Задрожали, забеленились дожди.
После летнего сумрака, смазанного зноем, закрылось небо над тобой и мною, и из него нахлынула серая каша воды. Бестолочь, шатающаяся по подьездам, праздно рассуждала о депрессиях. В рот их попадали напитки из жестяных банок, было вкусно, вот только мало, и начинающийся гастрит подначивал бестолочь пожирать всякую херь, от которой становилось только хуже в желудке, но слаще на душе.
Вот как происходила осень: гигантские банки стояли, прислоненные к балконным дверям, велосипеды висели на гвоздях, грязь крыш смешалась с листьями, какие-то ребята набирали собственную кровь из вены просто заради удовольствия. Ребята потом выпшикивали эту кровь из шприцов наружу окна, попадая прямо во двор, на голубей, а то и на тщедушных прохожих.
-Да итит твою мать! - говорили иные прохожие, а иные отряхивались, а иные не замечали, да так и шли в окровавленных одеждах до самого дома, где жена сразу же хлопалась в обморок от данных видов, а прохожие не понимали, что же с женой, и укладывали ее на постель, нервничая, а в душах их разрасталась любовь.
- Стреляем ещё! - говорили ребята.
На лестницах стыли дни. Ветра заходили в квартиры. Мочеиспускания проосходили с запахом алкогольного коктейля, и порой ссущий, как бы окидывая себя взглядом из будущего, размышлял: "Вот, стоит пьяный, приятный человек и писает. Знает ли он, дружок, что будет с ним дальше..."
Но всё это, разумеется, спьяну. В обыкновенном состоянии озарения данного типа случаться не могут.
И, пока мощнейшие мужчины взнос или картошку в мешках на свои этажи, подпинывая молодое, в делирии, поколение на лестничных клетках, осень вступала в свои права обыкновенным принятием самой себя, то есть: небо замыкалось в металлическую подушку из-за того, что концы сходились с концами, везде и у всех. И пусть не каждый осознавал это, однако же, вспоминая впоследствии всякую осень, каждый убеждался: лучшего в жизни пока ещё не было. И хуже уже не будет.