Посвящается моей дорогой, незабвенной бабушке.
Нож был такой тяжелый, с ухватистой полированной ручкой. Если занести руку повыше, то можно ударить еще сильнее.
- Бабушка меня ругать не будет. Она добрая. Мне можно! Можно, можно!! – ребенок в который раз всадил лезвие в спинку кресла, упиваясь самолюбивым упрямством. - На, на, вот тебе!!
Наслаждение от ощущения разрушения так ласкало сердце, что в голове девочки появилась еще более волнующая картина: как она берет молоток и крушит им высокие витрины лаковой горки, а стекло со звонким хрустальным звуком падает, падает, падает на пол… Как острые кусочки тонкостенных фарфоровых чашек разлетаются по всей комнате, лопается с пушечным треском зеркало, и с хрустом умирая, крякают спинки стульев. С особенным вожделением она помечтала о телевизоре - зеленоватый выпуклый экран давно притягивал ее взгляд. Представившийся бытовой террор был настолько ярким, что, казалось, нужно совсем немножко напрячься и тонкая пленка, отделяющая воображение от реальности, пропадет.
Однако, разумное дитя понимало, что уж этого мама точно не потерпит, и соблазнительная мысль была отвергнута. Девочка вздохнула, сожалея о невозможном, и принялась с новым вдохновением кромсать кресло:
-"На вот тебе, на, на, на!!!!!!"
- Батюшки, ЧТО ЖЕ ТЫ ДЕЛАЕШЬ?! – раздалось над ухом у Ляли.
- Прекрати немедля! Господи Иисусе, что за ребенок! Наказанье одно! – это заголосила вбежавшая на звук разгрома пожилая женщина, в отчаянии хватавшаяся за белый платочек на голове,– Ооооой, Бооожечки моииии!! Положи сейчас ножик на место!
- Неа.
- Вот бабушка тебе задаст! Все родителям скажу!! Вот они тебя накааажут!! Положь я тебе говорю!!
- Не задаст! Не накажут! – ответила гадкая Лялька, продолжая заниматься своим увлекательным делом (вокруг веером разлетались деревянные брызги).
Однако, с видимым неудовольствием и некоторым тайным облегчением нож пришлось все же отдать, – так старалась рубила кресло, что взопрела от усилий. Да и надоело уже.
Старушка, забрав нож, ушла с добычей на кухню, продолжая, хлопая там шкафами, горестно подвывать, а девочка бросила изуродованную мебель и отправилась на поиски новых приключений. Дома было скучно: тикали на стенке часы и все так же висела под потолком пыльная люстра в виде расписной тарелки. Бабушка ушла на службу, и расспросить о всяких интересных вещах было не у кого - няня только ругалась, готовила или молилась. Больше она ничего не умела. Книжки все были читаны на сто рядов и поэтому надоели.
Бесцельно поплутав по квартире, Ляля легла на пол, устремив глаза вверх. С пола все было немножко другим: шкафы стали огромными, вытянулись вверх и, мерещилось,-касаются потолка. Под ними, оказывается, было много чего интересного - там лежали пушистые клубы пыли и погрызенная куриная косточка (наверное, Ваське давали – догадалась девочка). У самой стены валялась давно пропавшая старая погремушка, исполнявшая некогда роль музыкального инструмента - Ляле нравилось думать, играя с ней, что она играет на маракасах, как у дядек в рубахах с пышными рукавами в рюшках из телевизора.
"Вот кот, наверное, все видит такое, как я сейчас. Он как раз ростом с мою голову" - подумалось Ляле. Она представила себя на месте Васьки, и удивилась, как ему не страшно жить с такими нами? - "Ведь мы для него, наверное, огромные, как слоны…"
- Вася, Вася, кис-кис-кис, иди сюда, хорошиииий…- приторным голосом позвал «андел» (так назвала ее няня, впервые увидевшая спокойную девочку, однако, скоро осознавшая, что в этом «тихом омуте» водится его прямая противоположность).
На зов из-под дивана вспыхнули холодным золотом два прозрачных глаза («У кисы в глазах – стёколки» – говорила маленькая Ляля). Кот лежал, вальяжно раскинувшись, и мягко перекатывал в глубине горла тихий вибрирующий рокот. Вставать он не собирался. Пришлось сходить на кухню, взять кусок колбасы, и по дороге ножницы прихватить.
-Киса, киса…, на – зверюга недоверчиво высунул башку из-под дивана, не в силах сопротивляться сытному запаху.
