Так случилось, что нам с женой пришлось однажды пожить на Староневском проспекте, в небольшой, но очень уютной старинной ленинградской квартире, комнату в которой нам выделил город в порядке предоставления маневренного фонда. Пребывание наше по этому адресу продолжалось около трёх лет и закончилось давно ожидаемым переездом в отдельную квартиру на улицe Марата, в далёком уже 1983 году.
А пока что мы - недавние выпускники института - весело коротали время в отличной, светлой и просторной комнате с двумя огромными окнами в тихий зелёный дворик.
Кроме нас, в квартире имелось ещё двое "квартиросъёмщиков", как говорилось тогда: в двух смежных комнатах проживали мама с взрослой дочкой - милые, спокойные, интеллигентные люди, и одна пожилая женщина, Анна Ивановна (называю её здесь её настоящим именем) -существо в высшей степени загадочное и таинственное, поскольку услышали мы о ней от наших новых соседей в самый первый день, а вот увидели её гораздо позже.
Помню только, что едва мы впервые перешагнули порог нашего нового жилища, как сразу же были проинформированы сперва любезной девушкой из комнат напротив, а затем и её мамой, что на Анну Ивановну внимания лучше не обращать, мол, чудит старушка, временами, а иногда и вовсе может что-то несусветное учинить, так что лучше нам сразу обо всём знать, чтобы потом не удивляться.
Нам ничего иного не оставалось, как именно так к этому совету и отнестись, т.е. - с пониманием и благодарностью за науку.
Первый раз я увидел Анну Ивановну поздно ночью, когда старушка чуть не на ощупь пробиралась в туалет. Она с испугом посмотрела на меня, впервые увидев незнакомое мужское лицо в своей исторически "женской" квартире, и вдруг развернулась на 180 градусов и чуть не бегом исчезла в своей комнатке, лязгнув за собою ключом.
Мне ничего не оставалось, как пожать плечами, вспомнив предостережение соседей, и отправиться спать. Только после того, как я уже улёгся, я услышал осторожный поворот ключа в двери Анны Ивановны, а затем её торопливые шажки в прежнем направлении.
За первые несколько месяцев жизни по нашему новому адресу, мы успели подружиться с женщинами напротив и окончательно убедиться в странностях нашей пожилой соседки.
В общей сложности за всё это время мы видели её не больше десятка раз, да и то мельком. Большую часть времени старушка проводила либо у себя в комнате, либо где-то за пределами квартиры, причём понять, куда именно она исчезает и когда это происходит, было совершенно невозможно. Пожилая женщина вела очень скрытный образ жизни.
Спустя ещё какое-то время мой статус единственного мужика в доме стал приносить свои плоды. Надо было починить штепсельную розетку, утюг или поставить новый замок взамен старого. А когда я, обливаясь потом, вколотил под самый потолок на кухне два кронштейна, и счастливые женщины повесили на карниз заветные занавески в весёленький цветочек, уважение ко мне стало просто безграничным. И даже редкая гостья на кухне Анна Ивановна уже не косилась на меня с подозрением и испугом. Мы становились для неё "уже не совсем чужими".
А ещё через некоторое время она осторожно постучала в нашу дверь под вечер и, робко извиняясь, попросила помочь ей повестить занавески у неё в комнате.
Мы были более чем заинтригованы. В гостях у Анны Ивановны никто и никогда не был, если верить нашим соседям.
Pазумеется, я сразу же согласился.
На следующий вечер я уже входил в комнату нашей таинственной соседки.
А когда вошёл - ахнул про себя. Это была не комната, и даже не комнатка. Это был склеп. Не больше трёх-трёх с половиной метров в длину и двух-двух с половиной метров в ширину. При этом, большую часть этого "жилого пространства", слева от входа, занимал древний, облезлый от времени шкаф явно довоенных времён, этакий фанерно-деревянный вертикальный сундук с одной узенькой дверцей слева и другой, чуть пошире, - справа. Кроме шкафа, в комнате стояла узкая, железная кровать, малюсенькая тумбочка в изголовье и ветхая, выцветшая табуретка.
C потолкa свисала лампа без абажура, кое-как вставленная в газетный кулёк, напротив входа было небольшое окно, выходившее на другую сторону двора, странно маленькое по сравнению с нашими - огромными и светлыми.
На тумбочке, покрытой газетой вместо салфетки я заметил старую, потрескавшуюся чашку, будильник и пару пузырьков с лекарствами.
Больше не было ничего.
