В. Ф. Венда Тайна блицкрига. Наркозомби Гитлера

(Повесть о забытом разведчике Ф.М.Венде)

© 2014 В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru

Впервые раскрыт секрет, почему Гитлер назвал войну против СССР блицкригом и надеялся на ее быстрое победное завершение.
Советский разведчик Федор Мартынович Венда еще до войны завербовал офицера Абвера из «бывших». Он первым сообщил советскому командованию о том, что фашистские войска широко применили наркотический допинг первитин. Федор Венда объяснил, что первитин был важным фактором, определившим успех Гитлера в Европе и наши тяжелейшие потери в 1941-м. Разведчик предсказал неизбежный крах блицкрига и нашу победу, когда первитин произведет обратное действие на немцев.
Гитлеровский первитин, подхваченный правительством США, дал толчок катастрофическому распространению наркотиков в войсках и в мире.
Многие охраняли секрет первитина. Начальное название этой книги было «Тайна блицкрига, за которую маршал Жуков уничтожил маршала Берию». Имя и заслуги разведчика стали жертвой в борьбе двух маршалов.
Книга основана на материалах архивов КГБ, документах и воспоминаниях семьи и рассказах коллег автора по КГБ и ГРУ.

Глава 1. Венды – славянский народ и фамилия

Фамилия Федора Мартыновича Венды обозначает одновременно и древний славянский народ, из которого произошли его предки. Геродот упоминал вендов, живших в восьмом веке. Позже наиболее воинственная часть этого народа вместе с гуннами Атиллы и аланами с Кавказа ушла громить Римскую империю. Те, которые остались дома, вынуждены были, убегая от татаро-монголов, окончательно переселиться с Оки и Вятки к Балтийскому морю, где построили свой город Венден.

Потом, опасаясь беспощадных опричников царя Ивана Грозного, венды бежали дальше на запад, в Польшу. Небольшая группа добралась до короля Стефана Батория, который предложил им легко произносимую фамилию Венда. Так национальность этой группы вендов стала обозначать и их фамилию.

Польская шляхта никогда не признавала вендов своими равными, они называли их ливонцами. Часть фамилии Венда из живших в Польше, вернулась в район родного Вендена, но восстановить свою крепость, разрушенную войсками Ивана Грозного, сил не хватило. Эта часть некогда могучего народа растворилась среди латышей – новых жителей прибалтийских земель, ранее принадлежавших ливонскому ордену. Крепость Венден стала называться по-латышски Цесис.

Другие венды дождались веяний равенства и демократии в Польше. Эти новые ветры были принесены Тадеушем Костюшко из Америки, только что получившей свободу от английского колониализма. После многих лет жизни и сражений в Америке Костюшко вернулся в Польшу с идеями освобождения родины от российской и австро-венгерской оккупации. Венды примкнули к движению Костюшко.

Стотысячная толпа повстанцев была без особого труда  разгромлена двадцатипятитысячным войском Александра Васильевича Суворова. Будущий генералиссимус рапортовал царице в своей обычной краткой манере: «Ура, Варшава наша!». Царица ответила в тон ему: «Ура, фельдмаршал ты!»

Полиция Екатерины Второй учинила расправу над повстанцами Костюшко. Были репрессированы и Венды. Примерно половину из них погнали в далекую сибирскую ссылку вместе с остатками войска Костюшко.

Так Венды оказались в Сибири. Все время мечтали они вернуться в родную им Прибалтику. Однако, бежать из Сибири в Польшу или Ливонию на запад через Россию было невозможно. Русские запомнили польские походы на Россию в 1610 и 1612 годах, когда поляки пытались посадить на русский трон самозваных царевичей Дмитриев. Та память поддерживала ненависть в русских сердцах, и беглых ссыльных поляков неминуемо ждала в России поимка и жестокая расправа.

Бежать из Сибири на восток, через Аляску, некогда принадлежавшую России, через земли, населенные североамериканскими индейцами, было не намного безопасней. Ходили слухи о зверствах, чинимых индейцами над белыми, которых они захватывали.
В общем, некуда было податься, и Венды остались в Сибирской ссылке.

Как все ссыльные, Венды не имели права на владение землей, несмотря на наличие бескрайних незаселенных сибирских просторов. Единственное, что им разрешалось, был изнурительный и низкооплачиваемый батрацкий труд.

Раз у них не было земли, то и построить дом им было негде. Приходилось скитаться по сараям и гумнам, спали они вместе со скотом хозяев. Первые поколения их еще помнили свое дворянское происхождение и испытывали муки. Новые поколения поняли, что так было теплей в суровые сибирские зимы. Удобств они не знали, а к запаху скота привыкли с раннего детства, так что теплый хлев стал казаться родным домом.

В Сибири в 1849 году родился Мартын Венда. Вырос он красавцем и силачом. На высокого статного вихрастого блондина засматривались молодые хозяйки. За это одно наниматели ненавидели Мартына, хоть и был он работящий и рукастый.

Не до своей семьи было скитальцу-батраку. Когда ему стукнуло сорок, влюбился Мартын и соблазнил Дашу, молодую дочку хозяина, на которого долго батрачил. Даше шел тогда двадцать второй год. Спасаясь от гнева ее отца, молодые бежали в села далеких Барабинских степей.

В 1893 году у них родился первый сын, которого Дарья предложила назвать Петром в честь ее отца. Она тщетно надеялась когда-нибудь вымолить прощение у отца и поселиться со своей семьей в его большом богатом доме.

Да только он ее никогда не простил. Суровые законы сибирского домостроя не допускали прощения детей, нарушивших наказ родителей, а в особенности, дочерей, потерявших девственность до свадьбы, да еще связавшихся с пришлыми низкими людьми, к которым относили батраков, коробейников, политических ссыльных и беглых каторжан.

Таких дочерей соседи безжалостно унижали и третировали. Самым первым оскорблением было вымазать ворота дома дегтем. В этом случае отец обязан был отстоять честь дочери вплоть до кулачных боев с обидчиками, добиваясь от них доказательств, очных ставок и свидетельских показаний. Если обелить дочь не удавалось; отец изгонял дочь из дому. Соблазнителя дочери отец должен был убить.

Когда Дарья, дочь зажиточного крестьянина Петра Теплякова, полюбила батрака Мартына Венду, ссыльного поляка по происхождению, соседи вымазали ворота дома ее семьи дегтем. Родители Дарьи стояли насмерть против ее брака с голодраным батраком.

Дарья и Мартын не стали дожидаться неминуемой расправы с ними обоими и бежали подальше от ее родимого дома и деревни. Так они и оказались в Барабинских степях, что раскинулись на юге Западной Сибири. Мартын Венда и Даша жили вместе, не по закону. Теперь бы сказали, жили они гражданским браком. Его, католика, и ее, русскую православную христианку, не соглашался обвенчать ни один сибирский священник. Все священники в Сибири были православные, а некоторые, в глухой тайге, оставались староверами. Ни те, ни другие католиков знать не желали. Так и осталась она Тепляковой, а детей записывали на фамилию их отца Венда, считавшегося поляком, раз уж высланы его родственники были из Польши. Никому в Сибири были неведомы люди национальности венда.

Сам Мартын Венда устал доказывать местным бюрократам, что относился он, а, следовательно, и его дети к древнему особому славянскому народу, не имевшему ничего общего с презренными тогда на Руси поляками.

Служивые смеялись над Мартыном, мол, хочешь быть особенным, единственным в своей придуманной национальности. Уж хоть бы название ей придумал, а то ведь просто свою фамилию национальностью объявил. В конце концов, устал Мартын спорить с бумажными душами и согласился значиться поляком. И детей его записывали поляками. После сына Пети в 1900 году появилась дочка Феня.

Очень любила Даша своего Мартына. Семья у них была дружная. Мартын сажал вокруг себя детей, какие уже были смышленыши, и часто рассказывал им истории о сильном и храбром славянском народе венда, какие слышал сам от отца и деда.

С особой гордостью, а может с грустью и сожалением, рассказывал Мартын о том, что все члены его семьи, жившей в Польше, присоединились к восстанию Костюшко и боролись против русского царя за освобождение Польши.
Мартын мечтал вернуться в крепость Венден, отстроить ее краше прежнего и зажить богатой барской жизнью, о которой говорил ему отец, передававший эти картины со слов своего отца и деда.

Искал Мартын связи с людьми, которые могли помочь ему вернуться в Прибалтику на историческую родину. Так вступил он в подпольное братство сибирских сосланных поляков. Поляки принимали активное участие в первой русской революции 1905 года. В конце того же года царская охранка произвела массовые аресты среди членов этой организации. Мартын Венда узнал о готовящейся полицейской облаве и ударился в бега. Дарье удалось оформить документы о его смерти. На самом деле Мартын периодически тайком появлялся дома, и у них с Дарьей были общие дети. Первого марта 1907 года родился Федор Мартынович Венда. Потом, в 1909 году появилась еще и Клава.

Федор искренно верил, что он был сыном другого человека, потому что Мартын для него умер давным-давно. Дарья говорила приставам для отвода глаз, что после смерти Мартына был у нее другой мужчина по фамилии Воронов. Только детей своих она продолжала записывать на фамилию и отчество Мартына Венды, поскольку были они и впрямь от него.

Не было Федору и шести лет, когда жандармы выследили и застрелили Мартына. Дарья с детьми мыкалась по сибирским землям в поиске подаяний, батрацкой работы и куска хлеба. Забрела семья в богатое село Баклуши в Новосибирской губернии. Петру исполнилось уже семнадцать, работал в поле вместе с матерью. Кое-как сводили концы с концами. Восстановили ветхую заброшенную избушку за околицей села, там и поселились.

© В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru
Глава 2. Возвращение Петра из немецкого плена

Призвали Петра Венду в русскую армию в начале первой мировой, когда ему исполнился двадцать один год. Хоть и недолго ему пришлось повоевать, но успел он понюхать и пороху и боевого хлора. В середине пятнадцатого года попал осколок снаряда в его левую руку. В раненом состоянии утащили немцы Петра в свое расположение. Кое-как подлечили руку, но она осталась бездействующей навсегда. Кости, нервы и мышцы были перебиты, так что работать ею возможности не было, на руке появился ложный сустав, и она постепенно высохла совсем.

Может быть, немцы сразу бы его отпустили, ведь воевать он больше не мог. Но какой-то бюрократ обратил внимание на необычную фамилию Петра. Знал он, что вендами назывались славяне, которые жили в Германии, на Балтийским море, у границы с Польшей. Жили они особняком, с немцами почти не общались и, не дай бог, не смешивались. Говорили венды на своем непонятном языке, который назывался сорбским. Культуру и обычаи свои очень берегли. Одежда, танцы, песни, все в вендах отличалось от германских обычаев. Однако, раз уж они проживали на территории Германии, то их немцы рассматривали как резидентов. Таких людей, если они попадались властям, полагалось обихаживать как дальних родственников, наравне, скажем, с отпрысками ливонских рыцарей, латышами.

Бисмарк дальновидно считал, что, привечая таких дальних родственников, обучая их своему языку, Германия получит в дальнейшем поддержку своих территориальных притязаний и экономических интересов в сопредельных странах. Петра определили в
группу пленных, представителей родственных народов.
Он получил хорошее медицинское обслуживание,
усиленное питание, улучшенное жилье городского типа. Три раза в неделю Петр вместе с другими «германскими родственниками» мог идти в увольнительную в город. Только, что он мог делать там без знания языка? На то, видно, и был расчет. Петр, поначалу отлынивавший от ежедневных занятий немецким, постепенно втянулся в учебу всерьез. Стали интересны ему и книги, к которым ему был свободный доступ в городской библиотеке. Преподаватели подогревали его интерес к истории Германии и к тому, где и как жили его предки. Там он впервые узнал, что венды переселились из просторов западной Руси в Прибалтику, где ужились и сроднились с немцами ливонского ордена. На уроках немецкого и истории Германии Петру постоянно внушали, что он фольксдейч, то есть почти немец.

Петр успешно сдал экзамен по немецкому языку и был направлен на политические курсы. Там Петру и всем другим фольксдейч преподавали инструкции по их поведению после возвращения домой в Россию. Инструкция первая предписывала всячески помогать немцам, жившим в России, и способствовать Ленину и большевикам в борьбе против русского царя и выходе России из войны с Германией на условиях, выгодных для немцев. Преподаватели без устали повторяли, что Ленин и большевики очень нужны Германии как орудие развала ее исторического противника – царской православной России. Другая инструкция предписывала всем фольксдейч препятствовать экономическому развитию России после революции, вплоть до диверсий на заводах и фабриках. Они должны были рьяно препятствовать успехам и на селе.

Когда учителя убедились, что эти инструкции и прогерманская идеология глубоко внедрились в сознание Петра, комиссия приняла решение о его досрочном освобождении из плена.

Годы спустя, после возвращения домой Петр, всячески пропагандируя немецкие инструкции, стал непримиримым идеологическим противником своего родного брата, преданного комсомольца Федора.

Отпустили Петра из плена весной 1916 года с условием, что в составе большой группы российских немцев, латышей и других пленных прибалтов он поедет в Крым поработать минимум два года в поместье очень богатого немецкого помещика, агронома и винодела Фальц-Фейна, владевшего огромными поместьями в Украине - Аскания Нова и в Крыму.

Центр крымского поместья располагался в Бахчисарае. У помещика тогда работал распорядителем русский человек из обнищавших мелких дворян Александр Павлович Федов, или, как его писали на немецкий манер, Федофф. Петр в разговорах с хозяином Фальц-Фейном, Федоффом и многочисленными служившими у него крымскими немцами изо всех сил расписывал свою принадлежность к окологерманской нации и всячески демонстрировал свою ненависть к России и русским. Петр всем рассказывал о своей мечте стать хозяином восстановленной крепости Венден.

Федофф исповедовал великорусский патриотизм, так что отношения Петра с Федоффом быстро испортились. С немцами же Петр сдружился, всячески им поддакивая. Петру и впрямь очень нравилось чувствовать себя прибалтом, выходцем из древних ливонских земель и, таким образом, родичем немцев, фольксдойчем.
Много лет спустя, во время оккупации Симферополя Федофф рассказал об этом Федору и предупредил его быть осторожным с братом, который может быть германским агентом. По этой причине Федофф и сам побаивался Петра. Чтобы привлечь Петра на свою сторону, Федофф помог ему доказать германское происхождение и получить справку о германском происхождении, называвшуюся немецкими оккупантами аусвайс. Но было это через много лет, во время великой отечественной войны.

А пока что засилье Фальц-Фейна и других немцев в Крыму, временно почувствовавших себя под крылом барона Врангеля, как в раю, близилось к концу. Красная армия с боями и потерями форсировала укрепленный врангелевцами Перекоп и вскоре столкнула крымских немцев за борт кораблей, уносивших их в далекую историческую родину, в Германию. Уплыл на одном из этих кораблей и Федофф, успевший заработать у Фальц-Фейна немалое состояние. После поражения Врангеля Петр Венда, прикинувшийся перед советскими властями освобожденным ими трудовым рабом, вернулся из Крыма в Сибирь, под крышу дома своей матери Дарьи.

В Сибири набирала силу советская власть. Петра не однажды вызывали в органы, отлавливавшие врагов. На кулака голоштанный, безземельный Петр похож не был, но досрочное освобождение из плена первой мировой, а потом работа на немца в Крыму вызывала подозрение. Царя и временное правительство Керенского, выступавших за непримиримую войну с немцами, Петр искренно хулил по всем статьям. О Ленине и большевиках, заключивших односторонний мир с Германией и отдавших немцам огромные плодородные площади, отзывался одобрительно, хотя идеологию их в душе не признавал.

Петр был ранен в руку, выглядел худым и длинным, но был крепким и всячески показывал свою грамотность и осведомленность. Его привлекли к учету трудоспособного населения, направленного в Сибирь в порядке раскулачивания на принудительные поселения и работы.
В.Ф.Венда
Тайна блицкрига
© 2013 В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru


Глава 3. Горькая малина сибирского коробейника

Частенько Венды всей семьей нанимались на батрацкую работу к зажиточному крестьянину Николаю Назаровичу Краснощекову. Дом его, самый большой в сибирском селе Баклуши Новосибирской губернии, красовался в самом центре, вызывая зависть и уважение односельчан.

Изразцы на окнах были вырезаны лучшими городскими мастерами, которых Краснощеков выписывал из Новосибирска.
Его старшая дочь Лида родилась двадцать пятого марта 1910 года. Судьба ее, как и всякой старшей дочери в сибирской семье, была, ой, какая нелегкая. Она выполняла роль помощницы матери. Кроме бесконечных уборок и хлопот по хозяйству, обязана была она ухаживать за младшими братьями и сестрами. То и дело раздавался окрик матери: «Лидька, ты что же совсем от рук отбилась. Ишь, размечталась. А я вот тебя тряпкой по шее огрею. Вишь, у Клавки сопли до пола».

А были еще лошади, коровы, овцы, куры. Кого почисти, кого накорми, яйца собери да коров подои. Вся жизнь Лиды проходила в хлопотах да в подзатыльниках.
Мать ее, Прасковья, рожала детей по четным годам. Родила она тринадцать детей, только семь из них выжили. В случае болезни или смерти ребенка часто вину взваливали на старшую дочь, чего, мол, Лидька, постылая, не уберегла, не досмотрела. Каждый раз, когда случалось подобное у Краснощековых, отец Николай с горя напивался и безжалостно избивал и Прасковью, и Лиду.

Когда сверстники Лиды пошли в школу, родители сказали ей, чтобы выбросила дурь об учебе из головы раз и навсегда. Ее дело было работать вместе с матерью по дому и в поле, да ухаживать за младшими детьми, в том числе, когда они подрастут, водить их в школу и забирать оттуда.

Школа была в восьми километрах от Лидиного родного села Баклуши. Название это говорило о том, что жители села не всегда горели трудовым рвением. И впрямь, заложено село было поначалу как ссыльное поселение. И жили там из под палки, временно, одни подневольные, рвавшиеся назад, домой.

Однако, во времена Лидиного детства жители села были уже постоянными, оседлыми. Отличались они честным трудом и отменной зажиточностью. Рубленые избы были высокие, просторные, окна с резными наличниками, на коньках крыш восседали гордые деревянные да кованые петухи. Жители села не только по доброй воле украшали свои дома. Над ними довлело позорное название села. Сами они произносили Баклуши с ударением на последний слог, но приезжие и проезжие издевательски ударяли второй слог. И получалось, что живут в селе одни бездельники, которые только и делают, что бьют баклуши.

На самом деле село было по будущим советским меркам, так почти сплошь кулацкое. А в особенности, Николай Краснощеков был богатей на все село.
За каждый успех в школе детям Краснощековых родители покупали мелкие гостинцы, а то и подарки посолидней. Чаще всего это были просто нужные вещи, одежда да обувь, но поярче да поприличнее. Лидьке не покупали ничего, она должна была выбирать для себя одежду из старых сундуков, где хранилась поношенная, зачастую совсем ветхая, одежда ее матери и бабушки.
По старинному обычаю, в семье ничего не выбрасывали, авось еще сгодится. Видно, не всегда семья была зажиточной. Даже из старых сундуков не все позволялось Лиде носить, только уж совсем никудышное. Лида чувствовала себя бедной падчерицей. Она очень часто плакала, просясь в школу и выклянчивая хоть что-нибудь новое из одежды.

