Валет и Любка
Зимой много на улице не набегаешься. Мороз, и рано темнеет. Линь говорит: «Пошли к Пете-Валету». Заходим, дверь прикрыли. Линь первый начал: «Здрасте, Петя-Валет и тетя Любка. Можно у вас погреться? У вас так хорошо». Мы с Яном переглянулись. Линь подлизывается, знает, что нас здесь обязательно накормят чем-то вкусным.
В передней настелено соломы выше колен и стоит страшная жара. Петя-Валет и Любка лежат почти голые на плащ-палатках. Валет в трусах, а Любка еще и в лифчике. Курят самокрутки, а дымят так, что как будто пожар. У них всегда жарко.
- Это, - говорит Валет. - Мы мороз окопный выгоняем из тела.
- Привет, мои добрые зрители, – не оборачиваясь к нам, добавляет он.
И обращается к жене: «Любка, прикройся, мужики пришли».
Любка очень красивая. Больше Валета и даже папы Коли. У нее огромные, как бинокль, глаза и усики по каждому краю верхней губы. Сиськи у ней торчат, она вся гладкая и гибкая. Прямо – «девушка с веслом». Она точно такая, как статуя, которую искали тысячи лет, а когда нашли, оказалось, что у ней отрублены руки. Раньше это было запросто. Какой-нибудь пьяный мужик начнет приставать к очень красивой женщине. Бубнит ей: «Люблю, люблю». А зачем ей он, когда у нее есть свой настоящий рыцарь, весь в доспехах. Она повернется, да как даст насильнику в нос. А тот кричит: «Ведьма, колдунья!». Все увидят, что женщина очень красивая и дерется, как Жана д,Арк, и по рукам ей. Когда разобрались в ее невинности, то сделали статую, чтобы все видели, что не все красивые женщины ведьмы.
А когда Любка потянется, откинет голову назад и скажет: «Так хорошо, Петюня, аж жить хочется», то сразу видно, что это не земная женщина, а большущая гибкая кошка с зелеными глазами.
Любка встает, медленно надевает халат, застегивает пуговицы.
- Чего выпучились? Запомните, поросята, когда женщина одевается – надо отворачиваться, а когда наоборот, тогда и пяльтесь.
- Ну, что? Жрать хотите, проглоты?
Это уже нам.
У Валета с Любкой всегда есть что-нибудь вкусненькое. Конечно, у них же нет детей. Петя-Валет получает пенсию за раны, а Любка – медсестра.
Не знаю, как будет работать Валет, а Любка – здорово! Когда делают уколы против прививок, она командует: «А ну-ка, кончай ныть. А то как дам по соплям, живыми не останетесь». Все по пояс раздеваются и идут на укол. Теперь укол не страшен, а вдруг Любка действительно врежет, башка может слететь с плеч. Она – вон какая здоровая и злая на уколах. Старшие пацаны и то перестают шуметь, даже не осмеивают девчонок.
Любка отрезает нам по ломтю белого хлеба. У нас такого и не бывает. Это они привозят из райцентра. Намазывает маслом и сверху – медом. Красота! Теперь пусть говорят, что хотят, но лучше жизни не бывает. Мы рассаживаемся в задней комнате, за большим круглым тумбовым столом, и уплетаем с чаем вкуснятину. В задней комнате у них еще есть диван и одно кресло. Диван – это мечта всех. Захотелось отдохнуть, пожалуйста. К примеру, летом не надо лезть под койку, чтобы спастись от мух. Мухи не любят днем темноту. Вот там и полеживаешь, пока жара не спадет. А на диване можно укрыться чем-нибудь и не надо после его заправлять, как постель и так мягко, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Валет тащит солому к печке и загадывает нам загадку в тысячный раз: «Какая корова ест и солому, и дрова?». Любка командует: «Три-четыре». И мы хором отвечаем: «Голландка». Валет говорит: «Опять угадали». И все смеются.
Он садится у печки, засовывает в нее пучок соломы, и вспыхивает огонь. В комнате начинают бегать тени. Любка ложится сзади нас на солому, закуривает, а Валет прямо перед топкой примащивается на пеньке, а мы вокруг него. Скручиваем маленькие пучки соломы и засовываем в топку. А Любкин дым, как живой, обволакивает наши головы и тянется в топку.
Теперь ждем, что на этот раз придумает Валет. Он, конечно, врет, но так хочется поверить!
- Знаете, чего мы больше всего боялись под Берлином? - начинает Валет. - Удава. Под бомбежками из зоопарка расползлись все змеи. И самые большие в мире удавы. Они закрутили и задушили много эсэсовцев. А нам, победителям, от этой пакости не хотелось погибать в конце войны. Все, кто шел в разведку, прижимали к боку пистолеты с взведенными курками, чтобы сразить змия. Хотите, верьте, хотите – нет.