Хотя, пожалуй, нет! Было eщё что-то! Что-то такое витало в облике этого более чем скромного жилища, что самым странным образом одновременно и притягивало и отталкивало, и заставляло задержаться там подольше, и неумолимо гнало прочь. Чем-то веяло в этой комнатушке, неясным и необъяснимым, неосязаемым, но очень особым, неповторимым. Щемящим.
В этом ещё предстояло разобраться, а пока Анна Ивановна стояла передо мной, держа в руках пыльный деревянный карниз, облупившийся от времени. Его-то мне и предстояло повесить.
Промучавшись с крепким дореволюционным кирпичом, я водрузил карниз и повесил дешёвенькие ситцевые занавески. Анна Ивановна благодарно посмотрела на меня, и я покинул эту комнатку с явным облегчением, унося с собой то самое неясное чувство неопределённости, которое испытал сразу же, как только вошёл сюда.
А спустя ещё несколько дней Анна Ивановна снова постучала в нашу дверь и тихонько, чтобы никто не услышал, сказала:
- Я Вас хочу угостить пирогом. Вы любите пироги с капустой?
- Люблю! - сказал я без всякого, признаюсь, энтузиазма.
- Пойдёмте! - сказала Анна Ивановна, только возьмите с собой, пожалуйста, тарелочку и чашечку, а то у меня-то нет лишних.
И она виновато улыбнулась.
И я пошёл есть пирог. Жены дома не было, поэтому чаёвничать мне предстояло в одиночку.
В комнатке всё было таким же, как и раньше, за исключением небольшого свечного огарка на столе, приклеееного застывшим стеарином к консервной крышке.
Анна Ивановна, едва мы уселись за стол, чиркнула спичкой и зажгла свечку. Она занялась маленьким, чуть чадящим фитилём.
Потом старушка, кряхтя, поднялась с табуретки и, к моему величайшему удивлению, открыв узенькую дверку своего старинного шкафа, поставила горящий огарок куда-то внутрь, на самую верхнюю полку, потом пробормотала про себя что-то вроде молитвы, аккуратно закрыла дверку и вернулась на табуретку, с которой встала за минуту до того.
Я, по правде говоря, испугался не на шутку. Открытый огонь в этом дощатом, сухом фанерном ящике грозил серьёзными неприятностями!
Но Анна Ивановна, поймав мой испуганный взгляд, успокаивающе сказала:
- Hе бойтесь, не загорится! Я сама боюсь! И за ним всё время поглядываю! А свечка сейчас погаснет, она малюсенькая совсем. Давайте есть пирог!
С подоконника был извлечён румяный, вкусно пахнущий плоский пирог с капустой, заранее порезанный на аккуратные квадратики.
Несмотря на постоянно попадающуюся яичную шелуху, он оказался довольно вкусным. Я от души поблагодарил Анну Ивановну. Она взглянула на меня задумчиво, словно не зная, говорить ли ей то, что она хотела мне сказать, или отложить на потом.
Но в конце концов вздохнула и сказала:
- Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая?
И не давая мне ответить, продолжила:
- Они тоже думают, что я с ума сошла давным-давно.- И Анна Ивановна кивнула в сторону соседей.
Я молчал.
- А вот я вам сейчас что-то покажу! - сказала Анна Ивановна. Она снова полезла в свой ветхий шкаф, порылась там недолго и вернулась ко мне, держа в руках небольшую, пожелтевшую от времени фотографию. На ней была запечатлена группа девушек, совсем ещё молодых, смеющихся, в платьях с буфами и оборками, явно шитыx когда-то очень давно. Анна Ивановна старческим сморщенным пальцем указала на одну из девушек в середине группы и, осторожно глядя на меня, словно боясь, что я не поверю, сказала:
- Это я!
Я всматривался в молодое, красивое и энергичное улыбающееся лицо на старой фотографии и пытался сравнить его с оригиналом, сидящим сейчас передо мной. И не находил ничего общего. Совершенно ничего.
- Это мы летом, после ФЗУ, - сказала старушка. Это 36-й год. Мне тогда ещё и 20 лет не было, представляете? А на следующий год я пошла на завод. Там и замуж вышла.
- А другие фотографии у вас есть? - спросил я, скорее для вежливости, чем из реального интереса.
Анна Ивановна, казалось, заколебалась на мгновение, но потом покачала головой: - Нет, больше нет! Раньше было много, да растерялись все. Лет-то сколько прошло!
Понимая, что история сейчас затянется, я присел обратно на кровать, с которой недавно поднялся, собираясь уходить.
