Екатерина СУРОВЦЕВА (Россия)
«ПИСЬМО ВОЖДЮ» КАК ЭПИСТОЛЯРНЫЙ ЖАНР:
ЕГО СВОЕОБРАЗИЕ И ЖАНРОВЫЕ РАЗНОВИДНОСТИ
Советская эпоха в истории России, особенно 1920–1950 е годы, отмечена формированием и очень активным функционированием особого эпистолярного жанра — письма руководителям партии и советского государства. «Письма вождям», используя определение А. Солженицына (1) писались и раньше, если под словом «вождь» (придав ему расширительное значение) разуметь вообще высокопоставленное лицо, во власти которого находятся во многом политические и общественные процессы, происходящие в государстве, и зависят индивидуальные судьбы людей, в нём проживающих (например, слезницы на монаршье имя, письма меценатам и правителям, известные ещё с античных времён).
Эпистолярный жанр, который можно условно определить как «письмо вождю», существенно отличается от других образцов эпистолярной литературы (2): посланий дружеских, любовных, родственных, коллегиальных, писем критикам и оппонентам, дидактических посланий и т.п. В зависимости от личности и положения адресата и тех задач, которые призвано решить послание, последнее может обладать чертами других эпистолярных форм: ему может быть присуща задушевность дружеского письма, тон проповеди («урок царям») или суховатость профессионального разговора. Однако в первую очередь его отличают следующие черты.
Во-первых, определённая напряжённость, вызванная объективной иерархичностью отношения адресанта и адресата, — она может быть дополнительно мотивирована страхом наказания / ухудшения положения / непредсказуемостью реакции адресата и т.п.; желанием сохранить достоинство и самоуважение, в особенности если послание содержит просьбу или оправдание; малой осведомлённостью относительно позиции адресата по вопросу, актуальному для адресанта, и многими другими факторами. Ситуация изменяется, если автор находится в принципиальной идейной оппозиции или ему (по разным причинам) «нечего больше терять» — тогда послание высокопоставленному лицу звучит как обвинительная речь / памфлет / проклятие (письма А. Курбского Ивану Грозному, письма А. Аверченко В. Ленину, Ф. Раскольникова — И. Сталину). В ряде случаев включается, по меткому определению исследователя, «логика дуэли» (3), то есть сдержанный и не всегда открыто выраженный, но прозрачный вызов, элемент эпатажа (письма А. Пушкина императору Николаю I, письмо М. Булгакова Правительству СССР).
Во-вторых, «высоте» адресата соответствует «высота» темы: в письмах такого рода, как правило, ведётся разговор о важнейших философских, политических, идеологических, творческих проблемах (4) и даже если это письмо, содержащее лишь жалобу, просьбу, оправдание от навета, то эта жалоба или просьба чрезвычайно актуальна для автора, связана с решением его частной человеческой и творческой судьбы, поэтому во многих случаях изложение её сопряжено с развёрнутой декларацией идейных (художественных) позиций адресанта.
В-третьих, часто «письма вождям» мыслятся их авторами как открытые, предназначенные не только адресату (а иногда не столько ему), но и широкому кругу читателей-современников и даже будущим согражданам, которые смогут объективно оценить эпоху, деяния вождя и роль инакомыслящих, решившихся на протест (открытое письмо Ф. Раскольникова И. Сталину, письма А. Богданова и В. Короленко, предназначенные для публикации, хотя и не опубликованные, открытые письма В. Маяковского А. Луначарскому и др.). Такая же внутренняя установка (менее явно) присуща, на наш взгляд, и письмам, изначально не предназначавшимся к опубликованию (например, письма М. Булгакова, Е. Замятина и др.). С этим связана подчёркнутая выстроенность таких текстов, активное использование в них риторических приёмов, соблюдение определённой композиции (например, членение на «главки», построение текста в виде одного большого предложения, разбитого «лесенкой» и т.п.).
В-четвёртых, теме соответствует язык и стиль: в текстах нередко используется философская и общественно-политическая лексика, реже — профессиональная терминология; им присуща точность выражений и смысловых акцентов, образность (даже наглядность), известный лаконизм (как бы в знак понимания занятости адресата). В зависимости от общей установки автора письма (например, открытое обличение тирана в послании Ф. Раскольникова, обращение к официальному лицу у Е. Замятина, попытки наладить личный диалог с вождём у М. Булгакова и Б. Пастернака, мольба о понимании и помощи у М. Зощенко и т.д.) в нём преобладает официальная лексика или, напротив, разговорные элементы (особо отметим письма-памфлеты Аверченко, где по законам жанра используется и фамильярно-просторечная лексика).
Таким образом, «письмо вождю», являясь жанром эпистолярным, имеет нередко помимо этого черты публицистического выступления, официального документа (например, заявления, ходатайства), юридической речи (с обвинительной или запретной функцией). Вместе с тем даже при установке автора письма на открытость, публикацию обращения к вождю (тем более без этой установки) в текстах такого рода, неизменно сохраняется известная иерархичность, в них более или менее ощутимо присутствует образ адресата, они строятся и формируются таким образом, чтобы убедить, донести важные для автора мысли, в первую очередь именно ему, адресату с особым статусом (будь то тиран или просвещённый меценат). Поэтому «письма вождям» существенно отличаются не только от текстов интимной переписки, но и от эпистолярных образцов дидактического направления, в которых адресат, как правило, размыт, условен или является коллективным.
