Предисловие
Помнится, меня всегда занимало прошлое моих родителей. В шестидесятые годы еще было слышно эхо войны. Поэтому рассказы родителей об их военном прошлом были нам, детям, всегда интересны. Интересны были и их рассказы о довоенном детстве. Ведь мы жили в совсем другое время, и многое из их прошлого нам казалось просто невероятным. Например, испуг отца, когда он впервые в своей деревне увидел трактор и спрятался за телегой. Слезы наворачивались на глаза, когда мама рассказывала, как в пятилетнем возрасте просила она милостыню в Поволжье в голодные тридцатые годы. Кто-то подавал, кто-то кормил ее, а кто-то отвечал: «Бог подаст!». Мама вспоминала, как ей было обидно в такие минуты. Помнится, уже в начале двухтысячных в белорусской деревне сидели мы как-то с ней во дворе. Вошел в калитку пес Боцман. Он был уже старый, облезлый и больной. Мама обычно давала ему чем-нибудь полакомиться. Но тут сказала: «Нет у меня сегодня, Боцман, ничего». Пес повернулся и, понуро опустив голову, пошел к калитке. «Подожди, Боцман!» - дрогнувшим голосом крикнула мама. Побежала в дом и вынесла ему молока с накрошенным хлебом. «Я помню, как это больно, когда тебе отказывают», - сказала она, усаживаясь рядом со мной.
Рассказывала она, как девушкой, придя с работы, стирала свое единственное платьице, чтобы вечером пойти в нем гулять. Как они чистили зубным порошком парусиновые тапочки, чтобы те выглядели как новые. А папа хвастливо рассказывал, как он, простой рабочий, не имевший ни дома, ни денег, копавший траншею через их двор, завоевал сердце свой Анютки, отбив ее у респектабельного Кирилла, водителя министерского начальника, кудрявого и ходившего в кожаной куртке. И через две недели с килограммом селедки и бутылкой водки пришел свататься. А кольца у них были ловко сделаны из двух медных пятаков.
Моим детям я не много рассказывала о своем прошлом. Современная молодежь не очень-то интересуется жизнью предков. Теперь, когда дети выросли и разлетелись, мне подумалось: а вдруг им тоже захочется узнать что-то о том далеком времени не из чужих книжек, а из воспоминаний своих родителей. Вот и решила я повспоминать немного, приоткрыть окошко своим детям в мое детство. Может быть, они в чем-то увидят, узнают себя. Чему-то удивятся, над чем-то посмеются, чего-то не примут ни в какую, а с чем-то согласятся. А главное — лучше поймут меня, мои взгляды, мои поступки
* * *
Почему-то воспоминания далекого-далекого детства окрашены в какой-то коричневый цвет. Словно фотографии в режиме sepia. И лишь иногда проступают отдельные цвета. И это все разрозненные картинки, не связанные друг с другом эпизоды. Интересно, с какого возраста человек начинает запоминать произошедшее с ним?
Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мы жили в городе Куйбышеве. Большая общая кухня барака. В комнате много женщин. Одна, слева от меня, сидит на скамейке и широко улыбается. Ее русая коса уложена короной вокруг головы. Рукава засучены до локтя. Руки сложены в подоле между колен. Посередине кухни стоит небольшая белая собака. У нее хвост бубликом и ушки остро торчат вверх. Кажется, ее зовут Белка. А рядом со мной стоит старуха. Лица не помню. Она вся в черном, немного горбатая или просто сутулая. Она говорит что-то мне, стыдит, что я сосу соску (мама говорила, что я очень долго ее сосала ). Женщины ее поддерживают, смеются. Вдруг эта старуха выхватывает из моего рта соску и делает взмах рукой в сторону собаки. Та завертелась, видимо, в поисках подачки. А бабка говорит: «Все, Белка съела твою соску!» Все смеются, всплескивают руками, а я растерянно гляжу на собаку, которая уже снова смотрит на нас и приветливо машет своим хвостом-бубликом.
Вот другая картинка. В комнате на табуретке стоит девочка в голубом платье. У нее светлые сильно кудрявые густые волосы. Словно одуванчик над головой. Она рассказывает стихотворение, все хлопают ей, хвалят ее. Потом кто-то поднимает меня на табурет и я тоже что-то рассказываю. А вот что - не помню.
А третья картинка печальная. Какая-то мрачная комната. На столе стоит совсем маленький гробик. Вокруг люди в черном и мама. Лица не помню, помню только, что она плачет. Мне ничего не понятно, только жалко маму, что она плачет. Это в пятьдесят четвертом умерла младшая восьмимесячная сестренка. Значит, мне тогда было где-то два года.
В пятьдесят пятом мы уехали в деревню Нивки Псковской области. Старую избу в деревне я помню плохо. Отдельные фрагменты. Помнится, что она была какая-то темная. Вероятно, она была не оклеенная ничем. В углу стояла кровать с красивыми никелированными шарами, с подзорником (это простыня с кружевом понизу, выглядывающая из-под покрывала), кружевными занавесками на боковинах. Застелена она лоскутным одеялом. А с потолка свисает люлька. Сейчас мне кажется, что она была похожа на нижнюю часть гроба. В люльке спала сестренка Люся. Ее я помню, когда только принесли из роддома и положили на подушку на кровати. Она спала. Мы с сестрой Томой, пока все сидели в другой комнате за столом, пытались засунуть корочку хлеба ей в рот, чтобы она поела. Это было первое проявление нашей заботы. Память перескакивает на то время, когда она уже ходила по двору в красном капюшоне, за который ее донимали гуси, один раз даже опрокинувшие ее.
Посередине кухни стояла чугунка. На ней варился овсяный кисель, который я очень любила с душистым, кажется, льняным маслом. А перегородка на кухне была оклеена газетами. На одной из них был снимок: в кроватке лежат младенцы с объеденными крысами личиками. Это случилось в каком-то роддоме. Кто-то рассказал про это, или прочитала старшая сестра Тома, она уже умела читать.
А еще в старом доме был большой сундук, оклеенный внутри деньгами, старыми, дореволюционными.
Дедушка, по-моему, нас с Томой не любил. Во всяком случае, он был к нам равнодушен. А вот Люсю он обожал. На нас он и прикрикнуть мог. Тома довольно-таки строптивой была, так он не раз говорил на нее: волк нахратый. А Люсе все позволял. Она по нему лазила, завязывала ему бантики и на голове, и на бороде. Он на ноге ее качал. А под постелью у него для любимицы всегда были припасены конфеты, которых нам он сроду не давал.
Как-то раз я вывалилась из окна. Сидела я на подоконнике и играла еловыми шишками. Мама домывала пол у порога. Она потом рассказывала: подняла голову, а меня уже нет и окно распахнуто. А я помню, что свалилась прямо в пыль под окном. У нас окна были на южную сторону, и там под окном куры сделали для себя пылелечебницу, если можно так назвать. Они зарывались в эту прогретую пыль и вроде бы таким образом вычищали паразитов из перьев. Во всяком случае, под окном было пыли, наверное, по щиколотку взрослому человеку. Вот туда я и приземлилась, точнее припылилась. Мягко. Не ушиблась. Зато и сейчас помню вкус этой пыли, забившей мне весь рот и нос.