Анна Ивановна, увидев, что я сел на место, засуетилась:
- Вот я сейчас чаю поставлю и расскажу вам всё.
Она ушла на кухню, вернулась оттуда с горячим чайником, присела на свою табуреточку, и я выслушал всё. От начала и до конца.
Она родилась в маленькой деревеньке, под Могилёвом, в Белоруссии, в большой, дружной семье. Там же окончила семилетку. В 16 лет поехала учиться в Ленинград, на курсы ФЗУ. Потом поступила в техникум при Невском Машиностроительном заводе. Стала чертёжником-копировщиком.
Она рано вышла замуж. Муж был сильно старше молоденькой Ани, но оказался очень добрым и заботливым. Завод выделил молодым комнатку в коммунальной квартире, на Лесном проспекте. Первой покупкой, которую сделали Анна Ивановна со своим мужем, был красивый, просторный шкаф. Туда они гордо сложили все свои нехитрые пожитки, наволочки и простыни, туда же повесили свои платья и пальто. Всё было хорошо.
В 1938 году у них родился первый ребёнок - девочка.
А через год, в 39-м - ещё одна, погодок. Жили скромно, но очень весело и были счастливы. Анна Ивановна сидела с детьми. Зарплаты мужa хватало на скромную, но вполне сносную жизнь.
На выходные всей семьёй они выбирались на Кировские Острова. Именно так в те годы ленинградцы называли недавно открытый Центральный Парк Культуры и Отдыха, ЦПКиО. Слушали оркестр на летней эстраде, катались на лодках, ели мороженое.
- Вы знаете, - вдруг перебила сама себя моя рассказчица, - там была такая красивая клумба! Большая-пребольшая, вся в цветах! Прямо у входа! И все любили там фотографироваться, там даже очередь стояла! И мы тоже там однажды сфотографировались, я с моими девочками, а муж не попал! - засмеялась вдруг Анна Ивановна, и мне показалось, что она сейчас зримо видит ту картину,
- Eго кто-то окликнул, он отошёл буквально на секунду, и в этот момент нас щёлкнули! Так мы без него и остались.
Последний раз они были там 15 июня 41 года.
Через неделю после начала войны муж ушёл добровольцем на фронт. Единственное письмо от него пришло из-под Волхова, осенью того же года.
Больше не было ничего. Даже похоронки.
Надвигалась блокада. Анна Ивановна осталась одна со своими двумя дочками в опустевшей комнате.
А потом начался голод. Как все ленинградцы, они сьели всё, что было в доме, до последней крошки. А когда сьели всё - варили ремни, столярный клей. Oднажды им повезло - соседи, сжалившись над молодой матерью с двумя маленькими детьми, дали ей кусок кошки.
К голодам незаметно, но быстро добавились нестерпимые, невиданные ранее морозы. И тогда в единственную буржуйку на всю их пятикомнатную квартиру пошли книги, мебель, тряпки, всё, что могло гореть. Комната Анны Ивановны опустела. За исключением шкафа и железной кровати, в ней не осталось ничего.
Пустить шкаф на дрова ни у неё, ни у соседей уже не было сил. Там было не обойтись без топора. В чудом уцелевший шкаф сваливалось всё ненужное, что было в комнате: посуда, ненужная одежда, просто мусор, который валялся повсюду в разорённом жилище.
Город перешёл на 125-граммовую норму выдачи хлеба для иждивенцев. Анна Ивановна пошла на родной завод. Её тут же согласились взять на работу, но сразу предупредили, что смотреть за детьми будет некому.
Так Анна Ивановна осталась иждивенкой до самого конца войны.
До резкого ужесточения норм выдачи хлеба завод помогал ей, чем мог. После этого ужесточения всякая помощь прекратилась. Все ресурсы уходили на поддержку тех, кто остался в цехах.
Потом в квартире стали умирать соседи. Потом она с детьми осталась совсем одна. Первое время она спасалась имуществом, оставшимся от умерших жильцов: что-то удавалось поменять на хлеб. Но эти запасы иссякли очень быстро: в те времена все жили одинаково небогато.
Девочки, которые непрерывно плакали, прося еду, перестали кричать, потом перестали вставать с кровати, где проводили всё время под двумя одеялами, закутанные во все оставшиеся в доме тряпки. Было ясно, что долго они не протянут.
И тогда Анна Ивановна отправилась на рынок, который тогда назывался Мальцевским и который теперь все знают, как Некрасовский.
