиванской, бросьте в Исменос*, нимфам в добычу реки аонийской! Дайте огня, мои слуги: содею законное мщенье – в пламени он родился, в пламени пусть и погибнет! Зевс низвергнул Семелу, я погублю Диониса! Его уязвлю я сулицею крепкою медной прямо в бедро – хвастался он, что когда-то выношен Зевсом великим! И вместо покоев горних небесного Дия низвергну в недра Аида наглого самозванца или в Исменоса струи заброшу его, ибо нет тут глубокопучинного моря! Смертного мужа за бога принять? Сам я, как Вакх обманулся: происхожу не от Кадма земного, отец мой – Гелиос, не отец мне Эхион*, а породила Селена меня, не Агава! Я от крови Кронида, высей я горних насельник, многозвездное небо – мой град, мне молитесь, фиванцы! Супруга мне – вечная Геба, а святая Лето породила Феба с Пенфеем! Я Артемиду желаю! Дева меня не отвергнет, словно Феба, брака страшась с собственным братом, он же преследовал деву, страстно любви с ней желая! А Семела твоя не сгорела в пламени горнем – Кадм, со стыда сгорая, спалил ее собственноручно, а после сказал, что зарница небес огнем загорелась, светоч смолистый назвал сиянием молний небесных!
Так говорил царь и войско выстраивал в битву.
Медно-латное войско могучее в чащу сосновую двигалось, следя за Лиэем, коего видеть не должно! Вакх же в то самое время ждал наступления ночи, и с такими речами к Мене воззвал круговидной:
- Дочь Гелиоса, матерь всего, круговратная Мена, правящая повозкой в небе Селена, если ты вправду Геката многоименная, если светочем ты помаваешь в руке огненосной все ночи, снизойди, о ночная владычица, коль веселишься воем и лаем, и визгом полуночной своры собачьей; если ты Артемида далекоразящая, в скалах на охоту спешащая с ланеубийцей Лиэем – брату приди на подмогу! Ибо, хоть кровь в моих жилах древнего Кадма, я изгнан из Фив, семивратного града, отчей земли Семелы, матери! Ибо злосчастный смертный со мной хочет биться! Если ты Персефона, вспомощница мертвым, владычишь душами нашими в смерти, дай мне Пенфея мертвым увидеть! О, бичом тартарийским Мегайры и Тисифоны* пресеки поношенья безумные и пустые сына земного Пенфея! Зевс владычный, угрозы уйми ничтожного мужа, внемли, Отец мой! Отомсти же за брачный огонь тебе милой Семелы!
И серебристая Мена ему так отвечала:
- О Дионис ночесветный, друг лоз и Мены сопутник, вспомни о том, как родился! Разве страшны тебе люди, коих и разум ничтожен, коли судьба уготовит бич Эринний, оглушая мысли смертных и чувства! Да, ополчусь я с тобою против врагов, ведь с Лиэем я на равных владычу безумьем, вакхийская Мена, я не только движением лунного диска в небесах управляю, но вызываю ума помраченье и буйную ярость! Нет, нечестивцу земному идти на тебя не позволю!
Так златоуздная Мена ответила Дионису, и пока Вакх беседу вел с круговидною Меной, Персефона ополчила Эринний, грозна и ужасна во гневе, Вакху на помощь пришла, самому младшему брату! И, соложницы Дия Подземного* исполняя волю, три Эриннии тотчас дворец осадили Пенфея. Вот уж выходит одна из пропасти темной и страшной, бич тартарийский, обвитый змеями, в дланях вращая, черпая влагу горстями из Стикса и из Кокита, росною влагой подземной кропит покои Агавы…
Предвещанье исполнилось плача и слез для фиванцев! Меч актейский* тут божество обнажило – это орудье убийства кровавое подложила в яму, вырыв когтями ее, Эринния-дева, спрятав аттический меч под корнями деревьев средь сосен высокогорных – там, где менады, яряся, обезглавят Пенфея…
В раковине с собою принесла она крови убитой Горгоны Медусы, сей росою пурпурной ливийской обрызгала корни… Вот какое деяние Эринния сотворила!