На Новый год папа принес огромную елку. Пушистую, высокую. Всего несколько стеклянных игрушек висело на верхних ветках. А ниже висели бумажные цепи, флажки, сделанные мамой и, наверное, нами. Мы с Томой прыгали вокруг елки и уронили ее. Стеклянная верхушка прорезала занавеску на боковине кровати, из стеклянных игрушек осталось всего четыре. Кажется, нас даже не ругали. Только со следующего года елку за верхушку привязывали к гвоздику в потолке.
А сколько интересного было во дворе! Под крыльцом, в мусоре за сараями мы находили удивительные вещи. Ну, например, немецкие металлические фляжки с крышками, уже проржавевшие, но в которые еще можно было что-нибудь насыпать или наливать воду. Куры во дворе пили воду из немецкой каски. А с каким удовольствием мы били немецкие стекла! Они были толстые, пронизанные металлической сеткой. Когда бьешь по ним палкой, стекла отлетают квадратиками, а сетка рвется и стекло на сетке повисает. Такое впечатление, что стекло льется. Вот за это нам от мамы влетало. Мы резали себе пальцы, да и стекла потом везде валялись. А ведь летом мы бегали босиком, и стекляшки не раз впивались нам в ноги.
Вообще, воспоминания о войне еще были очень живы. Ведь деревня была оккупирована немцами. Между речкой и колхозным телятником была большая поляна. Она была вся изрезана рвами, уже заросшими травой и веселыми ромашками, но напоминавшими о прошедшем лихолетье. Еще были блиндажи. Они тоже заросли травой, но зияли отверстиями, куда мы иногда заглядывали, но не спускались: этого нельзя было делать, так как там могли быть мины или еще что. Конечно, после освобождения деревни саперы все проверили. Но не раз сообщалось о том, что ребята, собирая металлолом или играя в каких-нибудь окопах, подрывались на не обнаруженных вовремя снарядах.
В нашу с сестрой обязанность входила «хряпа». Мы должны были набрать травы для свиней. И не какой-нибудь, а той, которую наши свинки любили. А они предпочитали молочай. Рос он на заброшенных полях. И вот, взяв мешок, мы отправлялись в сторону деревни Патрино. Деревни этой уже не было. Осталось только название да два-три развалившихся дома среди деревьев. Сгорело в войну то Патрино. Дорога к нему проходила мимо двух блиндажей. Только подходим, бывало, к ним - мурашки по спине: вдруг немец выскочит и закричит: «Хенде хох!». И мы пулей пролетаем мимо. Даже когда назад с хряпой идем.
Боялись мы и русалок. Они во ржи «жили». По краю ржаного поля росли васильки. Так вот за васильками мы по одному не ходили. Страшно было. Взрослые пугали нас, ребятню: «Поймает русалка, защекочет до смерти!» Это, наверное, чтобы мы рожь не топтали. Но мы-то тогда верили в этих русалок, да и в другую нечисть тоже. Читаешь сейчас «Бежин луг» Тургенева и вспоминаешь свое детство. Все эти былички-небылички про домовых, чертей, оборотней хорошо нам были знакомы.
Была у нас такая баба Маня. В деревне говорили, что она с нечистой силой зналась. С лица она была какая-то темная, глаза как будто что-то говорили, даже когда она молчала. Мы дружили с ее внуками, так частенько вечером у них засиживались, слушая россказни бабы Мани. А потом мчались во весь дух домой по темной страшной улице, где из-за каждого забора выглядывали лешии, кикиморы и черти. Электричества в деревне не было. Так от керосиновой лампы на стенах прыгали фантастические тени, а в темных углах и за печкой что-то потрескивало и шуршало. Я всегда спала укрывшись с головой, высунув только нос. А папа ругал маму: «Не разрешай ты им сидеть допоздна у Горячевых и слушать эту старую ведьму!»
Еще я всегда боялась Царицы. Так звали одну старуху из соседней деревни. В деревнях же у всех прозвища. Ее мужа звали почему-то Царь. Может, их фамилия была Царевы или еще как. Этого я не помню. Его к тому времени в живых уже не было. Она, Царица, приходила к кому-то в нашу деревню. Не знаю, чем она мне внушала такой страх, но когда я ее видела, всегда пряталась, старалась не попасть ей навстречу. Одета она была, как мне кажется, всегда в одно и то же: какие-то очень длинные юбки или платья, а сверху вязаный салоп, напоминавший своими крупными ячейками рыбацкую сеть. Не помню ее лица, но хорошо помню, что ходила она медленно, очень прямо. Она была не похожа на других старух наших деревень, да еще это прозвище...
У этой Царицы было два сына. Они были какие-то странные, если не сказать больше. Старшего мы редко видели, а вот младший частенько бывал в нашей деревне. Он и за хлебом , который привозила из райцентра машина, приходил. Вероятно, он был не совсем нормальный, да к тому же еще и страдал эпилепсией. Однажды припадок у него случился в нашей деревне. Страшное зрелище... Он мог, купив хлеб, идти домой на четвереньках, опираясь на две буханки. А как-то раз мы встретили его по дороге в Локню. Мы зачем-то шли туда, а он уже «отоварился» и шел домой как всегда своей вихляющей походкой. Это было летом. На Вовке была только майка и брюки. А за майкой, прямо на голом теле... селедка!.. еще и хлеб. Даже сейчас, вспоминая это, чувствуешь, как подходит тошнота. У него было прозвище Бизенок. Что это означает, не знаю.
Потом мы строили новый дом. На это время мы переехали в дом дяди Ефима. Это брат дедушки. Он был хромым и страшно скупым. У них был огромный сад с яблоками разных сортов. Я не помню его ходящим. Когда ни придешь к ним, он сидит у стола. Рядом с ним небольшой посылочный ящик. В нем яблоки-опадыши. Как правило, это червивые или слегка подгнивающие плоды. Вот ими он и угощал заглянувших к ним родственников. Правда, проходя через сад - а мы так иногда попадали в дом - выбирали яблоки сами, какие хотели, стараясь не попасть на глаза бдительному деду.
Жена его, баба Маша, была удивительным человеком. Она была абсолютно слепая, но дом содержала в чистоте. Сама и готовила, и стирала. Мама нас время от времени посылала к бабе Маше помочь ей по хозяйству, загнать овец вечером в хлев. Баба Маша утром много времени отводила на молитвы. Из ее бормотания мы улавливали лишь «рапапоша». Что такое «рапапоша», мы не знали, но удивлялись, как много имен она перечисляла в своих молитвах. А «рапапоша» оказалась «раба божьего», и дальше следовало имя. Но об этом мы узнали гораздо позже. Именно она говорила своему деду: «Яхим, угости девчат». «Яхим», нашарив в ящике самое червивое яблоко, угощал детишек.