Лиде исполнилось шестнадцать. Ни одного дня в школе ей не довелось провести. Как писать и читать буквы она узнавала от своих младших братьев и сестер. Поучали они ее в унизительной форме, издеваясь над тем, что такая большая девочка и не знает букв. К шестнадцати годам замарашка Лида стала хороша собой. Среднего роста, крепкая, точеная округлая фигура. Когда, бывало, распрямится от мытья полов да прополки, так у всякого мужика вертелось на языке, какая видная да статная девка.

На голове Лиды была густая шапка волнистых иссиня-черных, как воронье крыло, волос, из под которых сверкали неуемным нерастраченным любопытством живые, быстрые черные глаза. В отсутствие Николая соседи не без зла судачили, будто Лидина мать не иначе, как согрешила с цыганом. А может быть, и впрямь какой-нибудь расторопный голосистый цыган-певун уговорил или изнасиловал ее. Видимо, дошли до Николая эти сплетни, лютой ненавистью возненавидел он цыган, называя их не иначе, как конокрадами.
Видно, не зря поговаривали, что Николай Краснощеков подбил дружков поймать какого-то молодого цыгана, якобы уличенного в конокрадстве, и казнить его в старой жестокой сибирской манере. Цыгану связали руки и ноги. Потом крепко привязали под выпрямленные коленки березовые лубки. Николай с дружками слегка приподняли цыгана за локотки, да и отпустили. Земля там была твердая. Даже легкого удара пятками о землю оказалось достаточно, чтобы сломать позвоночник несчастному, поскольку его ноги с привязанными лубками не смогли по привычке спружинить и защитить позвоночник. Парализованного, беспомощного и корчащегося от боли цыгана, с заткнутым тряпкой ртом, бросили в кусты умирать в страшных муках и ждать скорого прихода волков.

По пьянке Николай беспощадно бил всю семью. Жене доставалось особенно тяжко. Лида бросалась защищать мать, тогда и ее долго и нещадно стегал отцовский ремень. Никакого просвета не было у Лиды.
Однажды долгожданным теплым весенним днем, в начале июня, когда сибирскую землю отпускают наконец заморозки и бурно зеленеет трава, Лида пошла в лес за первыми грибами. Погода была светлая, ясная, теплая. В ту весну жители, если возникала надобность, бегали за свежими сморчками тут же, поблизости, на опушку леса, ну прямо, как в собственный погреб.

Выглядывая в ранней траве сморчки, плутая среди едва распускавшихся деревьев, Лида увидела на опушной поляне у околицы деревни коробейника. Высокий, стройный молодой парень со светлыми усами и в золоченом, видно, по торговому случаю одетом парадном кафтане, доставал из красного короба и раскладывал на застланную белой холщовой скатертью траву яркую красивую одежду и множество замысловатых женских украшений. Никого вокруг еще не было.

Завидев издали Лиду, коробейник широко и приветливо улыбнулся и звонко пригласил, подходи, мол, красавица, пока другие не налетели, все твое. Коробейник пока что еще не протрубил в свой звонкий рожок. Лида никогда не видела ничего подобного. Глаза ее разбежались. Парень предлагал взять всё, что ей нравилось. Он говорил, что женится на ней и будет ей одной принадлежать все сказочное богатство, содержащееся в его огромном коробе.

Лида сказала, что не будет сейчас брать ничего, а-то ведь тятенька поймёт, откуда это и убьёт их обоих. Лида не взяла ничего и в следующую их встречу. Потом коробейник приходил еще и еще. Целовались они жарко, но на большее Лида к себе парня не подпускала. В сладком тумане резкими всполохами проступали в сознании уговоры и наставления матери и суровые угрозы отца.

Звонким чистым голосом запел парень русскую народную песню о коробейнике. Услышала Лида в сотый раз знакомые слова, только смысл их теперь был для нее совсем иной. Песня вдруг стала не только расхваливать проворного коробейника, но и настойчиво требовать от нее самой не торговаться, побыстрей садиться поближе к коробейнику, ложиться и смело и безоглядно мять рожь высокую. Коробейник клялся всеми святыми, что в следующий его приход в деревню он заберет её с собой как любимую законную жену. Не стала Лида ждать той следующей встречи и отдалась ему со всей первой, дурманящей и безотчетной страстью.

Только не сберегла тайну Лиды, как молила песня, та высокая рожь. Добрые соседи подглядывали друг за другом, а особенно за молодыми деревенскими девушками, да еще при приближении к деревне чужаков. Заметив девушку с разбитным коробейником, соседи не бежали к ее родителям наушничать, а без долгих раздумий и рассуждений тут же мазали ворота дома девушки дёгтем, и тогда уж жизни в семье и в деревне для неё не было. Самое страшное для доверчивой девушки было забеременеть от охотливого на обещанья коробейника.

Лида забеременела. Она об этом узнала от матери, которая заметила изменения в поведении и вкусе дочки. Лида то и дело стала бегать в погреб за солеными огурцами. Это было потом, а сначала был позор после вымазанных дёгтем ворот. Тогда отец напился и жестоко избил Лиду. Потом ещё и еще. Доставалось и матери, почему, мол, не уберегла дочь от падения и позора. Отец в пьяном состоянии бил заодно с Лидой и других детей, кто хоть чуть-чуть подрос и не мог уже прятаться под низким столом да широкими лавками. Некоторые дети еще раньше умерли по вине пьяного отца. У матери не единожды происходили выкидыши после побоев.

Когда матери, а затем и Лиде стало ясно, что Лида беременна, мать посоветовала ей бежать из дому, пока отец не покалечил либо не прибил их обеих до смерти.
Лида была в растерянности и полном смятении, она не знала, что делать, куда бежать. Она всё ещё ждала своего коробейника, надеялась, что он придёт и уведёт её с собой как жену или хоть как-нибудь, неважно, куда и в качестве кого, но только подальше от частых отцовских побоев, соседских издевательств и смертельной опасности.

Иногда отец уходил из дому на несколько дней. Мать тогда говорила, отец ушел поохотиться на горбыля. Мать объяснила Лиде, что все мужики из их деревни время от времени хаживали в дальний лес или прямо в ближнюю заснеженную степь подстрелить горбыля. Горбылями коренные сибиряки называли прохожих чужаков, тех, кто пешком пробирался через бескрайние сибирские просторы на запад, в Россию. Было среди таких путешественников много бесштанных ссыльных, бежавших из мест ссылки, были беглые каторжане, тоже голодранцы, взять с них было нечего, а встречались и старатели-золотоискатели, возвращавшиеся с золотых приисков где-нибудь на далекой Лене.

Люди эти тащили на горбу весь свой походный скарб в огромном мешке. В мешке был тщательно припрятан и маленький сокровенный кисет со старательским золотом. Золота того ждали в семье искателя. Его должно было хватить на избу, коровенку, а может, еще и на теплую одежонку мальцам и на шелковую шаль той, что терпеливо и верно ждала подарка долгие месяцы, а может и годы.

Шел такой человек медленно и тяжело, низко склоняясь к земле, так что из-за травы или сугробов виден был только его горб. Оттуда и пошло название для этих ходоков - горбыли. Вот за такими старателями и охотились сибиряки. Иногда охотнику попадался и незнакомый коробейник, таких стреляли только от досады долгого поджидания - что проку с тряпок?
 
Если завиделась стайка беглых уголовных, то охотник сам мог стать их добычей, если толком не схоронился в еловом лесочке или в глубоком снегу. Все люди шли по большей части под зиму, когда тракты и тропы твердели. Западная Сибирь ведь непроходима с ранней весны и до поздней осени, когда на пути встают грозным смертельным препятствием обширные нескончаемые топкие болота да беспощадные тучи комаров.

Если попадался одинокий цыган на лошади, стреляли его без раздумий. На этой лошади охотник и добирался потом домой. Чаще всего лошадь приходилось возвращать хозяину из соседей, если таковой сыскивался, а нет, так на хозяйстве лучшей прибавки и желать нечего.

Пешего цыгана, беглого ссыльного и остальную голь, застрелив и осознав тщетность содеянного, бросали в кусты на съедение волкам, часто даже не вскрывая их заплечный вещь-мешок. Что проку в грязной одежде возиться, а то ведь, не дай бог, охотник мог принести домой какую-нибудь страшную сибирскую болячку.

В случае, если подстреленный горбыль оказывался удачливым старателем, несшим домой увесистый мешочек намытого золота, тут уж охотник хвастался добычей перед односельчанами и мог даже поделиться с ними, если золотишка оказывалось побольше. Многие односельчане были друг другу кровными родственниками, или уж, по крайней мере, крестными да кумовьями. А дележ преступной добычи сплачивал их в круговую поруку, чтоб никто никого не выдал. Да и лучше было подравняться между собой в достатке, так зависти меньше и дружба крепче.

Охота на людей, особенно на старателей и коробейников, рассматривалась в царской России как тяжкий разбой. Однако сибирских крестьян, если власти и не поощряли за такую охоту, то уж строго и не судили, поскольку охотники вроде бы участвовали в охране мест заключения и ссылки от побега врагов государства. Таких стрелков мог изредка пожурить полицейский пристав, да только появлялся он в селе Баклуши не каждый месяц. Журил пристав охотника на лишних людей без особой свирепости, а скорее нудно и долго, откровенно вымогая взятку старательским золотишком. Взятку не полагалось давать в руки приставу, а со словами раскаяния надо было швырнуть мешочек в казенные запряженные парой откормленных гнедых розвальни, на которых по устоявшейся зимней дороге, нарочно в разгар охотничьего сезона на горбылей пристав объезжал свои подначальные деревни.

Однажды Лида увидела, как отец, вернувшись с охоты на горбыля, разложил перед матерью яркие тряпки. Лида тотчас узнала вещи, которые разносил по деревням тот самый её коробейник. Может, это был вовсе не тот парень, но Лиде сразу пришло в голову, что отец подкараулил и убил ее возлюбленного.

Не могла она знать, нарочно ли отец охотился на соблазнителя своей дочери или убил его случайно, приняв за горбыля. Только охватили Лиду ужас и отчаяние. Больше ей ждать было некого и нечего. Сгинул ее суженый, ее надежда. Теперь очередь была за ней, отец ее не пощадит, когда узнает, что она беременна.

Как-то мать случайно обронила при Лиде, что отец вроде бы по ошибке застрелил коробейника. Только не принято было в Сибири убивать бродячих торговцев, да еще знакомых коробейников, которые снабжали их деревню. Без коробейников ведь и многих товаров бы не было и надо было бы ездить в губернский центр Новосибирск, что был в трехстах верстах от села Баклуши.
Была в Баклушах лавка, да там больше торговали колбасой, монопольной выпивкой да самым необходимым, а красивые яркие тряпки были только у коробейников.

Коробейники внешне отличались от горбылей, они ведь носили на спине не мешок, а короб. Был тот короб твердый и неудобный, набивал спину при ходьбе. Наверное, кроме сохранения товарного вида вещей, такой короб должен был отличать и уберегать коробейников от охотников на горбылей.

Да вот не уберег огромный короб Лидиного коробейника от пули её отца. Знать, доложили отцу добрые соседи, вымазавшие ворота дёгтем, какой именно коробейник соблазнил его дочь. Отец отомстил ему за поруганную честь семьи и его собственную честь. Вот только честь, судьба и жизнь падшей дочери его больше не интересовала. Лида была обречена на изгнание.

На дворе был крепкий мороз снежного сибирского позднего октября. Снег был уже глубокий и пролежит он теперь до самого мая.

Шел к своему завершению 1926 год. Лида была на пятом месяце. Отец не замечал её живота, потому что Лида всегда ходила с веником или тряпкой, озабоченная и низко склоняясь к полу. Скоро и это бы не позволило скрыть от отца её положение. Тогда трагедии было бы уже не миновать. Отец бы пошёл в монопольку за водкой или погнал Лиду туда, куда мать ее давно уж не посылала. Ну а уж в пьяном состоянии расправа отца была бы скорой, неумолимой и рано или поздно смертельной. Николай и прежде по пьянке, даже без всякого повода, с наслаждением, как бы развлекаясь, жестоко бил всю семью. Не отставать же ему от соседских мужиков.

Раньше особенно доставалось Прасковье, которая подставляла себя, защищая детей от ударов плетью, а-то и жердью или батогом. Но с тех пор, как ворота оказались испачканы дегтем, Лида больше матери стала главной жертвой жестоких отцовых побоев. Однажды он так сильно ударил ее по спине жердью от забора, что она, забившись под лавку, не смогла потом встать без помощи матери. Обычно при приближении пьяного отца, громко дурным голосом горланившего любимую песню «По диким степям Забайкалья», все спасались бегством и забивались в дальние темные углы овина или перескакивали через ограду стучаться в избу к соседям.

Если отец был пьян в меру и держал в руках плеть, так семья даже и не пыталась убежать к соседям, ведь плеть жизни не угрожала. Регулярное избиение происходило без всяких причин, просто по пьянке все сибирские мужики непременно куражились над своими семьями. Если же у Николая была бы такая веская причина, как ожидаемый от дочери ребенок в подоле, без брака, без мужа, в его пьяных руках мог бы оказаться и топор.

Вот-вот Николай мог обнаружить, что дочка на сносях, и тогда ярости его и без водки не было бы предела. Мать, попытавшись тогда встать на защиту дочери, тоже бы могла сложить свою голову. Лида как-то в поту проснулась. Ей причудилось во сне, что из-за нее без матери осталась целая горница беспризорных мал мала меньше.
 
На завтра у деревенского старосты назначена была сходка крестьян. Собирались, конечно, только мужики. На сходке соседи могли насудачить Николаю всякое про Лиду, а уж пьянки на таких сходках были непременным делом. До следующего вечера ждать было очень опасно. Лида и мать не спали всю ночь. О чем-то шушукались. Наутро они обе встали, как всегда, рано. До позднего зимнего сибирского восхода было далеко. Прасковья собрала дочке котомку с едой, благо недавно Николай забил свинью, только что засолили сало, да еще испекли свежий хлеб в большой русской печи.

В другое время Лида бы отломила бы хрустящую корочку от огромного каравая и грызла бы ее, наслаждаясь тишиной и уютом дальнего темного укромного угла полатей. Это было единственное место, где она могла немножко отдохнуть, пока не раздавался опять окрик матери, «Лидька, почему горшок за Клавкой не вынесла?».

Не до разлеживания на теплых полатях было в то утро Лиде. Она растопила русскую печь, которая все еще сохраняла немножко тепла после длинной холодной ночи. На то и делали такую печь с полкомнаты и высотой до потолка, чтобы долго держала тепло. Ее сильно натапливали с вечера, так что разогревались все ее кирпичи, на полатях становилось нестерпимо жарко, лучше всякой бани простуда отпаривалась. Потом остатки углей вынимали, тщательно проверяя, чтобы угли не тлели в печи, когда закроют заслонку дымохода. А то ведь бывали случаи, когда целые семьи чумели, а то и погибали от угара.

Мать отогнала от Лиды все эти привычные мысли грустным окликом «Пора тебе, Лидька, ступай прочь из дому от греха подальше. До вечера успеешь дойти до батрацкой избушки за дальней околицей, глядишь, они тебя и приютят, мир ведь не без добрых людей. Не задерживайся здесь, в деревне, а-то ведь не ровен час, отец настигнет, убьет. Вот тебе, Лидька, немного старательского золотишка, авось, пригодится, чтобы добрые люди приютили». Прасковья как-то ненастойчиво протянула дочке маленький самодельный кисет, меньше того, в котором нюхательный табак хранили.
Лида почувствовала, что колеблется мать, жаль ей с золотом расставаться. «Не надо, мама, вам оно нужнее, меня ведь и ограбить могут, да и волки везде рыщут, оставьте себе», и Лида как-то резко и судорожно оттолкнула от себя мешочек с золотом, за которое отец убил какого-то странника. Прасковья не стала настаивать, проворно вскочила на скамью, что стояла под иконами в восточном углу комнаты, сунула мешочек за центральную икону с лампадкой, взяла соседнюю икону и подбежала к дочке. «Вот, Лидька, это тебе самая наша старая икона, пусть тебя хранит». Взяла Лида икону, на которую сама всегда молилась, и крепко прижала ее под зипуном к груди.
Накинула Прасковья Лиде на плечи этот новый расшитый зипун, подбитый овечьим мехом, что принес отец с охоты на коробейника. Отдала мать зипун дочери, вроде как вещь, принадлежавшую по праву Лидиной несбывшейся семье, сунула в руки суму с едой и самым необходимым, перекрестила дочку, впервые в жизни поцеловала её в лоб, как целуют на Руси покойников, и подтолкнула её в сторону ворот, не дочиста отмытых от глубоко въевшегося в дерево соседского дёгтя.

И пошла Лида в раннее туманное холодное утро, в никуда, в неизвестность. И мать, и дочь понимали, что Лида уходила навсегда, возможно на верную смерть. Долго стояла Прасковья на морозе с непокрытой головой, глядя вслед своей старшей дочери, своей верной помощнице, с которой, видать, ей больше никогда не свидеться.

Лида быстро, не останавливаясь, вышла за околицу своей деревни. Она никого не хотела видеть, не с кем ей было прощаться, подруг она не завела, некогда было, все по дому хлопотала. Сверстницы, да и парни-одногодки, кучковались по своим школьным классам. При Лидином приближении они старались говорить только о школьных делах, увы, совсем неведомых ей. Боялась она особенно, что увидят и порадуются те, кто безжалостно измазал ее ворота дегтем.

Лида прибавила хрусткого шагу по снегу. Мать говорила ей, что примерно в пятнадцати верстах по этой дороге на восход солнца был небольшой хутор, в котором жили батраки и другая безземельная голь перекатная, как называл их Лидин отец, не допускавший и мысли о каких-либо контактах с жителями того хутора, помимо найма их на всякие черные работы. Нанимал Николай тех людей за еду, то-есть, фактически задарма, приговаривая, что пшеницы, картошки и овощей они и так наворуют, так что не помрут с голоду. Лида была с детства воспитана так, что те хуторские были нелюди, тупые, никчемные и свирепые, от которых надобно всегда держаться подальше.
 
Вот и чурались зажиточные жители Лидиной деревни тех хуторских изгоев. А раз так, думала Лида, может быть, не в курсе они ее греха, за который все соседи отшатнулись от нее, отец озверел, и родная мать изгнала ее из дому. А может, для них это не такой уж смертельный грех. Снег на дороге был глубокий, видно выпал недавно, и его не успели еще примять, укатать санями. Идти было очень тяжело. Ноги в валенках заколели. Только к вечеру завидела Лида огоньки того хутора.

Освещались избы лучинами, воткнутыми в дырки в камне, опущенном в кастрюлю. На дне кастрюли было немного воды. Предосторожность такая возникла после того, как несколько изб в Лидиной деревне сгорели от упавшей на стол лучины, оставленной без присмотра.
Лучины горели очень тускло, и Лида едва различала окна домов ближнего хутора на отшибе. Здесь она никак не собиралась останавливаться. Напротив, Лида хотела пройти этот первый хутор как можно скорей. Да не потому, что она боялась дурных  людей, как их расписывала мать Лиды и другие жители ее деревни. Лида боялась, что слава о ее греховной любви с коробейником дошла досюда и потому её не примут ни в одной избе даже на ночной постой. 

Лида прошла последний дом. Мрак ночи спустился такой густой, что Лиде показалось, что она вошла в темный лес. Да только лесов поблизости в Барабинских степях и в помине не было. Только малые рощицы, и те по большей части посаженные людьми.

Впереди за хуторской околицей, на пустынной дороге сверкнули два ярких зеленоватых огонька, намного ярче, чем лучины в окнах. За первыми двумя огоньками засверкали ещё два. Волки, поняла Лида. Вокруг ее родных Баклушей волки частенько задирали скотину, были жертвы и среди людей. Особенно часто уносили волки детей. Лиду охватил ужас, ноги ослабели, подкосились, и она опустилась в сугроб рядом с плетнем последней избы.