И во мраке полночном Лиэй в обиталище Кадма входит, бог ночесветный, в длани Пана-кронийца бич безумья сжимая, и жене Аристея Вакхово буйство внушает, будит он в Автоное ярость гласом священным:
- Ты, Автоноя, блаженней Семелы, ведь более поздний брак твоего дитяти вознес тебя прямо к Олимпу, почесть небес ты снискала, ведь Лучница* Актеона выбрала милым супругом, как Эндимиона – Селена! Нет, Актеон не сгинул, не стал он животным чащобным, не превратился в оленя с рогов короной ветвистой, не терял человека обличья прекрасного вовсе, свора охотничья сына твоего не терзала – нет, это всё пустая болтовня пастухов злоязычных о злосчастной судьбе Актеона! Ими ведь ненавидим избранник безбрачной богини! Ведаю я, откуда наветы – ведь девы ревнивы к браку, к усладам Пафийки, если не им достаются! Дева, восстань! Облачися, резвоплесничная, быстро, в горы беги поскорее, там ты найдешь на ловитве Актеона, что рядом охотится с богом Лиэем и с Артемидой-подругой, он с ловчею сетью во дланях, в платье простом для охоты, с луком в руках наготове… Ты, Автоноя, блаженней Семелы, ведь через свадьбу сына с бессмертною Лучницей станешь свекровью богини! Счастливей ты Ино, столь гордой потомством – твой отпрыск к ложу взойдет Артемиды, презревшей могучего Ота*! Дерзкого Ориона Лучница также отвергла! Юность и здравие вернулись к блаженному Кадму, что веселится ныне в горных долинах, белоснежные кудри в беге быстром взметая! О, пробудись! Восстань же, счастливая матерь, от ложа – брак сей решил сам Эрос и чистая Артемида! Коль ненавистница брака родит сыночка на радость, дитятко ты воспитаешь милое Лучницы чистой, вынянчишь перед ревнивым, завистливым взором Агавы! Разве сие не прекрасно – родить она сына желает, будет охотиться мальчик на разного горного зверя, как Актеон, как Кирена, любившие страстно охоту!
Слово такое вымолвил Бромий – и ринулась дева, обуянна безумьем, дабы взглянуть поскорее на жениха Актеона, сидящего с Лучницей рядом. Тут же, как ветер, помчалась прыжками огромными в горы, разумом помутившись, нагая Агава: похищен ясный рассудок ударом бича беспощадного Пана, и бессвязные речи с уст безумных срывались:
- Ополчусь на Пенфея ничтожного, пусть-ка спознает амазонку могучую, дочерь Кадма, Агаву! Ибо полна я силы великой, и коль пожелаю – голыми руками я обуздаю Пенфея, меднолатное войско его низвергну ладонью нагою! Тирс у меня! Не надо мне ясеня, дрота не надо, сулицей виноградной низвергну я копьеносца – хоть без доспехов я, но вражеский латник будет повержен! Потрясая кимвалом, трещоткою звонкогласной, сына Зевса восславлю, а не владыку Пенфея! Мчусь я к долинам и скалам, туда, где менады ярятся, где однолетки-юницы охотятся вместе с Лиэем! Зависть, о Вакх, меня гложет к Кирене, что львов убивала! Бромия не оскорбляй же, страшись, о Пенфей-богоборец! Не удержать меня боле от празднеств вакхических буйных, возлюбила я вопли вакханок и почитаю Диониса безмерно, потомка нетленного ложа, коего Дий высочайший омыл огнем своих молний! Я ветроногою стану сопутницей Лучницы дивной, ловчие снасти возьму, за станок я Афины* не сяду!
Молвив, вперед устремилась новая мималлона, прыгая с воем по скалам, Бромия величая, восхваляя Тиону*, воспевая сиянье в брачных покоях перунов! Пляски в горах закипели, вкруг скал завопили вакханки, по равнине просторной, подле Фив семивратных слышались новые звуки, единогласно гремели клики и пляски, и песни на Кифероне лесистом; зашумели чащобы влажные, даже, казалось, веселятся деревья и слышится пенье отрогов! Каждая дева спешила, покинув дом, в хороводы влиться под пение авлоса; били бубны двойные, обтянуты кожей воловьей, дев безумя, гоня из-под кровель домашних, понуждая к отрогам бежать, к пляскам вакханок! Вот уже стаей несутся бурноногие девы, бросив девичьи светлицы, с распущенными волосами, ткацкий станок они сразу забыли, скинули покрывала, оставив их без вниманья, все к бассаридам явились – вакханки они Аонии! Вот уж к Семелы отцу взывает провидец Тиресий – спотыкаясь неловко, пляшет Кадм престарелый, увенчав аонийским плющом белоснежные кудри, рядом пляшет Тиресий, хоть уж слаб он ногами; и притоптывает в честь мигдонийского Вакха весь хоровод фригийский вкруг изнемогшего Кадма!