В России этот жанр имеет определённую историю бытования. Наиболее известные его образцы — уже упоминавшаяся выше переписка А. Курбского и Ивана Грозного, Н. Новикова и Екатерины II, письма А. Пушкина Александру I и Николаю I, Ф. Достоевского — Александру II и Александру III, переписка Л. Толстого с великим князем Николаем Михайловичем и с П. Столыпиным.
Однако в советскую эпоху «письмо вождю» приобрело массовый характер, письма шли потоком невиданного ранее масштаба. Большую их часть составляли рапорты, приветствия, телеграммы, поздравления; другой поток — анонимные письма. Тоталитарный режим, взявший на себя организацию «всеобщего счастья» для народа, стремившийся к полной власти над каждым его представителем, вплоть до вмешательства в частную жизнь и профессиональную деятельность, породил встречное движение со стороны людей, поверивших в коммунистическую идею, а также озабоченных «чистотой рядов». Это движение выразилось, в частности, в этом потоке славословий и наветов. Иным пафосом были наполнены миллионы жалоб, отправленных на имя Сталина и его соратников, в которых родственники невинно осуждённых, жертвы пыток, люди, лишённые доброго имени, писали любимому вождю, надеясь (в большинстве случаев напрасно) на восстановление справедливости. «Возникло нечто вроде всенародной почтово-телеграфной эпидемии», — констатирует один из исследователей сталинской эпохи (5).
В этом мощном потоке «писем вождю» особую историческую и культурную ценность представляют те, что написаны представителями творческой интеллигенции, которые были вынуждены обращаться к власти в силу сложившихся обстоятельств, порой крайних и трагических, когда они оказались обречены на творческую смерть, арест, эмиграцию, или уже вкусили от этой горькой чаши. Так, среди этих текстов есть написанные в эмиграции (А. Аверченко, Ф. Раскольников), в тюрьме (А. Богданов), перед самоубийством (А. Фадеев), на грани нищеты и в ситуации ожесточённой травли (М. Булгаков, Е. Замятин). Эти письма позволяют представить бедственное положение значительной части русской интеллигенции в СССР и одновременно увидеть подлинный духовный мир этих людей, а также получить еще одно красноречивое свидетельство об атмосфере в стране.
Одной из «дальних», но фундаментальных причин возникновения обширного круга писем представителей творческой интеллигенции «вождям» является, конечно, политика партии и правительства новой России и далее СССР в области литературы и искусства: огосударствление, идеологическая унификация, навязывание единого творческого метода, репрессии по отношению к инакомыслящим и «инакопишущим». Основные положения этой политики были достаточно жестко декларированы уже в первых документах большевистского правительства, однако в сталинскую эпоху они развились до гипертрофированных форм, до тотального контроля государства над литературой и искусством.
В этих условиях письмо Сталину (реже — его влиятельному соратнику) стало «последним средством» для того, чтобы восстановить справедливость, изменить участь, опровергнуть клевету, спасти жизнь, наконец. При этом, по верному замечанию исследователя, в большинстве случаев граждане ожидали от власти не столько соблюдения прав, сколько «милости». «Всеобщий страх и незащищенность породили слепую веру в чудо, веру в спасительную силу писем на высочайшее имя… И хотя …письма эти, как правило, оставались без ответа, год от года их становилось все больше» (6).
Предметом научного интереса автора данной статьи стали письма русских писателей руководителям партий и правительства, относящиеся к 1920–1950 м годам. Мы осознаём некоторое сужение материала: за рамками статьи остались не только тексты многих писателей, обращавшихся к представителям советской власти по тем или иным причинам уже в послесталинскую эпоху, начиная с периода «оттепели», но и аналогичные по жанру письма других представителей русской интеллигенции: учёных, политиков, деятелей православной церкви и др., заслуживающих самостоятельного изучения. Мы не задействовали всякого рода служебные записки и официальные документы, исходившие от писателей, занимавших ответственные посты в Союзе Писателей или других советских органах (например, А. Луначарского — В. Ленину, А. Фадеева, возглавлявшего СП, — партийным руководителям и т.п.); равно как и здравицы, рапорты о достижениях или поздравления. Мы предлагаем рассматривать лишь собственно личные письма — образцы эпистолярного жанра и те бумаги официального свойства (например, заявления на имя ответственных лиц), которые тематически и стилистически выходят за рамки официального канона, больше напоминая творческую декларацию или оправдательную речь (например, заявление А. Богданова на имя Ф. Дзержинского). На наш взгляд, было бы правомерно рассматривать эти тексты как литературный факт
«ПИСЬМА ВОЖДЯМ»: ЖАНРОВЫЕ РАЗНОВИДНОСТИ. ОБРАЗ АДРЕСАНТА.
При анализе даже существенно суженного круга материалов обращают на себя внимание следующие обстоятельства.
Во-первых, заметна разница в объеме обсуждаемых проблем и самом тоне их обсуждения в текстах 1920 х, с одной стороны, и 1930–1940-х годов — с другой. Если в первых речь идет не только о конкретной ситуации, послужившей поводом для написания письма, но и о проблемах политических, теоретических, в широком смысле мировоззренческих и авторы их, как правило, рассчитывают на диалог, полемику на равных с адресатом (письма А. Богданова, В. Короленко), то в последних смысловое ядро составляет жалоба, просьба, нередко оправдание писателя в ответ на жесткую критику, бесчинства цензуры, гонения (письма М. Булгакова, Е. Замятина, М. Зощенко, Н.Асеева и др.), даже при задушевности тона (например, в текстах Зощенко, И. Эренбурга) в них ощущается напряжение, вызванное иерархичностью отношений: диалог с властью более или менее «на равных», еще допустимый в 1920 е годы, совершенно исключен в сталинскую эпоху.