Последним, что оставалось у неё ценного, было узенькое золотое обручальное колечко.
- Совсем тоненькое, как ниточка, - повторила Анна Ивановна, глядя на меня так, как-будто она хотела извиниться за что-то.
Пошла пешком. По 40-градусному морозу. Через весь город. Под обстрелом.
Сколько шла - не помнила, но дошла до совершенно пустого, заброшенного, заснеженного рынка, где не было ни души, кроме нескольких мужиков в дальнем углу, в толстых тулупах и мохнатых шапках.
Завидя женщину, они махнули ей рукой. Когда она приблизилась, спросили, что у неё есть на обмен. Она показала кольцо. Мужики переглянулись, кивнули, и один из них вытащил из-под заледеневшего прилавка алюминиевую миску, завёрнутую в кусок клеёнки.
- Бери, мамаша, детей накормишь, это супец добрый, наваристый!, - сказал мужик и забрал у неё колечко.
Hе помня себя от радости, не чуя ног под собой, Анна Ивановна побежала в обратный путь.
- Чуть не околела по дороге, но добежала, представляете? - снова перебила сама себя старушка.
Дома она поспешно развернула драгоценную ношу и поставила миску на остывающую буржуйку. Когда жидкость оттаяла, Анна Ивановна увидела в ней плавающий человеческий палец и кусок уха.
Через неделю младшая не проснулась. Старшая девочка слабым голосом позвала мать и равнодушно сообщила, что сестрёнка уже не дышит и холодная совсем.
На следующий день в квартиру зашли какие-то мужики, спросили есть ли умершие в доме и забрали маленькое тельце, завёрнутое в грязные тряпки.
Сказали, что всех везут на Пискарёвское. И ушли. Анна Ивановна подошла к окну. На улице стояла грузовая полуторка с открытым кузовом, полная почти доверху окоченевшими телами в лохмотьях, бывших когда-то одеждой.
А ещё через некоторое время Анна Ивановна получила предписание придти на эвакопункт. За день до прибытия, уже успев собрать в узел все оставшиеся тряпки, она обнаружила, что умирает и старшая. И тогда женщина разрезала кухонным ножом вены на левой руке и капала кровью в раскрытый ротик ребёнка до тех пор, пока девочка не очнулась и не начала кашлять и задыхаться.
На следующий день Анна Ивановна с ребёнком на руках прибыла по назначению. Оттуда всех на грузовиках отвезли на Финляндский Вокзал. Однако, уехать из голодного и замерзaющего города в этот день Анне Ивановне было не суждено.
Посадкой и размещением в предназначенной для неё теплушкe заведовала её подруга по ФЗУ, ещё с добрых, старых довоенных времён.
Вместе со своим мужем эта подруга часто бывала в гостях у Анны Ивановны дома, вместе они пили чай смеялись и слушали любимого Вадима Козина.
А в этот день подруга ногой в солдатском сапоге отпихнула Анну Ивановну с подножки, зло крикнув при этом:
- Мне отца с матерью спасать надо, а твоя девчонка всё одно не выживет, не жилец она, не видишь? Tак что - подождёшь следующего эшелона.
Анна Ивановна осталась ночевать на вокзале.
Следующий поезд был утром.
В невообразимой толчее и грязи доехали до берега Озера, потом медленно, метр за метром, переправились на тот берег. К концу дня оказались в Тихвине.
Bсех выгрузили в огромной избе, набитой беженцами под самый потолок. Хозяйка с мокрым от слёз лицом суетилась между приехавшими, стараясь помочь, чем только было возможно. Увидев Анну Ивановну с полумёртвым ребёнком, она метнулась куда-то за печку и вытащила оттуда пол-бутылочки молока. Она влила это молоко в рот ребёнка, немотря на протесты Анны Ивановны. Влила всё, что было в бутылочке, величиной чуть больше медицинского пузырька. Этого оказалось достаточно. Ребёнок счастливо улыбнулся матери, закрыл глаза и через несколько минут умер.
Что такое голодное истощение последней степени - на Большой земле ещё не знали.
Там, в Тихвине, в братской могиле, Анна Ивановна похоронила свою вторую дочь.
А потом была эвакуация, путь в Харьков, который длился почти месяц. И чужая, случайная женщина на вокзале, ставшая лучшей подругой на всю жизнь, там, в Харькове, когда они обе сидели у жарко натопленной печки в маленьком белёном домишке, молчали, глядя в огонь. И подруга, сквозь слёзы, снимала пригоршнями с пальто и с головы Анны Ивановны крупных белых вшей и бросала их в открытое пламя, весело бушующее за распахнутой заслонкой.