Стал насмехаться над ними Пенфей в нечестивой гордыне:
- Что за безумие, Кадм? Что за демона ты почитаешь? Старец, отбрось этот демонский плющ с твоей головы белоснежной, брось плющеносный посох обманщика Диониса, меч подъемли Онкайи Афины, дарующий разум! О, неразумный Тиресий, выбрось в поле на ветер сей нечестивый венок, вместо тирса лавр божества Аполлона исменийский подъемли! Стыдно мне и позорно кудрей белоснежных, они ведь свидетели жизни долгой и славной! Кабы не возраст почтенный, не седина твоих кудрей, я бы на дряхлые длани надел крепчайшие узы, бросив тебя, не колеблясь, в каменную темницу! Старец, ты повредился умом, оскорбляя Пенфея! Ложный провидец, ты бога ложного чтишь неразумно, видно, прельстился дарами льстеца лидийского сразу, слитками золотыми реки златоносной из сказок! Хочешь сказать, это Бромий принес виноградные гроздья? Да! И вино пробуждает тягу людей к Афродите, возбуждает желанье у слабых к пролитию крови! Да и походит ли видом сей бог на отца иль одеждой? Зевс высокогремящий в златых своих одеяньях блистает, а не в шкуре оленьей, и бьется медным дротом Арес, а не тирсом в плюще, да гроздовьем!
И отвечал владыке Пенфею премудрый провидец:
- Гневаешься на Лиэя? Кронид же высокогремящий миру явил из бедра Диониса, могучий родитель, Рея вспитала младенца молоком материнским, только дитя народилось у матери милой, как сразу закалил его тело пламень перунов небесных; может только Деметра с богом Вакхом сравниться даром: она ведь колос явила, Лиэй же - гроздовье! О, берегись Дионисова гнева! Некогда тирсенийцы зыби морей бороздили, убивали купцов и грабили их достоянье, на стада прибрежные нападали! Многие мореходцы почтенные стругов торговых гибель свою находили в пучине, безвинные жертвы. Многие пастухи, отстаивая достоянье, были убиты, окрасив алою кровью седины! Вот Дионис меняет свой облик, хитрость замыслив. Мнимое принял обличье нежного юноши, чей подбородок бритвы не ведал, с золотым ожерельем на шее, на кольцах же кудрей блеском сиял венец нетленным, неугасимым, изукрашенный индским каменьем и ярким смарагдом, что отражал сияние зыбей зеленых пучины! Пеплоса складки струились, Эос свет излучая, ибо окрашены были раковиной тирийской… Мирно на бреге стоял он, будто желая на судно добровольно подняться. Они ж, соблазнившись, с борта спустились и пленили блистательного Тионы отпрыска, сняли одежду с него, сорвали все украшенья, и заведя за спину руки, его повязали! Но внезапно восстал он в истинном облике бога, и из глотки исторгнул крик, как будто воинов сотни взгремели! Корабельные снасти внезапно в змей обратились, и по палубе аспиды поползли, извиваясь, шипение слышалось всюду! Стремительно, словно ветер, вдруг корабельную мачту змей обвивает гигантский – и зеленой листвой одевается мачта, ставши древом могучим; из основания древа потянулись побеги плюща, уперлися в небо, сами собою взбираясь по ветрам. Вкруг оплетаясь уключин вёсельных, закачались над зыбью морскою гроздья и листья! А на корме, изливаясь бурнокипящей струею, благоуханный источник забил Дионисовой влаги! Вдоль бортов корабельных запрыгали дикие звери, вдруг возникнув: взревели ярые туры свирепо, из пастей разверстых пантеры свой рык испустили! Тирсенийцы от страха вскричали, и обуяло их яростное безумье! В этом смятенье мнились на зыбкой глади смарагдовые луговины, горные долы в чащах, земледельцы на нивах, пастыри, овцы… И посреди просторов соленых открытого моря мнилась суша земная! И с умом помутненным бросились, не рассуждая, прямо в пенные глуби тирсенийцы-дельфины! Обличьем преобразившись, из людей превратились они в зверей водоплавных… Так что, дитя, опасайся гневно-коварного Вакха! Берегися, как бы тебя не постигла участь тех тирсенийцев…
Молвил, но не убедил он Пенфея! Уверенным шагом Тиресий в высокие горы вместе отправился с Кадмом, к пляскам присоединился. Со своей щитоносной ратью царь Пенфей остается воинственный, молвив такое:
- Слуги мои, во граде станем мы крепко, и в чащи строем пойдем, но всё же доставим сего бродягу в оковах, дабы, поротый нами жестоко бичами, он наших жён не опаивал зельем отравным до одури! Дабы пал на колени, молящий! Мне ж с отрогов приведите Агаву, детолюбивую матерь, что безумствует в чащах, кружится в пляске бессонной, хоть за пряди густые тащите безумную матерь!