Во-вторых, среди анализируемых текстов есть так называемые открытые письма — и письма обычные, подразумевающие конкретного адресата (индивидуального или коллективного, если автор обращается к Правительству СССР, ЦК партии или другой группе лиц, облеченных властью). Открытые письма в силу установки на обращение к широкому кругу читателей (даже при скептической оценке их авторами такой возможности (7)) выдержаны, как правило, в публицистическом стиле, затрагивают более широкий круг проблем — политических экономических, творческих и т.д. — и могут составлять целый цикл (письма Богданова Н. Бухарину и Е. Ярославскому, письма В. Короленко и В. Маяковского А.Луначарскому, Ф. Раскольникова — Сталину и др.). Особо следует оговорить два послания А. Аверченко Ленину, которые представляли собой сатирические памфлеты в форме письма, т.е. ближе всех анализируемых нами текстов стоят к собственно беллетристике.
В-третьих, содержание и пафос писем писателей «вождям» позволяют выделить (мы, впрочем, понимаем условность такой классификации) несколько групп текстов в зависимости от общей установки автора, его отношения к теме разговора и адресату, широты привлечения жизненного и литературного материала и степени эмоциональности его изложения, прямой или опосредованной связи текста с обстоятельствами частной и творческой жизни адресанта. На наш взгляд, можно говорить о жанровых разновидностях писем вождю, среди которых, как нам кажется, наиболее отчетливо выделяются: письмо-инвектива, письмо-декларация, письмо-памфлет и письмо-жалоба (просьба, оправдание).
1. Письмо-инвектива содержит обвинение и даже вызов властям (классический пример — письмо Ф. Раскольникова И. Сталину 1939 года, композиция, стиль и язык которого напоминают обвинительную речь на судебном процессе; близко к нему предсмертное письмо А. Фадеева 1956 года в ЦК КПСС) или более сдержанную по тону, но решительную критику существенных сторон деятельности властных лиц и органов (письма В. Короленко) с преобладанием гневных интонаций. В большинстве случаев авторы таких писем не затрагивают обстоятельств собственной частной жизни, во всяком случае не сосредоточены на них. Их позиция — принципиальное инакомыслие (изначальное, как, например, у Короленко, не принимавшего «максимализма» большевиков и методов их борьбы, или выработавшееся постепенно в силу внешних обстоятельств, как у Ф. Раскольникова), несогласие (как в письме М. Горького А. Рыкову) или демонстративный разрыв некогда тесных связей, осознанный адресантом как трагический, но неизбежный.
2. Другой тип писем, который мы условно назвали письмом-декларацией, содержит в достаточно развёрнутом виде разъяснения позиций автора по важнейшим мировоззренческим и творческим вопросам (обычно это ответ оппоненту, отзыв на критику и т.д.), декларирует его политическое или писательское кредо, является для автора как бы программным документом. Нередко такие письма содержат также критику позиций оппонента (например, письма А. Богданова А. Луначарскому, Н. Бухарину, Е. Ярославскому) или имеют целью отклонить навет, привлечь внимание к судьбе адресанта (например, письмо М. Булгакова Правительству СССР).
3. Письмо-памфлет вождю — жанр, по понятным причинам, редкий. Традиционная для памфлета экспрессия (в данном случае ирония и сарказм), лёгкость и краткость (почти лозунговость) слога, открытая тенденциозность близки к стилю сатирика. Среди писем анализируемого периода наиболее яркий (если не единственный) пример — памфлеты на имя Ленина А. Аверченко, созданные им в эмиграции, где опальный сатирик выражает ироническое сочувствие вождю пролетариата, лишённому вследствие занятости реализацией великих идей простых человеческих радостей. Однако черты памфлета, как нам кажется, присущи и некоторым другим текстам, в частности открытому письму В. Маяковского А. Луначарскому 1920 года, где поэт зло и остроумно парирует критику в адрес футуризма. Из более поздних примеров — ироничное письмо В. Войновича Брежневу 1981 года из Мюнхена, в котором лишённый советского гражданства писатель в очень едкой форме противопоставляет свой бестселлер об Иване Чонкине килограммам литературного творчества Генерального секретаря ЦК КПСС.
4. Письмо-жалоба / просьба / оправдание — наиболее распространённый жанр среди анализируемых текстов, в особенности в 1930 е годы, что связано, конечно, с усилившимися со стороны властей и официозной критики гонениями, на представителей советской интеллигенции, в том числе писателей, в чьей творческой или жизненной позиции читался хоть намёк на инакомыслие. Такие письма обращены, как правило, к высшей инстанции, Сталину и его ближайшим соратникам; в них рисуется картина беспощадной и унизительной травли, приводящей художника на грань нищеты и душевной болезни, лишающей его возможности писать и доводить свой труд до читателя в СССР; выражается надежда на восстановление справедливости, нередко содержится просьба о выезде за пределы страны. В некоторых письмах такого рода звучат оправдательные интонации (Н. Асеев, М. Зощенко, И. Эренбург), которые могут парадоксально переплетаться с иронией (А. Платонов) или с доносом (Б. Пильняк) или разворачиваться до творческой декларации (М. Булгаков, Е. Замятин). В некоторых письмах звучит просто мольба о помощи (Б. Пастернак).