Лида заплакала, сначала тихонечко, потом громче, потом залилась навзрыд, и плач её был похож на волчий вой, только очень жалобный и по детски срывающийся. Никто не слышал Лидиного плача. Волки стали приближаться к ней. И в это время дотоле дремавшие сторожевые собаки в доме, что был напротив от Лиды, учуяли волков и принялись остервенело лаять. Для крестьян лай собак на волков был делом привычным, и они никак на него не реагировали. В Лидиной деревне крепкие бревенчатые стены крестьянских домов надёжно защищали от мороза, непогоды и от волков. Здесь, на хуторе, домов таких не было.

Вдруг из низкого строения, неподалёку от которого опустилась на снег обессилившая от долгой ходьбы и от страха Лида, даже не обнесенного забором, по-видимому, сарая для сена и инвентаря, вышла очень высокая женщина. В одной руке она держала топор, другой рукой высоко поднимала толстую горящую лучину. Женщина высматривала, что так потревожило соседских собак, может какой злодей, или странник, а может и волки.

Женщина чуть не споткнулась о тихо сидящую на снегу обессилевшую и едва всхлипывающую Лиду и от неожиданности отпрянула, высоко подняв топор над головой. Присветив лучиной, женщина разглядела девушку, а, может быть, она скорее услышала ее тихий плач, и спросила, «Ты что, волков здесь поджидаешь или замерзнуть решила?» «Меня из дому выгнали и мне некуда идти», тихо ответила Лида. «Так ведь это тебя на верную погибель послали, видно крепко ты провинилась, дочка. Ну, да это ты позже расскажешь, а пока пойдем в дом, согреешься, мы как раз вечерять сели, поешь с нами».

Лида все еще сидела на снегу и сильно тряслась от озноба. Она была до смерти напугана волками, устала, проголодалась и сильно замерзла. Она, может быть, и встать бы не смогла, да сильная рука женщины подхватила ее и почти понесла в сторону дома.

Женщина подтолкнула Лиду в дверь и сама быстро последовала за ней, плотно закрыв дверь и громыхнув железным засовом. За клубами пара, окутавшего с мороза Лиду и ее спасительницу, Лида поначалу ничего не увидела. Потом появились очертания людей, сидевших плотно друг к другу вокруг длинного деревянного стола. На столе стояла большая дымящаяся горячим паром кринка, испускавшая запах еды. Место в голове стола было пусто, и никто за столом не ел.

Женщина громко и торжествующе сказала, «Вот, нашла у ворот в сугробе. Тебя как звать, дочка?» «Лида». «А какой ты фамилии?» «Из Краснощековых я, да только прогнали меня из дому». «Садись, Лида, рядом со мной. Подвинься, Петр, дай гостье присесть». Петр медленно и явно нехотя подвинулся. Женщина почти силком усадила Лиду на освободившееся место между углом стола и Петром. Сама женщина села в голове стола. Она явно была главой этой семьи. «Вот, знакомься, это моя семья. Петра ты уже знаешь, дальше сидят Феня, Мариша, а с другой стороны стола сидит Клава, а тут рядом со мной Федя. А меня звать тетя Дарья, я мать всех, кто здесь вокруг стола. Может, и ты мне станешь дочкой, Лида, раз уж тебя родные прогнали? Я здесь и хозяйка, и хозяин заодно».

Дарья помолчала, потом перекрестилась на икону в углу и сказала, «Спасибо тебе, господи, что позволил мне, грешной, сделать доброе дело, спасти рабу твою Лидию». Дарья первой потянулась к большой кринке со щами, стоявшей посреди стола. Она зачерпнула своей деревянной ложкой и, подставив под ложку кусок хлеба, чтобы не капать на стол, степенно поднесла ложку ко рту, хлебнула и заела хлебом.

Дарья была хозяйкой, и все слушались ее беспрекословно. А если кто и пытался ей за столом поперечить или зачерпнуть щей вне очереди, то она, бывало, так взглянет на нарушителя, что тот поежится. А коли взгляд не помогал, то Дарья, совсем как сибирские мужики, главы семей, откладывала в сторону свой кусок хлеба, облизывала ложку, брала левой рукой непокорного за ворот, притягивала к себе и, что есть мочи, сильно и звонко била его ложкой по лбу. Очень ловко и убедительно у нее это получалось, так что отсутствие в доме главенствующего мужика вовсе и не ощущалось, Дарья с лихвой замещала хозяина. Никто при этом не смел хохотнуть, чтобы под горячую руку не схлопотать Дарьиной свежеоблизанной тяжелой ложкой, выдолбленной из плотного цельного дерева.

Нескончаемые зимние сибирские вечера как-то надо было коротать. Все жались поближе к столу, тускло освещенному чадящей лучиной. Федор был грамотеем с четырьмя классами приходской школы. Его часто упрашивали что-нибудь почитать вслух, да только не всегда он соглашался, ссылаясь на частые комсомольские собрания.

Дарья придумала игру, в которой все должны были принимать участие. Она сама или кто еще припоминал пословицу или поговорку, и все сообща начинали гадать, почему такую мудрость люди придумали и хранят многие годы. «Ну-ка, ты, Петюня, пораскинь мозгами, пошто люди сказывают, будто бы двое непременно поссорятся, если разом станут вытирать руки одним и тем же полотенцем?» Петр потупился, а Федор тут как тут, «Так ведь они миром ничего поделить не могут, друг дружке ни в чем не уступят, а значит, по каждому пустяку будут ссориться и драться». «Молодец, Федька, не зря четыре года в школе отсидел. Ты бы при своей знатной каллиграфии записывал в тетрадку все наши загадки-отгадки, глядишь, кто другой тоже поучился бы народной мудрости.»

В другой раз Дарья спросила «А пошто, если кто рассыпал соль, так это к ссоре?» «Можно я, тетя Даша?» - спросила Лида. «Отчего же нельзя, ты теперь такой же член нашей семьи, как все, говори, если ответ знаешь». «Думаю, соль ведь очень дорогая, а может, когда-то и вовсе была в диковинку. Никому не хочется есть, не солоно хлебавши. Не зря ведь, если кого-то не любят, не уважают, так соли к столу и не подадут. Такой гость уходит в расстройстве и неприятности. Соль всегда очень берегли, жалели. Хлебосольные люди – это те, кто хлеба и соли для гостя не жалели. А коли соль рассыпать, так и самим придется хлебать несолоно. Верно я говорю, тетя Даша?» «Верно-то верно,- похвалила было Дарья смышленую приживалку, - да многое зависит от того, куда ты соль рассыпаешь. Коли на стол, так смести и съесть ее можно, ну а на наш земляной пол рассыплешь, так непременно по шее враз и схлопочешь».

«А я вот интересуюсь, - заговорила Клавдя, - отчего же такая плохая примета, даже малое дешевое зеркальце разбить?». Дарья обвела всех глазами, - «Ну ты, Федор, пошевели мозгами». Федор  призадумался, а потом начал издалека,- «У богатых на стенах много фотографий. Нам-то они не по карману, так что мы свои фотокарточки видим разве что в нашем маленьком зеркальце. Глядя в него, и причесаться можно, и чумазость обнаружить, так, чтобы соседи потом не засмеяли, мол, неумытый на люди выперся. Так что много неудобств и неприятностей может статься для всех нас, если зеркальце наше единственное кто хлопнет об пол. Получит тут же, мало не покажется, да и потом всякий раз все вспоминать будут, кто зеркало разбил, глядишь, еще по шее добавят. Нет, лучше уж зеркало не колотить, себе дороже выйдет».

Дарья даже слегка загордилась умной речью своего любимца: «Молодец, Федька, хорошую байку по случаю выдумал. Глядите, и впрямь зеркало не расколите. А я сейчас расскажу вам о примете, до которой вы пока не доросли, но знать навпредь должны. Я вот давеча Феньке говорю, что это ты исподнее навыворот напялила, чоли битой быть захотела? Небось, никому из вас невдомек, отчего так люди говорят. А секрет в том, что ежели чья жена к чужому мужику ненароком забежала, а, убегая, второпях рубашку наизнанку накинула, то быть ей нещадно битой, коли ейный муж перед сном такое обнаружит. Бывали случаи, что за такое и порешить мог тот мужик свою блудливую бабу. Так что пока это к вам особого отношения и не имеет, а все же одеваться лучше дома и не второпях. Кто поспешит, людей насмешит, а может и нечаянно озлит кого. Так-то вот.»

Лида все чаще и смелее встревала в игру, выказывая недюжинный ум и быструю смекалку. Федор как бы нечаянно всякий раз, когда не убегал на собрание, норовил сесть рядом с ней. Вокруг горящей лучины все жались поплотнее, так и теплее было, так что Федор отчаянно жался к Лиде. «Ну, ты, Федор, полегче с ней, не напирай, видишь она у нас совсем уже тяжелая,- осаживала его мать,- вот скоро пополнение нам принесет, тогда уж и в работе, и в веселье человеком будет. А сейчас пока жалеть ее надобно, так что не приставай к Лидьке, отодвинься, постылый кобель», - беззлобно говорила Дарья.

Петр, как и его жена, Дарья младшая, редко и с большой неохотой участвовал в играх на разгадывание пословиц и поговорок. Казалось, русский язык, да и народ русский перестали интересовать его после возвращения из немецкого плена и работы на крымского помещика Фальцвейна, сбежавшего потом с Врангелем в Германию.

Обычно Петр ставил себе другую лучину в сторонке от игравших и углублялся в исторические книги, привезенные из немецкого плена и из Крыма. Многие из его книг были на немецком языке. Петр довольно легко справлялся с чтением по-немецки, говорил, что его в числе других представителей германских народов содержали в хороших условиях, учили немецкому языку и помогали найти в библиотеке информацию о своих германских предках, о местах, где они жили, об укладе жизни и о победных войнах, в которых они участвовали.

Когда старшей Дарье да и другим надоедали игры в пословицы и поговорки либо иссякали на тот вечер примеры пословиц, поговорок да примет, наступала очередь Петра. Его просили рассказать что-нибудь из истории. Петр рассказывал очень интересно, даже со страстью, пытаясь убедить остальных членов семьи в истинности его рассказов и в причастности их общих предков из народа венда в происходивших когда-то значительных событиях. Много и интересно Петр  рассказывал о том времени, когда люди народа венда жили в Прибалтике, а потом, спасаясь от гнева Ивана Грозного, переселились в Польшу.

С годами вечерние посиделки семьи вокруг пустого стола с одинокой свечой, которыми управляла Дарья, задававшая бесчисленные загадки, постепенно превращались в учебные классы. К моменту появления в семье Лиды Петр уже выступал в роли непререкаемого учителя. Лида, никогда не бывавшая дотоле в школе, усаживалась поближе к Петру и слушала, не спуская с него глаз. Это вызывало ревность и зависть Федора, разжигая его интерес к Лиде. Кто знает, может быть, Федор так и не обратил бы свой взор на молодую женщину, которая прибилась к их семье и была на сносях невесть от кого. Ревновала Лиду к Петру и Дарья «малая», которую Петр привез из Крыма как свою жену.

На семейных посиделках Петр рассказывал о своем плене, о том многом, чему его там научили, и изо всех сил старался привить семье гордость за то, что их фамилия и национальность, столь приниженная батрацким положением в России, обозначает целый прогерманский народ и потому пользуется уважением в Германии и прилегающих к ней странах. «Особенно это относится к Польше, где венды тоже живут с давних пор. – вещал младшим Петр, - Именно из польских вендов происходил и наш отец Мартын Венда, предки которого были выселены в Сибирь вместе с многими поляками за восстание против русского царя».

Петр рассказывал обо всем этом с жаром и вдохновением. Он утверждал, что в немецком плену ему рассказали, а потом и документально доказали, что начало семьи Вендов было положено в Ливонии, где они построили и владели крепостью Венден и обширными прилегавшими к ней землями. Петр с особенной гордостью говорил, что, со слов немецких преподавателей, их предки венды, - это частично онемеченные древние западные славяне. По словам Петра, венды постепенно были приняты в Ливонский орден и даже стали в нем полноправными членами и даже братьями по мечу.

Этот военный и религиозный орден был основан архиепископом Риги, немцем, в 1202 году. Целью ордена было завоевание территорий и обращение в христианство народов, живших в Прибалтике. Ливонский орден был сродни прусскому Тевтонскому ордену. Оба ордена участвовали в крестовых походах. Оба ордена отличались чрезвычайной жестокостью при покорении языческих народов и обращении их в христианство. Ливонский орден был особенно успешен в колонизации прибалтийских земель. Постепенно ему удалось захватить и закрепить за собой все земли, на которых сейчас располагаются Латвия и Эстония. В 1230 году жившие в тех краях славяне венды, давно ставшие христианами, основали город-крепость Венден.

Петр рассказал, что, несмотря на многие жестокие битвы под ее стенами, крепость Венден сохранилась. Находится она на территории нынешней Латвии, но называется теперь Цесис. Тем не менее, Петр, вслед за его немецкими учителями, со всей определенностью считал, что крепость и прилегающие земли должны принадлежать их истинным историческим владельцам, вендам. Рассказывал он о крепости и связанных с ней исторических событиях таким тоном, вроде как сам был хозяином крепости и прямым потомком тех, кто строил и защищал крепость от иноземцев, в первую очередь от русских войск, посланных Иваном Грозным прокладывать России дорогу к Балтийскому морю.

Лида затаивала дыхание, слушая Петровы рассказы. Он повторял их не однажды, и Лида выучила его истории наизусть. Однако, соглашаясь со ставшим милым ее сердцу Федором, Лида не верила в их правдивость и потому называла их в доверительных разговорах с Федором не иначе, как Петькиными байками. Петр упорно продолжал рассказывать истории, в которые он сам свято верил и которые каждый раз дополнял подробностями, может быть вычитанными в книгах, а может быть и выдуманными им самим. Ответить на этот вопрос не могли ни Лида, ни Федор.

И даже мудрая Дарья не в силах была различить, где ее старшой сын говорил правду, а где привирал. Петр с таким жаром, гордостью и убежденностью рассказывал, что казалось, будто он сам участвовал в тех стародавних событиях или, по меньшей мере, был их очевидцем.
Федор отчаянно спорил со старшим братом, считая Венден и прочие истории вредными выдумками. С тех пор братья окончательно разошлись во взглядах. Петр считал себя прибалтом и мечтал вернуть свои исторические владения в тех дальних краях, а Федор был безоговорочно русским патриотом, пролетарием, готовым отдать жизнь за рабочее дело и коллективизацию.

Глава 4. Рождение Володи

Лида в семье Вендов как приймачка должна была угождать всем. Очень куражились над ней сестры, Феня, Мария и, особенно, младшая, Клавка. Но издевательскую волю они давали себе только в отсутствие Дарьи. Мать их держала в строгой узде и за беременную Лиду всегда заступалась. А потом, когда Лида стала совсем тяжелая и беспомощная, так и Федор стал ее защищать.

Двадцатого февраля 1927 года, в самые лютые сибирские морозы Лида родила своего первенца. Дарья, по привычке, принимала роды как бабка-повитуха. Федор, бывший тогда секретарем деревенской комсомольской ячейки, предложил назвать мальчика в честь Ленина Владимиром. Дарья сначала поупиралась было, мол, надо бы в святцы заглянуть, да никто не захотел идти в церковь советоваться с попом, все равно ведь платить попу нечем. На том и порешили, быть младенцу Владимиром.

Федор был горд, что удалось ему окрестить младенца столь уважаемым для всех коммунистов именем, и он почувствовал к мальчику что-то вроде душевного расположения. Лида давно ему приглянулась, но, опасаясь гнева своей крутой матери, запретившей мужикам обижать Лиду, Федор до той поры держался от нее подальше. А тут вдруг стал заботиться о мальчике. Как только Лида выходила во двор, Федор подхватывал Володю и начинал говорить ему о том, какая свободная жизнь его ждет на пути борьбы за счастье обездоленных. Мальчик согласно агукал и мочился на Федора, за что тот даже и не сердился, а исправно менял грубые холщевые тряпки, в которые был завернут Володя.

Лиду очень трогала неожиданная нежность Федора к ее сыну. Когда Володе исполнился месяц, Лида и Дарья все же понесли его в церковь крестить. Федор как комсомольский вожак от похода в церковь отказался и вообще сказал, что эти пережитки давно надо бы отменить. Да только не было у хуторских другого привычного места записать рождение ребенка. Окрестили и записали ребенка Владимиром Краснощековым, по фамилии матери. В графе отец поп по подсказке Дарьи с согласия ее сына записал «Федор».

Прошел год. Федор и Лида стали очень близки друг другу, удивительным образом чужой для Федора ребенок сроднил его с Лидой.
В мае 1928 года с благословения Дарьи в семейном кругу сыграли скромную крестьянскую свадьбу. Из приглашенных были только четверо друзей Федора по комсомольской ячейке. Петр против семейного обыкновения много выпил, расчувствовался, полез к брату лобызаться, все время повторяя, что Федор добрая душа, взял в жены отверженную, да еще с чужим приплодом. Братья чуть было не подрались, комсомольцы дружно взяли сторону Федора и сказали, что в Петре все еще говорят старые пережитки, которые батраку, то-бишь, чистейшему пролетарию, совершенно не к лицу.

Пьяный Петр вдруг высокомерно ответил им, что в немецком плену, где он оказался в результате ранения левой руки в начале первой мировой, ему объяснили, что род Венда древний и уважаемый. Ливонские рыцари Венды владели фамильной крепостью Венден и сыграли важную роль в истории Ливонии, Польши и Швеции, в их борьбе против посягательств России на выход к Балтийскому морю. Петр окончательно распетушился, стал говорить о том почете, который оказали ему немцы, называя его потомственным рыцарем и даже бароном одного из самых старых и уважаемых рыцарских орденов Германии, Ливонского.

Петр хвастливо и заносчиво повторял, что ливонцы еще до времен битвы против Александра Невского на Чудском озере были и остаются истинными германцами и лютыми врагами России. «Окстись, Петр, -закричала мать Дарья, - какой же из тебя немецкий барон, голь ты перекатная, одна нам дорога – это защита советской власти, которая и нас с тобой самих защитит и накормит». «Плевать я хотел на вашу советскую власть, на ваш комсомол, на вашу Россию», - в неожиданной злобной запальчивости орал пьяный Петр.

Все пятеро комсомольцев во главе с Федором поначалу оторопели, а потом быстро, как по команде, повыскакивали из-за стола, дружно и легко скрутили сухорукого Петра и потащили его макать головой в ледяную воду колодезного ведра. Дарья выскочила приглядеть, чтобы не захлебнулся старший сын. Петр, хоть длинный и худой, дергался и сопротивлялся с такой энергией, что все комсомольские экзекуторы и сами были мокрые до нитки. Комсомольцы вынимали голову Петра из ведра, спрашивали, отрекаешься ли от своих вражеских слов, и не дожидаясь ответа, вновь макали Петра в ледяную воду. Когда тот в полном изнеможении затих и перестал бороться, Дарья вступилась за сына, выхватила его из карающих рук комсомольцев и со словами, «Да по пьянке он все это придумал, отпустите его, постылые», - взвалила длинного худого обессилевшего Петра на спину и потащила его в избу. Ноги Петра волочились по снегу. В избе Петр все еще не стоял на ногах, и Федор поспешил помочь Дарье. После того случая Лида долго не слышала от Петра намеков на ту историю о неведаной стране и о людях, которых Петр в пьяной запальчивости гордо назвал своими давними предками. Петр затаился на многие годы, но не навсегда.