Так промолвил владыка. Соратники быстро пустились в путь по отрогам лесистым, по чащам непроходимым, след отыскать желая блуждающего Диониса.
Близ одинокой вершины с трудом они бога находят и окружают кольцом тирсобезумного Вакха. Бога хватают они и связывают покрепче Бромия длани, мысля, что Диониса повергли… Вдруг он невидимым стал и на пернатых плесницах взмыл в поднебесные выси – остались на месте безмолвно ошеломленные слуги, силы божьей страшася, ужаснулися гнева невидимого Диониса! Вмиг обратился бог в меднолатного кметя*, буйного тура смиряет и, за рога ухвативши его, он предстал как дружинник царский владыки Пенфея пред ним, на бога ложного будто браняся. Вот приблизился к трону Пенфея-безумца, стал над ним насмехаться жестоко, говоря без улыбки в лице ужасные речи:
- Вот он, о скиптродержец, кто ранил нашу Агаву, вот он, желавший похитить трон и власть у Пенфея, вот этот зверь рогатый, обманно назвавшийся Вакхом – вяжите же ноги притязателю-зверю, пусть роголобой страшатся главы – как бы он не сорвался, не пронзил этим рогом длинным кого перед троном!
Бромий молвил такое, и становясь безумным, браннопоносные речи вскричал Пенфей нечестивый:
- Ну же, вяжите скорей похитителя трона, вот он, враг моей власти, он алчет корыстно Семелы, он явился, чтоб трон отобрать у внука Кадма! Честь для меня – Диониса, рожденье тайного ложа, взять в оковы его, что скрывается в облике зверя!
И приказал царь связать копыта покрепче, повелев сего зверя вместо плененного Вакха в конское стойло свести и там привязать его к яслям, мысля, что это не тур, а сын нечестивой Семелы; после вакханок толпу, опутав им длани веревкой, бросить в темницу велит, заперевши покрепче, в темную яму большую, место для многих несчастных, где, как в стране киммерийцев, нет ни лучика света, стаю священных служанок Вакха, связавши им кисти кожаными ремнями, ноги ж велел в оковы железные заковать им…
Но время приходит плясать в хороводе священном – и заплясали менады!
И устремились вакханки бурно, взметнули руки и ноги в танце безумном, и ремни соскользнули с дланей их невредимых, и оковы разбились, едва только ноги забили в землю в ладе эвийском, разлетелися цепи, кованные из железа, лишь только затеяли танец! И разлилося сиянье по каменной мрачной темнице, все высокие своды высветив понемногу, пали сами собою затворы тюрьмы ненавистной! С дикими воплями женщины, страх наводя на охрану, все до одной устремились в непроходимые дебри – вот уж одна убивает тирсом целое стадо, неистовой дланью рвёт и жилы, и мясо; шкуру от кровоточащей туши она отдирает… Вот уж другая ветвями стадо овчее настигает и убивает овец; третья преследует коз заблеявших… Омываются кровью вакханки сих несчастных животных, разъятых на части! Вот иная тирсом изострым землю пронзает иссушенную, тут же бьет из недр сам собою ключ из земли каменистой винно-пурпурного хмеля, а с вершины гранитной молоко заструилось обильно – белыми струями льется сверху на каменном ложе! Эта змею на дуб забрасывает, и вкруг древа аспид чешуйчатый вьется вдруг плющом густолистным; вот вакханка бежит и вспрыгивает на спину барса, грозного зверя, спину его седлает, сделав дикого нравом смирным и даже послушным! А другая менада вепря вдруг раздирает, в воздух швыряя куски словно бы в шутку; третья, на хребтину быка взобравшись, мчится и скачет!