Любка говорит: «Петруш, они бы тобой подавились, ведь у тебя одни кости».
Вот мы уж отхохотались – вдоволь. И Валет смеялся от души. А нам даже меда еще захотелось.
- Любка, – говорит Валет, – а чего это ты замуж вышла-то за тощего. Вон на фронте сколько было мужиков, а ты так и не нашла ведь лучшего? Пацаны, вы видели, сколько у меня орденов и медалей, у Любки должно быть еще больше, а у ней всего одна медаль «За отвагу»? Она провоевала санитаркой на передке от Сталинграда до Праги. Раненых спасла сотни. За это надо героя давать, а ей хрен с маслом. А потому, что ни с одним офицером, ни с солдатом всю войну не спала.
- Ну и глупая женщина. Вместе спать теплее. И можно укрыться двумя шинелями. Вредная она, наверное, поэтому и ни с кем не спала, мучилась и мерзла, – подумал я.
- На медкомиссии, когда возвращались из Германии, это и обнаружилось. Она, наверное, такая единственная на всем фронте осталась. Вот командир полка после этого и представил ее к награде. А то бы и «отваги» не было. За меня вышла замуж девчонкой уже после войны. Характер у нее такой, что связываться опасно.
- Валет, – говорит Любка, – ты хоть у меня и лучший орден, но явно шальной. Причем всю жизнь. Слушайте, мальчишки. Петю ранили, когда их группа возвращалась из разведки. Двоих насмерть, а он притулился за валуном и поглядывает на нас, а мы из окопа на него. Пули щелкают по камню с другой стороны, но безвредно. В бинокль было видно, что у него все брюки мокрые. Думаю, истечет ведь кровью. Так жалко стало, что я и рванулась из окопа. А тут наша артиллерия начала немцев прижимать, стало полегче. Завалила солдатика на плащ-палатку и поволокла. Тяжеловато, у него перебиты ноги. Думаю, чего же он руками не помогает. Глянула, а он еще за траву цепляется. Я так обозлилась. В окоп заволокла, а он мне преподносит цветочки. Что-то ласковое сказал. Вот с тех пор пропала моя душенька, и не потерялись, и не расстались. Конечно, шальной, какой же еще.
Что Валет шальной, мы тоже знали. Прошлой весной кто-то открыл дверь в класс и крикнул: «Река вспучилась!». Мы и посыпались на берег. Даже Марь Тимофевна не стала останавливать, а тоже потом пришла на Самарку. Было тепло-тепло, а на небе трелюлюкал жаворонок. Речка наполнила берега, и вода поднималась прямо на глазах. И тут из-за поворота выплывает льдина, а на ней Валет: в гимнастерке с орденами и медалями, подтянутый офицерский ремень сделал его широкоплечим, брюки заправлены в хромовые блестящие сапоги. И весь Валет – как с картинки о нашей победе.
Он машет всем пилоткой и кричит: «Товарищи, поздравляю вас с победой! Зима низвержена, да здравствует весна и мир во всем мире! Ура, товарищи!».
Наступил праздник, и мы закричали: «Ура!». Одна только Любка не радовалась. Она прикусила нижнюю губу, глаза разинула, а усики у ней стали как у Петра первого, торчком, я видел в кино. Она терпеливо ждала, когда Валет будет на суше.
Тут всех рассмешил наш участковый милиционер. Он как закричит: «Петро, кончай реку хулиганить. Запомни, я и утопленников штрафую на полную катушку». А Валет ему в ответ: «Семеныч, мы же с тобой – разведка. А она в воде не тонет и в огне не горит».
Нашего милиционера опасаются все. Его так и зовут – Сема-грозный. Он маленького роста, но прямо квадратный и, говорят, силу имеет немерянную. Всегда как зайдет в чайную, громко спрашивает: «Кто тут водкой закусывает?». Шоферам пить за рулем нельзя. Вот они и начинают уговаривать, мол, фронтовые сто грамм не повредят. Кто-нибудь подаст ему полный стакан водки – по половинке наш милиционер не пьет. Сема выпьет, корочкой хлеба занюхает и командует: «С вещами на выход, по одному! Если кто разобьется, посажу всех, соучастников». Шофера ему подчиняются, как мы Марь Тимофевне.
Льдина еще и края берега не задела, а Валет как-то весь напружинился и прыгнул на землю, даже не испачкав сапоги. Любка повернулась и молча пошла домой. Вот теперь она Валету поддаст, это точно.
Любку у нас все побаиваются: и пацаны, и даже взрослые. Однажды я видел, как она несла на плече пьяненького Валета. Валет пьет редко и мало-мало. Но пьянеет лучше любого пьяницы. Выпьет – и готов. Ноги начинают вилять, а что говорит – не поймешь.
Один командированный из района сказал ей, когда Любка несла мимо свою ношу.