Глава 5. Федор борется за коллективизацию.

А ну-ка, Лидька, скажи нам, что это означает «Наговорит с три короба, а сам был таков». Дарья повторяла эту присказку много раз и всякий раз спрашивала Лиду. Поначалу Лида потупится, бывало, и скажет: «Нет, тот коробейник был честный. Просто его тятенька убил в лесу, когда он шел ко мне свататься». На что Дарья зло отвечала: «Знаешь, к скольким обманутым и брошенным, таким, как ты, он шел-шел, да так и не дошел. Поделом его Николай Назарович наказал, чтобы не обманывал больше таких малолетних дурех, как ты». Потом, когда Федор стал проявлять интерес к Лиде, она уже перестала поминать своего коробейника и отвечала Дарье на тот вопрос, мол, много на свете болтунов, наговорят с три короба да сбегут, обещания не сдержав.
Когда и Дарья заметила отношение Федора к прибившейся к их семье работящей девчонке, то она вовсе перестала вспоминать того коробейника, пусть земля будет ему пухом.

Сверяясь с зачитанной до дыр газетой «Правда» и всякий раз на собраниях высоко поднимая ее над головой, как флаг, Федор развил бурную агитационную работу, разъясняя задачи и преимущества коллективизации. Его избрали секретарем уездного комитета комсомола.

Однажды в ноябре 1928 года он возвращался с очередного комсомольского собрания, где произнес пламенную речь за скорейшую коллективизацию. Ему громко, с энтузиазмом хлопали бедняцкие отпрыски. В заключение собрания Федора с воодушевлением выбрали на губернскую комсомольскую конференцию, и он легко, как на крыльях, летел через лес домой. Ему не терпелось рассказать матери и Лиде о предстоящей поездке в Новосибирск, где он надеялся выступить и обратить на себя внимание губернского комсомольского и партийного руководства.

Он вслух громко напевал любимую песню, «Вихри враждебные реют над нами». Дорога шла через густую заснеженную рощу, посаженную когда-то давно местными хлеборобами, чтобы прикрыть плодородные поля от суровых северных ветров да задержать снег для всходов озимой пшеницы.

Темнело. Вдруг из-за толстой березы ему наперерез вышел человек, держа ружье наперевес. Из-за других деревьев поодаль показались еще вооруженные люди. Ближний приставил ствол ружья к груди Федора и хмуро проговорил, «Постой, парень, разговор есть. Ты что же, будешь коллективизировать мое добро, мою землю, мою скотину? А что ты сам в коллектив принесешь? Свой голый зад? А может быть, отдашь коллективу свою жену, которая была моей дочерью, да стала потаскухой?» Мрачный крепкий мужик перевел дыхание.

«Вот и свиделся с тестем. Стало быть, это и есть кулак Николай Назарович Краснощеков», - пронеслось в голове Федора.

Мужик продолжал, «Последний раз предупреждаю, катись из наших мест, перестань мутить воду, убери с моих глаз долой свою потаскуху, дай забыть позор. И фамилию мою ее ублюдку нечего было давать. Свою и вписал бы. Не испытывай мое терпение, не то порешу и тебя и все твое гадючье семейство». С этими словами Николай с силой ударил Федора стволом ружья в худую грудь.

Перепуганный насмерть Федор, очертя голову, несся через рощицу к дому. Вломившись в дверь, Федор бросился на грудь Лиды и заревел, запричитал в голос. Плечи его тряслись, он бессвязно пытался рассказать ей о встрече с ее отцом, о его угрозах и проклятиях в их адрес. Лида гладила его по голове и старалась как-то успокоить. «Ты, Федя, не паникуй, чего же ждать от людей, у которых ты норовишь отнять их добро и землю. Ты же сам мне говорил, что без суровой классовой борьбы коллективизации добиться нельзя. Чего же ты теперь в кусты прячешься и слезы льешь? Будь храбрым, сзывай к себе тех, кто за коллективизацию, покажите вместе свою силу. А с отцом моим мы никогда не поладим, ни меня, ни тебя он никогда не простит. А сниматься с обжитых мест мы сейчас не можем, ведь мы с тобой ждем нашего ребенка, наверное, уже седьмой месяц пошел».

Дарья, дотоле молча слушавшая, сказала «Надо нам отсюда перебираться подальше и как можно поскорее, не то Николай с дружками вас обоих да и Володю тоже порешит. В роще он, видать, на удивление трезвым оказался, не то не сносить Федору бы головы. А волки быстро подчищают чужие грехи, канул бы, как в омут, ищи-свищи, и поминай, как звали».

Голому собраться - только подпоясаться. Выправил Федор себе комсомольскую путевку – агитаторы за коллективизацию нужны были по всей Сибири. Собрали Венды свой бедный скарб, подхватил их один лошадный комсомолец до полустанка, и повез их поезд в места, название которых звучало, почти как райские кущи.
Имя им было курорт Озеро Карачи.

Озера от дороги за перелеском не было видно, да и было оно покрыто толстым льдом и снегом. Курорт зимой не работал, домишки были закрыты, и администратор, поначалу испугавшийся налета, с облегчением быстро нашел им свободный домик, живите, мол, пока что. Его условие проживания было, что будут они чистить снег с худых старых крыш, которые грозились вот-вот провалиться. За это Вендов обещали еще и кормить в служебной столовке, что примыкала к администрации.

Курорт Озеро Карачи был со всех сторон окружен деревнями. Федор вскоре наладил контакты с местными комсомольцами и вытащил из мешка свой заветный засаленный номер Правды со статьей Сталина о коллективизации. Домой с собраний приходил поздно, возбужденный, с твердой верой, что скоро они славно заживут в колхозе, где ему светила не последняя должность.

Первого февраля 1929 года Лида родила своего второго мальчика. Федор, теперь уже с полным отцовским основанием, опять выступил инициатором имени ребенка. Никому неведомо, отчего предложил он назвать своего первенца Виталием. Дарья даже и выговорить не могла это имя, и закрепилось за мальчиком странное девчачье имя «Виталья». Может быть, от этого произношения мальчик в дальнейшем никогда не любил свое имя и, начиная со школы, и до самых последних своих дней требовал, чтобы называли его мужественным именем Виктор. И через много лет сына своего в исправление ошибки отца и издевательски, насмешливо звучавшей бабкиной интерпретации своего истинного имени, назовет он Виктором.

С рождением своего родного первенца Федор перенес всю свою любовь и нежность на Витю, которого стал звать Витусик. И совсем потерял Федор интерес к Володею. Пока младший сын был совсем еще младенцем, Лида не обращала на это внимания, считала, так и надо, но постепенно стало ясно, что у Федора не было никакой любви к Володе.

В семье появился еще один рот, так что Федор удвоил свои усилия по организации колхоза. Настало время заставить богатеев и середняков пригнать коров и лошадей на общий колхозный двор. С группой партийцев и комсомольцев Федор обходил дворы. Они назначали последние сроки, грозились силком забрать скотину. В ответ слышали из-за дверей женские истошные голоса, проклятья да стенанья, а перед собой видели мрачные, исподлобья взгляды мужиков.

Как-то в декабре, под вечер Федор распрощался со своей шумной экспроприаторской бригадой и бегом бросился в сторону своего дома. Было очень голодно, а в сочетании с пронзительным северным ветром и сильным морозом, это было уже и вовсе несносно. Федор предвкушал кипяточные щи да горячую картошку в мундирах. Так она лучше сохраняла тепло и не требовала масла. «Где ж его взять, это уж когда в колхозе будем сообща все пировать, как сыр в масле, - думал Федор, - а нынче и без масла обойдемся. Почистишь да обмакнешь большую картофелину в солонку, или с соленым огурцом вприкуску, так и тоже неплохо».

Недалеко от своих товарищей отбежал Федор, занятый своими мыслями, как вдруг из-за крепкой бревенчатой овчарни грохнул выстрел. Федор вскрикнул и повалился лицом в снег. Выстрел услышали-таки сквозь ледяной ветер его товарищи. Побежали к Федору. По ним еще несколько раз стрельнули, да видно, уже убегая к лесу, впопыхах, так что никого больше не ранили.

В ближайшем дворе силком мобилизовали телегу, положили Федора, у него изо рта кровь шла. И погнали телегу в сторону курорта, где в одном из домиков постоянно жил сельский врач, получивший когда-то в Новосибирске неполное фельдшерское образование. За неимением настоящего врача, был фельдшер лекарем на все руки, и роды принимал, и если надо, кровопускание делал. Да только Федору кровь пускать не надо было, много он ее и так потерял. Фельдшер не умел делать операции, так что достать пулю он бы не смог, а до Новосибирска в мороз на тряской телеге Федор бы не дотянул.

Привезли забинтованного Федора домой. Лида бросилась ему на грудь, но сопровождавший комсомолец предостерег ее, сказав, что грудь у товарища прострелена и он в очень тяжелом состоянии. От этих слов Лида заплакала еще громче, - «Что ж они, проклятые изверги, с тобой сделали, Феденька? Куда же я теперь с двоими младенцами?». «Ну ты, Лидька, не причитай, чать, не мертвеца они привезли, жив наш Федор, вот и выхаживай мужа. Такая наша доля женская, терпеть да помогать», - удивительно твердым и рассудительным голосом отчеканила Дарья.

Пуля прострелила Федору легкое навылет. Несколько месяцев Дарья и Лида не отходили от его постели. Даже когда раны вроде поджили, Федор не мог выйти на воздух подышать, холодный воздух перехватывал ему дыхание, он начинал натужно кашлять и на снегу появлялась кровь от его плевков. Попытались было отвезти его в губернскую клинику, но тут же стало ясно, что дорогу он может не выдержать. Поехал Петр в Новосибирский губком комсомола, упросил помочь добиться приезда доктора к Федору на курорт Озеро Карачи.
Дорога уж очень дальняя, докторов не хватало в самой губернской клинике. Пришлось Петру обивать пороги и губкома партии, мол, за советскую власть, за коллективизацию брат пострадал, что же, теперь заброшен и помирать должен? Уговорами, криком и проклятьями кое-как упросил, послали-таки врача.

Петр ехал впереди на телеге, запряженной парой пегих, хорошо откормленных деревенских лошадей, недавно изъятых у кулака. Доктор ехал следом в бричке с одной серой худой городской лошаденкой. То и дело бричка отставала на тяжелой заснеженной дороге, Петру приходилось ждать. В очередной раз бричка подтянулась, Петр увидел, лошаденка доктора совсем выбилась из сил. Федор был очень плох, когда Петр уезжал, так что он предложил доктору пересесть к нему в телегу, а его возница как-нибудь сам не спеша дотелепается до курорта, дорога прямо туда вела, чать, не собьется с пути.

Пересел доктор к Петру, укрыл его Петр толстой меховой накидкой, напоминавшей по форме попону. Доктор не долго упирался, свернулся в телеге сзади Петра калачиком, видно, пригрелся, да вскоре перестал ворчать, уснул. Петр погнал пару пегих, что было мочи. «Только бы не загнать, хоть они теперь и общие, коллективные, а все же жаль животных, да и не добраться без них домой. Вот и из-за этих лошадей Федор чуть было живота не лишился, он и другое добро сумел собрать на общий двор, только половину уже разворовали, а точнее, забрали назад пока Федор лежал простреленный.

Из губчека никто так и не приехал расследовать дело о покушении на Федора и его друзей. Кое-кто из друзей под разными предлогами покинули Карачи, вернулись домой в город к своей заводской работе. Что-то скажет доктор, поможет ли поднять Федора на ноги?» - так думал Петр, коротая длинную дорогу. До ночи успел Петр привезти доктора к себе домой, растолкал его со сна, в сенях стряхнул снег с его валенок, пригласил в горницу.

Дарья засуетилась стол накрыть к вечере, да Петр остановил ее, мол, пусть доктор Федора сначала проведает, осмотрит. «Уснул Федор, сейчас уж поздно будить его, может уж до утра?» - сказала Дарья, Лида молча согласно кивнула. «Как, доктор?», спросил Петр врача. «Да меня сейчас очень тревожит, где мой возница, не замерз бы в дороге» - забеспокоился доктор. «Вы не волнуйтесь, по дороге вы видели несколько деревень. В Сибири путника всегда пустят в избу, обогреют, накормят, лошадь в стойло определят в компанию к своим лошадям, на ночлег устроят. А утром, пока вы Федора осмотрите да полечите, ваша бричка будет тут как тут у нашего порога. А в самом крайнем случае я вас сам отвезу обратно в Новосибирск, вы уж не беспокойтесь. Вы нам помогите Федора на ноги поставить, вот в чем главная наша забота» - Петр говорил как бы от всех присутствующих, Дарья и Лида согласно поддакивали.

Клавдия, Мария и Феня, молча, стояли в углу под образами, молящими взглядами взывая к милости доктора. Выглядели эти трое, как хор на клиросе, готовый запеть в любую минуту по мановению Дарьиной руки. Только не до пения всем было, лица были очень грустные, состояние Федора внушало глубокое опасение. Да и нельзя было не то, что петь, а даже громко разговаривать, за ширмой тяжело дышал больной сын, брат и муж.

Володя и Витя тихо спали на полатях огромной русской печи. Дарья, было, потянулась пальцем к губам, да только бессильно махнула рукой, ведь некого было утихомиривать, и так уж все говорили шепотом, тревожно прислушиваясь к дыханию Федора и опасливо поворачиваясь в сторону ширмы, когда раздавался его сухой резкий кашель. Тогда Лида скрывалась за ширмой, осторожно вытирала Федору рот, поправляла подушку, крестила его, украдкой смахивала слезу, боясь, что свекровь увидит и отчитает, мол, не мертвого хоронишь, а за живым мужем ухаживаешь, так и, даст бог, обойдется.

Дарья жестом пригласила доктора сесть во главе стола на ее обычное место и за его спиной незаметно махнула рукой девкам, мол, быстро подавайте на стол все, что есть. Петр полез в свою заветную прячку в сенях за монополькой, не подавать же губернскому доктору обычный самогон.

Еще с царских времен повелось, что магазинная водка хранилась в каждом крестьянском доме исключительно на особый случай, вдруг кто из уездного начальства или пристав нагрянет. А теперь милиционеров побаивались, да только никто их здесь и глазом не видывал, и духом не чуял. Партийные да комсомольские добровольцы с мандатами из сибирской столицы Новосибирска всю власть и вершили, да были они по большей части городские люди, деревенских устоев не знали, так что долго не задерживались и большого влияния не оказывали.
Только когда кто из местных, как Федор, храбрился да брался за установление советской власти да за коллективизацию, тогда что-то начинало меняться, но тут же усиливалось сопротивление, а было оно отчаянное и беспощадное. Далеко за примерами тому ходить не надобно, загляните за ширму, где лежит тяжелораненый Федор, и все сразу понятно станет.
После ужина для крупного упитанного доктора сдвинули две лавки, постелили почти все одеяла, что были в доме, свои и так перебьются, чать, не баре, не замерзнут.

Петр сбегал на конюшню, хотел принести меховую попону, которой укрывал в телеге доктора, но она порядком отсырела припорошенная талым снегом. Все равно принес и бросил для себя на пол, все не так жестко будет спать. Постепенно все как-то разместились и утихомирились, слышен был только могучий храп крепко подвыпившего доктора и резкий лающий кашель Федора, вырывавшийся из глубины простреленного легкого.

Наутро доктору дали умыться в горнице, не морозить же гостя в полутемных сенях. Федор тихо позвал Лиду. Доктор бросил недопитый чай и решительно отдернул ширму. Федор от неожиданности слегка отпрянул головой на подушке, потом понял, ведь брат обещал столичного доктора.

В Сибири ведь не то, что взгляд, а даже сама мысль местных жителей не простиралась дальше Урала, Москва и Питер были вроде, как на другой планете, до них было ох, как далеко. Какую кислятину ни возьми в рот, стань на самые цыпочки, а Москву все одно ни за что не увидишь. Была такая поговорка, если кто-то брал в рот кислое и оттого становился на самые цыпочки, то приговаривал, «так кисло, что и Москву можно увидеть».
Только от озера Карачи никто столицу государства увидеть не мог. Вот и был Новосибирск для всех них главной столицей. Это совсем недавно, уже когда с Колчаком чудом красные разделались, стали приходить из Москвы телеграфные циркуляры. Да были они по большей части устрашающие и неприятные, так что о правительственных циркулярах и о Москве старались по возможности не думать, а если кто уж очень настаивал на их исполнении, того старались утихомирить, а нет, так и упокоить.

Доктор не стал задавать Федору лишних вопросов, мол, как это произошло, случаев таких в Сибири было хоть отбавляй, так что обсуждать их не было смысла. Вот и старался доктор сразу на состояние раненого обратить свой профессиональный взор, а на причины и виновников пусть другие смотрят, если это вообще было в то время кому-то интересно.

Долго вертел доктор Федора, прикладывая стетоскоп к груди, к спине, к животу. Потом долго мял Федора крепкими пальцами, да так сильно, что Федор то и дело морщился от боли. Впрочем, боль эта шла из глубины его груди и отзывалась она на любое движение, когда доктор переворачивал его или даже просто к нему прикасался.

«Что я вам скажу», - начал доктор после того, как встал с табуретки, вышел и задвинул ширму. Обращался доктор к Петру, считая его главным в семье, но Дарья решительно выступила вперед, заслонила своим большим телом Петра и спросила: «Что с моим сыном будет?». «Случай очень трудный, я бы сказал, опасный. Я, конечно, дам лекарства, но они помогут ему продержаться месяц-другой, не больше. Выбор у вас такой, либо везти его в больницу в губернию и это надолго, либо увозить его в теплые края. В Сибири он в любом случае не жилец. В его пробитом легком начался процесс, симптомами очень схожий с туберкулезом. Нет, Федор для других не опасен, палочки Коха у него, думаю, нет, но его правое легкое со временем может совсем отказать, то есть отмереть. И холодный климат может сделать свое дело быстро, так что надо вам предпринимать что-то очень решительное.
Антон Павлович Чехов проездом на Сахалин останавливался у нас в Новосибирске. В его лекции, посвященной, как вы понимаете, лечению легких, впрочем, вы можете и не знать, что Чехов сам страдал туберкулезом легких. Так вот, в лекции о туберкулезе легких он говорил, что южный климат очень благотворен для серьезно страдающих легочными заболеваниями. Только он подчеркивал, что, скажем, Кавказ не годится из-за высокой влажности, а вот Крым очень хорош, там и тепло и сухо. Не знаю, как уж вы можете это осуществить, но я бы рекомендовал вам последовать совету Антона Павловича и перебраться в Крым, если, конечно, вы хотите, чтобы Федор выздоровел и жил. Речь в данном случае идет не о временной поездке в Крым, а о постоянном месте жительства, по крайней мере, для него».

Не закончил еще свое объяснение доктор, как в дверь кто-то громко постучал и на пороге появился возница доктора. «Лошадь подана, доктор», - как мог бодро проговорил возница, но по его виду было ясно, что он крепко натерпелся в ночной дороге. Доктор кивнул ему, повернулся к Дарье и, глядя в основном на Петра, стал доставать из своего традиционного бездонного врачебного баула целый ворох таблеток, примочек и мазей. Дарья жестом указала Лиде пригласить и накормить возницу. Доктор тем временем неспешно выкладывал на стол лекарства и объяснял Петру, как и когда их применять. Цепкая память Петра старалась ловить наставления, которые были так важны для жизни его единственного брата.