5. Стоит отметить, что несколько писем не вписываются в данную классификацию. Во-первых, это два письма А. Фадеева (1939 и 1941 годы), близкие к жанру служебных записок; письма эти являются своего рода эпистолярными доносами. Во-вторых, это письмо Б. Пастернака И. Сталину (1936 год), которым поэт сопроводил посланную вождю книгу своих переводов «Грузинские лирики» (М., 1935). Письмо Пастернака близко, с одном стороны, толстовской традиции «собеседования с царями», а с другой — жанру панегирика.
«ПИСЬМО ВОЖДЮ»: ОБРАЗ АДРЕСАТА».
«Письма вождям» являются интереснейшими и важными документами советской эпохи, в которых «отразился век» и с иной, подчас неожиданной стороны предстает личность писателя, знакомого по художественным произведениям и отзывам современников. Но есть в этих текстах и еще один существенный аспект, неизбежно проявляющийся при знакомстве с ними. Это то, каким предстает собственно адресат, личность не менее реальная, чем автор письма, однако отмеченная субъективным авторским отношением, подчас даже мифологизацией.
Мы бы выделили в группе адресатов тех, чей образ принципиально индивидуализирован (автор письма апеллирует не только к лицу, наделенному властными полномочиями, но и собственно к человеку) и тех, у кого он исчерпывается служебной функцией. Среди первых, безусловно, В. Ленин, И. Сталин, а также Ф. Дзержинский, А. Луначарский и некоторые другие, среди вторых — А. Енукидзе, Андреев, Щербаков, Г. Маленков и другие проводники политики партии и воли вождей.
Выше уже отмечалось существенное отличие текстов 1920 х годов от большей части текстов 1930 х — разная степень «демократичности» отношений (допустимой «демократичности») адресанта и адресата: письма, адресованные одним представителям власти предполагают диалог на равных, возможность изложить достаточно свободно (и даже в нелицеприятной форме) взгляды и соображения, как правило, не совпадающие с позицией властей (а значит, и адресата); письма, предназначенные другим, сдержанны и осторожны, в них продумано каждое слово, ведется иногда сложная словесная игра, если же высказывается прямая критика в адрес властей — то лишь в ситуации «на грани», когда «нечего больше терять». Можно даже условно отметить два психологических «полюса» этой ситуации, персонифицированные соответственно Луначарским и Сталиным; с одной стороны, нарком просвещения, интеллигент, представитель «ленинской гвардии», прошедший этап инакомыслия (8), писатель и литературный критик; с другой — вождь партии, хозяин страны, вершитель судеб, лицемерный тиран.
Луначарский — единственный представитель власти, к которому (уже в этом качестве) адресант обращается на «ты» (имеется в виду Богданов, подхватывающий, впрочем, тон письма самого Луначарского, в котором нарком приглашает ученого к сотрудничеству, упоминает многое, что связывало их в жизни и называет себя «твой друг и брат»). Есть, правда, и иной текст, адресат которого назван «брат Володя», «братец ты мой» и т.п., но в данном случае речь идет о письме-памфлете («Приятельское письмо Ленину» Аверченко), и обращение в нем, конечно, условное. Луначарскому писали многие (в работе упоминаются тексты Богданова, Короленко, Маяковского), и его образ в этих письмах имеет, как нам кажется, три ипостаси: коллега, соратник-оппонент, друг (Богданов), «товарищ писатель», оппонент (Короленко), лицо, ответственное за культуру советской России, оппонент (Маяковский). Так, Богданов ведет с Луначарским открытую полемику и критикует позиции большевиков по ряду вопросов, сохраняя при этом дружеский тон и участие к собеседнику и заметно выделяя его из ряда соратников, среди которых «грубый шахматист» Ленин и «самовлюбленный актер» Троцкий: «Мне грустно, что в это дело ввязался ты, во-первых, потому что для тебя разочарование будет много хуже, чем для тех, во-вторых, потому что ты мог бы делать другое, не менее необходимое, но более прочное, хотя в данный момент менее заметное дело, — делать его, не изменяя себе» (9). Автор письма призывает собеседника стать на его место и представить, как бы он содержал себя в России и семью в Швейцарии на тот паек, который полагается ему за работу в комиссии по народному образованию, куда зовет его Луначарский. В конце письма адресату делается даже как бы «встречное» предложение вернуться к рабочему социализму, т.е. на позиции самого Богданова, в недавнем прошлом ближайшего единомышленника нынешнего наркома по неортодоксальной трактовке марксизма.
По имени-отчеству (без чинов) обращается к Луначарскому Короленко. Тон его обращений более сдержан, но уже в первом из шести писем он называет адресата «товарищ писатель» (обратим внимание — не «товарищ нарком»), подчеркивая тем самым особое отношение свое как известного прозаика и правозащитника, желающего высказаться по поводу «болящих вопросов современности», к интеллигентному, образованному и пишущему представителю новой власти: «Мне казалось, что с вами мне это будет легче» (10). Шесть достаточно объемных писем рассчитаны, конечно, на широкую публику (письма, безусловно, публицистичны, и автор их надеялся на публикацию, обещанную Луначарским), однако они рассчитаны и на вдумчивое, серьезное прочтение того единственного адресата, который в них упомянут, адресата-коллеги, литератора, человека, не лишенного совести и сострадания.
