Ведь раньше было как. Иначе всё было. Все развлекались, как умели.
Я например учился писать, используя сослагательные наклонения.
Используя мягко говоря не очень аккуратно. Но ведь большинство моих собратьев уверено - писать можно и нужно ещё небрежнее.
Раньше что: шире жесты, душа и брюки, матросский китель в пять золотых пуговиц, открытая улыбка и смелый взгляд.
Вздымая пыль британскими клешами, мы шли навстречу с будущим. Солнце отражалось в наших глазах и будущее было светлым. Мы были heroes. Косая сажень в плечах. Железные мускулы, гранитный подбородок. Пошатываясь бродили мы от шалмана к шалману в поисках любви и страсти. И никто не смел встать на у нас на пути. Никто не мог сказать: – Писать нельзя!
И мы писали. Не умно, широко, размашисто, открыто.
Я к тому же научился рисовать. Первым делом - радионяню с большими такими, как у Вилли Токарева усами и сиськами.
-- Эй, народ, торопись, покупай живопись!
А народ-то, народ, как попрёт, как попрёт.
- Эй, урод!
Что за нос, что за рот!
И откуда такое чудовище?!
Затем я нарисовал леща – поперёк «Пролетарской газеты»; нарисовал волосы, набриолиненные его жиром, трогательных алых раков и черную икру, оползающую стёклами разбитых очков; нарисовал тяжёлое медное солнце – на брезентовом небе и ладонь, подпирающую чугунную голову. Нарисовал дрожащую тень – на холодном песке и деревянные пальцы на клавишах аккордеона; отсутствие туалетной бумаги и тюбик зубной пасты, выдавленной в лицо противнику; нарисовал небо, усыпанное бриллиантовыми шарами, ветреную зиму и витражную мозаику иллюминаторов, нарисовал брызги внезапно застывшего моря, снежных мотыльков на сиреневом небе и дым, дрожжевым тестом выползающий из трубы. Я нарисовал деревенскую избу, украшенную печкой с изразцами и вскормленную на домашнем молоке и сметане бабу...
1.
Лихая бой-баба с бидоном в руке
плывет чертыхаясь в проклятой реке.
Ей нужно доставить на борт молоко.
С бидоном в обнимку доплыть нелегко.
Ведь если в бидон просочится вода -
С бой бабой случится большая беда.
На мостике шхуны стоит капитан,
катает в ладонях граненый стакан.
Ждет бабу с бидоном. Но бабы все нет.
Забрезжил уже над рекою рассвет,
Всё, значит придется поднять якоря.
"Ох, сгинет бой-баба, погибнет зазря."
2.
– Отдай молоко, – шепчет бабе река, –
Бидон твой в отличие от моряка
полезный в хозяйстве и нужный предмет;
моряк – то он есть, то его сразу нет.
Доверчивым бабам в лучах маяка
он шепчет на ухо: "Дождись моряка."
А сам – на суднО, где одни мужики
в компании левой и правой руки.
Бой-баба поверь, здесь весьма глубоко.
Забудь моряка, отдай молоко!
Волной омывается бабья слеза.
– Не сдамся реке! Покоряться нельзя!
Тем более, вот он уже сухогруз...
3.
Гигантский бюстгальтер и пару рейтуз
во тьме намотало на винт корабля.
Взглянул капитан и сказал: – Ух,ты бля!
В воду концы! Идём налегке.
---------------------------------------
Бидон с молоком плывет по реке.
ЭПИЛОГ
Когда осыпаются
звёзды градом,
я знаю,
это летит по небу
гигантская
огненная бой-баба,
My BUTTERFLY,
SUGAR baby.
А что сейчас? Что я могу нарисовать? Брюки-дудочки, тело, скованное смирительной тельняшкой времени; прыщавых медсестер. Что это вокруг? Сосульки, слизняки, лягушки, обращенные в силиконовое бланманже.
Как нарисовать растущую в душе и сердце неизвестность, рвущую волю, рождающую отчаяние, потерю рассудка, зубов и воли. Может сразу нарисовать старость? Больничную койку, плоское окно и подоконник, где в стакане с водой зацветает челюсть.
Плевать на расклеенные в желтой подводной лодке объявления: "К сортиру не приближаться!", "В море не блевать", "Толчок не працюэ!" "Нэ можна!" " Заборонено!" , "Посторонним ход запрещен!","Унитаз на реставрации" . Плевать на слово "Адмiнiстрацыя". Я дописываю «Лагерная» и иду справлять творческую нужду в гальюн, где меня ждут дикие фарфоровые свиньи и ватерклозет, отполированный до зеркального блеска...