«Скажу вам на прощанье опять, что вам может только показаться, что этого набора лекарств хватит, чтобы полностью вылечить Федора или хотя бы поддерживать его годами. Нет и нет. Здесь, в Сибири он и года не протянет. Дождитесь весны и увозите его подальше, на юг, к теплу, лучше всего в Крым, как советовал великий Чехов. Там Федор сможет подлечиться, нормально жить и даже может быть работать. Мое почтение. Желаю вам», - сказал на прощанье доктор, сначала чуть-чуть жеманно приподняв свою шапку над головой, а потом осторожно, но плотно прижав ее к темени и опустив уши.
Доктор вышел в сени, не глядя назад на возницу, пытавшегося проглотить кусок на ходу и взять котомку с едой на дорогу, заготовленную Лидой по указанию Дарьи.

Лекарства, прописанные доктором, существенно улучшили состояние Федора, но он периодически натужно и подолгу кашлял, заходился до синевы, и тогда появлялась кровь. Дарья и Петр понимали, что улучшение носит временный характер, понимал это и Федор. Оставалась одна возможность спасти Федора: воспользовавшись временным улучшением его состояния, последовать мудрому совету Антона Павловича Чехова, переданному через доктора.

Больше всех оживился Петр. Он загорелся мечтой вернуться в полюбившиеся ему солнечные крымские края. Радости его жены Дарьи «малой» и его двенадцатилетнего сына Леньки тоже не было предела. Оба они родились в Крыму и мучились от нестерпимого нескончаемого сибирского холода.


Глава 6. Венды переселяются из Сибири в Крым.

С приближением весны 1930 года семья стала собираться в дальний путь в теплый Крым. Каждый член семьи чувствовал свою ответственность и каждый хотел быть причастным к спасению общего любимца, некогда веселого, остроумного и отзывчивого Федора, который таял на глазах. Надо было торопиться, ведь до Новосибирска дорога могла растаять и оказаться непроезжей на месяц, а то и на два.

Комсомольцы вызвались довезти Вендов до новосибирского вокзала и помочь сесть на поезд.
Продать было нечего, ведь все, что было у семьи, в том числе коровенку, Федор записал в коллективную собственность. Деньги на билеты и дорогу собирали всем колхозом. На теплушку до Москвы должно было хватить, а вот как быть дальше, оставалось большим вопросом. Многие люди в те времена странствовали без денег, без билетов. Чем-то помогали железнодорожникам, где-то подрабатывали, а то и на крыше вагона устраивались, тогда за это не гоняли, ведь на крышу буржуины не лазили, ехали там только представители победившего пролетариата, то-бишь, самой советской власти. Беда была в том, что Петр его сухой рукой не мог носить грузы, а Федор еле держался на ногах, так что подработать на погрузке-разгрузке было некому. Дарья малая, жена Петра, которую с легкой руки старшей Дарьи стали в полу-шутку кликать Сергевной, вызвалась было вместе с его молодыми сестрами найти посильную подработку, да сестры энтузиазма не проявили. Одна Лида поддержала Сергевну, но ее осадила старшая Дарья: «Твое дело, Лидька, за ребятами и Федором смотреть. Да и у тебя, Дашка, малые детки Надька да Венька на руках, вот ими и занимайтесь».

Начинала семья долгое путешествие в полную неизвестность. До Москвы поезд шел семь суток. Глазели в маленькие окна вагона-теплушки, только названия своего вагон тот не оправдывал, было в нем более, чем прохладно, особенно, ночами. Сбились в углу гуртом, все теплее. В середине держали детей и Федора, старались согревать их дыханием. В холоде и духоте, при всех задраенных окнах и дверях Федору было трудно дышать, он часто кашлял, но простудить его в дороге, напоминала Дарья, было слишком опасно.

Слава богу, еды хватило до Москвы, сальце было свежее, а хлебушек, он и в твердом виде съедобен, особенно, если его в воду или еще лучше в чай в стакане макать. На каждой станции кипяток был бесплатный, без ограничения. Дело привычное, в Сибири ведь хлеб зимой нередко в морозных сенях хранили, а с голодухи, когда там ждать пока в горнице разморозится, так либо в поду русской печки грели, а то и макали в чай или воду.

Оттуда и пошла сибирская тюря. В глубокую тарелку наливали теплой воды, крошили туда хлеб и лук, да так и наворачивали ложкой. И то правда, что сибирские мужики иной раз вместо воды самогонку в тарелку наливали, но то уже была не еда, а пьяная тюря.

В дальней дороге не до того было, да и самогонки-первача Дарья взяла в путь только для растирки груди Федору или если кто простудится, или где понадобится нужного человека в дороге задобрить, о помощи попросить.

Федору было не до выпивки, да по правде, они с Петром были не по пьяной части, что в Сибири встречалось крайне редко. Кто знает, ежели бы они хоть изредка и, зная норму, пили, может, оба были бы покрепче, недаром же в Сибири и мужики, и бабы самогонку уважают, то с морозца, то с устатку, а то и без меры, как Лидин отец Николай.

В Москве оказалось, что вокзал там не один, как в Новосибирске, а потому надо с Казанского вокзала, куда прибыли Венды, аж на какой-то Курский добираться. Тут Дарьина самогонка и пригодилась. За две бутылки погрузил их извозчик на большую телегу и неспешным шагом повез, как им показалось, через всю Москву.
 
Очень все было интересно и диковинно, причем не столько ребятишкам, они от усталости тут же укачались в телеге и, как по команде, задремали. Дарья с сыновьями соображала, как дальше ехать. А дивились по сторонам и ахали в основном молодые женщины.

Петр, хоть и не знал этих конкретных мест, но через Москву проезжал, когда из немецкого плена в Крым ехал, а потом домой в Сибирь возвращался. Так он пытался пояснять, где и что проезжали. Извозчик быстро определил, что Петр привирает, и начал сам пояснять женщинам, что тут по дороге особенно интересное им надобно разглядеть и запомнить.

Петр поначалу насупился на извозчика за подрыв его непререкаемого авторитета, но потом и сам с интересом стал прислушиваться к комментариям возницы, которого к концу пути стал уважительно называть кучером. Федор измотался в дороге, он прилег и безучастно, молча, глядел прямо перед собой, ему было не до московских красот и диковин. Лида поддерживала на своих коленях голову больного усталого мужа, прижимала к груди годовалого Витю и временами гладила по голове Володю, прикорнувшего у ее ног.

«Куда мы едем и как до какого-то места доберемся? Где тот сказочный Крым находится? Нас ведь там никто не ждет. Как эдакую ораву разместить да прокормить?» - думала Лида, но вслух никаких сомнений не выражала, побаивалась свекровь. Да и какой смысл был ей сомневаться, если с Сибирью уже все покончено. В Крыму вся надежда была на родителей младшей Дашки, которые жили где-то под Симферополем».

Добрались до Курского вокзала. Извозчик, щедро повышенный Петром в должности до кучера, пользуясь тем, что в те времена за лошадным рулем выпивать не возбранялось, отхлебнул из Дарьиной бутылки, одобрил первач и начал помогать сгружать нехитрый семейный скарб в самом углу вокзальной площади.

«Вот отсюда поезда идут прямо в Крым, хотите, в Симферополь, там вроде как губернский центр, а хотите, до моря, до Севастополя поезд довезет, только в Севастополе, говорят, устроиться с работой трудновато, да и с жильем туго, там ведь и флот, и курорт. Барышни за морскими офицерами охотиться едут со всей страны. Вон, с приходом весны они уже замелькали яркими платьями. Вам с ними не по пути, езжайте лучше в Симферополь, там и тепло, и работа есть, и не так дорого. Многие с курортов возвращаются через Симферополь по осени с ящиками фруктов. Я с них фруктами и беру за подвоз. А вам дешевые фрукты ох, как не помешают для здоровья» - напутствовал разговорчивый извозчик.
Он повернулся к лошади и звонче прежнего, наверное, Дарьино питье уже заиграло в его жилах, крикнул на лошадь. – «Ну, пошла, родимая», и с силой дернул вожжи.

Купить билеты до Крыма было совершенно не на что. Петр и Федор пошли к начальнику вокзала, объяснили ситуацию, мол, переселенцы в Крым. Начальник пояснил им, что, да, сельские труженики в Крыму из других районов Российской Федерации нужны, но для получения бесплатного проездного билета требуется официально оформленная переселенческая путевка и в ней должны быть указаны все члены семьи, которым нужны отдельные места в поезде. «А так что же, все пассажиры начнут мне говорить, мы, мол, переселенцы и вези нас всех бесплатно. Нет уж, предъявите путевки или покупайте билеты и баста, а на шару не повезем. Эдак можно всю советскую власть без денег оставить».

С этими словами начальник повернулся к открытой двери своего кабинета, у которой уже собралась толпа, и громко, чтобы на Петра и Федора произвести должное воздействие, произнес, - «Кто по очереди следующий, входите». Петр и Федор поняли, что дальнейшее препирательство ничего доброго не даст, а то ведь неровен час, начальник может кликнуть охрану из транспортных милиционеров да препроводить, куда следует для выяснения личностей и прочего.

Федор оглядел огромный вокзальный зал ожидания, ему показалось, что не менее половины всех людей прогуливались в броской форме транспортных милиционеров в белых хлопковых гимнастерках с красными петлицами в углах воротников, в брюках галифе с широкими кожаными поясами с пустыми кобурами. Отсутствие револьверов компенсировалось для солидности портупеями. Эта кожаная конструкция туго наискось, от левого бедра до правого плеча, охватывала их грудь в том месте, где должны были бы быть погоны по давно устаревшим и забытым дореволюционным обычаям.

Такое обилие транспортных милиционеров на Курском вокзале объяснялось избытком криминальной шантрапы, включавшей, наряду с простыми голодными беспризорниками, воров и бандитов всех мастей, высматривавших свои жертвы среди пассажиров.

Федор чуть-чуть ожил от своей хвори и по своей комсомольской привычке, высмотрев пару беспризорников, вознамерился провести с ними летучку на тему о правильном поведении и о подготовке к вступлению в комсомол. Таких нищих ребятишек было здесь хоть пруд пруди, не то что в Сибири, где сочувствующего, а тем более подходящего кандидата в комсомол из голытьбы днем с огнем не сыщешь.

«Откуда путь держите и к какому берегу стараетесь прибиться, страннички? - спросил их Федор, - В комсомол вам пора, да серьезным делом для страны заняться». «Да кто же нас в комсомол пустит? Мы, дяденька, на Волге наголодались, намерзлись», - неожиданно с почтением обратился младший к Федору, которому исполнилось в тот год только двадцать три. «А путь свой мы держим на Крым, говорят, там жратвы прямо на полях навалом и земля такая теплая, хоть так спи, где хочешь» - заключил второй, постарше. «А вы куда, дяденьки, - опять вступил в разговор младший, - путь держите?»

Петр попытался дернуть Федора за рукав, - «Пошли, Федя, что ты с оборванцами связался, ну их». Но Федор не мог просто отвернуться от людей, раз уж разговор сам затеял. «Мы тоже в Крым размечтались, да вот беда, денег на билет нет, а с нами большое семейство и пятеро детей. Ну, ладно, пострелы, бывайте»,- бросил на прощание ребятам Федор и повернулся было к Петру, чтобы идти к семейству на привокзальную площадь.

Тут Федора тронул за рукав старший из ребят и сказал: «Коли вы и впрямь комсомолец, так вы можете легко получить комсомольскую путевку на работу в Крым, и тогда вам и проезд оплатят да еще на обустройство денег дадут. Я читать умею и прочитал это на большом плакате вон там на углу. Да там, у порога двое стоят и зазывают комсомольцев на разные стройки и другие работы. Вы их и спросите. А там может, и нас с братаном прихватите по дороге в Крым».

Петр вернулся к семейству, расположившемуся табором в углу привокзальной площади, а Федор поплелся на угол, указанный беспризорником.
Там и впрямь оказался большой плакат, призывавший комсомольцев отправляться из Москвы в разные дальние уголки родины для строительства объектов промышленности, для коллективизации и подъема сельского хозяйства. Приглашали также зайти и поговорить с уполномоченными Московского комитета комсомола и получить путевку.

Федор толкнул дверь и насколько мог громко поздоровался. Некоторые повернулись к нему, но тут же потеряли интерес, кому нужен длинный чахлый худой парень с землистого цвета лицом. Такой не только строить ничего не сможет, за таким больничный уход нужен. Поначалу Федор обиделся, но поборол себя, шагнул к столу, вокруг которого сидели молодые люди. Большинство вертели в руках всякие агитки, ясно было, сами они такие же посетители-просители. «Кто тут главный из представителей Московского комитета комсомола?». Плечистый вихрастый крепыш среднего роста, размашисто жестикулировавший, убеждая в чем то своего собеседника, неохотно повернулся и сказал: «Не видишь, я занят, подожди, если деловой вопрос имеешь. Вон почитай нашу информацию, видишь, целый ворох на большом столе».

«Некогда мне ждать, товарищ, у меня большая семья с четырьмя ребятишками прямо на площади брошена. Переселяемся в Крым. Так врач велел, мне сибирские кулаки грудь прострелили, легкие попортили, за мою агитацию и активную коллективизацию отомстили, а ты мне ждать командуешь. Мне экстренно помощь нужна», - Федор вроде не договорил и закашлялся. «Ну, так бы сразу и сказал, что ты за коллективизацию боролся и пострадал. Стало быть, со здоровьем туговато у тебя. Ну, а работать ты сможешь?» - коренастый с сомнением посмотрел на Федора и добавил, - «А с грамотой у тебя как?» «Хоть я и из батраков, но в школе учился, грамоту знаю, пишу отменно»,- Федор старался как можно больше сказать о себе полезного, такого, что впечатлит комсомольского полпреда.

Фактически за три минуты разговора Федор рассказал и о своем предпочтительном для советской власти происхождении из неимущих батраков, и о своем опыте коллективизации, и о том, что сумел наступить на хвост враждебно настроенным кулакам, которые с ним рассчитались жестоким образом. «Ну-ка дай твои документы, подтверди сказанное», - потребовал полпред. Он уже и забыл, что разговаривал с каким-то кандидатом на путевку. Все внимание полпреда захватил полуживой герой коллективизации, да не где нибудь, а в самом центре враждебного кулачества – в Западной Сибири, плодороднейшем и богатейшем во всей России зерновом районе.

Полпред погрузился в чтение Федоровых бумаг. «Слушай, Федор Мартынович, - обратился он уважительно к Федору и с откровенным пафосом громко, чтобы все слышали, вроде как с трибуны произнес,- да у тебя биография и опыт и впрямь на все сто! Такие комсомольцы, как ты, товарищ, по всей стране нужны. Выбирай любой район, любую губернию, куда хочешь, направим. И за рекомендацией на должность дело не постоит. Сам к секретарю МК комсомола слетаю, если нужно. В поле, на стройке ты, понятно, не работник, а как у тебя с почерком, может, на канцелярскую работу будем рекомендовать? Напиши-ка что-нибудь для примера».

Полпред протянул Федору лист бумаги и пододвинул к нему массивную чернильницу, сделанную из цельного куска какого-то блестящего камня, потом протянул толстую деревянную ручку с железным пером «уточка», с закруглением на кончике, загнутым вверх, чтобы не царапать бумагу. «Таким пером хорошего нажима не получится, - сказал Федор,- нет ли у вас тут обычного, острого пера?» Полпред повернулся к девушке, перебиравшей большую стопку бумаг в открытом книжном шкафу: «Настя, тут у нас грамотей объявился, просит острое перо для нажима, поищи «лягушку» в столе».

Девушка с явной неохотой отошла от шкафа и стала рыться в ящике письменного стола. «Вот такое, что ли?» – подошла она и спросила Федора. Федор сдержанно поблагодарил, а в душе порадовался, что девушка нашла ручку с таким пером, каким он обычно тренировался дома. Федору очень нравилось тщательно выводить слова с завитушками и вензелями. Никто не знал, где, у кого и как научился Федор поистине художественному чистописанию.

В те времена не было никаких печатающих средств. Печатающие машинки, пожалуй, единственной известной и уважаемой в России фирмы «Ундервуд» были чрезвычайной редкостью, примерно, как живые слоны. Поэтому люди, способные писать хотя бы разборчиво и понятно для массы малограмотных, а тем более люди, писавшие разборчиво и красиво, были в особом почете и дефиците. Большинство таковых было из выпускников привилегированных гимназий, а, следовательно, принадлежавших к враждебным поверженным и изгнанным классам. Грамотные люди с красивым почерком по большей части были либо выпровожены из страны, либо уничтожены в гражданской войне, либо сосланы в края, откуда Федор с семейством, пользуясь в отличие от тех ссыльных правом свободного передвижения, теперь перебирался подальше.

Федор очень гордился своим почерком. Тут ему подвернулся случай блеснуть своей каллиграфией. «Что же вам написать такое?» – спросил Федор полпреда, который так и не назвал своего имени. «Да напиши что-нибудь по памяти или вот спиши с газеты «Правда», что перед тобой на столе». Федору не хотелось переписывать из газеты, а на память в голове, как назло, только что и вертелось из давно зачитанного «Идиота» «Отец Пафнутий руку приложил». Федор понимал, что этот текст, если он именно его напишет, будет просто самоубийством. Тогда уж не жди комсомольской помощи и путевки. А на вокзальной площади вся семья ждала от него чуда. Иной надежды добраться до Крыма у них и не было.
Федор решительно макнул перо в чернильницу, посмотрел на его кончик, стряхнул каплю обратно в чернильницу, потом осторожно обтер кончик пера между пальцев левой руки, чтобы какой-нибудь волосок там не оказался, снова обмакнул перо в чернила, теперь уже не глубоко, снова проверил чистоту пера и количество чернил на его кончике и неторопливо стал выводить «Коллективизация сельского хозяйства есть важнейшая задача партийных и комсомольских органов страны».

Федор, молча, повернул лист с написанным текстом к полпреду. Тот сначала небрежно взглянул на написанное, хотел отвернуться и продолжить новый разговор, но брови его поползли вверх, лицо изобразило неподдельное удивление, потом восхищение, а потом почти детский восторг. «Да ты никак гений, Федор Мартынович! Ей-ей, никогда не видывал такой каллиграфии. Никто из наших учителей, даже те, что из бывших, так красиво не писали. Ай да комсомолец, ай да батрак! А ты самый настоящий грамотей, и тебе большая служебная дорога предстоит. Настя, - все еще в экзальтации закричал полпред, - тащи сюда мне бланк специальной комсомольской путевки. Буду рекомендовать Федора Мартыновича на ответственную организационную работу в Крымскую комсомольскую организацию. И подготовь просьбу к нашему второму секретарю Московского горкома комсомола послать вдогонку Федору Мартыновичу телеграфом официальную поддержку нашей рекомендации в Крымский комитет комсомола. Такого кадра мы им сумели найти, да они нам должны самую серьезную благодарность выразить. Наверняка пришлют письмо на их бланке. Нам нужна оценка нашей работы с мест, не зря же мы так героически здесь работаем, подбирая для них кадры, да еще такие ценные. Тут у него и пролетарское происхождение, и батрацкое голодное детство, и опыт комсомольской работы на селе, и самоотверженно под пули врагов пошел ради сталинской коллективизации. Я про тебя, Федор Мартынович, непременно в центральную газету напишу как про образец комсомольского выдвиженца. Пусть по всей стране прочитают, как мы неустанно подыскиваем и смело выдвигаем ценные, верные партии кадры из глубинки, из гущи народа. Федор, ты зови меня просто Константин. Будем оформлять тебе путевку на работу в Крым. У тебя есть какие-нибудь конкретные пожелания насчет города в Крыму и места работы?» «Да, в общем-то, я ничего не знаю о тех краях, может, чего присоветуете?» - слегка растерянно ответил Федор.