Вот в этот дом мы временно и переехали. Дом был старинный, с высоким крыльцом и лестницей с балясинами, как в доме старухи-боярыни на иллюстрации к «Сказке о золотой рыбке». Кошка же переехать отказалась. Осталась жить во дворе старого дома. Когда мама приходила туда доить корову, Мурка садилась возле нее и ждала, когда ей нальют парного молочка. Потом у нее появились котята, и один из них залез в плиту только что сложенной печи. А мама затопила плиту. Вдруг оттуда вылетел опаленный котенок. Он так и остался диким, в дом больше не входил. Зато второй котенок жил в доме и после того, как умерла старая кошка. Кстати, папа уверял, что это та самая кошка, которая была в их доме, когда его угнали в Германию в сорок первом году. Может быть. Среди животных тоже бывают долгожители.
У нас была собака. Целых два имени у нее было: Узнайка и Найда. Она на оба отзывалась. Когда папа садился на завалинку с гармошкой, Найда-Узнайка пристраивалась рядом. Стоило папе заиграть, как она, поставив лапы на скамейку и задрав голову, начинала «петь». Это папа ее научил. Папа играл и пел, а мы слушали. Потом папа говорил: «Давай с выходом», - и я начинала плясать цыганочку «с выходом». Все меня хвалили.
Вообще, папа был «первый парень на деревне», ведь он был гармонист! Да к тому же он здорово пел. Особенно мне нравились украинские песни. Им он научился в Германии, куда немцы угнали его из деревни во время войны. Вместе с ним там работала девушка Настя с Украины. Вот она-то и научила папу петь эти песни.
Наш новый дом получился самый большой и красивый не только в нашей деревне, и в других ближних деревнях не было такого светлого и современного по тем временам дома. Полы у нас были крашеные, стены оклеены обоями, окна большие, а на кухне окно почему-то называлось итальянским. Оно как бы состояло из трех соединенных . На всех подоконниках были цветы. Мама всегда очень любила разводить разные цветы. И только возле нашего дома был разбит палисадник, где цвели огромные махровые маки, настурция, ноготки. Куст сирени (это любимое растение мамы) стучал в стекло светлой комнаты. У моей подружки Люськи Гавриловой дома было очень темно. Пол был некрашеный, стены ничем не оклеены, просто бревна и то ли мох, то ли пакля торчала., закопченный потолок. Да и у других такие же избы были.
* * *
Летнее утро. Просыпаюсь и слышу громыхание по дороге. Это Манька-молоковозка с бидонами на телеге едет по деревне. Выскакиваю в раскрытое окно и запрыгиваю к ней на телегу. Едем через речку в деревню Жилино. Наши две деревни (в одной семь домов, в другой десяток) разделяла река Жабровка. Летом она почти полностью пересыхала и пройти через нее можно было не замочив ног. А в Жилине живет моя подружка Люська Гаврилова. Ее мама работает телятницей. Вдвоем с Люськой мы бежим через речку, ополоснув лицо теплой водицей и промокнув его подолом платья, в телятник. Там на пригорке уже стоят бидоны с кормом для телят: свеженьким, еще теплым творожком, простоквашей. Зачерпнув ладошкой того и другого, мы завтракаем. Хлеб мы прихватывали у Люськи дома. Ее мама пекла вкуснющие домашние караваи! А еще мы ели жмых, полусухой горох, наваленный в кучу у телятника.
Что касается еды, то она была простая и здоровая, как мне теперь кажется. Конечно, были завтраки, обеды и ужины. Но мы всегда что-то прихватывали с собой, выбегая играть на улицу. Морковка с грядки, которую можно было просто ополоснуть в реке или даже обтереть о мокрую траву, калика (то есть брюква), огурец или яблоко. А как вкусно было откусывать попеременно зажатые в одной руке хлеб и огурец (лучше малосольный), а в другой вареную молодую картошку! А еще сладости. Это был хлеб, посыпанный сахаром и смоченный слегка водой, чтоб сахар не ссыпался с него. Иногда это был хлеб с маслом, также посыпанный сахаром. Знаете ли вы, что такое тюря? А она бывает разная. Можно в молоко покрошить черствый хлеб, черный или белый. Можно в него же покрошить творог. Можно хлеб покрошить в квас, а еще бросить туда сушеную (скорее, вяленую) свеклу. Черствый хлеб можно покрошить и заправить растительным маслом (не рафинированным, конечно же, душистым), добавив туда тонко нарезанный полукольцами репчатый лук, посолив и поперчив это крошево. А если туда добавить еще и икру из селедки, то получится просто отменное блюдо. Я и сейчас с удовольствием ем эту нехитрую крестьянскую пищу.
Воскресное утро. Просыпаешься от запаха свежеиспеченных лепешек. В зазор между занавесками видишь маму, снующую туда-сюда. Бежишь на кухню. Там мама у печи. А иногда мама у стола разделывает тесто, а папа только успевает ставить в печь лепешки. И вот они духовитые, с поднявшейся верхней корочкой, присыпанной слегка подрумяненной мукой, лежат на полотенце на другом краю стола. Разломишь ее пополам, под корочку положишь кусочек сливочного масла, который мгновенно расплывется по всей поверхности, - и кусай! Что там пирожное! Куда ему до этого простого деревенского хлебца!
Кухню нашего края, Псковской области, изысканной не назовешь. Пирогами там называли просто каравай белого хлеба. Когда мама впервые сделала пельмени, дед сказал: «Стоило возиться! Возьми лепешку и вареное мясо, вот тебе и пельмень». А мама показала всем соседкам, что такое настоящие пироги. Правда, печь их почти никто не стал, по привычке. Но оценили мамино мастерство и всегда хвалили ее. А пироги она пекла и с маком, и с капустой, и с вареньем, и с яблоками. Коронным печивом были ватрушки, румяные, с золотистым творогом, сочные, от одного вида которых текли слюнки.
* * *
Деревенская жизнь трудная, работа крестьянская тяжелая. Корову доить надо в пять часов утра. Все мы любим одежду изо льна. А как получается эта льняная ткань? Красив лен, когда он цветет. Словно по морю бегут под ветром голубые волны. Но как же трудно доставался он крестьянкам! Дергать лен. Знаете, что это такое? Лен ведь не жнут, как зерновые, не косят, как сено. Его дергают. Да-да, просто дергают. Возьмешь в горсть стебли и тянешь. Вырвал, положил, снова в горсть стебли. И так целый день. А руки-то потом!.. С непривычки все посечены, болят.
Но и в крестьянской жизни есть праздники. Помнится, что советские праздники как-то не очень считались праздниками. В один год папа на Первомай (т.е. на международный день солидарности трудящихся мира) пахал огород. Так получилось, что именно в этот день дали ему в колхозе лошадь. А вот Пасху, Троицу, Николу зимнего, Николу летнего, Ильин день праздновали всегда. Только что-то не помню празднования Рождества. Новый год праздновали, а вот Рождество, по-моему, нет.
К Пасхе всегда готовились. Загодя начинали копить яйца. Ведь зимой куры несутся редко, а надо было много яиц припасти. Только красила мама целый посылочный ящик. А еще в тесто. Куличей там не пекли. Во всех домах - «пироги» по-нивски. У нас - пироги с начинками, ватрушки. В доме все мылось, чистилось. В углу над дедушкиной кроватью протирались все иконы, на праздник зажигалась лампадка. Не помню, держали пост в нашем доме или нет. Но утром на праздник разговлялись. Наверное, все же было какое-то ограничение в еде, так как в праздничное утро все казалось необыкновенно вкусным.