И снова была эвакуация, на этот раз - на Северный Кавказ, в Кабардино-Балкарию. О своём времени там Анна Ивановна говорила очень скупо, рассказав только, что местные относились к эвакуированным из рук вон плохо, обижали их, грабили и даже убивали порой, воруя пожитки, с которыми люди уходили на рынок в попытках поменять на еду тряпки или чудом сохранившиеся ценности, что вообще ждали прихода немцев со дня на день, и когда пришло сообщение о разгроме фашистов под Моздоком и Малгобеком, были очень расстроены. И поэтому все русские были очеь рады решению Сталина об их выселении с Кавказа.
А Анна Ивановна после этого сообщения поняла, что можно возвращаться обратно домой, в Ленинград. Путь был открыт.
И снова был Харьков, и та же подруга, которая плакала в голос, увидев Анну Ивановну на своём пороге.
И рассказы об оккупации, и снова слёзы. И потом - долгая дорога домой, как только пришло сообщение о прорыве блокады в январе 1944 года.
Kак и другие ленинградцы, она торопилась вернуться в город, чтобы сохранить за собой жильё. Необходимо было подтвердить, что она жива, иначе в комнату могли вселить новых квартирантов.
В марте 44 года она вернулась домой, к себе, на Лесной проспект. В их квартире уже были новые соседи, взамен умерших прежних, бегали дети. Новые жильцы ей были не слишком рады. Они расчитывали на её комнату, полагая, что хозяйка погибла. Но она вернулась. Вошла в свою комнату, всю покрытую толстым слоем 3x-летней пыли. Шкаф, как и кровать, стояли на месте. Можно было потихоньку приходить в себя и начинать жить. Она засучила рукава, убрала всю накопившуюся грязь, распахнула шкаф, забитый старым, ненужным хламом и разобрала его до основания, откидывая в сторону рухлядь и отбирая хоть что-то, что могло пригодиться в будущем.
Когда очередь дошла до самой верхней полки слева, Анна Ивановна выскребла оттуда какие-то обломки, клочки газет, старые тряпки и, желая убедиться, что ничего больше не осталось, встала на чемодан, с которым приехала, и глубоко засунула руку внутрь, шаря в тёмном пространстве. Она почувствовала странный, мягкий, но увесистый на ощупь предмет, извлекла его наружу и потеряла сознание.
Это был старый, ещё довоенный, полукилограммовый пакет манной крупы.
Анну Ивановну нашли соседи. Кое-как привели в чувство. А когда увидели рядом с ней, на полу, пакет злосчастной каши - поняли всё без слов. Сами недавние блокадники, они безошибочно догадались об остальном.
А ещё через некоторое время, Анна Ивановна сама обратилась к ним с предложением отдать им свою комнату взамен любой другой и в любом районе, лишь бы уехать отсюда.
У соседей нашёлся дальний родственник, живший как раз здесь, в этой самой комнатушке, где мы сейчас сидели. Дело сделали быстро. Единственным условием было помочь перевезти её вещи.
Вот так в маленькой комнатке на Староневском прописался тот самый шкаф. И теперь уже навсегда.
Несколько лет после этого Анна Ивановна болела. Едва ли не каждую ночь она видела во сне блокаду, своих дочерей и пакет проклятой манки. Просыпалась и не могла больше заснуть до самого утра.
Не выдержав мучений, она решила уехать из города, который оказался к ней так суров.
Отправилась на Дальний восток, не то в Хабаровск, не то в Комсомольск. Там закончила акушерские курсы и устроилась в местную больницу акушеркой. Всё медленно налаживалось. Но прошлое оказалось цепким и злопамятным.
Однажды она принимала очередные роды. Hа свет появилась
- Прелестная девочка, просто чудный ребёнок!" - сказала, улыбнувшись вдруг, Анна Ивановна.
Едва придя в себя, молодая мать заявила, что отказывается от ребёнка.
И Анна Ивановна не выдержала. С криком: "убью, тварь!"- она ворвалась в палату к незадачливой мамаше.
Её с трудом оторвали от женщины, которая с трудом дышала, потирая крепко сдавленную шею.
Скандал замяли, но из больницы пришлось уйти.
Только позже сообразила Анна, какую глупость сделала. Ведь она могла попытаться удочерить этого ребёнка! С её опытом, образованием и возрастом, ей без труда удалось бы. Теперь об удочерении приходилось забыть навсегда.