Благожелательность комсомольского полпреда и его готовность помочь стали для Федора полной неожиданностью. «Ну, вот что, давай мы тебя с домочадцами определим тут в общежитие на пару дней, пока я слетаю в горком, там определят, куда тебя направить и может быть вызовут тебя на беседу. Сколько с тобой домочадцев?» «Пять женщин, стало быть, мать Дарья, моя жена Лида и три сестры. Да, забыл, еще жена Петра, Дарья младшая, стало быть, шесть женщин, мы с Петром и пятеро детей».

Константин загибал пальцы, и когда Федор кончил, полпред ахнул: «Так вас аж двенадцать голов, как же вы таким кагалом в неизвестность за тысячи верст отважились двинуть? Ну, ничего, что-нибудь непременно придумаем, пока разместим, потом направим на юг на работу. А что остальные взрослые могут? Как насчет Петра?» «У Петра левая рука сухая и с ложным суставом еще с первой мировой. Но он грамотный. А женщины наши все в сельском хозяйстве опыт имеют, очень трудоспособные, исполнительные».

«Ну ты, Федор, напиши-ка список всех взрослых, да и детей перечисли. Сейчас партия за массовость переселения в Крым борется, там сельское хозяйство более надежное и продуктивное, чем на Волге, но рук рабочих в Крыму не хватает, так что вы оказались очень кстати. Вам непременно поможем и с транспортом до места и там с работой. Ну, а о твоей работе, это отдельный вопрос, все будет в порядке. Бери свое любимое стило и пиши красиво, как это ты умеешь. Если среди каллиграфов соцсоревнование будет, ты, может, в передовики производства выбьешься» - Константин был доволен своей шуткой.

Он пододвинул Федору бумагу, ручку, чернильницу и тяжелое, подстать чернильнице пресс-папье с сердцевиной из того же камня. Розовая промокашка, закрепленная по концам на пресс-папье, была совсем чистая. Видно, им вообще и не пользовались. Федор заметил, что на столе перед Константином была большая квадратная каменная подставка с квадратным углублением для чернильницы и с двурогой держалкой для ручки. Там было достаточно места и для пресс-папье. «Для солидности держат пресс-папье и весь набор, что ли,- подумал Федор, - а может для самозащиты». Однако Федор тут же отметил, что на портупее полпреда была кобура, которая не выглядела такой пустой, как у большинства милиционеров в зале ожидания и на площади вокзала. «Так может Константин вовсе не комсомольский аппаратчик, а представляет органы? Ну, да какая мне разница, лишь бы помог нам добраться до места, а может еще и работу, какую посильную для меня подыщет, и для Петра, да и для наших баб тоже» - размечтался Федор.

Он взялся за ручку и стал выводить имена всех членов семьи. Тут в дверях появился Петр, не обращая внимания на полпреда и его помощницу, он, явно запыхавшись от бега, обратился к брату: «На дворе дождь начинается, надо наших быстро под крышу куда-нибудь, может, в зал ожидания».

«Вы, гражданин, не отрывайте Федора от моего задания, а семью вашу я сейчас распоряжусь препроводить в общежитие», - полпред был явно обижен на Петра, который его вроде бы и не заметил. Петр сконфузился и извинился: «Вы уж, товарищ, извините, нам бы ребятишек не застудить. Дорога впереди еще дальняя». «Знаю я о вашей семье и о вашей дороге, тем сейчас и занимаюсь», - Константин снял трубку телефона и сказал телефонистке: «Дамочка, дайте мне дежурного райотдела, - потом, подождав несколько секунд, продолжил, - слушай, мне тут надо семью с вокзала в общежитие перебросить, у тебя какой транспорт под рукой на ходу? Да нет, какую эмку, тут их одиннадцать голов, крытая полуторка бы подошла, тут ведь дождь, как на зло зарядил. Пришлешь? Только мигом, я с ними буду стоять на вокзальной площади. Ну, я вылетаю, давай скорей».

Полпред повесил трубку на крючок массивного аппарата, стоявшего торчком на ближнем к нему углу стола. Вылетать он явно не собирался. «Вы идите, товарищ, - обратился он к Петру, - укройте как-то детишек, а мы с Федором закончим и подойдем. Машина будет минут через двадцать».

Петр побежал обратно к семейству. А Константин солидно обратился к Федору: «Ты не торопись, Федор, еще намокнем, успеем. С твоей пробоиной надо поосторожней с сыростью и холодом. Крым вы правильно для тебя выбрали. Я бы тоже к теплу поближе бы переехал, - как-то неискренно посетовал полпред, но потом более твердо добавил, - у меня тут ответственная работа, я из столицы не могу уезжать, разве что в командировку или вот вас там проведать. Позовешь в гости, Федор?» – шутливо заключил Константин. Федор дописал список, несколько раз покувыркал пресс-папье туда-сюда по листу бумаги, так что на чистой розовой промокашке отпечатались обрывки их имен, но в зеркальном отражении, так что сразу и не прочтешь.

Константин взял лист и стал читать вслух список семейства Вендов. Впрочем, начинался список с другой фамилии: «Теплякова Дарья Петровна 1870 года рождения, Венда Петр Мартынович 1893 года, Венда Федор Мартынович 1907 года, Венда Лидия Николаевна 1910 года, Венда Дарья Сергеевна 1896 года, Венда Феодосья Мартыновна 1900 года, Венда Мария Мартыновна 1903 года, Венда Клавдия Мартыновна 1913 года. Дети: Венда Алексей Петрович 1918 года, Венда Вениамин Петрович 1923 года, Венда Надежда Петровна 1924 года, Краснощеков Владимир Федорович 1927 года, Венда Виталий Федорович 1929 года. Итого вас тринадцать голов, и детей пятеро, а не четверо» - подытожил полпред. «Да я Леньку уже большим считаю», - оправдался Федор.

Читая список, Константин то и дело поглядывал через стеклянную дверь, не подъехал ли обещанный грузовик. Тут появилась крытая зеленым брезентом полуторка, и Федор вслед за полпредом поспешил на выход. В кузове полуторки было две деревянные скамейки для пассажиров и еще место сзади для нехитрого скарба измученных, голодных, мокрых странников. К полуторке потянулись и те двое беспризорников. «Дяди, возьмите нас с собой», - взмолились они. «Кто такие, почему нет в списке. Ваши документы», - строго спросил Константин. «Откуда же у нас документы, мы ведь из детдома сбежали с голодухи, не умирать же там, в Самаре. Мы в Крым мечтаем попасть. Возьмите нас».

Федор было заступился, «Так ведь они нас и надоумили к вам пойти, может, возьмем, им ведь по пути в Крым». «Не положено, я помогаю только комсомольцам с документами и с полезными для общества способностями. А они должны обращаться в комиссию по делам несовершеннолетних. Ее специально для таких дел создал товарищ Дзержинский еще в 1918 году. Комната комиссии находится в здании вокзала, туда и идите. Поезжай, водитель, в общежитии будут знать, я сейчас же позвоню туда, так что там их разместят. А ты, Федор, будь наготове, я за тобой заеду».

Федор повернулся к совсем погрустневшим беспризорникам и сказал: «Вы уж простите, ребята, я бы с радостью. Спасибо вам за подсказку, а в Симферополе обязательно свидимся». Федор пожал им обоим грязные руки и в смущении отвернулся.

До рабочего переселенческого общежития было-то всего минут пятнадцать езды. В тенте никаких окон не было, так что поглазеть на столицу не удалось, но, главное, они были защищены от дождя, который усилился.

В общежитии Вендов разместили в большой комнате, где стояло не менее сорока коек. На некоторых койках лежали и сидели люди, видно, такие же переселенцы. Неприветливая женщина в коричневом переднике и белом кокошнике не первой свежести протянула Петру талоны на питание на два дня. «Можете у меня питаться в подвальном этаже, а могу вам их на деньги отоварить, будете в коммерческом магазине покупать продукты. Да только много там вам не дадут, так что приходите ко мне в столовку, что подвезут, тем и накормлю. А суп всегда есть, я его здесь варю сама. Распишитесь здесь в получении талонов и надпишите свою фамилию на каждом талоне, если питаться будете», - женщина поправила кокошник, видно было, она им очень гордилась, и вышла из комнаты.

Все семейство, особенно дети, изрядно проголодалось, так что, не теряя времени, всем гамузом, как говаривала баба Дарья, пошли искать столовку. Федор нес годовалого Витусика. «Ты возьми Владимира», - кинул он Лиде через плечо. Лида крепко взяла старшего сына за руку и повела к лестнице: «Пойдем, Володенька, только осторожно ступай здесь по ступенькам».
Когда приехали в Симферополь, Федор и Петр пошли в управление Сталинской железной дороги. Там Федор предъявил главному кадровому начальнику свою комсомольскую путевку и был зачислен на работу в управление кадров. Он попросил начальника и о работе для Петра. С учетом ранения тот получил работу в качестве экспедитора по снабжению. Всех остальных взрослых членов семьи зачислили скопом работать на загородном подсобном хозяйстве управления железной дороги. В подсобном хозяйстве выращивали овощи для отдела рабочего снабжения железной дороги.

В Симферополе было тепло, и Федор стал быстро поправляться. «Ну их, все эти лекарства», - сказал он Петру и двинул к мусорному ведру. Дарья услышала эти слова сына и возмутилась «Ишь, богачи какие, раз такие деньги в аптеке уплачены, значит, вещь полезная. Не выбрасывать же добро», - с этими словами она почти залпом съела все лекарства Федора и запила стаканом воды.

Глава 7. Страх быть репрессированным

В 1934 году Федор был назначен начальником управления кадров Сталинской железной дороги. Ему в тот год исполнилось двадцать семь. Быстрый карьерный взлет парня с четырьмя классами школы определялся рядом обстоятельств. Федор был выходцем из батрацкой семьи. Он проявил себя верным борцом за советскую власть и коллективизацию в Сибири, где эти перемены давались особенно трудно. Федор был лидером своей комсомольской ячейки, за особое рвение в коллективизации был ранен в грудь, легкие его были серьезно попорчены. С самого начала, работая в управлении кадров, Федор отличался сообразительностью, рвением и редким почерком.

К сослуживцам Федор относился очень душевно. Бывало, кто придет с жалобой на товарища по работе, Федор отложит в сторону «телегу», как называли тогда доносы, и начинает расспрашивать посетителя, может, есть какие потребности, нужды. Поначалу люди торопели, сердились, мол, не за тем пришел, а требую всыпать такому-то по первое число. Потом люди поняли, Федор добрый человек, старается помочь сотрудникам, помирить, если где накалилась обстановка. Стали приходить по-доброму, с просьбами. Нередко приходили по двое, а то и группами, мол, рассуди, Федор Мартынович, а то ведь чуть не в драку друг на друга готовы. Многие были много старше Федора, а слушали его советы с уважением.

Так незаметно Федор и авторитет завоевал и множество людей его своим другом стали считать. Начальство нарадоваться на башковитого парня не могло. И вроде из глухой сибирской деревни, а так легко знакомство и дружбу заводит. Только особист косо смотрел на главного кадровика, совсем мало стало поступать жалоб, которые раньше быстро доводили до рассмотрения персональных дел. А там и до ареста было рукой подать. Вот и раздосадовался, было, внутренний представитель НКВД. Но и с ним Федор нашел общий язык, сдружился, успокоил.

Родственники тоже не мешали карьере Федора. Его домочадцы не чурались никакой черной работы, работали разнорабочими на подсобном хозяйстве управления железной дороги. Несмотря на наличие детей, его жена Лида не только выполняла свои дневные задания, но еще подзадоривала своих родственников и товарищей и по совету Федора внедрила стахановское соревнование в овощеводческом хозяйстве.

Федора отличала прекрасная память, он помнил имена и отчества всех работников и начальников и даже их дни рождения, в которые неизменно прилюдно торжественно вручал букет цветов, сорванных Лидой на выращенной ею специальной делянке подсобного хозяйства.

В Федоре легко угадывался талант вожака, руководителя. Был он очень дружелюбным и веселым человеком. Для уставшего или грустного всегда найдет слова поддержки, пошутит, похвалит. А сам-то ведь был очень хворый. Бывало, зайдется ужасным кашлем, бухающим откуда то из глубины легких, иной раз даже посинеет, а чуть кашель отпустит, тут же опять шутит и сибирские истории рассказывает.

А еще очень любили Федора за его прекрасный каллиграфический почерк. Когда кто-нибудь хотел уговорить неподступную зазнобу, то бежал к Федору с открыткой, а уж он сочинял текст и исполнял его так красиво, что действовало на получательницу ничуть не хуже, чем целый наемный ансамбль, ублажавший серенадами красавицу под ее балконом в далеком Неаполе. Благодарные товарищи всюду превозносили таланты Федора. Лестные отзывы о рьяном грамотном комсомольце, выходце из самых низов, докатились до управления дороги. Федора приняли поначалу переписчиком в отдел кадров, а потом стали быстро продвигать. По общественной линии вскоре избрали его секретарем комитета комсомола и членом комитета партии всей Сталинской железной дороги, что простиралась от Симферополя до Днепропетровска.
Не заставила себя ждать и служебная карьера. Когда начальник управления кадров, коренной крымчанин, был арестован и расстрелян, поскольку оказался родственником белого офицера, по определению государственного обвинителя, «врангелевского выкормыша». Федора назначили на его место, двинув вверх сразу через несколько ступеней. Так Федор внезапно стал большим начальником. На всей железной дороге выше него были только начальник дороги и два его заместителя.

Судьба предшественника не насторожила Федора, поскольку сам он был выходцем из самого, что ни есть пролетариата, из батраков, некогда наиболее угнетенного, а теперь самого привилегированного класса. Однако в 1937-м Федор узнал, что и за выходцами из народных низов по ночам приезжали агенты НКВД. Как и все граждане в те тревожные времена, Федор регулярно маршировал в создававшихся стихийно или по команде сверху колоннах с плакатами, требовавшими предать смерти очередных врагов народа. А по ночам часто не спал, стоя у кисейной оконной занавески, и мучительно вглядывался в темноту, не подъехала ли черная эмка или «воронок» к воротам его новой просторной отдельной квартиры по улице Гоголя, 30. Он мучительно вчитывался в пространные газетные отчеты о громких судебных процессах над «подлыми предателями родины и социализма».

Федора захватывало красноречие главного обвинителя Андрея Януарьевича Вышинского. Заместитель начальника дороги как то на вечеринке сравнил Вышинского с каким-то Цицероном, о котором Федор, отсидевший в школе только четыре начальных класса, никогда не слыхал, а расспросить соседей по столу постеснялся. Потому и не поддержал их дружный смех. Впрочем, скоро зама арестовали, и Федор понял, что знать и упоминать невпопад о Цицероне опасно. В 1937-м почти ежедневно писали о громких судебных процессах в столице. Истинность многочисленных обвинений, предъявленных Вышинским недавним высоким руководителям страны, Федор проверить не мог, так что практического толку от чтения газет о событиях и людях в далекой столице Федор для себя извлечь не мог.

В том, что к 1937-му году каждый чувствовал опасность быть репрессированным, дело было не в зверском характере Сталина. Законы страны сурово карали за малейшие антисоветские выступления, дела, анекдоты. Важно было держать язык за зубами. Однако бдительные сослуживцы и соседи, доносившие друг на друга за любые сомнительные высказывания о советской власти, могли чего-нибудь
и приплести. Ведь наплели сотрудники и ученики на известного генетика Николая Ивановича Вавилова столько, что хватило на сорок томов обвинительного дела. Сам Сталин сказал о своем бессилии зачеркнуть все, написанное коллегами против Вавилова как о враге советской власти, и освободить ученого.

Федор представил, как великий ученый, сидя у костра в дальней экспедиции, открывал душу своим сподвижникам. Великий искатель злаковых прокормить народ считал себя вправе высказываться о недостатках системы, сравнивать ее с предыдущим строем, предлагать пути ее совершенствования. Сотрудники законспектировали все дословно. Такое наша система не прощает никому. «Сколько же мук пришлось вытерпеть Вавилову, если он пытался отрицать сказанное о нем сотрудниками? Нет, не смогу я, поступив в НКВД, выбивать из людей признания, - от таких мыслей лоб Федора покрылся испариной, - Самооговора они там могут не требовать, но если два доносчика независимо говорят одно против обвиняемого, а сам он это отрицает, тут уж они называют это запирательством, обманом следствия. Тогда они жестоко пытают. Я этого не смогу ни делать, ни выдержать. Если примут, спрошу у них работу без пыток.

Федор озаботился поиском подходящего способа избежать злой участи быть арестованным. Он обдумывал возможные стратегии поведения. Например, он мог тихо жить, опасливо выглядывать из-за занавески по ночам, пассивно ждать и надеяться, что пронесет.

А можно было побольше активничать, всячески демонстрировать свою правоверность, еще более рьяно ходить с лозунгами против врагов товарища Сталина, требуя их уничтожения.

Федор знал, что было немало таких, кто старался демонстрировать сверх бдительность и строчить доносы на других, чтобы обезопасить себя. Такую возможность для себя Федор отверг с брезгливостью, даже не обдумывая ее детали.

Кто-то мог бежать за границу. Федору было нетрудно добиться командировки в Германию, но при этом Лида и дети остались бы заложниками.

Кто-то в верхах мог попытаться свергнуть Сталина. Тухачевский и его команда из верных Троцкому командиров Красной Армии были изобличены, арестованы и расстреляны.

После долгих и мучительных размышлений Федор решил все-таки поступить на работу в НКВД. Но как это сделать и насколько работа в НКВД защитит его и семью?
Федор и Лида часто говорили в постели о тревоживших их вопросах. Чаще всего такие разговоры начинал Федор.
«Я понимаю, Лида, что как давние сторонники Троцкого, Тухачевский и его приятели могли опасаться ареста и расправы.
- Ты прав, Федя, а кто сейчас не боится ареста? – поддакнула жена.
- Но они не рядовые граждане, они военачальники, за ними большая сила, они могли опередить Сталина и арестовать его, вместо того, чтобы пассивно ждать его репрессивных действий.
- Выходит, ты веришь, Федя, что они могли организовать заговор с целью свержения товарища Сталина?
- Я верю, Лидочка, что отважные, закаленные в боях гражданской войны командиры не могли просто сидеть и ждать, когда Сталин направит за ними энкэвэдэшников, пошлет на пытки и расстреляет, потому что они слишком популярны среди военных и гражданских людей. Меня удивляет другое, почему никто из этих генералов, которые всегда были при оружии и часто встречали Сталина, не набрался смелости пустить пулю в лоб этому чудовищу. Теперь им поздно об этом думать, он сможет сделать с ними все, что ему заблагорассудится.
- Федя, как у тебя язык поворачивается, говорить так о товарище Сталине?
- Ты это сама поймешь быстрее, когда меня арестуют. Надеюсь, это не случится по твоему доносу, как это часто сейчас бывает, когда супруги пишут оперу друг на друга.
- Не говори так, Феденька. Ты ведь моя единственная любовь и опора.
- Я просто вспомнил, что некоторые из моих сослуживцев были арестованы по доносам их близких родственников. Конечно, в нашей семье такого быть не может. Я только опасаюсь за Владимира, ему есть, за что злиться на меня, я ведь так и не смог стать ему настоящим отцом.
- За Володеньку я ручаюсь, он сам ругал Павлика Морозова за то, что тот предал своего отца. Так что ты напраслину не возводи на нашего сына. Ему ведь сейчас всего десять лет.
- Прости, я не хотел тебя обидеть, ты имеешь право защищать своего сына даже от меня. Давай я тебе лучше анекдот расскажу. Жена возвращается домой с работы, а муж, пришедший домой раньше, сидит за столом и что-то старательно пишет. Жена спрашивает его: «Ты что пишешь?». А муж ей в ответ «Да оперу срочно пишу». Она удивленно спрашивает: «Ты что, композитором стал?». «Да нет, не композитором, а стукачом. Вот теперь приходится оперуполномоченному НКВД писать цедули каждую неделю, кто, где, о чем говорил, иначе опер разозлится и отругает». Извини, Лидочка, что анекдот невеселый вышел, но зато в аккурат по теме нашей теперешней жизни».
Одно время Федор сосредоточился на анализе биографий тех арестованных, кого он знал лично или по кадровым делам. Прежде, чем передать, как предписывалось инструкциями, все материалы о таких людях в НКВД, Федор стал тайно переписывать из личных дел арестованных сотрудников основные данные обвинений, предъявленных им в доносах.
Осторожно, чтобы не навлечь на себя подозрений в сочувствии к ним, Федор активно собирал все доступные сведения о них, чтобы понять, за что берут людей, многих из которых он знал как преданных партии и советской власти. Анализируя и сравнивая информацию об этих несчастных, Федор мучительно думал о том, что же надо сделать ему самому, чтобы избежать такой же злой участи.