Вообще Луначарский для Короленко — сильное (читай — человечное) звено большевистской цепи и слабое звено в лагере интеллигенции. В дневниковой записи от 5 декабря 1917 года читаем: «Наша психология — психология всех русских людей — это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый… оттого наша интеллигенция, вместо того чтобы мужественно и до конца сказать правду «владыке народу», когда он явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестья, — прикрывает отступление… софизмами и изменяет истине… Быть может, самой типичной в этом смысле является “модернистская” фигура большевистского министра Луначарского. Он сам закричал от ужаса после московского большевистского погромного подвига… Он даже вышел из состава правительства. Но это тоже было бесскелетно. Вернулся опять и пожимает руку перебежчика Ясинского… без оглядок в сторону проснувшейся на мгновение совести» (11).
Именно к Луначарскому обращается с открытым письмом В. Маяковский («Петроградская правда» от 21.XI.1918) в ответ на негативную рецензию критика А. Левинсона на пьесу «Мистерия-буфф» в постановке В. Мейерхольда, призывая наркома, высоко оценившего пьесу в свое время и способствовавшего ее постановке, «достойно оборвать речистую клевету» (12). Позднее, в 1920 году, на диспуте о постановке Мейерхольдом пьесы Верхарн «Зори» выявилась несхожесть взглядов Маяковского и Луначарского на футуризм: последний высказался в том смысле, что футуризм отстал, он уже смердит. Во втором открытом письме Луначарскому поэт в ироничной манере формулирует положения Луначарского и затем методично их опровергает. Фактически это полемика не с представителем власти, определяющим политику и в сфере искусства, а с консервативным оппонентом, недооценивающим значение авангардного искусства и его революционных перспектив, которого поэт в иронической форме «прорабатывает» (13).
Таким образом, в письмах, обращенных к Луначарскому, вырисовывается личность довольно противоречивая: большевистский министр, отвечающий за культуру и просвещение, а значит, проводящий ту самую жесткую политику огосударствления, которая приведет в результате к многочисленным жертвам среди творческой интеллигенции и кризису культуры, — и писатель, человек, одержимый всеми интеллигентскими комплексами. Он воспринимается многими адресантами именно как такая противоречивая личность («модернистский» министр, товарищ и друг, ступивший на ложный путь), но к нему обращаются как к «своему» в большевистском правительстве, как к вменяемому оппоненту, которому можно многое высказать и который может понять собеседника и даже ответить ему; в некоторых письмах (Богданов, Короленко) звучит (правда, не без скепсиса) мысль о том, что им удастся обратить адресата в свою веру, а ему в свою очередь, — убедить соратников в правительстве в неверности, излишней жесткости их действий.
Среди адресатов писем, на которых мы останавливаемся в данной работе, есть и образ оппонента иного рода. Это оппонент подающий идеи или личность автора письма в искаженном, извращенном виде, воспринимаемый тем как клеветник. Письма, обращенные к нему, выдержаны в более официальном и сдержанном тоне, сквозь который прорывается негодование автора. Тексты такого рода адресованы, например, Богдановым Н. Бухарину и Е. Ярославскому. Это два открытых письма, в которых автор решительно отклоняет упреки в «меньшевизме» и уличает оппонентов в поверхностном знакомстве или даже откровенном незнании его трудов и научных положений, на которые они опираются в своей критике «богдановщины». Испытывая больший пиетет к Бухарину и обращаясь к нему «уважаемый товарищ», Богданов тем не менее с высоты своего давнего революционного опыта и научных достижении опровергает критические доводы своего оппонента и указывает ему на недопустимость возводить в принцип суждения, высказанные в тех шутливых частных беседах, которые между ними были. В финале письма его автор выходит напрямую к личности Бухарина, человека, чья харизма близка интеллигентской харизме Луначарского: «когда Вы, тов. Бухарин, начинаете мыслить так, что человек, посвятивший себя великому делу пролетарской культуры, которая есть необходимое орудие организации сил пролетариата в действительном социалистическом строительстве, представляется Вам “банкротом”, стоящим “не у дел” (14), и когда я вспоминаю, насколько Вы, тов. Бухарин, являлись до сих пор типом живого идеализма Вашей Партии, то мне кажется, что… “нечто” уже стало утрачиваться. С искренним желанием как можно более ошибаться в своих опасениях, и с товарищеским приветом остаюсь…» — завершает письмо Богданов.
Личность Ярославского вызывает у адресанта более негативные чувства, о чем свидетельствует уже упомянутое письмо Луначарскому, в котором есть абзац, посвященный этому человеку. Критикуя «товарищеские отношения в стане большевиков», Богданов вспоминает, как Ярославский, один из ближайших товарищей Луначарского, после эмоциональной реакции последнего на московские погромы писал в своей статье об «истерических интеллигентах, которые… верещат “не могу!”, ломая холеные барские… руки» и т.п. «Таково товарищеское уважение, — комментирует Богданов. — Это пролетарий? Нет, это грубый солдат, который целуется с товарищем по казарме, пока пьют вместе денатурат, а чуть несогласие — матерщина и штык в живот» (15). Следы этой «грубой солдатской манеры» угадываются и в двух открытых выступлениях Ярославского против Богданова в «Правде» в 1923 году, которые спровоцировали открытое письмо Богданова («открытое» лишь формально, ибо опубликован ответ не был, как и обращение к Бухарину). Называя оппонента (к которому он в начале письма специально не обращается) «лично вполне честным человеком и искренним работником пролетарской революции», Богданов выражает (конечно, в большой мере риторически) уверенность в том, что «честный человек» сделает все от него зависящее, чтобы ответ дошел до тех же читателей, которым были адресованы антибогдановские выступления в «Правде». В письме тонко иронично подчеркивается поверхностность знаний оппонента, берущегося судить о философских взглядах автора: «Вы практик, Вам некогда изучать все теории. Но как же тогда судить о них?» Богданов упрекает автора «популярной книги о богах и богинях» в незнании «богдановщины», идеи которой он и сам охотно использует: «Произвели Вы научно-марксистский анализ моих теоретических положений и показали, как они логически ведут к оппортунизму?» (16). Не сомневаясь в искренности слов и действий своего оппонента, человека более молодого, Богданов предостерегает лично его и ему подобных от участия в таком огульном и невежественном шельмовании.