Пасху всегда праздновали в Жилине. Из ближних деревень все приходили туда. Мы, ребятишки, с корзиночками ходили по домам, где нам давали крашеные яйца. Женщины собирались в какой-нибудь избе посудачить о том о сем. А мужики шли к дяде Коле Садовникову «катать яйца». У него была большая изба. Да и пустая она была. Удобно для игры. В большой свободной комнате тряпичными жгутами огораживалось игровое поле. Оно имело форму овала. Устанавливался наклонный лоток. По нему все игроки скатывали по одному яйцу. А потом все по очереди скатывали яйца, и если яйцо задевало другие, то игрок забирал их в качестве выигрыша. Уходили с игры кто с пустой шапкой, в которой принесли яйца на игру, кто с полной. А улица к концу дня, да и долго еще потом была засыпана цветной скорлупой и огрызками недоеденных яиц.
На Троицу ходили на кладбище. Оно находилось в райцентре. Церковь стояла на пригорке, а вокруг нее и могил росла сирень. К этому празднику она как раз зацветала, и так красиво было вокруг! А еще на Троицу возле каждого дома ставили срубленные молодые березки. Деревня вся просто преображалась. И в домах у икон были березовые веточки.
В какой-то из православных праздников нас водили в церковь. Я плохо помню убранство храма, только помню, что там много было народу. Еще помню, пели очень красиво. А потом нас причащали: дали чего-то красного и терпко-сладкого в золоченой ложечке, а еще «просвирку», как называли у нас в деревне просфору.
Приближался самый любимый и детьми, и взрослыми праздник — Новый год. В школе готовилось представление. Сейчас все просто. В магазинах каких только костюмов нет! А маски — подивишься, как работает фантазия индустрии развлечений. В те времена не было ни масок, ни костюмов. Во всяком случае в нашем раймаге. А с городами связь была не так хорошо налажена. И все мы делали своими руками. В журналах печатались выкройки разных масок. Вот мы их вырезали, раскрашивали, подгоняли под наши головы. Помню, готовили мы сказку о новогоднем приключении Люськи-Завидущие Глазки. Там и Баба-Яга была, и звери всякие, и Снегурочка с Дедом Морозом и снежинками.
Ну и, конечно, маски мы делали сами. Мама помогала нам перенести выкройку из журнала на бумагу. А в журнале она была дана не в полную величину. Размеры даны. Надо было еще правильно рассчитать. Маска Лисы для Томы и маска Зайчика для меня получились неплохо. А Кольке Пантюшенкову надо было маску Волка делать. Какой-то он, этот волк, кривой получился. Да и покрасился неровно не то в черный, не то в серый цвет. Ну уж, что поделаешь! Какой есть! А вот маску Бабы -Яги кому-то привезли из Ленинграда. Она была такая страшная! Какая-то фиолетово-серая, с выпученным одним глазом, со злобной ухмылкой. И вот эту маску до времени положили в классе в книжный шкаф, который стоял сразу за моей партой. А дверца шкафа плотно не закрывалась, так что через щель было видно это жуткое лицо. Я все уроки сидела, вытянувшись как струна, чувствуя спиной взгляд злой Бабы. Мне было страшно не только оглянуться, но и просто пошевелиться, сидеть рядом с ней. Люське-Завидущие Глазки полагалось нарядное платье. Но где же Нине Паршонковой его взять?! И вот наша мама пришила беленькую тесьму на подол и кокетку школьного форменного платья. Да еще под воротничок подвязали бантик. Чем не нарядное платье?
Наша маленькая школа еле уместила всех желающих посмотреть спектакль. Хоть и свои сорванцы играли, а все ж театр! Пришли и родители, и просто колхозники. В сказках всегда все кончается благополучно. Дед Мороз взмахивает рукой и провозглашает:«Елочка, гори!». И Мария Николаевна, наша учительница, быстренько обегает елку, зажигая спичкой маленькие свечи, прикрепленные к елке. Довольные зрители дарят аплодисменты юным артистам.
А когда Тома училась уже в 5 классе в райцентре, то она на школьной елке была елочкой. На зеленое из марли накрахмаленное платьице мама нашила елочные лапки так, что чехла и видно не было. А на «елку» повесили игрушки. Ее костюм был самый лучший.
Ходили мы на елку и на папину работу. Раньше всегда на предприятиях устраивали елки для детей своих работников. Там мы получали большущие бумажные пакеты с гостинцами. Придя домой, мы распределяли это богатство следующим образом: сначала съедали самые вкусные, шоколадные конфеты, потом ириски и так далее. Самыми нелюбимыми у нас были конфеты «Пуншевые».
Помню деревенскую свадьбу. Замуж выходила Тоня, дочь тети Кати, работавшей в нашей школе. Они жили вдвоем в небольшом домике. Пока девушки, подруги невесты, обряжали ее, мы, мелюзга, крутились вокруг. Девушки пели грустные песни, а Тоня плакала. Невесте полагалось плакать, ведь она покидала родительский дом. Хотя не думаю, что она выходила замуж по принуждению. На ней было белое платье и фата из марли. Вот приехал жених с дружками. А в дом его не пускали подружки невесты, требуя выкуп. Он бросал через головы девушек монеты, которые мы быстренько подбирали, а потом,уже подойдя к столу, за которым сидела невеста, накрыл бумажными деньгами все стоящие на столе бутылки. Подружки жениха и невесты сели за стол. Тоня сидела, склонив голову, и плакала. Потом мою подружку Люсю подослали к невесте с ножницами, якобы косу резать. И жених снова должен был раскошелиться, чтобы не обесчестили будущую жену. Когда гости встали и отправились к выходу, все стали бросать жито, символизирующее богатую жизнь, и конфеты, дабы семейная жизнь была сладкой.На коляске, запряженной украшенными лентами лошадями, молодые поехали, вероятно, сначала в сельсовет, а потом на свадебный пир, который проходил в доме жениха в Чернишнике.
Иногда в деревню привозили кино. Его "крутили" в водогрейке - домике, где грели воду для телят, или в сарае. Зрители лузгали семечки, а над всеми плыли клубы сизого дыма: мужики курили махорку. Летом кино показывали под шатрами. Это такие навесы для различных работ: веять жито, делать щепу, которой покрывали крыши. В свободном пространстве ставили скамейки, принесенные с собой, вешали экран,на котором можно было смотреть кино с двух сторон. Я помню лишь два названия фильмов: "Годы молодые" и "Девичья весна".
* * *
Школа. Стояла она в стороне от деревни на пригорке. Вокруг были клумбы, которые мы с любовью возделывали каждый год. А еще там были заросли черемухи, где мы часто играли в «домики». Она у нас была, как теперь называют, малокомплектная. В ней училось всего (помнится, в один год) двадцать два ученика. Это с первого по четвертый класс. В одной комнате сидели ученики первого и третьего класса, в другой — второго и четвертого. Было две учительницы: Мария Николаевна Зуева (она жила в соседней деревне Чернишник) и Нина Михайловна (никак не вспомню ее фамилию) из райцентра.