- Ты, – говорит, – такая краля, а в мужья взяла соплю.
Любка приставила Валета к плетню. Подошла к мужику и как жахнет его в нос. Здоровенный, как колхозный бугай Зенит, он как будто какую-то внутри пружину потерял. Сразу весь обмяк и … бряк. Прямо в пыль, в белой рубашке, в галстуке, в пиджаке, с дырочками от орденов, в новых штанах и сапогах. А кровища из него как из свиньи, когда ее резали у соседа дяди Вани. Любка вскинула Валета на плечо и молча поплыла дальше.
Мамка потом говорила папе Коле, что, мол, правильно Любка врезала этому районщику, он ни одну юбку не пропускал. Нет, не права мамка. Так бить нельзя, так можно и убить. Я видел, как на охоте убивают уток. Летит она себе, а тут выстрел. Утка сразу умирает на лету, падает комочком вниз и хлоп об землю. Жалко.
Валет достает старые-старые карты, и мы начинаем играть в «дурака». Любка смотрит в свой веер и говорит тихонько: «Чем же крыть? Чем же крыть?». Валет подсказывает: «Нечем крыть, крой валетом, тебя (тут он вставляет матершинное слово) зимой и летом». Его поэтому и прозвали Валетом. Любка как будто и не слышит. Быстренько глянула на Валета и тихонько говорит себе под нос: «Ах, если бы так, если бы так». Валет аж подпрыгивает. У него разгораются глаза, а волосы торчат в разные стороны. Он наскакивает на Любку и страшно возмущается: «Тебе что меня одного мало, да!». Любка от души хохочет, валит за шею Валета на солому и шепчет ему: «Хватает, хватает, Отэлушка ты мой, иногда даже чересчур». Я не знаю, кто такой Отэлушка, наверное, это кличка бычка. Потому что глаза у Любки стали большими и влажными, а лицо счастливым, как у нашей коровы, когда за ней ухаживает бугай.
Они лежа закуривают, и Валет говорит: «Собрат мой по искусству, а не дать ли нам по такому поводу концерт?». Это он к Яну. И показывает взглядом в угол.
А Ян только и ждет этой минуты. Он аккуратно открывает большущий чемодан, вынимает из него немецкое чудо – аккордеон и начинает его протирать мягкой тряпочкой. Ян учился в Ленинграде музыке, и если по радио передавали даже самую плохую музыку, например, симфонию, то Ян бросал играть с нами и уходил слушать.
А инструмент, как называет его Валет, - трофей. Валет привез его из Германии, а еще – перламутровый телефонный аппарат. Говорит, что это очень красиво.
Когда поет Валет, то по телу пробегают мурашки. У него голос такой, как будто он состоит из кожи, костей и песни. Как какой-то персидский шах, сидит наш певец на троне и может бросить своим подданным тонкую золотую монетку, а захочет, так целое ведро разом грохнуть. Тогда семилинейная керосиновая лампа под потолком несколько раз мигнет, мигнет и погаснет.
А нам и света не надо, пусть только Валет не останавливается. Ни папка, ни мамка не верят, что Валет голосом тушит лампу. Мамка говорит, такого не бывает, а мы с Линем клянемся, а нам не верят.
Любка зажигает лампу. Валет сидит на табуретке, сильно кашляет и весь съеженный, как старичок. Наверное, из него песни вынимают душу. Он жалобно говорит Любке: «Не могу больше. Мне надо в город, или погибну». Любка его причесывает и уговаривает как маленького.
- Нельзя нам в город. Здесь воздух чистый и кумыс. Потерпи еще одно лето, подлечишься, и укатим мы с тобой в Питер, наш родной Питер.
Валет никогда и нигде не поет, даже пьяный. Только один раз, когда уезжали эвакуированные, и с ними Ян, Валет вышел в клубе на сцену в длинном черном пиджаке, называется фрак, в галстуке поперек горла, называется – бабочка, и говорит: «Сегодня убывает в Ленинград мой юный друг, Ян Хачатурян. Вот для него и для его друзей я спою вам несколько песен. Ну-ка, Ян, начинай». Наш друг развернул меха аккордеона, и они, переглянувшись, начали как обычно – «Вьется в тесной печурке огонь». Но все рты поразинули, когда Петя-Валет исполнил «Блоху». Песенка – так себе, ерундовенькая. О том, как король портному велел пошить кафтан блохе. Сам же король и хохочет, зачем блохе кафтан? Но Валет так хохотал в песне, что задрожали в окнах стекла, как будто рядом прогрохотали танк и поезд вместе.
Валет закончил петь свой концерт, а Ян заплакал, прямо на сцене, и никто не засмеялся.
Потом уехал и Валет. Говорили, что он пел по радио. Но я не слышал, я ведь не знал их фамилии с Любкой. А так – у нас каждый Петр поет, особенно в праздники.