Валенки
Вот и кончилась смертельная тоска. Дед отвалял свои валенки. Между прочим, они в Сибири называются пимами. Обхохочешься. Валенки, нормальные валенки - и какие-то дурацкие пимы.
Дед недавно купил два мешка овечьей шерсти. Он же вальщик, причем самый лучший в округе нашего села. Радовался, как ребенок, нашей погибели. Почему погибели? А потому, что прежде, чем валять, надо шерсть побить. На жердине натягивается баранья скрученная и высушенная кишковая жила. И вот, как скрипач, я это видел в кино, большим деревянным крючком надо дергать струну, а она должна теребить овечью, запутанную в кусочки, шерсть. А пыль, господи помилуй, ни в сказке сказать, ни пером описать - лезет во все дырки. И все дырки чихают, а глаза слезятся, как после двойки.
Папа Коля - и то сказал деду: «Папаш, ты с пацанами поосторожнее, не загуби».
А вот когда валяют эти сибирские пимы, тогда терпенья вообще нет. Зайдешь квас передать, чтобы дед попил с устатку, а потом выскакиваешь после пара кипятка с кислотой, как ошпаренный. Ни дышать, ни плакать.
А сегодня мы идем в военную операцию – продавать валенки. Дед с одной парой разгуливает по базару. А мы с запасными прячемся в сторонке от милиции. У деда нет патента. Поэтому, как партизаны в тылу врага. Милиция враз загребет. Он предлагает каждому купить дешево лучшие в мире валенки. Дед их здорово валяет, еще и сибирским надо поучиться.
Но счастье быстро кончается. Нас вместе с дедом заводят в районную милицию. Это уже не в первый раз. И начинается фильм про партизан. Синие допрашивают нашего геройского деда. Почему без документов, почему не платил налог, почему скупил, видимо, краденую шерсть?
А дед не стал, как партизан в кино, выставлять ногу и не сказал, что презирает захватчиков, особенно эсэсовцев. А весь скуежился, поник, притворился божьей овечкой и начал лепетать, что и в руках валенок не держал. В общем, играл в дурака. То ходит, то принимает, а главный козырь держит за пазухой.
Старший синий милиционер долго слушал и возмутился. Говорит: «Мы деда Иона два раза предупреждали, а теперь оштрафуем за то, что не взял патент».
Вот здесь дед и дал, как нельзя его штрафовать. Он взволновался, мы же видим, – понарошку. Стал как будто красным.
- Штрафуйте. Фашисты убили моего зятя, вот этого пацана отца. Фашисты убили моего единственного сына, офицера Красной Армии и политрука, закончившего единственным в деревне на учителя, не знавшего, что у него родился сын Генка. На моей слабой дедовской шее, мол, висят почти десяток человек. Это по совести?
Нас, конечно, отпустили с миром. Дед нам подморгнул, и мы поняли все. Обыграл он их вчистую. У нас оставшиеся валенки не отобрали, и деньги за две пары тоже. И пошли мы в пристанционный буфет. Радость была велика. Вот, век учись, а думай, как дед выходит из штрафных положений всю долгую жизнь. Дед у нас мудрый.
Конечно, после таких переживаний деду положены фронтовые, а нам - по кусочку колбаски. Конфет не надо – это девчачье. Дед отрезает от каждого кусочка конец, где привязывалась веревочка. Это моему Вовке-дошкольнику, чтобы он утром не просыпался матросом.
И мы идем по улице, жуем самую восхитительную в мире колбасу и изображаем милицейский театр. Линь - милиционер, а я – дед. Я, вроде, поддаюсь, а потом наскакиваю на Линя. И все мы от души хохочем. У деда аж последний зуб засверкал от радости. В победе и счастье.