Ковбой
Мы живем в селе Ростош. И обидно за название. Какой-то пьяный царский писарь ошибся и написал Ростош, вместо - Роскошь. Рядом с нами два курорта, в которых фронтовики и обычные люди лечат легкие. И опять все перепутали. «Красная поляна» находится прямо в степи, а «Степной маяк», наоборот, в горах и лесах.
Село у нас самое красивое, потому что в нем лошадей видимо-невидимо. Там, где много лошадей, всегда красиво и роскошно. А лошадей много, потому что курортникам нужен кумыс из прокисшего кобыльего молока. Говорят, это напиток богатырей. Вот эту шипучую кислятину и пьют богатыри да больные. Поэтому кобыл и доят.
Конечно, у нас все пацаны с детства умеют скакать на лошадях. Даже мой братишка Вовка залезет на тяжеловоза Увальня, вцепится в гриву. Кричит дошколенок на него так, аж потом еще долго звон в ушах стоит и лупит пятками, чтобы он быстрее шел. А Увальню это нравится. Пятки мальца его щекочут. И он от удовольствия машет хвостом и улыбается. У тяжеловоза каждое копыто не умещаются в ведро, а вот, подчиняется братишке безоговорочно.
Плохо начинать ездить верхом весной. За зиму попка отмякнет и чуть проскачешь, на ней появляются водяные пузыри. Потом они засохнут, и задом хоть по колючкам лазь. Там кожа становится как на подошве ног.
В этот раз мне повезло. Пришел к нам бригадир дядя Семен Самков. Он с одной рукой после войны. Поэтому ему нельзя по-настоящему работать. А кто не может тяжело работать, того назначают или бригадиром, или председателем, или учителем. Он и говорит папке: «Николай Иванович, я к тебе с просьбой. Заболел пастух Григорич, некому гнать завтра восьмой косяк. Пусть твой второй пацан погоняет несколько дней лошадей, парень вроде неплохой, да и десять лет ему уже. Прости за просьбу. Война повыбила мужиков. Хоть криком кричи».
- Семен Семенович, об чем разговор. Надо, значит надо. Тимка в седле не хуже Леньки. Я дам ему в косяк спокойного жеребца, поможет ему сбить кобыл перед дойкой.
А я чуть не завизжал от радости. Пасти косяк пацану – это быть, ну, как героем. Во-первых, можно целый день скакать в чистом поле. Во-вторых, с жеребцом ничего не страшно. Даже если волки.
А как подгонишь косяк к дойке, сядешь бочком, выпрямишься, а на тебя с завистью все пацаны смотрят. Мимо прорысишь, ни на кого не глядя. Кнутом как щелкнешь, аж уши закладывает. Красота!
А насчет того, что я в седле как мой брат, папка зря сказал неправду. Ленька обучает диких лошадей скакать под седлом. Поэтому ему и никто не завидует. Вот, к примеру, какая-то кобыла проленится и не родит жеребенка. Ее переводят в рабочие лошади. Обучают. Набросят ей на спину два мешка с песком и гоняют кнутом по кругу. Пока пена не появится. Потом Линь как запрыгнет на нее. Лошадь и прыгает, и извивается, а Линь лупит ее нагайкой. Тогда лошадь как поскачет, аж страшно. Потом Линя долго нет. А когда появляется, то лошадь идет и качается, но становится смирной. А рубашка у Линя тоже мокрая, но без пены. Он же человек. А человек царь природы, что хочет, то с ней и делает. После этого лошадь становится смирной как овца и на ней можно спокойно ездить в седле, или даже без узды.
И никто глупой кобыле не виноват. Ведь жеребец честно ухаживал за ней. А кобылка с норовом, вертится и так, и сяк. А ему некогда обращать внимание на ее выкрутасы, у него целый косяк, больше полусотни кобыл. И всех надо вовремя полюбить. Довертится и остается без жеребеночка.
Тогда ее в обучение – в рабочие лошади. Она же не дает молока. Поэтому не будь дурой – рожай каждый год жеребеночка, и к тебе не будет претензий. Так же и с жеребцами. Они же должны скакать и бегать рысью. Их тоже обучают. Ничего, тяжело в ученье – легко в бою.
Утром мне отбили из табуна жеребят, которые всю нчь паслись с матерями, посасывая молочко, оставили их в конюшне в холодке, а кобыл я погнал к Горелому лесу. На помощь дали самого спокойного жеребца Энверта.
Кобыл доят через каждые два часа. Не успеешь пригнать в поле, как собирайся на дойку. Иначе все молоко у них выльется. Весной пасти плохо. Лошади за зиму отвыкли от дисциплины. Поэтому приходится много скакать, пока соберешь в кучу косяк. Нам с Чалкой пришлось попотеть. А Энверту хоть бы что, щиплет себе траву, как будто оголодал. Тоже дисциплину потерял. Хороший жеребец сам знает, когда сбить косяк. Он может без помощи пастуха отогнать его на дойку.
Вот я заметил, что у спокойных и безразличных никогда нет дисциплины. Как у нашего руководителя кружка «Умелые руки». Кто в лес, кто по дрова. А толку с гулькин нос. Или как у Трака. Ему все равно, что двойку получить, что на второй год остаться. Скучно так жить.