А иногда уроки вела одна учительница, открыв дверь в обе комнаты (они были смежные). Ученики были разные, как и всегда. Кто-то старательный, аккуратный, послушный. А кто-то лодырь и бездельник. «Олухи царя небесного!» - бывало кричала на них Мария Николаевна. Мы с Томой учились хорошо. Только чистописание у меня «хромало». Очень грязно всегда писала, много исправлений. А Тома в школе была ябедой. Ее даже однажды побили за это. А ведь это она из чувства ответственности. Она всегда была очень ответственная девочка.
Портфели нам папа сшил из дерматина, каким обивают стулья, кресла. Хоть он и тонкий, но папа внутри проложил картон. По форме это были настоящие школьные портфели. А действительно настоящий был у Гавриловой Люси. Ей из Ленинграда привезли. Остальные же ходили с холщовыми торбами на пуговице и через плечо.
Вспоминается школа зимой. Мама дома закутает, поверх пальто повяжет шерстяным платком крест-накрест, валенки, теплые варежки. На улице еще темно. Снег поскрипывает под ногами. Даже сейчас ощущаю тот колючий, такой свежий воздух, втягиваемый торчащим из-под платков носом. А в школе тепло. Тихо потрескивает большая круглая глянцево-черная печка. Рядом, возле керосиновой лампы сидит тетя Катя. Она и сторож, и истопник, и уборщица в школе. Все собираются вокруг нее. Тетя Катя вяжет и что-нибудь рассказывает. Не могу вспомнить, что она говорила, но слышу ее тихий ровный голос.
А вот как мы занимались в школе при керосиновой лампе, не помню. Вероятно, пока темно, были какие-нибудь устные виды работ. Помню, разучивали песню. Жалобную такую. Про синичку, у которой были в гнездышке птенцы и которую подстрелил какой-то злодей. И еще одну. Тоже жалобную. Про скворушку, который с нами «до весны прощается» под дождем и ветром. А еще учили Гимн демократической молодежи. Очень интернациональная песня.
Парты в классах черные, тяжелые. На партах стоят «чернилки» с фиолетовыми чернилами. Стальные перышки слегка поскрипывают при письме. Вон Нина Паршонкова садится, поднимая подол платья, чтобы он не помялся. Она так лихо вскидывает его вверх, что видны голубые теплые панталоны. Мальчишки показывают пальцем, хихикают. Ее брат Вася, склонившись низко над тетрадкой, старательно что-то выводит, шевеля кончиком языка. Из носа выползает густая зеленоватая струйка и медленно тянется к губе. Но не успевает добраться до нее. Шмыг! И она скрывается в носу, чтобы через пару минут снова сделать попытку добраться до заветной цели.
Вон Славка Гусев, Гусёнок, как все его зовут, вытянув тонкую шею и приподняв брови, каким-то придушенным от волнения голосом пытается что-то рассказать Марии Николаевне. А вот я сижу над альбомом и пытаюсь хоть сколько-нибудь похоже изобразить в нем картинку, пришпиленную к доске: прилавок хлебного магазина, продавец и покупатели: девочка и мальчик. Прилавок и хлеб на полках вроде бы получились, а вот люди никак не хотят рисоваться. То лицо оказывается размером с туловище, то ноги длиннющие и не туда глядят.
Сначала на большой перемене мы ели то, что с собой принесли. Потом у нас стали готовить в школе что-нибудь горячее. Вот меню недели. В понедельник горячий чай сладкий и хлеб. Во вторник картофельное пюре. В среду кофе с молоком. В четверг рыбный суп из частика (консервы мелких рыбешек в томате). В пятницу кисель. А в субботу не готовили. Столовой у нас не было. Отодвинув тетрадки и книжки, мы ставили еду прямо на парты и ели. А готовила нам все наша мама. Она стала работать техничкой в школе.
Важное событие в жизни школьника — вступление в пионеры. Принимали в эту организацию в десять лет. Мне исполнялось десять лет только в сентябре. А пополняла свои ряды пионерская организация ко дню рождения Ленина — 22 апреля. За успешную учебу и примерное поведение я была удостоена чести стать пионеркой немного раньше. Об этом я узнала лишь накануне торжественного дня. А галстука-то пионерского у меня нет! В деревне магазинов не было. До райцентра три километра. Дорога не близкая, да еще вдоль всего пути заросли ольховые. А ведь я же трусиха, мне за каждым кустом что-то страшное чудится. Но и пионеркой стать хочется.
Вот, взяв у мамы двадцать семь копеек, лечу пулей в раймаг, он вот-вот закрыться уже должен. Успела! Вот он, галстук, штапельный, красивый. Так велико было желание в ответ на приветствие «К борьбе за дело Ленина и Коммунистической партии Советского Союза будь готов!» страстно отвечать, вскинув в салюте руку: «Всегда готов!» А на следующий день: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...». Мы ведь были настоящими пионерами-ленинцами. Даже летом, если шли в школу, то повязывали галстук. И старались быть достойными. Ну, может, не все, но я-то точно.
* * *
Деревенские забавы. Вспоминается детская вольница. Именно вольница. Ведь мы во внешкольное время просыпались - когда хотели, когда хотели - ложились. С деревней я рассталась в десять лет. Я не помню, чтобы нас кто-то «пас». Родители никогда не боялись, что с нами может что-то случиться. И не случалось ничего, можно сказать, серьезного. Мы всегда были предоставлены сами себе. Конечно, мама нами занималась. Иногда она ходила в райцентр Локню продавать творог, сметану. И всегда возвращалась с новыми книжками для нас. Так что к чтению нас приучили родители. У нас читающая была семья. Любили читать и мама, и папа.
Но, конечно же, улица, как и во все времена и у всех детей, была любимым местом игр. Зимой мы допоздна катались с горки на санках, финках. Иногда кто-нибудь притаскивал большие колхозные сани, и мы гурьбой скатывались все вместе на них, зачастую перевернувшись по дороге и разлетевшись кто-куда. Иногда выпадало столько снегу, что дома были засыпаны чуть ли не под крышу. А нашу соседку тетю Женю в ее покосившемся ветхом домишке приходилось в прямом смысле откапывать. Вот тогда мы любили прыгать с веток деревьев, крыш сараев прямо в сугробы. Это было так здорово!
Я росла довольно болезненным ребенком и холод вообще-то не любила. Но играть со всеми было удовольствием и для меня. У меня рукав пальто, по-моему, правый, а может быть, и оба, буквально блестел оттого, что я без конца вытирала им нос, размазывая все его содержимое и по рукавам, и по щекам. Платков-то носовых мы не носили, да и некогда было аккуратничать. Так ведь проще! Снег на варежках подтаивал, потом снова замерзал, снова таял, набиваясь в шерстяное полотно.К приходу домой варежки уже могли стоять вроде сапог. А еще они примерзали к стальным финкам, а потом отдирались «с мясом». Мама едва успевала штопать их. За зиму мы снашивали по нескольку пар варежек.