Мчатся они по отрогам, в Фивах же гражданам всем являет Вакх чудеса и знаменья: быстрой стопою несутся по улицам града вакханки – стонут целые Фивы, и языки огня улицы все охватили! Содрогаются стены, и словно бы глотки бычьи, исполинские створы визжат и ревут непрестанно! Даже строенья огромные содрогаются града, и начинают как будто трубы трубить из камня! Вакх не умерил гнева; и глас божества несется, поднимаясь над градом до семислойного неба – словно бык, обуянный яростью, рев испускает – обезумевшего владыку Пенфея он гонит пламенем, освещая светом дворец, а по стенам, словно струясь, язычки побежали, пламенея, над одеждою царскою пламя сияет, пеплоса не опаляя, не плавя златых украшений, только искры бегут по складкам смарагдового оттенка! Видя огонь самородный, Пенфей рабов призывает в страхе, водою велит залить пугающий пламень! Опустошили слуги округлые все сосуды, лили влагу струями изобильными всюду, воду прилежно таская и заливая огонь: только труд бесполезен, бессильна источников влага: струи, что в пламя лилися, делали пламя сильнее, жарче и ярче, чем прежде! Всюду рев раздавался, словно бы сотен и сотен глоток бычьих – мычанье ужасное всё заглушало в покоях Пенфея!
Скоро владыка узнал во гневе, что пали оковы железные с дланей безумных вакханок, что менады сбежали в горные чащи лесные, скоро он понял хитрость невидимого Диониса, и воспылал владыка Пенфей неистовым гневом! После увидел он бога в венке из плюща над висками, волосы Диониса струились густою волною, кольцами рассыпаясь под дуновением ветра, и разразился бранной речью царь нечестивый:
- Как хорошо, что Тиресий лживый был прислан тобою! Ныне провидцы твои уж разум мой не обманут! Молви кому-нибудь это! Сыну Рея-богиня собственному отказала Зевесу* – ужели вскормит сына Семелы?! Ты же воспринял лживость вместе с лживой Семелой! Из-за обмана ее спалил сию деву Кронион! Ты не от крови небесной Крониона, ибо зарницы осветили бесчестье самозванки погибшей, а молнии ложное видели ложе! Ведь покои Данаи влажный не жёг Кронион; Кадма сестру он нес на бычьей хребтине бережно, деву Европу в море не утопил он! Если ты Диевой крови, то взойди на престол поднебесный, в горних просторах живи, оставь и Пенфея, и Фивы! Я бы желал, чтоб Кронион высокогремящий, могучий породил тебя, дабы мог я тогда Диониса, отпрыска Дия, преследовать – я, Эхиона отпрыск!
Оскорбился такими речами бог, но ответил, гнев ужасный и грозный в сердце скрывая глубоко:
- О Пенфей, не ищи доказательств лучше перунов небесных! Верят кельты воде – ты же поверь пламени молний! Я не нуждаюсь в покоях земных владыки Пенфея, отеческое поднебесье – домы для Диониса! Если б мне выбор делать меж сушей и звездным Олимпом, что бы ты сам посчитал значительней и прекрасней – семислойное небо иль семивратные Фивы? Я лишь прошу уваженья к медоточивым гроздовьям, можешь не пить Диониса влаги хмельной и бодрящей! Против индоубийцы Бромия ты не сражайся – коли ты в силах, побейся с одною только вакханкой! О, правда – царь Пенфей, порожденный от крови существ земнородных, должен делить и судьбину мощных гигантов! Коли узнать желаешь таинства плясовые Эвия, о Пенфей, то скинь свое царское платье, пеплос женский на плечи набрось, стань девой Агавой – не убегут, коль помчишься ты в горы, от женщины жёны! Коли ты дикого зверя подстрелишь рукою своею, внука Кадм похвалит, что с матерью он на охоте! Оружье оставь: воинов меднолатных убивают вакханки безоружной рукою! Если вооруженный с безоружными девами бьешься – кто же восславит из твоих же сограждан мужа, павшего в схватке с безумною бассаридой? Не страшится вакханка дротов пернатых иль копий, должен ты переодеться, чтобы стать неузнанным в женах, таинства так лишь увидишь плясовые Лиэя!
