На фронт.
В начале февраля нас переодели в первосрочную форму. Выдали белый полушубок и валенки, а ещё новую шапку-ушанку, ватные штаны и фуфайку. Снабдили сухим пайком на двое суток.
После окончания учебки присвоили звание младшего сержанта. Этим отметили моё старание и расторопность в освоении непростой солдатской и артиллерийской науки. На складе выдали черные артиллерийские петлицы, сержантские треугольники и серые эмблемы скрещённых пушек.
Вечером я прикреплял эмблемы к петлицам, а петлицы пришивал к воротнику фуфайки. В десять вечера выпуск построили, приказали получить карабины взамен учебных винтовок, по три обоймы патронов к ним, уложить в заплечные мешки противогазы и другой нехитрый солдатский скарб.
К полуночи артдивизион в пешем порядке тронулся в сторону вокзала на погрузку. Шли по городу неспешно. Командиры иногда одёргивали нерадивых, сбивающих строй с походного шага, но громко не кричали, понимая остроту момента. Выпускникам, возможно, уже через несколько дней предстоит вступить в бой, кому-то, может быть, и погибнуть или получить ранение, а им принимать новое пополнение, по сути, оставаясь всё теми же, как говорили, тыловыми крысами.
Когда проходили по мосту через Оку, слева был отчётливо слышен гул работающего автозавода, но из-за светомаскировки что-то разглядеть в ночи оказалось сложно.
Завод работал на всю мощь. Строил танки и бронемашины, собирал полученные по Ленд-Лизу автомобили и собственные полуторки и ещё не знал о своей печальной участи – быть разбомблённым немецкими бомбардировщиками в первую декаду июньских ночей. Разрушат его так, что восстанавливать придётся несколько месяцев.
Нас отвели в тупик недалеко от Московского вокзала. Разрешили разойтись и перекурить перед посадкой.
Состав из теплушек уже стоял, а минут через двадцать последовала команда на посадку. В составе взвода, вместе со своим отделением я забежал по настилу в теплушку и занял нары внизу, в правом углу вагона.
Последним в вагон поднялся сержант, бывший командир нашего взвода. Слегка подсвечивая фонариком листок, провёл перекличку. Потом вышел наружу, сбросил настил, закрыл откатную дверь и поспешил докладывать начальству.
Через какое-то время дверь снова приоткрылась. В проёме показалась голова капитана железнодорожных войск – начальника эшелона. Он вкратце проинструктировал, как себя вести в случае налёта вражеской авиации, объяснил – эшелон идёт в Калинин. Приказал при движении соблюдать светомаскировку, особенно в вечернее и ночное время. Потом сообщил, что первая остановка ожидается только утром и перешёл к другому вагону.
Через час, наверное, гукнул паровоз. Состав качнулся и медленно покатил к фронту.
Знаешь, Саша? Такое было тягостное настроение. Это в кино показывают, что на фронт тогда ехали с шутками и прибаутками, с песнями и пляской, с дружескими разговорами о желании бить и убивать врага.
Может, где-то такое и могло происходить. Но не у нас. Ведь мы, считай, всё ещё пацанами были. Всем по семнадцать-восемнадцать лет. Вчерашние школьники или колхозники. Худые, низкорослые, давно уже не кушавшие досыта. Многие лежали на нарах, уткнувшись лицом в сложенные руки. Кто тяжело вздыхал, кто даже и всхлипывал. По-разному. Но то, что никто не веселился, это уж точно.
Я вспоминал родной дом, родителей, сестёр и братьев, детство и школу. Казалось бы, совсем недавно это было, но с тех пор столько событий произошло.
Очнулся утром. Поезд стоял. Дверь теплушки оказалась приоткрытой, и в вагон ветер заметал мелкие снежинки. Выглянул из вагона. Станция небольшая, всего трое путей. Окружена со всех сторон лесом.
Мимо пробежал лейтенант-железнодорожник. Крикнул второпях, что стоять здесь будем до темноты, а, примерно через час, повагонно, начнут кормить горячей пищей.
Покормили только к полудню. Зато накормили хорошо. Наливали по полному котелку борща, и борщ был наваристый. С капельками жира на поверхности и даже с мелкими мясными прожилками. И хлеба не пожалели – каждому бойцу по половине буханки.
К сожалению, это была единственная кормёжка за день. Вечером пришлось сухим пайком довольствоваться. Тем, у кого он остался.
В сумерках, наверное, около шести пополудни, прозвучал гудок паровоза. Красноармейцы собрались в теплушках, и состав тронулся.
Снова ехали всю ночь и только утром добрались до Калинина. В сером пасмурном утре город выглядел грустно. Кое-где из-под снега виднелись следы пожарищ. Разрушенные и полуразрушенные здания дополняли убогость военного пейзажа.
Спустя некоторое время подошла колонна грузовиков. Последовала команда на погрузку. А через час мы двигались по зимнику в сторону Торжка.
За Торжком взяли на Запад и к вечеру попали в тыловые части тридцать девятой армии. У какой-то деревеньки выгрузились. Там нас покормили и развели по домам на постой.
На следующий день построили. Приехали купцы из частей и стали разбирать выпускников учебки по подразделениям.
Внутри себя я надеялся попасть в артиллерийский полк, на мощные пушки или гаубицы. Служба там, безусловно, тяжёлая, но шансы, остаться живым, всё же повыше, чем в противотанковой или полковой артиллерии. Тяжёлая артиллерия не на передке, от фронта на версту, а то и на три, а, иной раз, и на все пять отстоит. Спокойнее там.
Не повезло. Весь выпуск разобрали по частям, в полковую артиллерию, и лишь наш взвод целиком попал в состав отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона.
Противотанковый дивизион – самое худшее из всех вариантов. Самое страшное. Это передок, а другой раз и того хуже – впереди передка, в засаде на танкоопасном направлении. Ничтожны шансы выжить.
Капитан из артдивизиона приказал взводу отойти в сторону, а сам ушёл куда-то. Отошли, присели на снежный бруствер, перекурили.
Через полчаса снова появился капитан. Он полулежал на санях. Возница понукал лошадку. Поднялся с лежанки, построил взвод и приказал начать движение следом за санями.
Вещмешки уложили на повозку, маленькая колонна тронулась. Добирались целый день. Уже смеркалось, когда пришли в нужную деревню.
Лошадь остановилась. Капитан бодро спрыгнул, размял ноги и поспешил к одному из домов. Пришёл старшина, взвод развели по батареям. Определили бойцов на постой и накормили горячей пищей.