Особое внимание Федор обращал на доносы сотрудников друг на друга. Самые первые доносы на избранную кем-то жертву обычно адресовались анонимными доброжелателями руководству дороги, рассматривались тут же в управлении, иногда обсуждались публично на собраниях и оседали в личных делах, которые находились у Федора под рукой в архивах кадров.

Если доносчика не удовлетворяло внутреннее расследование и слишком мягкое, по его мнению, служебное наказание, то последующие подметные письма доносчик направлял уже в НКВД, и тогда они были вне досягаемости Федора. Составить более или менее четкую картину, какие личные качества и дела ведут чаще к аресту, было очень трудно, арестованные отличались друг от друга по многим чертам характера и поведения. Однако постепенно выявились наиболее опасные биографические данные и человеческие качества. Важнее всего было классовое происхождение.

Чаще всего аресту подвергались люди, имевшие пусть даже очень отдаленные родственные связи с белогвардейцами и кулаками. Арестованный сам мог и не знать о том, что скрывает такое родство с людьми, которых он мог никогда и не видеть. Далее шли люди, прошедшие революцию и гражданскую войну и открыто кичившиеся своими политическими и боевыми заслугами. К наиболее опасным личным качествам Федор отнес болтливость, особенно, в состоянии крепкого подпития.

Сам Федор почти не пил, разве что в компаниях начальников и сотрудников, чтобы не выглядеть белой вороной или дохляком. При этом Федор применял многие способы симуляции, подливал себе в рюмку воду, незаметно выплескивал водку в горшки с цветами. Федор не боялся опьянеть, до этого никогда не доходило. Стоило ему выпить чуть больше двухсот пятидесяти граммов водки, как он почти сразу же чувствовал тяжелое отравление со всеми неприятными последствиями. Так что во время застолий боялся он не своего опьянения и болтливости – это исключалось, а старался не показаться слабым и больным.

Понял также Федор, что очень опасно было иметь врагов среди подчиненных, не важно, озлобленных нанесенной невзначай обидой, проявлением ли начальственного высокомерия или из зависти к зажиточности, к должности, к зарплате, даже к молодости и красоте жены. Последнее могло быть смертельно опасным, если кто-то влиятельный из органов НКВД засмотрелся на чью-то жену. Тут уж муж был обречен.
Федор понимал, что если у него есть недоброжелатели среди сослуживцев, то свои доносы на него они не станут слать в управление дорогой, а пошлют в обход него, всезнающего главного кадровика, прямо в НКВД.

Получалось, что как начальник управления кадров дороги он был более уязвим, чем менее заметные рядовые сотрудники. Эта мысль очень встревожила Федора: «Эх, иметь бы друга в НКВД, а еще лучше работать бы самому в органах, тогда злопыхателей можно было не бояться». Идею такую Федор быстро отогнал, но где-то в глубине сознания она засела прочно.

В конце 1937 года аресты, беспощадные особые суды и репрессии приобрели особенно массовый характер.
Чтобы взбодрить советский народ, отвлечь людей от страхов перед НКВД, ЦК партии обязал предприятия и организации почаще проводить увеселительные мероприятия. Особенно популярными стали маевки. Сначала они проводились в майские праздники, а потом маевка могла случиться и в сентябре.

Как-то в начале апреля в кабинет Федора вошел председатель профкома железной дороги. «Слушай, Федор Мартыныч, а ведь уже и главная наша маевка не за горами. С начальником транспортного отдела я уже говорил. Он автобусы выделит. Из профсоюзной кассы мы закупим закуски и водку. Начальник отдела рабочего снабжения обещал отпустить нам выпивку по оптовым ценам. Какие у тебя будут предложения?» «Ты знаешь сам, Петрович, сколько нам с тобой хлопот потом доставит эта очередная маевка. У кого-то муж удалится в кусты с чужой женой, кто-то по-пьянке подерется. А самое неприятное – это разбирать потом, кто от кого забеременел и кто на ком по этой причине должен жениться. Нас с тобой обоих завалят жалобами, а копаться в чужих душевных делах, так меня самого с души воротит». «Федор Мартыныч, мне тоже эти разборки надоели, но ведь отменить маевку, значит, положить на стол партбилет, да еще сослуживцы во враги народа, чего доброго, в доносах запишут. Нет, без маевки никак нам нельзя», - предпрофкома развел руками, потом как-то согнул плечи и опустился на диван в углу кабинета Федора. «Отменять, конечно, я не предлагаю, а вот подумать, как уменьшить количество выпивки и воспрепятствовать уединениям в лесу, нужно. В сторону Алушты, как в прошлый раз, ездить не следует. Там слишком густой лес, разбредается публика, и потом их не соберешь. А кто отстал от автобуса, так добирались до Симферополя пешком много часов. Давай вывезем людей в Дубки, там леса нет, в жидких степных кустиках не забалуешь, все видно. Да и до города, если что, пешком смогут быстро добраться, прямо к вокзалу выйдут, а там поставим наш дежурный автобус, который всех будет развозить по домам. А в порядке шутки скажу тебе, Петрович, лучше вместо ящика водки купи ящик презервативов, тогда у нас с тобой меньше потом головной боли будет».

Начиная с 1937 года, Петр постоянно напоминал Федору о высказанной как-то в их разговоре идее тайно написать книгу о безосновательных репрессиях тех невинных людей, которых Федор знал лично. При этом Петр особенно напирал на то, что Федор должен подтверждать документально каждое слово в книге. Для этого, считал Петр, Федор должен был собирать оригиналы или копировать кадровые документы, личные дела сотрудников, списки работников с указанием их партийной принадлежности, национальности, квалификации и при этом делать пометки об их личных качествах, взглядах, семейном положении, классовом происхождении.

Петр советовал Федору собирать краткие сведения из всех личных дел и характеристик, не дожидаясь ареста людей, поскольку в этом случае НКВД сразу же изымало из подведомственного Федору управления кадров Сталинской железной дороги все документы на арестованных. Федор не подозревал, что, уговаривая брата собирать копии кадровых документов, Петр преследовал свои тайные далеко идущие цели.

Федор стал особенно опасаться ареста после того, как второго августа 1937 года в его семье родился третий сын. Федор и Лида ожидали девочку. Федор давно мечтал о дочке. В июле 1936 года он прислал жене из Ессентуков фотографию, на которой Федор и два его сослуживца стояли около знаменитого бювета с поднятыми бокалами. На обороте Федор каллиграфически вывел, что изо всех сил укрепляет свое здоровье. Кроме фото в конверте оказалась открытка, на которой была изображена прелестная маленькая девочка, одетая в немодные тогда дворянские кружевные одежды. На обороте открытки нетипичной для него скорописью, простыми буквами, Федор написал, что пьет нарзан за то, чтобы у него с его единственной любимой Лидочкой родилась дочь. Лида была очень растрогана нежными словами, какими Федор раньше ее и не баловал.

По приезде с курорта Федор только и говорил, что о будущей дочери. Федор и Лида придумали уже несколько женских имен, какое из них выбрать откладывали на последний момент. Федор продолжал мечтать и говорить о дочери, и вдруг рождается мальчик.

Мужского имени заготовлено не было, однако в июле-августе 1937-го, сразу после потрясшего весь мир перелета самолета АНТ-25 без посадки из Москвы в американский Ванкувер у всех на слуху были выдающиеся успехи самого знаменитого советского летчика-испытателя, комбрига авиации Валерия Павловича Чкалова. Без долгих раздумий новорожденного назвали Валерием. О том, что дочку так и не получил, Федор грустил не долго. Он вмиг полюбил своего младшенького и придумал ему свое ласкательное имя «Тататаечка». Имя подошло бы и маленькой девочке, скорее всего, Федор заготовил его в своих мечтах о дочке, задолго до рождения сына.

На работе все заметили изменение в поведении Федора. Раньше он почти всегда оставался в своем кабинете до самой ночи. Сотрудники при этом томились, пересиживая, как было тогда заведено, своего начальника. Вся страна знала, что раз уж горел ночью свет в кремлевском кабинете Сталина, то должен был допоздна гореть свет в окнах кабинетов по всей стране.
С рождением сына Федор в одночасье изменил традицию в своем управлении. Теперь, только прозвонит традиционный тогда звонок об окончании рабочего дня, на который никто не должен был раньше обращать внимание, на диво и радость своих подчиненных, Федор Мартынович тут же срывался с места и устремлялся к выходу. Даже свою папку с домашними заданиями стал оставлять на рабочем столе. Сотрудники предупредительно расступались, пропуская своего шефа и беззвучно шепча: «Начальник торопится на свидание к своему Тататаечке».
Персональная конная «линейка» Федора уже стояла у самого крыльца управления железной дороги, беззастенчиво потеснив «Эмку» начальника дороги. Водитель «главкома» и не спорил, он знал, что Федор Мартынович далеко обгонит своего начальника в лабиринте бесконечных коридоров массивного здания управления дороги. Возница спрашивал своего хозяина: «Домой?». «Конечно! Сын ведь заждался». А потом уже совсем потеплевшим голосом как бы сам себе добавлял: «Мой Тататаечка ждет меня».

Езды до дому было всего-то каких-нибудь десять минут, а Федор успевал несколько раз поторопить возницу: «Ты, Лексеич, поддай парку, что это она у тебя плетется, словно давно не кормленная». Возница вскидывал свой длиннющий кнут, но Федор осаживал его: «Нет, Лексеич, ты не хлещи ее, призови голосом, Маруся понятливая, она прибавит».

В 1937 не было разнообразия не только в именах для новорожденных мальчиков, тысячи из которых были Валериями. Почти всех лошадей возницы норовили назвать Марусями. Этот факт знаменитый тогда певец Утесов увековечил в популярной песне о старинных верных друзьях, кучере и его лошадке Марусе. Впрочем, может быть именно от той песни пошли все Маруси, как от Чкалова пошли сотни тысяч Валериев.

Теперь Федор пуще прежнего стал опасаться ареста. «Я должен сделать все возможное, чтобы избежать злой участи сотен тысяч репрессированных» - постоянно сверлило его голову. Пассивное ожидание ареста было невыносимо. Федор по натуре был очень активным человеком, стремившимся предвидеть ход событий и по возможности упреждать их. Часто Федору снились сны, в которых НКВД представал в виде города, обнесенного высокой непреступной стеной. Жители города жили при коммунизме, им платили огромные деньги и каждую пятницу выдавали пайки, в которых была черная и красная икра, сырокопченые колбасы и конфеты московской фабрики «Красный Октябрь». Периодически железные ворота открывались и несколько жителей закрытого города, одетых во все черное и вооруженных до зубов, выбегали, выбирали жертвы среди обитателей окрестных городов и сел и втаскивали их внутрь города. Жители города НКВД набрасывались на новую добычу, истязая и уничтожая чужаков за то, что они завидовали и угрожали счастливой жизни обитателей их секретного города.

Иногда Федор видел во сне огромного всесильного монстра, который оберегал те многочисленные существа, которые жили внутри него и были его глазами, ушами и беспощадными руками. Монстр кормил своих питомцев теми чужими людьми, которые жили вокруг него. Чем больше множились внутренние члены монстра, тем больше людей извне надо было захватить и скормить своим любимцам, сотрудникам НКВД. Федор пришел к выводу, что вне монстра спокойной жизни у него не будет. Рано или поздно придут и за ним, чтобы скормить его кровожадным внутренним членам организации. При этом пострадает и вся семья, и даже крошечный Тататаечка.

Федор решил, что, поскольку сил и терпения пассивно ждать своей участи у него больше нет, надо шагнуть навстречу монстру и попробовать стать его внутренним членом. Федор не мог сидеть, сложа руки, его деятельная натура требовала активности.
Он собирал данные о репрессированных сотрудниках Сталинской железной дороги. Он писал книгу о Сталинских бесчинствах, которые творились под видом чистки партии и советского народа. Федор понимал, что книгу никогда не издадут. Более того, если об этой рукописи узнал НКВД, Федора ожидали бы самые страшные мучения и смерть. Лида догадывалась о том, чем занимался Федор, когда он вставал тайком среди ночи и просиживал на кухне долгие часы при свете тусклой свечи, боясь включать свет, чтобы не навлечь подозрения уличных наблюдателей и бдительных соседей, среди которых могли быть секретные сотрудники НКВД, или, по-народному, «сексоты».
Видя, как одного за другим ночами брали руководителей Сталинской железной дороги, Федор понимал, что близился его черед. Сидеть и ждать ареста было невмоготу. Федор решил действовать. Он стал обдумывать, как поступить на работу в НКВД.

Глава 8. Попытка Федора поступить в НКВД.

Его планы совсем было расстроились, когда в газетах стали трезвонить о ежовской кампании по разоблачению и уничтожению польского антисоветского подполья, проникшего в Красную армию и НКВД. Что было делать Федору? Ведь по паспорту он был поляк.

Ветер сменился, когда после смещения Ежова в ноябре 1938 г. новый нарком внутренних дел Берия отменил охоту за поляками и развернул повальную чистку кадрового состава госбезопасности. В НКВД открылось множество вакансий. В условиях острой нехватки кадров на руководящую работу в органы госбезопасности в конце 1938 и начале 1939 было направлено многочисленное пополнение из партийных, советских и комсомольских органов, выпускники вузов и слушатели военных академий.

Федор ожидал, что и его направят в НКВД, но, видно, его ценили на его кадровой работе. Не дождавшись направления, Федор решил сам идти поступать на работу в НКВД. Кроме самозащиты, думал Федор и о том, что на воле гуляют многие настоящие враги советской власти, в борьбе против которых он мог быть полезен родине.

Петр подхватил идею брата, сказав, что в НКВД Федор будет иметь более широкий доступ к делам арестованных и необоснованно репрессированных. Петр говорил, что тогда Федор сможет помогать честным советским людям, на которых был написан ложный донос или еще как-то пало необоснованное подозрение, избежать необоснованных преследований, остаться живыми и на свободе. Федору показалось такое предложение резонным, особенно, если учесть, что рядовые сотрудники НКВД намного реже сами подвергались репрессиям. Так казалось Федору, поскольку в печати не принято было подрывать авторитет органов НКВД упоминаниями о неблагонадежности их работников.

Как-то по окончании рабочего дня, когда сотрудники его управления разошлись, и секретарша уже не могла сунуться в его кабинет, Федор позвонил дежурному Управления НКВД по Автономной Республике Крым, представился и спросил о порядке приема на работу в НКВД. Удивленно-враждебный мужской голос оборвал его вопрос и сказал, что таких справок НКВД по телефону не дает. Тот же голос сказал, что в должности Федора, если бы он ей соответствовал, он должен был бы это знать. «Ждите» - приказал голос в трубке.
Федора охватил панический страх, он уже пожалел, что позвонил в НКВД. Федор готов был отказаться от дальнейших контактов с этой организацией, но теперь он уже не владел инициативой. Аппарат устрашения и подавления был отлажен настолько, что даже короткий телефонный звонок в НКВД превращался в крючок, от которого трудно было освободиться. Федор боялся положить трубку телефона, которая почему-то стала с нарастающей силой стучать по его правому уху. Федора начала бить дрожь. После тягостного, как показалось Федору, вечного молчания на другом конце провода тот же голос отчеканил команду: «Гражданин Венда, вас будет ждать инспектор отдела кадров НКВД в среду в 8-30 вечера. На проходной вам будет выписан пропуск с указанием номера кабинета. Помощник дежурного вас сопроводит куда следует». В трубке раздались короткие гудки.

Федора не спросили, может ли он придти вечером в среду, будет ли он в Симферополе в тот день, ведь по роду его работы сотрудник НКВД мог легко предположить, что Федор часто выезжает в командировки. Федору просто приказали и дали понять, что НКВД стоит над всем, остальное не имеет никакого значения. У Федора возникло ощущение, что он попал в жернова, которые могут легко перемолоть его кости. Он понял, что его должность, которой он так гордился, для НКВД не значит ничего.

«И впрямь,- подумал Федор,- если они, по слухам, маршалов из постели вытаскивают, избивают и увозят в тюрьму, так к кому же у них может быть уважение?» Когда он вышел из здания управления железной дороги, у него все еще тряслись руки, правое ухо, отдавленное судорожно прыгавшей в руке телефонной трубкой, горело, как будто дежурный НКВД надрал ему уши.

Персональный извозчик Федора лихо подкатил его линейку к входу. Извозчик сидел боком со стороны дороги, другая сторона линейки, ближняя к бордюру, предназначалась для седока. В линейку была запряжена серая лошадь в белых яблоках. У лошади была длинная белая грива, которую извозчик одному ему известным способом постоянно кудряво завивал и волнисто расчесывал, вызывая у друзей-извозчиков неподдельную зависть. Федор, бывало, гордился своим персональным транспортом и всячески поощрял извозчика за уход за лошадью и открытой каретой-линейкой.

«Добрый вечер, Федор Мартыныч, - бодро и как всегда громко приветствовал извозчик своего хозяина, - домой, или еще к кому заскочите по дороге?» - спросил он. В этот вечер Федору все было немило, он остался стоять на ступенях и горестно произнес, «Ты, Василий, езжай сам, я пройдусь до дома, проветрюсь, что-то голова разболелась».

Извозчик был явно озадачен, его хозяин не отличался любовью к пешим прогулкам, да и до дому было не менее двух километров, причем улица Гоголя имела долгий нудный подъем со стороны вокзала, который заканчивался крутым спуском прямо к дому Федора. А проветриться можно было ух, как здорово, сидя на открытой линейке, крыши-то у нее не было, только деревянный настил, покрытый красным ковром, с подножками с обеих сторон, четыре колеса с крыльями да двумя оглоблями, вот и весь транспорт, если не считать лошади.

Конечно, сидеть боком было неудобно и кучеру и седоку, но, видимо, по классовым соображениям, да и как пережиток прежнего ненавистного строя, настоящие, крытые кареты упразднили. На линейке и извозчик, и седок сидели рядом, как бы на равных. Но сидели они спиной друг к другу и поговорить не могли, разве что на левом крутом повороте Василий вскрикивал, «Поберегись, Мартыныч!» Невозможность поговорить с хозяином на ходу огорчала словоохотливого Василия, но совсем не печалила Федора, который всегда был занят своими мыслями или разговаривал с соседом, если подсаживал рядом с собой кого-то из сотрудников подвезти по дороге.