В письмах Богданова вычленяется и еще один тип адресата — честный человек и профессионал. Таков Дзержинский, которому адресовано развернутое заявление из Внутренней тюрьмы ГПУ. Начальник ГПУ тех лет предстает в этом тексте человеком умным, честным, способным разобраться в деле (Богданов излагает ему кратко, но не поверхностно свои идеи и подчеркивает их актуальность для социалистического строительства), в разговоре с которым уместно апеллировать именно деловыми соображениями, обосновать ошибки обвиняющих строго логически и аргументированно (что автор заявления и делает). Как известно, письмо возымело быстрое действие, требование Богданова: «строгая справедливость, и ничего больше» — было в этом случае удовлетворено.
В изображении Аверченко Ленин предстает как «очень сухой человек», лишенный простых человеческих радостей, зато ставший «неограниченным властителем всея России». Грандиозности социально-политической роли комически противоречат снижающие детали внешности («плутоватые глазенки», «кричал во все горло»), биографии («ведь ты — я знаю тебя по Швейцарии, — ты без кафе, без «бока», без табачного дыма, плавающего под потолком, — жить не мог»), предполагаемых нынешних мыслей вождя («небось, хочется иногда снова посидеть в биргалле, поорать о политике, затянуться хорошим кнастером…»), наконец, само авторское отношение к адресату, для которого Ленин и объект для едких насмешек, и объект для жалости («…всякий человек имеет право на личный уют в жизни… а у Ленина нет этого уюта»).
Если в первом письме автор обращается к «председателю Советской республики» на «вы», хоть и без всякого пиетета и «платформы» («Слушайте, Ленин…», «гражданин Ленин», «господин Ленин», «брат мой Ленин! Зачем Вам это?»), то во втором он с адресатом исключительно на «ты», при этом делаются намеки на якобы общее прошлое («я знаю тебя по Швейцарии», «это, Володя, даже не по-приятельски», «брось ломаться — я ведь знаю…»), общих знакомых (Луначарский, Урицкий, «знаменитая курсистка товарищ Хайкина») и делаются дружеские предложения: могу «сколотить» немного деньжат, «плюнь ты на это дело… приезжай ко мне» и т.п. В результате Ленин предстает в письмах-памфлетах неким «зарвавшимся приятелем» автора, натворившим много безобразий, в том числе и на свою голову, которого автор в иронической форме призывает одуматься, пока не поздно, честно признать свои ошибки, прогнать плохих советников (Троцкий) и отказаться от бредовых планов — и автор гарантирует адресату свою посильную помощь (17).
Несравнимо более многолик в письмах писателей «наверх» образ Сталина: это тиран, сатрап (Раскольников, Фадеев), ВЫСШИЙ СУДИЯ, наделенный мистическими качествами (Булгаков), просто высокое ОФИЦИАЛЬНОЕ ЛИЦО (Замятин), МУДРЫЙ ПРАВИТЕЛЬ, чья миссия сближается с миссией поэта (Пастернак), ДОБРЫЙ, СПРАВЕДЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК (Зощенко, Эренбург).
Раскольников обращается к нему «Сталин, Вы…» и абсолютно отрицает какую бы то ни было целесообразность в действиях вождя, кроме преступной деятельности по укреплению собственной диктатуры, подменившей лицемерно провозглашенную диктатуру пролетариата. Опытный дипломат и журналист, человек трезвого ума, Раскольников, лишен каких-либо иллюзий по отношению к личности Сталина, но и не демонизирует ее, основывая свои обвинения исключительно на фактах советской действительности 1930 х годов. На страницах его письма создается чудовищный и в то же время адекватный историческому масштабу прототипа образ нового жестокого самодержца, паразитирующего на цинично попранных идеях социализма, коммунизма, дружбы народов расцвета культуры и т.д., истинного и главного «врага народа», «вредителя», организатора голода и террора в стране, которому адресант пророчит суд истории и советского народа .