Так убеждал он Пенфея, рассудок его помрачая, спутав сужденья его, поверг он владыку в безумье… Мена же помогала ему в этом, над Пенфеем безумия бич воздымая. Спутала мысли Пенфея Селена, похитила разум, пред которым уж много ложных видений носилось, Эхионова сына она погрузила в забвенье. Слух Пенфея грозным гулом она оглушила, вострубив наказанье трубы звучанием божьей. Царь тогда устрашился – прошел в свои он покои, одержимый желаньем увидеть таинства Вакха; он открыл благовонный ларец, где одежды хранились женские, сидонийским пурпуром крашены ярко, пеплос накинул Агавы узорчатый быстро на плечи, покрывало на кудри накидывает Автонои, и на груди замыкает царской его поплотнее. После он обувает ноги в женскую обувь, тирс в ладони берет и за вакханкой ступает – женские же одежды по траве волочатся… Когда же поднял он кимвалы, ударяя о медь их переплетенных пластинок, кудри его разметались из-под ткани по ветру, лад послышался песни лидийской в честь Эвия – мнилось, будто вакханка стремилась в дебри уйти к хороводам. Видел он двух Фаэтонтов, двоились и сами Фивы перед глазами, он мыслил и стеновые ворота унести на плечах от башен Фив семивратных… Окружили владыку граждане плотной толпою, и сквозь нее мчится прыжками огромными царь Пенфей, тирсом махая в полном безумье! Вот уж затворы сами Фив семивратных открылись, завращавшись неспешно в петлях ворот исполинских, вот уж пред самым градом бежит он, уж оказался пред змеепитающей Диркой* и, кружася в безумной пляске, такт отбивает…
Сразу же Вакх виноградный приметил в горной чащобе сосну, что стояла высоко, вровень с огромной скалою, исполинское древо с кроной густой и великой, закрывавшее тенью своею соседние склоны. Тут, не боясь ничего, хватает бог за вершину древо и пригибает к земле, поближе к Пенфею, тот зацепился за ветви, вскарабкался сразу повыше, дабы получше с высоты созерцать все обряды; вот укрепляется в кроне, перебирая ногами в пляске как будто, царь (неустойчиво положенье!). А вот приходит и время буйства менад в этом месте – спорят друг с другом они, пеплосы наземь бросают вместе с небридами…
С ними с гор прибежала Агава, и громко так она вопияла:
- О Автоноя, скорее туда, где Лиэевы пляски, где средь горных отрогов рокочут и свищут авлосы, песен Эвия, милых сердцу, желаю изведать, знать желаю, кто первым в пляске пойдет Диониса, кто ж из нас в служенье Лиэю ревностней станет! Что же ты медлишь с пляской? Ино нас опережает! Ныне она не в пучине – вышла дева из моря, покинула зыби, дабы помочь Дионису, за коим нынче охота, дабы Пенфей нечестивый не злоумыслил Лиэю! В горы, причастница Вакха! Сюда, исменийки менады – таинства Вакховы деять, в пляске ревностной ярой с бассаридой лидийской поспорить, чтобы сказали: «Мималлону мигдонскую одолела Агава!»
Только сказала такое, и тут же на древо она посмотрела, сына увидела, подобного зверю в засаде. И на него указала сразу безумным вакханкам, сына родного зверем алчным она называла! Окружили менады дерево шумной толпою, в ствол его пальцами хищно впивались, с силой неистовой дланей страстно низвергнуть желая Пенфея, засевшего на вершине. Ствол обхвативши крепко множеством рук, древо рванули и вырвали с корнем сосну вековую! Пало с грохотом древо на землю, склон Киферона открылся, и покатился с верхушки сосны вниз нечестивец, царь безумный Пенфей, пал вниз головою! Тут его оставляет навеянное Дионисом помраченье ума и видит он близко участь смертную…
Вот возопил он отчаянно, будучи наземь низринут:
- Гамадриады, укройте, чтоб не убила детолюбивая матерь Агава сына родного! Матерь, жестокая ныне, опомнись от исступленья! Сына зовешь ты зверем хищным! Разве косматой гривой покрыт я густою? Львиному реву глас мой подобен? Вскормленного тобою не узнаёшь и не видишь? Кто же твой разум и зренье похитил? Чрева плод пощади и вспомни, кого ты вскормила, ибо Пенфей пред тобою, твой отпрыск! Коли меня сама ты прикончишь, Бромию угождая, собственноручно убей, злосчастная матерь, пусть не терзают меня другие менады…