Как-то в конце зимы, уже, наверное, весна была близко, я тонула. Мы катались на речке, и вдруг лед подо мной проломился, и я оказалась в воде. Подо льдом было довольно быстрое течение, меня тянуло куда-то, а я пыталась ухватиться за кромку льда. А все края обламывались. Тома металась вокруг, пытаясь мне чем-то помочь. Но подходить близко было опасно - лед крошился. Потом она догадалась: легла на живот и протянула мне руку. Я ухватилась за нее и уже не опиралась на лед, а Тома стала тянуть меня из полыньи.
Выбравшись на берег, я села на пригорок выливать из валенок воду. А от дома уже бежал папа. Он подхватил меня и помчался домой. Там меня раздели и засунули под тулупы на печку. Затопили баню и меня напарили. А когда принесли из бани домой, дедушка дал мне маленький красный стаканчик с вином и сказал, что это мне даст силы. Я даже не простыла после «моржевания». Родители были так напуганы и так рады, что все благополучно закончилось, что вовсе не ругали нас.
Летом забав было больше. Наверное, все дети больше всего любят лето. Летом мы еще в большей степени были предоставлены самим себе. Конечно, обязанности у нас были. Я уже рассказывала об одной: хряпа. А еще у нас с Томой были младшая сестра, а потом и брат. С ними нянчиться тоже приходилось нам. Про Люсю помню только, что нам частенько доставалось из-за нее. Она втихую что-нибудь сделает, мы ей поддадим, а она или взвоет, или просто запищит громко. Нам от мамы и влетало. Братца же мы катали по деревне в «коляске». Это был обычный ящик на подшипниках вместо колес. Когда мы его везли, то стоял страшный грохот. И таскали мы его за собой во всех играх.
Одна из игр, в которые мы играли летом, называлась покойник. Жутко? Играли мы в нее на полянке возле моста. Кто-то «умирал». Мы его наряжали цветами, забрасывали ветками ольхи, плели венки и укладывали их и цветы поверх «могилы».При этом мы голосили, как это и положено на похоронах. И вдруг «покойник» вскакивал из «могилы» и начинал за нами гоняться. Кого ловил, тащил в «могилу». Своеобразная игра в догонялки с неким устрашающим компонентом.
Еще играли в «маслице». Много позже мой будущий муж как-то в горах показал нам игру, которую называл лунки-заколдунки. Это была та же самая игра в «маслице». Суть ее в том, что все становились в круг и делали себе лунки, куда ставили свою палку-биту. А в центре была еще лунка. ВОда должен был загнать мячик или банку в центральную лунку. Но все игроки не давали ему это сделать, отгоняя своими палками мяч. При этом водящий мог занять чью-то лунку, пока тот отбивал мяч. ВОда менялся. В «маслице» мы всегда играли на полянке перед нашим домом. Там был камень, с которого мы «сбрасывали» палки, определяя вОду. «Сбрасывать» - это поставить палку на носок ноги и как можно дальше таким образом ее бросить. Кто ближе, тот и вОда.
У Нинки Паршонковой мама ездила на работу на велосипеде. Она где-то в райцентре работала. Велосипед этот был «дамский», то есть без рамы. И заднее колесо затянуто разноцветной сеточкой, чтобы юбка в спицы не попадала. Когда тетя Шура возвращалась с работы, Нинка колесила по деревне на этом красавце. А у папы, который тоже ездил на работу в райцентр, велосипед был обыкновенный, с рамой. И чтобы на нем кататься, не помню, как Томе, а мне приходилось ездить «под рамой», так как он был высокий для меня. Изогнувшись этаким образом, я тоже каталась по деревне.
Говорят, если когда-то научился кататься на велосипеде, это на всю жизнь. Наверное, и наоборот. Я все время врезалась в частокол нашего огорода, когда проезжала мимо своего дома. Тормозить я никак не могла научиться. Чтобы остановиться, я просто спрыгивала двумя ногами на землю, больно стукаясь при этом об нижнюю часть рамы. До сих пор я так и езжу: любой камешек на дороге, любая лужица — мои. Однажды мы с Мишей ездили на велосипедах за малиной. Он оглянулся и, увидев, как я упорно въезжаю на небольшой подъем, рассмеялся. У тебя, говорит, лицо комсомолки на строительстве Днепрогэс, такое же сосредоточенное и истовое.
Однажды летом случилась страшная история. Был у нас в колхозе бык Цыган. Это было какое-то фиолетово-серое чудовище с тупой мордой, маленькими выпуклыми глазками и небольшими, но страшными рогами. Он был довольно буйный. Его даже доярки боялись. Управлялся с ним только колхозный пастух. И вот это чудище оказалось привязанным на поляне, через которую нам с Люськой Гавриловой надо было пройти. Потихонечку пошли. Вдруг он поднял голову, увидев нас, мотнул ею, опустил книзу и начал копытом бить землю. Мы рванули в сторону телятника с истошным криком. Летели и, кажется, слышали, как он топочет позади нас. Мы буквально влепились в живот выбежавшей на из телятника Люськиной мамы. Тут только мы оглянулись. Бык стоял на поляне и тупо глядел в нашу сторону. Отвязался ли он, двинулся ли за нами — не помню. Думаю, наши дикие вопли охладили пыл Цыгана и он не решился нас преследовать. Хотя этот бык мог проткнуть нас как козявок, догнав в два счета.
Речка Жабровка у нас, как я уже говорила, летом пересыхала почти совсем. Но это где брод. А у моста и с другой стороны, где она делала поворот и берег зарос кустами, были небольшие заводи, в которых плавали гуси и мы. Мы плескались и так просто, и даже плавали...в корыте. Однажды мы ходили со школой в поход на речку, кажется, Локню. Она была шире нашей и глубже. И я там чуть не утонула. Еще одно заблуждение: брось не умеющего плавать в воду, и он поплывет, инстинкт сработает. Видно, у меня плоховато с инстинктами. Меня учительница вытащила. И еще сколько раз в своей жизни тонула, ни разу инстинкт не «заговорил». Хорошо, что рядом кто-то оказывался, спасал. И сейчас помню, как вода хлынула мне в нос и рот и все закружилось вокруг, а потом, уже на берегу, я приходила в себя. Позже такое же ощущение было, когда давали наркоз, а потом из него выходила. А когда в начале лета нам еще не разрешали купаться, мы с Люськой Гавриловой, идя через речку, поднимали платьица и садились в воду. Выйдя на берег, мы платья опускали, и никто не видел, что мы уже почти искупались.
Удивительно, что такая небольшая, маловодная река весной разливалась на полдеревни нашей и соседнего Жилина. Даже в школу нас подвозили на телеге, чтобы мы не промочили ноги. А деревенский пастух Петька плавал по речке, как только сходил лед. И все собирались на берегу и смотрели, как он переплывал разлившуюся Жабровку. После Ильина дня, второго августа, купаться было уже нельзя: Боженька льдинку в воду кинул, говорили.
А какие там бывали страшные грозы! Небо окрашивалось в темно-фиолетовый цвет, а по горизонту тянулась желтая полоса. От этого все вокруг становилось зловещим! Раскаты грома были такие, что казалось, раскалывается и небо, и земля. Я всегда боялась гроз и пряталась под кровать. Нам говорили, что это Илья-пророк на колеснице по небу разъезжает.
