12. Ссылка

Александр Васильевич Стародубцев
      Первая мировая война его в окопы не загнала. Не понравились докторам его, прокопченные кузницей,лёгкие. Со сложными чувствами в душе и не шуточными опасениями за своё здоровье возвращался он тогда из уездного города.
  Неторопливые воспоминания увели Гаврилу ещё дальше, в Ташкент – большой самобытный город. Туда он отправлен был  волей сатрапа и именем державы. Не доброй волей, а волей карающей непослушников и вольнодумцев. Время тогда было неспокойное, крутое. Тяжёлое.

  Не все в России смогли смириться с позором Цусимы. Грянул 1905 год. Переполнил чашу народного терпения произвол угнетателей. Стачки. Волнения. Революция. По городам и сёлам, на железнодорожных станциях появились люди, которые смело и открыто говорили о крахе царизма. Открывали глаза народу на всю убогость государева устройства России.
   О её безнадёжной отсталости и о немыслимом угнетении трудового народа. Волны первой революции Гаврила не смутили, а протест трудового крестьянства после державного террора 1911 года, волнения и массовые выступления угнетенных крестьян, его стороной не обошли. Задели за живое. Разбередили душу. Растревожили. Стал он запрещённые книжки у надёжных людей брать и почитывать.

   И хотя делал это осторожно, и в деревне чужих людей не было, а всё равно донеслось. Выболтал кто-то в ненужном месте спьяну, или по недомыслию.
   Нагрянули с обыском. Перевернули всё в доме, в клети и на подворье. Даже в кузне искали. Ничего не нашли. Уехали. Только после этого Аркашка-племянник, вылез из-под стрехи и отдал Гаврилу запрещённую державной цензурой книжку: «Доля. Воля и Земля.»

  – Ух, и страху я, дядя Гаврил, натерпелся… – вымолвил русоволосый паренёк. И отдал растерзанному переживаниями дядьке книгу.
   – Так, как же тебе удалось? – Спросил, ещё не  вернувшийся в себя, Гаврил.
   – А я за овином был, когда они приехали. В избу побежал, смотрю они уже там. А книжку твою я как-то за сундуком однажды нашёл. Почитал маленько. Правильная книга. Ну, думаю, её ищут. Потихоньку подобрался к сундуку, пока они в кухне шарились, да и под рубаху её. А когда они в клеть пошли, я над воротами  спрятался. Страшно было.

  – Спасибо Аркаша, – тепло поблагодарил племянника Гаврил и, как равного, дружески похлопал по плечу.  Это ему Гаврил подарит на Ильин- день, заработанный у цыгана серебряный перстень. Едва не неделю, за тот перстень,  чинил и ладил Гаврила повозки наверное со всего, бредущего куда-то за Вохму, цыганского табора. Приводил в порядок и переобувал запущенные уходом копыта неспокойных кочевых лошадей.
  Тогда пронесло. А в следующий наезд ни Гаврила, ни Аркаши дома не оказалось. Нашли... Долго дознавались – у кого взял? Да разве скажешь? В таком деле откровение  прощается только врагами. Загремел Гаврил в столыпинском вагоне  до самого Ташкента. В ссылку. За политику. На два года…    
               
  Чего - какого нагляделся там – за всю зимнюю дорогу не переприпомнишь. Края там жаркие. Снегу нет, но хлеб растёт хорошо. И хлопок.
   Узбеки, в большинстве своём, народ покладистый, дружелюбный. Разговаривают певуче, бойко, непонятно. Только самое необходимое и простое на первых порах научишься понимать. Да и они уже некоторые русские слова заучили. Особенно мальчишки. На конвой ссыльных пальцами тычут и щебечут, словно стая воробушков. Чего говорят – не поймёшь, только изредка, как знакомое лицо в большой толпе, промелькнёт: политика, царь, рус… Одним словом – азиатчина.

  Арестантов на хлопковых полях держали строго, в тугом хомуте. Работать заставляли от раннего, до позднего намаза. Но, кормили хорошо. Берегли дармовую рабочую силу. А как иначе – держава велика, работники в каждом месте нужны. Целый сезон Гаврил землю мотыжил, и лишь потом на своё место встал. Определили в кузницу, подручным коваля. Не долго он в подсобниках околачивался. Умение и сноровка скоро его к горну воротили. Так до самого высвобождения и ковал бухарскую сталь.
  Высвободила его Ольга. Не думал он, что она на такое осмелится. Ещё при женитьбе, когда сосватали невесту, отец её – Пётр, на прощание сказал Гаврилу: «Олю мою, береги. Смирна девка, обидчива, а умом – любую бабу обойдёт». 

  Обошла. Год промыкалась одна на подворье. А потом достала из схрона три золотых червонца, завернула в бязевый платочек, да и поехала, не куда-нибудь, а к самому генерал-губернатору. Добилась приёма.
  Это она ему в первую их ночь, после возвращения Гаврилы, выплакала:
  «До того как попасть к губернатору, столько мытарств вытерпеть пришлось, что и врагу не пожелаешь. Служки выпытали всё обо всех родсвенниках едва ли не до третьего колена. Ждать пришлось чуть не неделю, ютясь на постоялом дворе. И только после всей этой преисподней допустили пред Его светлые очи. За немыслимые подати, конечно.   

  Губернатор стоял за массивным дубовым столом. Мундир на нём был   туго подпоясан широким тиснёным мореным серебром поясом. С плеча его, сосульками убежавшего из квашенки теста, свисали серебряного же шитья эполеты. К поясу была пристёгнута шашка, прибор которой ярко горел золотом. На груди белым мрамором эмали светились ордена.
   – С чем пожаловали? –  Казённым голосом спросил губернатор, вскинув на вошедшую женщину не добрые глаза, и свинцовым взглядом пригвоздил крестьянку к стене.
  – Помилуй заступник. Пощади мужа моего. Хозяйство без кормильца рушится... Ребята без отца растут, на плохое сшатиться могут… – заикалась Ольга, не помня себя от страха. Убитый вид просительницы всё же задел сановника. Он обошёл стол и остановился в двух шагах от оцепеневшей крестьянки:

  – Что же с хозяином твоим приключилось? – Слегка оттаявшим голосом спросил губернатор, -- разглядывая что-то на зеркальной глади головок хромовых сапог.
  – По глупости он... по глупости…–  заспешила объяснить Ольга, – нехорошую книжку читал… Кабы знать, что нехорошая, в печи бы спалила! – Решительно проговорила в конец потерявшаяся женщина. При этих её словах вельможа оживился и, хитро прищурив глаза, спросил:

  – А как бы ты узнала, что та книга, нехорошая? 
  – В том и беда, батюшка, что не знала… – обречённо ответила, убитая горем женщина. Заметив на глазах крестьянки слёзы и, не давая ей расплакаться, губернатор  двинулся  к выходу из кабинета и приотворив двери и не оставляя ей больше возможности оставаться в кабинете, произнес:
   – Через месяц будет коллегия, там и решится судьба твоего хозяина. Ступай. – Сухо попрощался он и легонько подтолкнул её к двери.

  Через полгода Гаврила вызвали в жандармерию и объявили об окончании срока его ссылки.
  Вернулся он домой с бритой головой, гладкой как ферганский арбуз. Солнце Средней Азии вычернило кожу его лица и рук в хромовый отсвет губернаторского сапога. В тяжёлом от природы взгляде, добавилось свинца.