До-ре-ми и кулек с конфетами

    
Самая тяжкая участь в нашей восьмилетке, как ни крути,  выпала  учителю пения.  Может, бывали у нашей Людмилы Михайловны и образцовые классы, но как только в кабинет музыки входил наш дикий, необузданный  «Б» – пятый–шестой–седьмой – урок пения с трудом можно было назвать уроком.
Начинался урок с распевки:
– У–у, у–и, о–и, а–и.   У–у, у–и, о–и, а–и,  – образцово выпевает «пеша», как мы ее называли.
– У–у, у–ки, о–ки, а–ки, – горланим мы.
– У–у, у–и, о–и, а–и, – с надеждой нас поправить пропевает «пеша».
–  У–у, у–ки, о–ки, а–ки, – нам нравится свой вариант.

«Пеша» начинает раздражаться и скандирует:
–У–у.  У– и! О – и!  А – и!
– У–у, у–ки, о–ки, а–ки, – непреклонно вопим мы.
– Разо–дра–лись две со–ба–ки, – поет мне в ухо соседка Ира.

Этот вариант нас устраивает еще больше, и уже полкласса  поет про собак.
«Пеша» хватается за голову и угрожает нам докладной директору. Это миллионная по счету угроза, поэтому  мы вовсе не обращаем на нее внимания.
А после распевки – пионерские песни:

Отдаем мы любимой Отчизне своей
И учебу, и труд,
Пионерские песни, пионерские песни,
Пионерский салют.

И здесь мы тоже вносим свои коррективы.  Глядя в пол, поем вместо «пионерские песни» – «пионерские письки», однако даже в такой какофонии «пеша» слышит и все–таки выходит из себя и  из класса. Писать докладную директору. Якобы.

Но так уроки пения  у нас проходили после того, как мы перешагнули  через ступень начальной школы. А начальные классы  не то что последующие!
Оба случая, о которых хочу рассказать, произошли со мной во втором классе. И первый – как раз на уроке пения. А так уж получается, что  учитель пения всегда один на всю школу, поэтому и предыдущее упоминание о нашей «пеше»  мне кажется кстати.

Во втором классе нас обязали купить для уроков металлофоны. Ну, все и обзавелись.  Музыкальным слухом  я не была обременена. Своей немузыкальности нисколько не стеснялась и  петь громко любила. А с нотной грамотой была просто беда. Чтобы запомнить, какая пластина соответствует какой ноте  и по какой лупить молоточком, я их подписала. Металлофон не влезал в портфель, который ежедневно я забивала  учебниками, деревянным пеналом и дерматиновой папкой с тетрадями, так что бабушке пришлось сшить специальную сумочку для него – в светло–зеленую клеточку. И даже кармашек для молоточка бабушка пришила.  Вот и шел в школу  дурень с писаной торбой, тяжелым портфелем и мешочком со сменными  тапочками (почему–то в нашей школе не принято было оставлять в гардеробе «сменку»). У меня, как у многих,  была музыка из металла,  а  у  некоторых  – детские ксилофоны. Раза в два шире металлофонов, и поэтому ребята таскали их под мышкой.

  И так раз в неделю в течение четверти мы приносили на пение  свои металлофоны. Тюкали по ним молоточками  что-то вроде "Тень-тень-потетень", но  ансамбля из нас все не получалось. А в один прекрасный день все забыли инструменты. ВСЕ! Кроме меня, которую заботливо проконтролировала бабушка. И вот наша  «пеша» стала заниматься со мной индивидуально.  Остальные, наверное, по ее педагогическому замыслу, должны были обзавидоваться. Она мне что-то напевала и просила выстучать это на металлофоне. От страха и от отсутствия слуха я выстукивала совершенно не то. Класс начал надо мной посмеиваться. Терпения нашей учительнице было не занимать:  она методично старалась донести до моего слуха мелодию. Увы. Я стучала невпопад, и это пуще веселило всех. Одноклассники хохотали уже в голос. После урока я с ненавистью смотрела на металлофон. Забудь я его дома - не было б такого позору на мои косички.  А так дисциплинированность обернулась всеобщим осмеянием.