А вот летние ливни нам были в радость. Мы прыгали по лужам и кричали: «Дождик, дождик, перестань, я поеду в Вересань богу молиться, на коленки становиться». Вересань — это, надо полагать, Иерусалим в деревенской интерпретации.
Летом мы возвращались домой так поздно, что солнце уже село (а у нас там тоже были белые ночи) и с реки по полям, низинам тянулся туман. Чтобы не мыть дома ноги, мы срывали по два больших листа лопуха и, помыв ноги в речке, шли домой, переставляя эти листья по дороге. Время от времени у нас от холодной воды, да и от грязи появлялись цыпки. Причем и на руках, и на ногах. Цыпки — это когда руки и ноги не просто шершавыми становятся, а кажется, что по ним провели несколько раз теркой. До крови. Мыть их было больно. Щипало очень. Тогда мама заставляла парить запаршивевшие конечности в горячей воде, а потом мазала их сметаной. Жутко щипало, но постепенно цыпки уходили.
Все лето мы ходили босиком. У нас даже летней обуви не было. Если мы шли в Локню, то брали с собой туфли, в которых ходили весной или осенью, закрытые, почти ботинки. Доходили мы до железнодорожного переезда, мыли ноги в канавке и надевали башмаки, чтобы в райцентре выглядеть цивильно. Выходя из Локни, там же снимали туфли и шли босиком домой. Мы даже по стерне (скошенное поле) ходили запросто, слегка поеживаясь от колючих остатков колосьев.
Туфли нам покупал папа. Дома он замерял наши ноги с помощью палочки, потом в магазине по этой мерке покупал обувь. Помню, Люсе купили красивые голубые туфельки, она ходила по деревне и всем говорила, выставив ножку: модельные туфли.
К нам в деревню приезжали дачники. Вернее, городские родственники сельчан. К Горячевым приезжал мальчишка по имени Славка. Он был такой худющий, что все ребята его звали Славка-Кощей. Он так ловко грыз ногти на ногах! А к местным интеллигентам ( учителям в райцентре), нашим дальним родственникам Марии Ивановне и Василию Тимофеевичу приезжала племянница Тоня. Он картавила. У нее было грассирующее «р». Она этим очень гордилась. И вообще она была «вображуля», как мы ее называли. Наверное, еще и потому, что завидовали ей. Она же была городская!
За год до смерти дедушки к нам приехали папины сестры - тетя Маруся и тетя Аня - и жена брата дяди Вани тетя Рая «со чадами». Тетя Маруся жила в Москве. Ее муж был полковник. Они были богатые. Присылали нам посылки со старыми платьями, из которых мама нам шила новые. Их дочка Валя с нами, конечно же, и не водилась даже. Кто мы? Деревенщина! У нее была малюсенькая, со спичку, куколка. Она ее постоянно держала во рту. А когда ела или спала, то клала ее в маленькую коробочку, которую ставила на подоконник. Я была просто заворожена этим. И как-то стащила эту куклу и засунула себе в рот. Пропажа вскоре обнаружилась. У Вальки была истерика, куклу у меня отобрали и пожурили за нехороший поступок.
Вот двоюродные братцы Вовка и Сашка, сыновья тети Раи, были замечательными мальчишками. Они везде играли с нами и быстро стали своими в деревенской компании. Сашка однажды за обедом положил в какао варенье, и этот божественный напиток (какао в деревне не было) свернулся. Мне показалось странным, что он не мог об этом сам догадаться, ведь в какао было молоко.
Вместе с городскими родственниками мы ходили на покос. Они все восторгались запахом свежего сена. Мама очень робела перед золовками. Только тетя Рая относилась к ней попросту. Может, потому, что она тоже была сноха. Тетя Рая присылала нам иногда посылки с городскими гостинцами: сушками и конфетами «Петушиные гребешки», которые мы звали в шутку наоборот: гребешиные петушки.Я запомнила только эти вкусности, так как очень уж любила сушки. Да и конфетами мы были не избалованы. У нас все больше «подушечки» были, разноцветное драже да карамельки без фантиков, «голые», как мы их называли.
Когда я была во втором классе, папа поехал в дом отдыха куда-то под Питер. А меня взял с собой в Ломоносов. Дядя Ваня с семьей жили на улице Богумиловской, дом 52. Мне у них было очень хорошо. Я везде носилась с Вовкой и Сашкой.У них во дворе (и не только у них, так было во всех городских дворах того времени) была своеобразная детская площадка. Утром приходил вожатый. Это, по-видимому, были студенты на практике. Горнист трубил сбор, и все мы собирались во дворе. Потом мы шли в парк на детскую площадку, где совершенно бесплатно можно было кататься на каруселях, качелях, играть в шашки, шахматы, с мячом. Какой-нибудь молодой человек или девушка организовывали игры. Или шли на Финский залив купаться. Иногда ходили все вместе в кино. Никто не болтался сам по себе.
Было там еще мороженое! У нас в Локне тоже иногда продавали это лакомство. Но развесное и без стаканчиков. Клали его в бумажные кулечки, и оно так быстро таяло и вытекало, что и распробовать толком не удавалось. И, по-моему, там было только молочное мороженое. Я помню этот вкус молочный. А в Ломоносове и сливочное, и пломбир. Продавалось оно в вафельных стаканчиках. Я в то время терпеть не могла вафли. Поэтому мороженое на улице не ела, несла домой, ложкой съедала, а стаканчик отдавала Сашке, который с удовольствием доедал остальное.
Как хороши были в ту пору в Ломоносове морячки! Такие нарядненькие ходили они и строем, и по одному, и группами. Очень жаль, что теперь ни курсанты, ни моряки не ходят в форме по городу. Это ж так красиво! Вот солдаты ходят. Но разве сравнишь этих пятнистых невзрачных ребят с морячками?! Это все равно что цветок подорожника сравнить с гладиолусом!
Галя, старшая дочка дяди Вани и тети Раи, была очень симпатичная девушка. И у нее был друг — морячок Гриша. Они так здорово смотрелись вместе! Однажды они пришли в дом такие радостные и чуть-чуть смущенные. На Гале красивое голубое платье с пышной (с подъюбником) юбкой, белые «лодочки», а в волосах белая лента . В руках у нее цветы. Оказывается, они подали заявление в ЗАГС.
Там же, в Ломоносове, жила и тетя Аня. Правда, тогда мы звали ее тетя Нюра. Я почему-то всегда побаивалась ее мужа дядю Кузю. Он был неразговорчивый и какой-то слишком серьезный. Во всяком случае, с детьми общаться точно не мог. А вот их дочь Люда мне всегда казалась артисткой. Она была невысокого роста, с пышными завитыми волосами и всегда веселая, даже озорная какая-то. Удивительно, что эта милая девушка осталась с таким же легким, смешливым характером до сей поры. И хоть Людмиле Кузьминичне уже много лет, она все равно напоминает ту хохотушку, которая могла вдруг закружиться по комнате, смеясь и напевая.