Так, спустя несколько лет, Анна Ивановна, вернулась в Ленинград. Вернулась ни с чем.
А с возвращением пришли старые ночные кошмары.
И она впервые попала в психоневрологическую больницу. А потом - ещё раз. И ещё раз. И ещё...
Оформила инвалидность с правом работы. Устроилась в столовую, судомойкой. И с перерывами на лечение отработала там все последние годы.
- Меня там любили! - с гордостью сказала старушка. - подкармливали, арбузами кормили! - улыбнулась она. Арбузы Анна Ивановна любила с детства.
Теперь донести тяжёлый фрукт до дому у неё не хватало сил.
- Вот все говорят: есть Бог! - тяжело выдохнув, сказала Анна Ивановна - а где он, по-вашему? Где? - с силой повторила она. - Чем я виновата, чем прогневала Его, если он так наказал меня? За что?
- Вы не верите в Бога? - Тихо спросил я?
- Нет, не верю! Нет Его! Не может быть Его! - с прежней убеждённостью повторила старушка! - Если бы Он был - Он не допустил бы этого всего!
- Я прожила всю жизнь! Скажите мне - зачем? Зачем человеку даётся такая жизнь, как у меня? Ни семьи, ни близких, ни дома. Никого нет! Ничего! А я всё живу и живу! Зачем?
Я молчал, понимая, что нет и не может быть на свете такого мудреца, кто смог бы ответить на этот вопрос.
***************************************
Она умерла 30 октября 1988 года.
После неё не осталось ничего.
Осматривая опустевшую комнату, соседи распахнули шкаф. На верхней полке, у самой стенки, почерневшей от копоти, они нашли две старых, жёлтых довоенных фотографии. На одной, групповой, красивая молодая девушка, в самом центре, в нарядном платье, щурясь от яркого солнца, кокетливо улыбалась невидимому фотографу.
А на другой та же девушка где-то в саду, у огромной клумбы, держала за руки двух маленьких девочек - погодков, в одинаковых панамках и пышных бантах в торчащих в разные стороны косичках.
Там же, этой полке, на старой, ветхой газете стоял потухший огарок свечи, приклееный стеарином к консервной крышке.
Это были иконы Анны Ивановны.
В морг больницы Мечникова пришли мы с женой и наши соседи по квартире - к этому времени - давно уже бывшие соседи. Ехать на похороны они отказались.
На старом, разбитом ПАЗике "Спецтранса" мы отправились на Южное кладбище. Было 2 или 3 ноября, с низкого серого неба сочился мелкий холодный дождь вперемешку со снегом. Сквозь запотевшие окна мы видели обычную предпраздничную суету, красные флаги и портреты, уже развешанные тут и там.
Через час неторопливой поездки мы были на месте.
Кладбищенские служители быстро подкатили к автобусу громыхающую железную тележку. На неё с помощью расторопного водителя мы погрузили совсем не тяжёлый гроб.
И медленно побрели к месту захоронения.
Свежевырытая могила отчётливо чернела в быстро надвигающихся сумерках на фоне земли, уже почти совсем укрытой первым в этом году снегом.
Тележка остановилась. Один из могильщиков привычно равнодушным голосом поинтересовался, не снять ли крышку, если кто-то будет прощаться.
Мы попросили снять.
И тогда мы в последний раз увидели лицо Анны Ивановны. Оно больше не было скорбным. Оно было спокойным и спящим. Морщины разгладились, кожа немного округлилась, и теперь я смотрел на лицо, похожее на то, что видел когда-то на старой, пожелтевшей, предвоенной фотографии.
И впервые был рад за неё. Искренне рад. Для неё всё закончилось.
Она уже была там, где однажды и навеки остановился её земной путь - в тёплом июньском утре 1941 года, в Центральном Парке Культуры и Отдыха, где весело кричат дети, громко, гортанно орут чайки, а из развешанных вокруг репродукторов мягко и нежно поёт Вадим Козин. Там, в летнем парке, в невообразимой дали она снова держала за руки двyх непослушных девочек, 2 и 3 лет. A они снова тянули её в разные стороны. A она смотрела прямо в объектив фотоаппарата.
И улыбалась.
Она уже встретилась со всеми, кого потеряла однажды. И поэтому была счастлива и спокойна. Теперь уже навсегда.
Потому что знала, что 22 июня 1941 года никогда больше не настанет в её жизни.
Через 72 года скитаний oна, наконец, вернулась домой.