Эта вольная или невольная ассоциация Сталина с единоличным монархом проводится и в письме Замятина, в котором писатель весьма сдержанно обращается к «Уважаемому Иосифу Виссарионовичу» с просьбой об отмене «высшей меры наказания» (намёк на монаршью милость?), каковой для него как художника является полная творческая изоляция и невозможность писать и печататься в СССР. В целом же в этом тексте выдерживается тон и стиль обращения и официальному лицу, облаченному высокой властью — но никаких попыток человеческого контакта со Сталиным Замятин не предпринимает. Автор рассчитывает на понимание своей позиции (не на снисхождение или жалость), позиции человека, лишенного возможности заниматься тем делом, которое дает ему материальные и духовные средства к существованию. Он наделяет адресата чувством юмора (в высшей степени свойственным самому Замятину), приводя примеры абсурдных обвинений критики в свой адрес, допуская самоиронию («черт советской литературы», «пророческий дар» и т.д.). Наконец, автор письма обращается к Сталину с надеждой на внимание и удовлетворительное решение его вопроса, упоминая при этом об «исключительном внимании», которое встречали с его стороны «другие… писатели», обратившиеся с аналогичной просьбой. При всей исключительной любезности последней фразы письма в ней, как нам кажется, тоже звучит ирония: во-первых, далеко не все обратившиеся были удостоены «исключительного внимания» (примеры тому — бесплодные хлопоты о выезде близкого друга Замятина Булгакова, о которых Замятин не мог не знать), во-вторых, «исключительное внимание» властей к просьбам русских писателей о выезде за пределы страны (многими осознанном как единственная возможность жить и писать) звучит как весьма сомнительная похвала этим властям (19).
Очень сложно выглядит образ адресата (Сталина) в письмах Булгакова, одного из тех писателей, чьи обращения к вождю были не единичны и рассчитаны на установление со Сталиным особого личного контакта, диалога. В конце 1920 х годов, когда в жизни Булгакова начинается черная полоса травли, когда он лишается работы, впадает в страх и истерику, погружается в мистическое переживание мира (к 1928 году относится замысел романа о Дьяволе «Консультант с копытом»; наделяет мистическими свойствами реальных людей и события, например, отношения с третьей женой Еленой Сергеевной). На этом фоне и развивается диалог писателя с правительством и лично Сталиным. С одной стороны, он бросает вызов власти, определяя себя как сатирика, мистического писателя, не желающего писать по указке властей, не могущего создать «коммунистическую пьесу», и настойчиво просит выслать его за пределы СССР.
С другой стороны, поговорив со Сталиным по телефону и ощущая с ним некую невидимую связь через пьесу «Дни Турбиных», как известно любимую вождем, Булгаков с неизбежностью погрузился в атмосферу общей завороженности личностью Сталина, создавшуюся в 1930 е годы. «Завороженность позволяла жить, даже повышала жизненный тонус, поэтому она была искренней — и у массового человека и у самых изощренных интеллектуалов. Молодой Гегель, увидев Наполеона, говорил, что видел, как в город въехал на белом коне абсолютный дух». Б.М. Энгельгардт «говорил о всемирно-историческом гении, который в 1830-х годах пересек нашу жизнь (он признавал, что это ее не облегчило)» (20). Поэтому общение со Сталиным было для Булгакова событием не бытовым, но бытийным. Т. Вахитова, исследовавшая письма Булгакова властям, делает очень важное наблюдение о том, что для писателя не было существенной границы между творчеством и официальным письмом Сталину, недаром можно найти почти дословные аналогии в письмах и, например, романе о Мольере, с которым Булгаков себя сопоставлял, а также текстах, связанных с пушкинской эпохой, недаром жанр булгаковских писем «наверх» мало напоминает официальное обращение: он ближе к эссе, в нем вычленяются элементы памфлета (зарисовка о работе совслужащих в письме Сталину от 30.V.1931). Исследовательница делает вывод о том, что «соединяя в своих письмах официальные просьбы и творческие устремления, Булгаков включал и адресата — Сталина в сферу творческого познания. Поэтому образ Сталина в восприятии писателя был двойственным. С одной стороны, он существует как реальное лицо, представитель верховной власти, способный помочь писателю Булгакову. С другой — в драматургическом пространстве об обретал черты творческой личности, подобно Мольеру и Пушкину… Реальные отношения со Сталиным переживались Булгаковым эстетически…». «Булгаков наделял власть, которой владел художник над реальностью, и власть как историческую данность высшими атрибутами инфернального мира, связывал с проявлением дьявольских, сатанинских сил. Причем, в этом факте, как это ни странно, он видел нечто положительное…» (21).
Образ, во многом противоположный «инфернальному» владыке, формируется в письмах Зощенко. Он задается уже в обращении: «Дорогой Иосиф Виссарионович!» Писатель делится своими горестями с человеком хоть и очень высокопоставленным («…беру на себя смелость просить Вас ознакомиться с моей работой…»), но при этом воспринимаемым как близкий, способный понять, посочувствовать и — по возможности — помочь. Адресат — человек, безусловно занятой («я не посмел бы тревожить Вас…») и очень авторитетный для автора письма («Все указания учту»), но тем не менее человек, которому, например, возможно «сердечно пожелать здоровья» на прощание. Этот подчеркнуто неформальный, «сердечный» тон обращения к вождю как к доброму и справедливому человеку как-то мотивирует, смягчает оправдательный пафос второго письма Сталину (26.VIII.1946), фактически отречение от своей сатирической музы, составлявшей главное достоинство таланта Зощенко. Уверяя адресата в своей благонадежности («Я никогда не был антисоветским человеком»), писатель переходит на его язык (точнее, язык официальной прессы и литературной критики, которым написано сталинское открытое обращение к В. Билль-Белоцерковскому: «…у меня не было двух мнений — с кем мне идти — с народом или с помещиками»; «я делал иной раз ошибки, впадая подчас в карикатуру»; «я никогда не был… человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров» (22) и т.п.