Так он пред нею взмолился, но не внимала Агава; вот на него устремились неистовые вакханки! Руки простерли к нему, в прах его повалили: первая ноги прижала, другая схватила десницу мощно и вырвала напрочь из плечевого сустава, Автоноя ему ключицу сломала! Агава же твердой стопою отпрыска грудь попрала, тело пронзивши безжалостно тирсом изострым, а затем руками от шеи голову оторвала! Гордая этой победой, с кровавым трофеем в ладонях, в радости яробезумной пред Кадмом главою хвалилась, думала, что одолела льва свирепого в поединке. С яростным хмелем в гортани стала хвалиться пред старцем:
- Благословенный отец мой – ты благословеннее станешь: с безоружною дланью доблестную Агаву видела Артемида, и царица охоты зависть свою пускай скрывает пред девой, льва разорвавшей руками! Пусть подивятся дриады деянию нашему! Медный Арес подивится пускай на дитя, без оружия львов разящее в схватке! Что же, о Кадм! Позови-ка владыку нашего трона, позови-ка Пенфея, он позавидовать должен материнской добыче, принесенной с охоты! Слуги мои, поспешите! И над воротами Кадмова дома голову эту в знак победы прибейте! Эта награда заставит завидовать мать Аристея, славную всякой ловитвой львоубийцу Кирену!
Так прокричала она, воздымая трофей именитый. И внемля самохваленьям кичливым дочери сумасшедшей, Кадм отвечал ей, плача и горько в сердце горюя:
- Что за разумного зверя убила безумная дочерь? Что ты за зверя убила, Эхиона потомка, нашего внука… взгляни же на голову этого льва, что подъемлешь ты дланью и хвалишься коей пред родителем Кадмом! Посмотри же на голову этого льва – Гармония оную в люльке качала и к груди прижимала! Ты ведь сама и вскормила сию добычу охоты, что называлась Пенфеем, добычу, что ныне подъемлешь! Разве дитя не узнала собственное, убийца? Так взгляни же на зверя – ведь это сын твой родимый! О Дионис, как же прекрасна награда твоя усердию Кадма! Дар мне Кронион бесценный послал – Гармонию! Дар, достойный Ареса и Афродиты небесной! В море Ино утопилась, Семелу спалил Зевс перуном, погребла Автоноя роголобого сына, горе теперь и Агаву, несчастную матерь, постигло! А Полидор* злосчастный ныне беглец и изгнанник! Горе! Один я остался, как мертвый! Куда же скрыться, коль умер Пенфей и нет со мной Полидора? Город какой меня примет? Будь, Киферон, ты проклят! Старость Кадмову ты обездолил, внуков обоих убил: и Пенфея, и сгинувшего Актеона!
Вымолвил Кадм свое слово… И слезами залился Киферон всех ручьев и истоков! Застонали дубравы, и нимфы-наяды зашлися в плаче, и пред седою главою горькою Кадма сам Дионис устыдился! Мешая слезы с улыбкой, божество беспечальное возвращает Агаве разум утерянный, дабы плакать могла над Пенфеем… Вот и увидела матерь своими глазами жертву свою и, будто не веря, оцепенела от горя! Вот увидала голову растерзанного ею Пенфея – пала злосчастная наземь, забилась и заметалась, кудри густые в скорби глубокой осыпала пылью и прахом, бросила с плеч небриду косматую и зарыдала; вот она сына целует в восковые ланиты, длинные ногти в прекрасные кудри его запускает, над головою его кровавой рыдает и молвит слезное слово:
- О Дионис жестокий, казнитель ненасытимый, возврати мне безумье, ибо в дарованном здравье худшее помраченье гораздо; с ума меня снова сведи, дабы зверем я сына опять называла! Думала, зверя низвергла – вместо же львиной главы голову сына воздымала во длани! Детоубийца теперь я! О горе мне, горе злосчастной – Зевс сочетался с Семелой, чтоб плакала я по Пенфею! Зевс породил Диониса, чтоб Кадмово семя до конца уничтожить! Всё семейство убил ты – сжалишься ли надо мною? Где ж, ненаглядный мой мальчик, от скорби искать исцеленья? Нет, не держать пред покоем твоим мне свадебный светоч, не услышать вовеки песен желанных эротов! Руки мои, сыночек, омочены кровью родимой, от головы твоей кровь, истекшая щедро, в пурпур зловещий окрасила матери платье! Бромию чашу подайте, молю вас, но только не влагой винною Вакху я возлияю, а кровью Пенфея! Я, многослезная матерь, собственными руками твое безглавое тело прахом укрою и так напишу на сыновней гробнице: «Странник, Пенфей упокоен в этой могиле, Агавы лоно его породило – погиб он от длани Агавы!»