Я узнал, что учитель физкультуры получает вдвое больше папки. Оба тренеры. Только учитель – что скажет, то и пацаны делают. А лошади разве скажешь, что делать. К лошадям нужен человеческий подход, тогда толк будет. Надо их воспитывать.
Или Инка заболела, так все с ума сошли. Она же дочь начальника станции. Конечно, и я с ума сошел. Человек все-таки, хоть и девчонка. А кобыла будет умирать и ни слова не произнесет, надо догадаться. Тренер и догадывается. А зарплаты разные.
Скакали мы с Чалкой, скакали и сделали промашку. У нас в степи много камней. Вот и собирают их, чтобы делать дома. А после остаются глубокие ямки. Чалка не заметила ямку, и мы полетели кубарем.
Я открыл глаза. Лежу между камней. Рядом пасется Чалка. Не бросила меня. Косяка нет. Энверт угнал на дойку. Только я встал, голова как заболела, так, как никогда в жизни. Чалке тоже здорово досталось, весь круп за седлом в крови. Наверное, мы оба перевернулись через голову и тяпнулись о камни.
Я тихонько подвел Чалку к большому валуну, и с него забрался в седло. А ехать не могу. Падаю то сюда, то туда. Бросил повод, вцепился в луку седла. А Чалка все поняла и пошла домой. Как шагнет, так меня вырвет. Как будто я отмечаю дорогу, чтобы не заблудиться потом. Мне было так плохо, наверное, как овце, когда ее режут, а она молчит. Или как пьянице дяде Феде. Он утром от боли аж весь трясется. Тогда можно выпить что хочешь, лишь бы не болело.
Я не вытерпел и начал потихоньку выть. Стыдно, пацан не должен выть, а я не могу, блюю и вою. А кровь капает прямо на глаза и высыхает. Веки слипаются, и я ничего не вижу. Пальцами помну ресницы, кровь ссыпается, и то одним, то другим глазом смотрю на дорогу.
Вижу, ко мне наметом скачут папка и Линь. Значит, догадались, когда Энверт без меня пригнал на дойку табун. И мне стало полегче. Теперь не помру.
Папка подскакал, порвал свою рубашку и хотел меня перевязать. Я ему говорю: «Папка, только не трожь голову». Он посмотрел на меня, говорит: «Успеем, потерпи, сынок, потерпи, сынок». И так всю дорогу. Ведет Чалку под уздцы и повторяет, и повторяет. Наверное, сильно переживает за меня. Потом какая-то туча налетела. Стало темно. А мне стало легко-легко. И я плавно полетел по воздуху.
Открыл глаза, огляделся. Я в больнице. Голова не болит. Светит солнце. Папка и мамка рядом. Мамка плачет, как всегда. Она с горя плачет, со счастья плачет. А здесь и счастье, и горе вместе. А папка улыбается так широко, я и не знал, что можно так здорово радоваться. Врач говорит: «Все, кризис миновал, ковбой будет жить». Я хотел спросить: «Где Ленька?». А язык как соломой набит. Тогда я его немного пожевал, он промок, и я позвал Линя. Врач говорит: «Свидания завтра. Тебе молчать. Иначе долой из больницы. Ясно?».
Утром пришел Линь. Говорит: «Ты молчи, а то меня отсюда шуганут сразу. Я тебе все расскажу. Ты потерял сознание. Я как крикну: «Папка!». А он повернулся и поймал тебя. И нес до самой больницы. И так же приговаривал. Потерпи, мол, сынок, потерпи. А ты был как мертвый. А врач говорит, что с такой травмой удивительно, как ты сам себя начал спасать. Она не совместима с жизнью. Ведь у тебя мозги из пробитого черепа чуть не повылазили.
Вообще, ты герой. Наш класс гордится перед всеми в школе. Инка тебе привет передает, хоть и девчонка. Вот если бы ты разбился насмерть, как дядя Вася на том же месте в прошлом году, то мы бы опозорились. Спросят: «Это какой третий «Б»? Это где пацан насмерть разбился?». А теперь говорят: «Это тот класс, где пацан целую неделю был без сознания. Потом его в больнице опустили сначала в мертвую воду, а потом три раза окунули в купели в живую. А он как встал, так и пошел пасти косяк, как ковбой». Жалко, что тебе ходить нельзя, а то бы вышел с повязкой на голове, под глазами синяки – как партизан после пыток. Все бы наши попадали от зависти».
Потом мне надоело в больнице лежать. Я с каждым днем здоровел, а меня врачи колят и колят. Я сказал Линю, чтобы он принес мне штаны и рубашку. Мы рано утром смылись из больницы. Домой идти нельзя, мигом вернут назад. Поэтому пошли на речку. Я стал купаться, но не с головкой, чтобы повязка не стала грязной, тогда сразу догадаются, где мы были. Линю влетит. Я же раненый, мне никто теперь долго ремень не покажет.
Конечно, все равно догадались. Линю влетело, а меня оставили дома на долеживание.
Хоть и запретили скакать на лошадях, а все равно пацаны зовут меня – Тимка-ковбой. Эх, еще бы пистолет на широком офицерском ремне, большущую шляпу, высокие сапоги и Энверта впридачу. Можно было бы отбирать в поездах золото и раздавать его бедным. Но это только в Америке. У нас милиционер Сема-грозный в два счета поймает любого ковбоя и законопатит в кутузку.
Ничего, вот подрасту и стану лучшим в мире пастухом, а может быть, и ковбоем.