Надо сказать, что этот случай после перемены совершенно забылся и мной, и одноклассниками.   Он никак не сказался  на моей психике, он не  подавил моего желания громко и фальшиво петь, он не поссорил меня с ребятами. У подобных насмешек в нашем классе был короткий век. И этот случай  я вспоминаю всегда со смехом, как  многие другие случаи школьной поры   – нелепые и забавные.  Как и двойку по пению, полученную  совсем по другому поводу,  в своем дневничке (у нас до третьего класса были не привычные дневники, а тетрадочки за три копейки ).
Зато другой случай, если он вдруг почему–то всплывал в памяти, вносил в душу сумятицу, бросал в жар. О нем хотелось забыть навсегда, выбросить его из головы. Но он оставался гвоздем, раной, занозой в душе. Вызывал чувство стыда, неловкости, раскаяния и желания все исправить. И   мучил без малого полвека.

Было это почти в конце учебного года. Со звонком на перемену наша учительница  подошла к моей парте и спрятала в нее со словами «Пусть пока у тебя полежит» бумажный кулек с конфетами. А когда вернулась на следующий урок, то этот кулек  из парты вытащила. Я – само собой – ответственно просидела всю перемену, никуда не  отлучаясь и карауля конфеты. Собираясь после уроков домой, я откинула крышку парты и увидела в глубине одну конфетку, вывалившуюся, очевидно, из неплотно запакованного кулька. Конфета была из дешево–шоколадных.  То ли «Весна», то ли «Лето». Я показала конфету  соседу по парте Сереже: что делать? Учительница уже  покинула класс. Сосед нашел простое решение: возьми и съешь. Я недоверчиво посмотрела на него. Мне не представлялись правильными оба варианта: ни искать ушедшую учительницу, ни съесть забытую конфету. Съешь, съешь, подзадоривал меня Сережа. И я ее съела! Поддавшись на уговоры. На глазах у соседа отправила конфету в рот.  И сразу – страх! С ранних лет меня ужасал финал рассказа Бориса Житкова «Как я ловил человечков», последняя фраза «Она (бабушка – Г.С.) еще не видела пароходика»  заставляла мое сердце цепенеть от страха. А в тот момент для меня не было никакой разницы между моим проступком и проступком мальчика из рассказа. Страх перед наказанием – и наказанием не физическим. Вот сейчас, сейчас вернется в класс Неонила Ефимовна и узнает о съеденной конфете. Наверное, она меня проверяла на честность, а я не прошла проверки. Я попалась в эту ловушку с этой «весенне–летней» конфетой. И ждет меня позор и бесчестье на долгие годы. Надо сказать, что наша учительница никогда деликатностью не отличалась и с нами не церемонилась. А если учительница не войдет, ей все равно станет известно. Откуда? А вот, например, Сережа  и  расскажет. И – правильно! И бесполезно отнекиваться или сваливать вину на него: я, мол, не хотела, а он советовал. Такие объяснения  у нас в расчет не принимались. Сама съела – сама и ответишь. И – стыд! Стыд  за неблаговидный поступок. Дома я разревелась и рассказала о происшедшем бабушке. «Вот взяла бы да Сережке конфету и отдала: пусть сам бы и ел. А то ишь какой мастер подначивать!» – разохалась бабушка.

Вот и все. Больше никто об этом случае не узнал.  Но когда этот эпизод всплывал в памяти, злополучная конфета комом в моем горле вставала. Лишь  два года назад  я смогла освободиться от этого бремени на душе. Самым простым и действенным способом: начала записывать школьные  воспоминания. В первую очередь про этот случай написала – и сердечную тяжесть бумага забрала. А вот поступку учительницы я до сих не  нашла объяснений.   Почему она это сделала? Не оставила кулек  у себя на столе, не положила в свой портфель, не запихнула в парту к своему сыну (он учился в нашем классе),  а засунула именно в мою парту.

Уже с легкостью   я рассказала на встрече одноклассников (сорок лет после окончания восьмилетки!)  про тот непростой для меня случай. А сосед Сережа совсем про него не вспомнил…
***
Два года назад в глубинах кладовки я нашла  свой металлофон. Постучала: а у него  верхнее–то  "до" фальшивит!

2010, 2013

*Рассказ отправлен на конкурс "Мы родом из школы" под подлинной фамилией автора