Тут же девчонка схватила пушистого обжору и ловко, в четыре движения, остригла ему: усы - раз- два (вокруг морды), и раз-два – над глазами. Котяра вырвался, и пробуксовав на повороте, как гоночный автомобиль на крутом вираже, исчез в спасительной кухне. Опять стало тихо и скучно. Привалившись к стене, Ляля стала наблюдать, как пылинки затейливо танцуют в столбах солнечного света, щедро лившегося из окон. Но и это занятие ей быстро надоело.
Она тоскливо оглядела комнату, пока не наткнулась на радиолу, которая была как бы дедушкина, но на самом деле – Лялина. Много, много часов, дней и даже лет это чудо техники добросовестно обслуживало свою маленькую хозяйку. Лучшей коллекции пластинок не было ни у-ко-го из девочек, даже у Ирки (с мальчишками, с этими крикливыми дураками, Ляля не водилась).
В ящике мебельной стенки, где хранилось ее богатство, кроме всех-всех инсценировок, сказок, спектаклей, стихов и песенок, имеющихся в арсенале советских детей, была даже одна заграничная. На ней был нарисован мышонок в белых перчатках, вещавший противным писклявым голосом. Эта сказка нравилась ей меньше «Аленького цветочка» или «Бременских музыкантов», но ее все равно было интереснее слушать, чем бабушкины пластинки, где по очереди говорили дяденька и тетенька. Говорили они всегда одно и то же: «Повторяйте за мной. Я иду гулять: Ich werde gehen. Ты идешь гулять: willst du gehen. Мы идем гулять: wir gehen Fu;. Они идут гулять: sie gehen Fu;». И все такое подобное. Девочка так привыкла к звучанию в своей жизни иностранной речи, что не воспринимала эти звуки как чужеродные. Она отлично знала, что эти люди говорят на не-мец-ком языке. Еще у бабушки были пластинки на фран-цуз-ском. Те тоже были не намного интереснее. Когда-то она включала эти пластинки, чтобы послушать диковинно звучащие песенки, и кое-какие даже выучила наизусть. Но теперь и они ей надоели. Как и знакомые до каждого звука и последней завитушки на обложках детские постановки.
- Вася, Вася, кис-кис-кис, - донеслось с кухни, - Лялька! Это что такое, это ты коту усы отрезала? – в который раз горестно возопила старушка. - Это ж какой вольный ребенок растет! Нет, я уйду, уйду,и не уговаривайте меня! – непонятно к кому обращаясь, причитала та. - Уйду, пусть что хотите делайте. Это же невозможный ребенок, никого не понимат! Все бабушке скажу, все! Нет, это что такое, сначала мебель попортила, теперь кота изуродовала! Ты зачем животную мучаешь!? Сколько раз тебе было говорено – не трожь ты его! Без глаз останешься! Нет, она все одно лезет и лезет…
Няня завелась, и похоже, останавливаться не собиралась.
Пенсионерку Аграфену Никитичну, одиноко живущую двумя этажами выше, уговорила посидеть месяц-другой с внучкой бабушка Ляли.
- Девочка вам много хлопот не доставит, - убеждала она соседку, - она у нас спокойная, сама себя занимает. В садик она ходить не может. Пробовали отдавать – болеет.. Жалко ребенка.
Сначала малышку приводили «сидеть» к няне. В её крохотной, скрипящей от чистоты квартирке все было непривычно. На кровати с железными шариками белоснежной крахмальной горой лежали кружевные подушки. Трогать и даже приближаться к ним было нельзя; не то, что садиться или прыгать по кровати, как дома. Вместо телевизора в углу под потолком стояли какие-то темные, блестящие по краям картины, почему-то обвешанные полотенцами. Хотя полотенцам, - знала Ляля,- место на кухне или в ванной. Книжек с картинками и игрушек у бабы Груши не было. Вместо них на полке стояли два огромных неподъемных тома с затейливыми буквами. Прочесть там ничего было нельзя, хотя девчонка в свои пять лет уже бегло читала – уж больно странными там были буквы – с завитушками и «жучиными» лапками. К тому же тома были такими тяжелыми, что листать их приходилось на полу, под присмотром няни (это уж совсем было обидно – что, она маленькая что ли, - дома все книги можно было брать свободно – не только свои, но и родительские, и бабушкины). Каждый день, а то и по несколько раз в день, няня, оперев одну из этих огромных книг верхним краем на чурбачок, тяжело опираясь на коленки, вставала на пол, и чего-то монотонно бубнила над ними. Что она говорила, тоже было не разобрать. Зато там, в доме у няни, на недосягаемой высоте стоял фарфоровый голубь, сработанный неизвестным мастером так искусно, что отличал его от настоящей птицы только блеск керамической глазури. Никакие слезы, мольбы и уверения «не разбить» не смогли убедить хозяйку чудесной птицы дать его поиграть «хотя бы на минуточку». Визиты к соседке продолжались до тех пор, пока однажды Ляля, вернувшись от няни, не стала петь песню, звучавшую там регулярно:
-Гоооошпооди, помилуй! - выводила она под нос.
