Судьба сложилась так, что некоторое время я часто ездила в Москву. Попутчики и их разговоры иногда бывали интересны, кое- что мне захотелось записать.
Итак. Одиннадцать пятьдесят.Солнечный день. Общий вагон поезда «Москва- Архангельск». Уйма народу желает проехать в этом вагоне до Ярославля, Данилова и Вологды. Неразбериха с местами: не то есть двойные билеты, не то проводники не могут толком объяснить нумерацию мест. Получается, что на шесть сидячих мест в купе претендует восемь человек. Шесть из них мужчины, которые сварятся так, что мне и присутствующей старушке у них можно поучиться.
Взбираюсь на вторую полку и выхожу из игры в битву за место. Помнится, в студенческие годы приходилось езживать и на третьей. Отвык народ от социалистических реалий. А вагончик-то из тех времён. Сервис тоже. Тесно, душно, однако окна почему-то заперты наглухо, и на просьбы открыть их проводник реагирует просто: «Нельзя!» Сидящие и лежащие на деревянных полках пассажиры с красными лицами обливаются потом.
Очумевшие от духоты соседи по купе собачатся дальше. Особенно усердствует мужичок- боровичок с бело - розовой кожей, русыми кудрявыми волосами и такой же бородкой. Зарвавшись, он предлагает старушке вторую полку, а уж подсадить её туда, мол, он поможет. Скромная старушка этого хамства не выдерживает и даёт немного воли своему языку, отвечая, что она и сама взберётся, коли захочется. Боровик не унимается, мелкая распря продолжается, норовят сказать что-нибудь колкое уже оба. Вредный мужичок первым соображает выяснить, куда бабка едет. Явно для того, чтобы ловчее съехидничать, как это принято на Руси: « А, костромские лапотники!» ( Или так: « Ярославские водохлёбы!» Или наоборот? – Не помню.)
Простодушная бабушка радуется вниманию, принимает его за вежливое продолжение разговора и сообщает о себе несколько больше, чем спрашивали: « Еду-то я к дочери в Ярославль. А сама-то я из-под Данилова!» « Да что ты!» - Неожиданно радостно восклицает мужичок- боровичок, позабыв съехидничать: « А я ведь и сам оттуда!» Минут двадцать земляки выясняют общих знакомых и сообщают друг другу новости о них. Затем разговор переключается на события их собственной жизни. Выясняется, что старушка два года назад уехала из своей деревни к замужней дочери в Подмосковье, а сейчас едет к другой дочери в гости – соскучилась.
« А я с работы еду!» - Хвастает мужичок- боровичок. Его по-детски круглое лицо становится просто кокетливым: « Звали меня в Лобытнанги, на тридцать тысяч рублей в месяц. Но вахтовым методом: месяц работаешь, месяц дома. И что получается-то? – Мало того, что семью месяц не видишь, заработок-то получается пятнадцать тысяч рублей в месяц, пока дома сидишь, ведь не платят же!»
Я со своей полки пытаюсь рассмотреть его по- пристальней: настолько не вяжется его внешность не то пупса, не то мультяшного русского богатыря со словом «Лобытнанги», которое произносит он запросто, как «Мытищи» какие- нибудь. А ведь Лобытнанги это Северный Урал, суровые места, каторжные. Воображение рисует мне худых зеков в наколках, возможно, и впрямь отпетых злодеев. Есть ли там ещё что-то, кроме зон, мне не известно.
Кстати, выясняется, что бог миловал мужичка- боровичка от северов. Подвернулась ему другая работа – инкассатором и одновременно водителем инкассаторского броневичка. Двадцать тысяч в месяц, пять дней на работе, пять дней дома, очень удобно. «Думал ли я, что буду ездить на инкассаторской машине по Арбату?!» - Восклицает боровичок и неожиданно печалится: « Думал ли, что буду зарабатывать на жизнь водителем?! Я, с двумя высшими образованиями, одним светским и одним церковным!!»
Я догадываюсь, что полторашка пива на столике, которая почти уже пуста, принадлежит боровичку. «Так вы священник!» - Ахают соседи по купе. « Расстрига?!» - Неожиданно свирепеет старушка. «Почему расстрига?!» - Пугается боровичок. И объясняет, что испросил разрешение у архиепископа на работу в миру, так как не на что содержать семью.
Откуда берётся доход приходского священника, мне той поры было неведомо. Оказывается, дали священнику приход и жить он должен на те средства, что дадут ему прихожане, ни больше, ни меньше! На те триста рублей в месяц, что собирали ему нищие селяне в Даниловском районе, мой случайный знакомый батюшка, естественно, не мог содержать себя, жену и дочь. Слагать с себя сан он тоже не собирался. А уж как его ужаснуло слово «расстрига»! Оказывается, священник одновременно с потерей сана теряет и право молиться в церкви и, вообще, входить в храм! Для верующего и воцерковлённого человека это страшная кара.
Поэтому умница священник уговорил своё церковное начальство разрешить ему работать в миру. Разрешили, но с условием, что он будет проводить определённые службы в своём приходе без пропусков и опозданий. Так всё и устроилось к общему удовольствию.
Вместе со мной и старушкой рассказ мужичка- боровичка слушали монтажники из Белгорода, добиравшиеся на объект в Вологду, да худощавый армянин, ехавший на заработки в Данилов((?!). Армянин объяснил удивлённым попутчикам, что у них, в Армении, нет и того, что здесь есть(?!).
Рассказ священника вызвал сочувствие, но не слишком удивил. Такие судьбы сейчас не в диковинку. Травматолог – таксист, священник – инкассатор. Что ж, как можем, так и живём. Классик советской поэзии Маяковский, возможно, имел в виду нечто другое, когда писал: « Сидит папаша, каждый хитр, землю попашет, попишет стихи.»