Так говорила безумица здравые речи… Агава-детоубийца, скорбная мать, тело похоронила, из очей изливая слез ручьи изобильных. Граждане Фив воздвигли Пенфею благую гробницу, сёстры горько стенали, и, скорбь безграничную видя, Вакх, милосердный владыка, почувствовал к ним состраданье, и каждой поочередно наливает напитка, вина медового с травкой, зелья, целящего скорби. А болящего Кадма горе он смягчает словами, полными утешенья… В сон тотчас погрузились Агава и Автоноя, и во сне увидали оракул, надежду сулящий: на земле иллирийской, у дальних вод гесперийских, Гармония-изгнанница вместе с ровесником Кадмом странствовать будут; и только исполнятся времени сроки, змеиные примут обличья*!
Взявши с собою панов, менад и сатиров, и погоняя барсов повозки, Вакх удалился в Афины…
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _
*давлантийский – относящийся к Давлиде, области на территории Фракии;
*аонийский – происходит от «Аония», другое название Беотии;
*Асоп – река в Беотии и речной бог, отец нимфы Эгины, похищенной Зевсом;
*Онкайя – одно из имен Афины в Фивах;
*«телица пала, давая знамение к основанию града» - по преданию, Аполлон послал Кадму, убившему дракона, белую корову и повелел следовать за ней. Где корова ляжет на землю, там должен быть основан новый город. Кадм исполнил волю бога; в том месте, где телица остановилась и легла, он заложил крепость Кадмею, ставшую основой будущих Фив;
*сын Харикло – известный прорицатель Тиресий Фиванский. Когда Тиресий был еще юношей, его мать, нимфа Харикло, дружила с богиней Афиной. В знойный полдень подруги купались в горном потоке, и Тиресий, разыскивающий свою мать, случайно узрел Афину обнаженной. Несмотря на гнев богини, мальчик не смог удержаться от созерцания ее божественной красоты и мощи; разгневанная Афина вырвала ему глаза и забросила их в поток. Сломленная горем Харикло стала умолять подругу вернуть зрение ее сыну. Афина смягчилась, однако отказалась вернуть зрение дерзкому смертному, но взамен наделила юного Тиресия даром прозревать будущее;
*Гармония – жена Кадма, дочь Ареса и Афродиты, мать дочерей Автонои, Агавы, Ино, Семелы и сына Полидора;
*берекинтские – то же, что фригийские, то есть из Фригии;
*Исменос – река в Беотии;
*Эхион – один из спартов, воинов, рожденных землей из посеянных Кадмом зубов убитого им дракона. Выросшие из этих зубов воины перебили друг друга, но несколько из них остались живы, получили наименование спартов и стали во главе будущего войска царя Кадма. Одним из них и был Эхион, женившийся на Агаве и ставший отцом Пенфея;
*Тисифона – одна из трех Эринний (Алекто, Мегайра, Тисифона);
*Дий Подземный – Аид;
*актейский – то есть афинский, аттический;
*Лучница – Артемида;
*От – один из братьев-гигантов Алоадов; они грозились, что взойдут на Олимп и похитят у богов Геру и Артемиду себе в жены;
*станок Афины – ткацкий станок;
*Тиона – имя Семелы после возведения ее на Олимп;
*кметь – царский телохранитель;
*«сыну Рея-богиня собственному отказала Зевесу» - Пенфей намекает на то, что младенец Зевс был вскормлен не материнской грудью, а молоком священной козы Амалфеи;
*Дирка – источник и река, названные по имени фиванской царицы Дирки. Диркейским называется и бог Арес, так как дракон, обитавший близ Дирки и убитый Кадмом, был его порождением;
*Полидор – единственный сын Кадма, изгнанный из Фив Пенфеем;
*«змеиные примут обличья» - по преданию, на склоне лет Кадм и Гармония оставили Фивы и отправились странствовать. Достигнув Иллирии, они основали там город Бутою и остались в нем, превратившись в священных черных змей, живущих при местном Оракуле.