Услышав сие словосочетание, отец схватился за сердце.
- Меня из партии выгонят! – закричал он. – Няне надо отказать!
На что теща, считавшая, что им сказочно повезло с помощницей (няню тогда было «не достать»), ответила:
- Ничего, это же не маты. Пусть поет. Вырастет – забудет.
С тех пор Аграфена Никитична сидела с ребенком в квартире у бабушки.
До Лялиного слуха из кухни все доносились жалобы и проклятия.
«Ну, щяс будет ворчать до вечера», - с тоской поняла Лялька. Утихомирить няню был только один способ, зато безотказный. Она двинулась на грохот кастрюль.
- Нянь, я кушать хочу..
- Кушать! – в ту же секунду кресло и кот были преданы забвению, а баба Груша растерянно заметалась по кухне, не зная, чтобы предложить ребенку в ответ на столь редкую просьбу.
Дело было в том, что девочка «ничего не ела». Полупрозрачный ребенок с бледной кожей имел на лице «одни глаза» и ни капельки аппетита. Есть девчонка не хотела никогда. Чтобы накормить упрямицу, в семье использовались все известные методы – и прогулки на свежем воздухе, и присказка «за маму, за папу, за дедушку, за Васю», и обещания купить пластмассовую корову в магазине игрушек, если она скушает эту тарелку; и тетёшки, шутки и прибаутки.. Помогало мало. При очередной попытке засунуть Ляле в рот «еще ложечку» та прочно сжимала губы. Единственный способ ее накормить нашелся, когда подросший младенец стал понимать сказки. Теперь трапеза сопровождалась каждый раз новой новеллой.
- И было у них две девочки - Марфушка и Настенька.. – вещала бабушка, засовывая в рот внучке ложку с супом, подцепляя тут же вторую и пытаясь отправить ее по тому же пути. Но не тут-то было. Ляля, сжав плотно челюсти, отрицательно качала головой.
- Чего? – пугалась бабушка.
- Дальше что было?
- Марфушка была родная дочка, а Настенька – приемная – продолжала бабушка. И Ляля милостиво разевала рот.
«Легче нового родить, чем эту накормить» – со вздохом говорили об аппетите дочки в семье.
А Ляля жевала и думала: «Вот откуда бабуля сказок берет столько? Каждый день новую рассказывает, а они у нее все лезут и лезут..»
С отвращением поковыряв в тарелке вилкой, Ляля бросила это бесполезное занятие и подалась обратно с мыслями, чем же все-таки занять себя. Обведенные кружочками в программе мультики будут только через два часа – когда мама придет. Это очень долго.. К тому же там один будет про 38 попугаев, а он неинтересный.. И придумала. Она решила играть в паутину.
Для игры нужен был моток ниток. Не один. Нитки лежали в бабушкином шкафу. Ляля любила залезать туда. Там от граненого бутылька «Красная Москва» пахло духами, и кроме ниток, лежали дедовы ордена и медали, сигареты, на большой коробке от которых была нарисована картина «Казаки пишут письмо турецкому султану», дедовы же запонки, его же синий стеклянный распылитель для одеколона с резиновой грушей, перья от чернильницы, металлические пружинные резинки для мужских рукавов, и еще много всякого-разного.. Все это можно было рассматривать часами. Но сейчас у Ляли в этом шкафу были другие цели.
Играть полагалось так: нужно было все-все обмотать нитками. Всю комнату. Начинать нужно было всегда с ручки стола, потом дотянуть нитку до столбика кровати, потом – к шифоньерному ключу с завитушками, к ручке балконной двери, к креслу, потом опять к столу, обмотать радужно переливающуюся чернильницу (заодно порисовать на попавшемся журнале), потом - на полки; затем залезть на стол и дотянутся до лампы,затем - до ручки двери, и опять начать сначала. Это было очень интересно – воображать, как будто ты в центре огромной паутины.