Здесь проанализированы лишь некоторые типы адресатов, которые выявляются в «письмах вождям»; за скобками осталось достаточно много материала, анализ которого включить в данную работу не представляется возможным по соображениям объема. Однако и приведенные примеры свидетельствуют о возможности установить некоторую типологию образов (в том числе и одного исторического лица), что мы и попытались сделать.
Письма, обращённые к вождям Советской России (позднее — Советского Союза) вписываются в определённую эпистолярную традицию и очень разнообразны по тематике. Это бесценные документы, в которых отразилась трагическая эпоха нашей истории.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 «Письмо вождям Советского Союза» написано А. Солженицыным в 1973 году и в 1974 опубликовано парижским издательством «YMCA–press».
2 Под этим термином принято разуметь «переписку, изначально задуманную или позднее осмысленную как художественная или публицистическая, предполагающая широкий круг читателей Такая переписка легко теряет характер и превращается в серию писем к адресату, условному или номинальному» (Литературный энциклопедический словарь. М.: Сов. Энциклопедия, 1987. С. 517).
3 Вахитова Т. Письма М. Булгакова Правительству как литературный факт // Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография. СПб.: Наука, 1995. Кн. 3. С. 18.
4 Этому утверждению не противоречит жанр памфлета — в этом случае можно говорить о высокой сатире.
5 Поповский М. Дело академика Вавилова. М.: Книга, 1991. С. 217.
6 Там же.
7 Например, В. Короленко, получив заверения от наркома А. Луначарского в том, что их переписка будет опубликована, неоднократно высказывал (в письмах 1920 года к А. Горнфельду и 1921 года к С. Протопопову) сомнения на этот счет: «…он высказывал намерение ответить мне и затем переписку эту напечатать. Моим знакомым он говорил, что писем еще не получил… Теперь я знаю, что мои письма дошли все, но результат, по-видимому, тот же. Да я и не ожидал другого…» [7.02.1921] (цит. по: Негретов В.Г. Короленко: летопись жизни и творчества. 1917–1921. М., 1990. С. 189–190)].
8 Как известно, А. Луначарский и А. Богданов еще в начале 1920 х годов предприняли попытку неортодоксального, «неплехановского» прочтения марксизма, чем вызвали настороженность и критику со стороны Ленина. Луначарский увидел в новом подходе «почву для расцвета социалистического религиозного сознания» (см.: Луначарский А. Религия и социализм». СПб., 1909). Плеханов и Ленин высмеяли «евангелие от Анатолия», Богданов противился такому повороту выдвинутой им концепции «эмпириомонизма», однако «богостроительство» Луначарского горячо поддержал Горький.
Этот же тип адресата находим в коротком письме Горького Рыкову, которое анализируется во 2 главе.
9 Цит. по: Письма вождям. Русская интеллигенция. Советская власть. М., 2003. С. 8.
10 Там же. С. 64. Сохранился черновик первого письма Короленко, где он пытается определить мотивы, заставившие его обратиться именно к Луначарскому: «…я думал было обратиться с такой “докладной запиской” к В.И. Ленину. Но потом подумал, что будет проще написать Вам… Вы продолжаете, несмотря на ясно выраженное разногласие, относиться ко мне как критик к писателю, и мы можем обменяться этими мыслями как два литератора, а не как обыватель, пишущий непрошенные докладные записки обремененным государственными делами людям. Не взыщите поэтому, если это письмо будет длинновато» (Волга. 1991. № 1. С. 134–135).
11 Негретов П.И. В.Г. Короленко: летопись жизни и творчества: 1917–1921. С. 44-45.
12 Луначарский выступил со статьей «О полемике» с осуждением критики Левинсона (Жизнь искусства. 1918. 27 нояб. № 24).
13 Луначарский ответил Маяковскому в статье «Моим оппонентам» (14.XII.1920), где, не отказываясь от высокой оценки пьесы «Мистерия-буфф», утверждает, что футуризм не воспринимается большей частью революционных масс как «свое» искусство, что формальные изыски, «кривлянье», «монотонность приемов» — «страшно мешает».
14 Именно так аттестовал Бухарин Богданова в своей статье «К Съезду Пролеткультов» (Правда. 1921. 22 нояб.), которую Богданов прочитал, находясь в Лондоне, откуда и прислал свое открытое письмо оппоненту.
15 Цит. по: Письма вождям. С.8.
16 Имеются в виду атеистические работы Ярославского, в которых он, не ссылаясь, использовал отдельные идеи Богданова о происхождении религии. Ощутимо легкое пренебрежение, с каким ученый упоминает эти брошюры.
17 Аверченко А.Т. — Ленин В.И. // Столица. 1990. № 1. С. 20–21.
18 Раскольников Ф.Ф. — Сталину И.В. // Осмыслим культ Сталина. М., 1989. С. 609–611.
19 Замятин Е.И. — Сталину И.В // Замятин Е.И. Лица. Нью-Йорк, 1955. С. 276–282.
20 Гинзбург Л. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 318.
21 Вахитова Т.М. Письма М. Булгакова правительству как литературный факт // Творчество Михаила Булгакова: Исследования. Материалы. Библиография. СПБ., 1995. С. 24.
22 Зощенко М.М. — Сталину И.В. и ЦК // Литературный фронт: История политической цензуры: 1932–1946: Сб. документов / Сост. Д.Л. Бабиченко. М., 1994. С. 105–106, 252–253.
2003