Тогда у них гостила тетя Маруся с Валькой. Как-то пришла я к ним, не помню, одна или с кем-то из мальчишек, а эта полковничья дочь сидит перед зеркалом с растрепанными по плечам волосами и гундосит, хныча, чтобы мать ее расчесала. А Люда что-то, смеясь, рассказывает и буквально порхает по комнате. Я хоть и была маленькая да вдобавок деревенская, сразу отметила эту разницу между кузинами.
Мне тетя Рая сшила платье. Оно было не похоже на наши деревенские. Правда, мама нам и в деревне шила платья не такие, как все носили. У всех они были какие-то бесформенные, длинные. А мама-то у нас была городская, она старалась одевать нас по-городскому. Мое новое платье было значительно короче, чем носили в деревне. И я с удовольствием форсила в нем перед девчонками. К тому же тетя Рая меня постригла. «Под полечку» это называлось. Такой прически уж точно ни у кого быть не могло. Теперь такая прическа называется каре.
А на следующий год в Ломоносов мы поехали вдвоем с Томой. Она была в пятом классе, я в третьем. И представляете, нас одних отправили на поезде в другой город! В Локне нас вечером проводил папа, а в Ленинграде должна была встретить тетя Рая. Утром мы прибываем на Витебский вокзал. Но нас никто не встречает. Мы оглядываемся по сторонам и никого знакомых не видим. Какая-то женщина (помню, она была такая юркая, суетливая), увидев растерявшихся детей, подошла к нам. Узнав в чем дело, она предложила проводить нас до Балтийского вокзала к электричке на Ломоносов, Ораниенбаум, как называется эта станция, за один рубль. Что стоил тогда рубль? Ну, к примеру, пять буханок белого хлеба. Четыре пирожных и двенадцать копеек сдачи. Мы согласились. Посадила она нас на нужную электричку, и мы покатили дальше. Дорогу к родственникам мы нашли быстро, потому что знали адрес. Да и я кое-что помнила. Тети Раи дома не было. Она нас встречала. Мы спрятались в другой комнате, когда она, усталая, расстроенная, вернулась домой. Она всплескивала руками и никак не могла решить, что же надо делать. Тут мы и объявились. То-то было радости!
* * *
Вообще, мне кажется, что детство наше было таким веселым и светлым. Когда вспоминаю о нем, вижу добрые, веселые лица родителей, ребят, да и других деревенских жителей. Добрым и улыбчивым был Люси Гавриловой отец дядя Ваня, каким-то несерьезным мне вспоминается дядя Леша Смирнов (Лешка, как его звали в деревне), немного хвастливым и бесшабашным отец Нины Паршонковой, по прозвищу Паршонок. Веселая хохотушка тетя Лида Садовникова. А забавный дядя Коля Садовников, по прозвищу Садок, мне всегда напоминает деда Щукаря. Ходил он на костыле, и так ловко. Лицо его было все в морщинах, как печеное яблоко. Но морщины все были такие веселые, а голубые глаза такие задорные, что трудно сказать, сколько ему было лет. Он сыпал прибаутками, и через каждое слово у него вылетало слово-паразит, которое повторить неприлично, матерное оно.
Вспоминается забавный случай. В деревню каким-то образом буквально влетел заяц. Переполошились все собаки. Видно, какая-то и выгнала его с полей на деревенскую улицу. А у нас водились охотники. Это, прежде всего, Лешка Смирнов, Паршонок, ну и папа наш. Заяц бедный метался из огорода в огород, что и спасало его от собак. Папенька наш выбежал из дома с ружьем и в одних носках. Наконец зайца выгнали к телятнику. Первым туда прибежал папа. Заяц прижался в углу между входом в телятник и стеной и, вероятно, уже прощался с жизнью. Папа оказался буквально в трех шагах от него. Стрелять? Но ведь шкурку можно испортить! И ничтоже сумняшися папенька отбросил ружье и кинулся на зайца, рассчитывая схватить его руками. Заяц явно не ожидал такого счастья. Он перепрыгнул через распластавшегося на земле охотника и рванул в кусты. На том охота и закончилась. Собаки, правда, еще погавкали где-то за деревней, а обескураженные мужички возвращались восвояси.
* * *
Нам, конечно, очень повезло с родителями. Я не помню, чтобы они нас как-то наказывали, сильно ругали за что-нибудь. Папа был очень веселым и добрым человеком. А мама всегда старалась, чтобы мы выросли образованными, культурными. С детства мы привыкли много читать. У нас даже были чтения вслух. Всей семьей мы садились за стол и по очереди читали. Помню, когда читали книжку «Принц и нищий», Тома несколько раз со слезами выскакивала из-за стола и кидалась на кровать плакать. Очень она была чувствительная.
Мы и на рыбалку вместе ходили. Мама несла ведро, и мы шагали вместе с ней по берегу. Папа, закатав штанины, шел по нашей мелкой Жабровке и вилкой тыкал под камни. Время от времени на вилке трепыхался налим. Потом мы на костре варили уху. Вкусно-то как было!
Папа нас с Томой и в лес брал за грибами и ягодами. Ягоды я собирать не любила. Сиди на одном месте и колупайся себе. А начнешь ходить туда-сюда, папенька одернет: «Что скачешь, как коза, ягода везде одинаковая». А потом мы перекусывали хлебом с салом, соленым огурчиком и картошкой. И папа нам давал пострелять из ружья. Он вешал на ветку спичечный коробок, а мы с сестрицей палили по нему. Я, правда, не очень любила стрелять: ружье сильно отдавало в плечо. Но старалась не отстать от старшей сестры, которая очень лихо палила по коробку.
Еще мы все вместе слушали радиоспектакли. Телевизоров тогда не было. У нас и электричества-то не было. А вот по радио часто были интересные спектакли. Вспоминается один спектакль про человека, который зачем-то шел в тайгу. Зима, мороз, а он идет. Песню еще там пели: «Лютый трещал мороз, стон по тайге стоял. Что он с собою нес, кто его в путь послал». И еще: «Трудно было идти, но не идти он не мог». Очень трогательный спектакль!
А когда по радио звучало: «Инчо Сталинабод» - мама бежала к радио, садилась слушать и плакала. Сталинабад — это теперешний Душанбе. Мама очень скучала по нему. А мне всегда хотелось представить его: какой же это город, если мама так плачет .
В 1962 году мы уехали из деревни в Душанбе. И там началась уже совсем другая жизнь.
Наше детство очень далеко,
Даже мыслью до него порой не дотянуться.
Как же хочется, хоть это нелегко,
Хоть на миг в ту пору окунуться.
Там во ржи русалки, как сирены,
Пели нежно, завлекая в поле,
Не было ни горя, ни измены,
Не томила нас еще неволя.
Там такие страшные бывали грозы,
Там поля в туманы сизые одеты,
Там звенели лютые морозы,
И такие были тихие рассветы.
Там в черемухах качалось лето,
В одуванчиках шмели гудели,
Было море солнечного света,
И взмывали в голубую высь качели.
Там была свобода без конца и края,
Был для нас там мир открыт безмерно,
И учились мы там жить, играя,,
И не думали, что счастье эфемерно