- Чтой-то ребенок затих? Никак, пакостит че-нить.. Ой, что за дитё, ой-ой-ой... Пойду, посмотрю.
Все, что ни делалось няней, сопровождалось подробным ее же комментарием – что в какую минуту она делает или намерена делать. Например, процесс готовки у нее происходил (и озвучивался) так:
- А гдей-то у меня мука? А вот мука. Щяс я тебя, ну-ка где сито.. Вот. Ох, грехи мои тяжкие.. Так.. Добавить дрожжей. Охти, батюшки, а дрожжи-то разморозить забыла! А я их водичкой тепленькой залью, пусть пока полежат. Где кастрюля то у меня. Лялька! Морковку будешь? Нож тупой уже, надо поточить.. Вася, Вася, на! Кис-кис-кис.. Не хошь!? Зажрался, скотина! У нас в деревне ты бы морду не воротил! Ишь, развели дармоеда, одна шерсть от него. Не будешь жрать? Мяса тебе? Ишь, мяса захотел! Самим не хватает! (Это было неправдой. Просто по своей деревенской экономности Аграфена Никитична не могла смириться с тем, что в доме держат абсолютно бесполезного кота – ведь мышей - то нет! Одни тараканы! На что он нужен тогда? Да еще мяса ему давай!) И прочее, прочее, прочее..
Прошаркав к кабинету, старушка подергала узорную ручку. Дверь не открывалась.
- Опять чёнить натворила! – похолодела няня. – Ляля! Ляля! Открывай щяс! Ты что там делашь!
- Я в паутину играю.
- Каку таку паутину? – потянув с усилием дверь, баба Груша просунула лицо в образовавшуюся щель, потому что нитки изнутри были намотаны и на ручку двери.
- Вот ты сейчас зайдешь, а я тебя съем! – упиваясь «паучиной» властью, провещала девочка.
- Ишь ты! Ты чего делашь? Опять проказишь? Пусть сами с ней разбираются. Я что, меня тут никто не понимат! Ты чего натворила, я тебе говорю?
- Няня, - ангельским голосом продолжила Ляля. – не лезь сюда. Я – паук. А ты – муха.
- Муха я, ишь ты! – с облегчением шлепая тапочками, сказала Фрекен Бок местного разлива, возвращаясь на кухню. – Ишь ты… паук.. Столько ниток попортила зря..
Стоя в полутемной комнате, малышка услышала звук бабушкиного голоса. Притаившись в глубине ниточных вязей, девочка ждала, пока та заглянет в комнату и можно будет похвастаться такой замечательной игрой. Ее ожидания оправдались в одном – бабушка нашла Лялину придумку прекрасной. И никаких ниток ей было не жалко.. Однако, за кресло все-таки влетело.
Уже поздним вечером, лежа в постели, Ляля слушала в очередной раз сказку про невиданного зверя Тяни-Толкая и думала:
«А вот если мне приснится озеро, то я вдруг захочу писать во сне? А вдруг, если захочу, то не успею проснуться? И описаюсь?» – последняя мысль разрядом молнии промелькнула в сонной голове ребенка и начинающая засыпать девочка с ужасом подпрыгнула на кровати.
- Бабушка, а вдруг я описаюсь во сне, помнишь, когда я была маленькая, у меня уже такое было?
- Что? Ну что ты подскочила. Не описаешься. Спи. А если и описаешься,-ничего страшного. Ложись. – и бабушка продолжила читать книжку на немецком языке, тут же переводя его на русский.
Ляля успокоенно вздохнула и стала внимать рассказу, слышанному уже неоднократно…
P.S. Много, много лет спустя между бабушкой и внучкой состоялся такой разговор:
- Когда ты меня первый раз оставила в группе, воспитательница сказала, что сейчас будем рисовать дождь. Посадила меня за столик, дала карандаши и листок. Все стали рисовать дождь. А я не знала, как его надо рисовать, и нарисовала обыкновенные каляки-маляки. Она подошла ко мне, увидела мое «произведение» и как даст мне по голове! Стала кричать на меня, что я делаю неправильно. Я разрыдалась, а она, чтобы я замолчала, взяла меня потом даже на руки.
- Как ударила!? Что ж ты мне тогда ничего не сказала!? Я бы ей устроила! А я когда пришла забирать тебя, думаю, - что это у нее глаза бегают, и чего это она такая чересчур любезная вдруг стала? А оно вот оно почему! - и долго еще бабушка не могла успокоиться в своем возмущении.
Ляле на тот момент было 38 лет..