Федор спустился со ступеней здания управления и пошел по тротуару в сторону дома. Василий пустил было плетущимся шагом лошадь вслед за хозяином, ожидая, что тот передумает и сядет на линейку, но Федор, не оборачиваясь, понурив голову, медленно шел по тротуару, и кучер молча хлестнул лошадь и умчался порожняком.

Дома Федор рассказал Лиде о своем телефонном разговоре и о назначенной встрече. Лида поняла, насколько сильно он был встревожен, и посетовала, что он не спросил ее мнения наперед. Она вновь повторила, что его слепое следование советам Петра до добра не доведет. Что касается явки в НКВД, то обсуждать это было поздно, в НКВД опаздывать или не являться нельзя.

В среду после работы около шести вечера Федор примчался на линейке домой, отпустил Василия, наскоро и без аппетита поел и направился к выходу. Лида остановила его, обняла, прижалась щекой к обшлагу его плаща, сунула ему подмышку тонкую папку с его личными бумагами, которую он забыл на столе, тихонько всхлипнула и сказала «Ни пуха тебе, Федя», опасливо понимая, что он уже на мушке у безжалостных охотников. А когда за ним закрылась дверь, она тихо добавила «Храни тебя господь, Феденька». При нем вслух она бы не решилась благословить его, он бы, не раздумывая, вылил на нее ушат холодного воинствующего атеизма.

Федор был у входа в управление НКВД в восемь часов. Он подошел к окошку дежурного. Тот сидел, уставившись в какую-то бумажку, и делал вид, что крайне занят. Минут пять Федор молча стоял и ждал. «Фамилия?,- спросил дежурный и, не дожидаясь ответа, добавил,- Цель посещения?». «По вызову я, в отдел кадров, Венда Федор Мартынович, вызван на восемь тридцать». «Предъявите паспорт». Дежурный взял паспорт и сказал: «Получите на выходе, если пропуск будет подписан принимающим сотрудником».

От слова «если» Федора покоробило. «Наверное, от них надо держаться подальше, пока на «воронке» сами не приехали. А может быть, именно так и удастся избежать «воронка»? Кто его знает?» - с тревогой размышлял Федор. Он все еще в растерянности стоял перед окошком дежурного. «Ждите вон там, в углу», - грубо отправил его дежурный. Хотя голос дежурного и отличался от того, который чеканил приказ Федору по телефону, интонации были те же самые, холодные, презрительные и приказные.
Металл в голосах сотрудников НКВД видимо был профессиональным стандартом, отсекавшим возможность каких-либо вопросов или споров со стороны штатских граждан из внешнего мира. «Разговор, вроде как пощечина или даже моральный расстрел» - пришло в голову Федору. Не смотря на то, что дежурный сидел, и голова его едва возвышалась над стойкой с окошком, говорил он как бы сверху вниз. Такое впечатление усиливалось и той согбенной позой, которую вынужден был принять высокий стройный Федор, ростом под метр девяноста, наклоняясь к низкому окошку и стараясь заглянуть в глаза дежурного, вновь сосредоточенного на своей бумажке на столе. «Еще рано, ждите, за вами выйдут», крикнул вслед Федору дежурный. Федор отошел в угол и привалился к стенке у закрашенного белой краской окна на улицу.

Стульев в коридоре не было. Дежурный что-то невнятно, совсем другим, тихим голосом с извиняющейся интонацией, пробормотал в телефонную трубку. Время тянулось мучительно медленно, а ведь, судя по большим круглым настенным часам, прошло всего минут десять. У Федора затекли ноги и прижатая к стене спина.

Минут через пятнадцать, даже немного раньше срока, в дверях, ведших внутрь учреждения, появился коренастый мужчина в военном френче без погон, с двумя ромбами в петлицах. «Кто Венда?», - спросил вышедший у дежурного, хотя в прихожей был один Федор. Федор сделал шаг навстречу и даже неожиданно для себя пристукнул каблуками, хотя никогда не служил в армии. Коренастый все еще смотрел в сторону дежурного, как бы не замечая Федора. Дежурный показал в сторону Федора, и только после этого коренастый повернулся к Федору, коротко кивнул ему, показывая, что принял его от дежурного на свое попечение. Процедура была отработанная, объект сдал - объект принял.

«Следуйте за мной», - приказал коренастый и зашагал по внутреннему коридору, кивнув вооруженному охраннику, невидимому за закрытой половиной двустворчатой двери, мол, этот со мной.

Комната для встреч с посетителями была ближайшая к охраняемой двери. Коренастый открыл дверь комнаты, пропустил Федора, вошел сам и плотно закрыл дверь за собой. Он заглянул в справку, которую составил для него дежурный. «Здравствуйте, товарищ Венда. Я майор Петелин, заместитель начальника отдела кадров горотдела НКВД» - представился коренастый. «Что привело вас к нам? Желание работать в органах?» «Да, ответил Федор, я давно мечтал работать в НКВД. Еще в Сибири собирался просить о комсомольской путевке на работу в органы, да кулаки не вовремя подстрелили, провалялся с ранением легких, а потом всей семьей переселились сюда, в более теплые края. Вскоре по прибытии, когда стал на учет в комитете комсомола, мне сказали об острой нехватке грамотных надежных кадров на железной дороге. Там, как в НКВД, сказали мне, борьбы с саботажниками хоть отбавляй. И впрямь, железнодорожное сообщение было ненадежное, много срывов, поломок, отмен рейсов. Предложили заняться проверкой и чисткой кадров. Сначала инспектором отдела кадров назначили, потом начальником отдела кадров железнодорожной станции Симферополь. Сейчас работаю начальником управления кадров Сталинской железной дороги». «Каких успехов вы добились в проверке и чистке кадров Сталинской железной дороги? Как вы оцениваете состояние кадров на данный момент, товарищ Венда?»

Федор начал было подробно говорить о своей работе, но хозяин прервал его: «Ответ на этот вопрос мы в НКВД знаем лучше, чем вы, а вот вы скажите мне, что это за фамилия Венда? Кто вы по национальности, поляк? А может быть, немец?» «Мой отец Мартын Венда был по всем бумагам поляк. Поэтому и меня записали поляком. Однако я нашел одну бумагу, в которой сказано, что Мартын Венда умер в 1905 году, за два года до моего рождения».

«Ну вот, товарищ Венда, получается, что есть вопросы о самом вашем происхождении. Вы обязаны прежде прояснить все эти вопросы, а уж после этого думать о поступлении на работу в органы. Идите, занимайтесь. Я взял вас на заметку. Соберете документы, тогда и поговорим, если к вам не возникнут неожиданные вопросы раньше. Даю вам неделю».

Петелин ушел, не прощаясь, просто молча подписал пропуск, сунул его в руку растерянного Федора, повернулся и зашагал прочь по коридору.

По дороге домой Федор в смятении думал о том, что НКВД был поставлен вопрос о достоверности сведений в его биографии и ему открыто выразили свое недоверие. От Федора потребовали истинных фактов и доказательств его происхождения по отцу.
Лида посоветовала мужу поговорить с его матерью. Мать рассказала, что Мартын скрывался от властей и она в 1905 году оформила его фиктивную смерть. Но на самом деле Мартын был жив и тайком посещал ее. Так в 1907 году появился от него Федя. Но на словах она всем говорила, что Мартын умер, а она якобы сошлась с неким русским коммивояжером Вороновым. Однако официальных отношений с ним у нее не было, поэтому она, не задумываясь, записала Федора сыном Мартына Венды, хотя всем говорила, что он от Воронова.

После разговора с Дарьей Федор снова пришел в НКВД и заявил, что он вовсе не поляк, а русский, и что его настоящая фамилия Воронов. На этот раз Петелин раскрыл перед собой папку с завязками, в которой он листал бумаги, составлявшие личное дело Федора. «Ну, так что, это немецкая фамилия?» «Нет, это польская фамилия. - ответил Федор,- Как и всех других своих детей, моя мать Дарья Теплякова записала меня на фамилию своего бывшего мужа Мартына Венда, который был сослан в Сибирь из Польши за активную борьбу против русского царя во время восстания Костюшко. Только к Мартыну Венда я отношения не имею. Мартын Венда умер в 1905 году, а я родился в 1907 году, когда мать жила с коммивояжером по фамилии Воронов, так что я должен был значиться не как Федор Венда, поляк, а как Федор Воронов, русский».

«Вы правильно поняли мой вопрос. Действительно, трудно представить работника НКВД с фамилией Венда, которая и для поляка звучит очень странно, совсем не так, как, скажем, Дзержинский или Менжинский. Вы, Федор Мартынович, сделали ответственное заявление о том, что ваши фамилия и национальность были записаны ошибочно. Вы должны документально и со свидетельскими показаниями незаинтересованных очевидцев доказать это. После этого вы должны добиться внесения через отдел записи гражданского состояния соответствующего исправления в ваше свидетельство о рождении. Далее вам надо получить новый паспорт на вашу правильную фамилию, если вы нас не вводите в заблуждение. После всего этого прошу вас придти снова ко мне на прием вместе со всеми документами, которые могут нам понадобиться и поддерживают обоснованность вашей просьбы о вашем приеме на работу в НКВД. Давайте ваш пропуск, впрочем, он здесь, на столе».

Петелин подписал пропуск, оставил его на столе, сгреб все остальные бумаги и, не прощаясь, не протянув руки, вышел из комнаты, кивнув в коридор, видимо, часовому, который тут же появился в дверном проеме и как бы нехотя медленно отступил в сторону, пропуская Федора. Федор протянул было пропуск часовому, но тот молча кивнул головой в сторону дежурного. Федор, понуро волоча ноги, вышел на улицу, чуть было не споткнулся на высоком крыльце и попытался втянуть в себя свежий воздух. Получился глубокий громкий вздох в голос, так что Федор, испугавшись, оглянулся назад, не услышат ли его там, сзади, и заспешил прочь.

У него было тяжелое тревожное чувство от посещения НКВД. При его служебном положении он в глубине души надеялся, что его встретят более уважительно, может даже похвалят за желание перейти на работу в НКВД и принести в органы его богатый опыт комсомольского активиста и ответственного работника по кадрам. На деле его заподозрили в попытке ввести органы в заблуждение. Вместо обиды, которая появилась бы у Федора после посещения любого другого учреждения, окажи ему там такой прием, Федора охватили тревога, чувство вины и сознание тщетности и никчемности его попытки попасть на работу в НКВД и даже просто привлекать к себе их внимание. Собственно, тревога, связанная с этим беспощадным учреждением, давно преследовала Федора, но, если раньше она была больше основана на несчастьях других известных ему невинных людей, то теперь тревога стала более близка к нему самому, стала более личной.

Федор попытался успокоить себя мыслью, что ему все же удалось покинуть НКВД свободным человеком, но это показалось ему слабым утешением. Тут же ему пришла тревожная мысль, что они могли приехать за ним этой же ночью. Федор горько пожалел, что сам напросился на посещение НКВД. Он понял, что лучше вообще стараться не напоминать им о своем существовании, растаять, исчезнуть, раствориться в толпе. Недаром ведь процент репрессированных, или, как говорили тогда, подвергшихся чистке людей среди ответственных работников, руководителей, военачальников был намного выше, чем среди простых смертных.

Когда Федор вернулся домой, дети уже спали. Лида встретила его встревоженным взглядом и приложила палец к губам, чтобы он в сердцах не вскрикнул громко и не разбудил детей. «Ну, как, Феденька? – зашептала Лида, - Слава богу, вернулся, а-то ведь неровен час, задержать могли, мало ли чего у них там на уме?». «Ну, Лидочка, с чего это они бы стали меня задерживать, если я по собственной доброй воле к ним явился да еще на работу попросился?» Федор пытался выглядеть спокойным и уверенным, но Лида знала его хорошо и видела, что он был растерян и подавлен. «Да оттого, Феденька, что они всех заведомо подозревают, и, может быть, в особенности тех, кто пытается пробраться в их ряды. Я с самого начала была против этой идеи Петра. Не доведет тебя твой братец до добра, лучше бы ты сидел тихо дома да на работе. Что они тебе сказали?» «А то сказали, что с суконным рылом по фамилии Венда да еще с сомнительным, якобы польским, происхождением соваться в НКВД не следует. Рассказал я им о материном сожителе, русском бродячем торговце Павле Воронове, который, по словам матери, возможно, и был моим отцом.

Кадровик Петелин велел мне принести им более веские и объективные доказательства. Словам матери они верить не собираются. Да где их я им возьму, эти доказательства. Все это осталось в Сибири, да и давно быльем поросло. Не пойду я к ним больше, пропади они пропадом». «Тише, Федя, детей разбудишь. Только что их утолкла, все о тебе спрашивали. Когда ты не в командировке, так они привыкли, приходишь и занимаешься с ними, с Володей и Витей, поговорки разгадываешь, как когда-то мама Даша с вами играла. А с Валериком носишься, как с любимой куклой, вот он и не дождется тебя, твой Тататаечка. А насчет НКВД ты будь поосторожней, коготок увязнет, всей птичке может конец придти. Теперь ты у них на особом учете, может быть, грамотные люди им тоже нужны. Поставили тебе какой срок?» «Нет, на этот раз срок никакой не поставили, так что я им ничего представлять не обязан». «Ох, как обязан, Феденька, надо искать документы и людей, которые могут что-то знать, да далеко в долгий ящик не откладывать, чтобы горя не нажить от этой твоей или Петькиной лихой инициативы».

«Все это в Сибири, Лида, я туда должен ехать за документами. А как я поеду, если на июль мне уже определили в профкоме хорошую путевку в Ессентуки, поджелудочная всю зиму беспокоила да и отдохнуть пора. А командировок в Сибирь у меня не бывает, Сталинская железная дорога дальше Днепропетровска из Симферополя не идет, этим мои поездки и ограничиваются. Если хочешь, езжай ты, на дорогу я тебе денег найду». «Ты что, Федя, издеваешься, что ли? Ты что ли с детьми останешься? Не тащить же их мне через всю страну. Валерику еще трех лет нет, как же я с тремя, мал, мала меньше?»

Лида не на шутку возбудилась, представив, как она с тремя детьми по вокзалам да поездам будет мотаться. Ладно, Витя тихий, за ее юбку всегда держится, а Володя, тот, как юла, крутится, бегает, всех цепляет, того и гляди, с каким-нибудь мальчишкой затеет драку. А тут еще тяжеленький Валерик на руках. Сама виновата, откормила бутуза, так ведь Федор неустанно контролировал, чтобы покрепче кормила его любимца. Федор считал, что его проблемы с легкими начались еще до ранения кулаками, так что болячка эта могла, по его мнению, быть наследственной и передаться его детям. Поэтому питание Вити и Валерика было под его неусыпным контролем. О кормежке Володи, как и во всем другом, касательно пасынка, не очень-то Федор беспокоился, чужой ребенок мало кого волнует.

Лиду такое отношение Федора к Володе всегда огорчало, она пыталась воевать за своего ребенка, да бесполезно, к чужому любви не вызовешь, только еще больше обозлишь. «Ладно, хоть не сожрал, как львы сжирают детей предыдущего самца» - думала Лида и старалась тайком, молча уделить побольше внимания Володею, как звала его баба Даша.

Федор несколько раз возвращался к вопросу о спрятанных где-то в сибирских архивах бумагах о своем происхождении, востребованных теперь НКВД, да только достать их можно было только у бюрократов в Сибири. «В общем, так, - заговорил однажды Федор, когда Лида поставила перед ним на стол ужин, - если ты хочешь навестить твоих родителей и считаешь нужным добыть мои бумаги в Сибири, бери детей и езжай в родные края. Пусть твои старики с внуками повидаются, понянчатся. А тем временем походишь по сельским старостам и райсоветам, глядишь, бумаги и свидетельства о моем происхождении найдутся. Не уверен, что по своей воле опять пойду в НКВД, но согласен с тобой, что заполучить и иметь такие бумаги теперь уж нужно. Назвавшись груздем, полезай в кузов, а-то и в черный воронок угодить не долго».

Лида и впрямь давно говорила, что хотела бы увидеть своих родителей, шел сороковой год, она ушла из дому, точнее была изгнана, в конце 1926-го. Стало быть, прошло почти пятнадцать лет. Лида переписывалась с братом Николаем, который жил отдельно, и знала кое-что о родителях, но хотелось повидать их, да и показать ребятишек, которых родители ее никогда не видели. Николай писал, что никакого зла на Лиду родители давно уж не держат, отец состарился и сильно сдал, пить бросил, так что пьяных дебошей больше не учиняет. Вслух при Николае отец Лиду не поминал, а мать все время вспоминала и наказывала сыну Николаю в своих письмах кланяться от них обоих и приглашать дочку с ребятишками приехать погостить пока они с дедом еще живы.

Лида знала, что Федор теперь потерял покой до тех пор, пока не найдутся документы, потребованные кадровиком НКВД, но сам Федор в Сибирь не поедет. Он скорее отправится в санаторий лечиться минеральными водами, да только санаторий ему на пользу не пойдет, потому что его и там будет сверлить тревожная мысль о документах для НКВД.
Петр непременно будет дергать брата, мол, ищи документы, добивайся приема на работу в НКВД, не то заберут тебя, как всех начальников, ты ведь теперь ответственный за кадры целой железной дороги.

Лида много раз говорила Федору, что нельзя сидеть на двух стульях, вечно раздваиваться. Она понимала, что очередная попытка Федора уйти от решения вопроса, как-то замять его может обернуться опасностью и для него, и для семьи. Вслух она сказала: «Ты пошел в НКВД по наущению Петра, а теперь, столкнувшись с необходимостью добыть документы, заявляешь, что больше в НКВД не появишься. Даже если ты не собираешься снова идти в НКВД, документы эти достать надо, чтобы они были под рукой. Неровен час, тебя вызовут в НКВД и обвинят в попытке ввести органы в заблуждение и тогда иметь эти документы станет вопросом твоей жизни и смерти, к тому же они и семьи тоже не щадят, ты сам знаешь. Если ты не можешь ехать в Сибирь за документами, тогда поеду я и детей с собой заберу». А про себя Лида подумала, что увезет детей в Сибирь, останется у родителей и спасет ребятишек от ставшей в ее глазах реальной опасности ареста Федора.
© В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru


Глава 9. Поездка Лиды в Сибирь

Шел тревожный 1939-й год. В Европе обстановка была накалена до предела. В воздухе запахло новой мировой войной. Гитлер вторгся в Польшу, советские войска вошли в западную Украину и Белоруссию. Мало кто в руководстве СССР верил в серьезность обещаний Гитлера не нападать на нашу страну.

Ясно было, что в случае войны с Германией Крым будет особенно привлекать к себе врагов, как лакомый кусок. Так это было всегда прежде, и при Екатерине Великой, воевавшей за Крым с Турцией в конце восемнадцатого века, и во время Крымской войны России с Англией и Францией в середине девятнадцатого века. Запахло в Крыму войной и теперь.

Отправляясь в далекий путь, Лида думала не только о поиске документов Федора и о свидании с родителями после столь многих лет. Она хотела узнать, нельзя ли в случае войны перебраться с детьми к родителям в Сибирь и переждать там опасные времена. Сыграло роль и то обстоятельство, что отношения между Лидой и Федором накалились из-за крайне неприязненного отношения Федора к неродному ему сыну Владимиру. Лида и подумала, может быть, ее родители согласились бы взять к себе на воспитание своего внука.

А тут как раз Федор, разозлившись на непокорного пасынка, опять подравшегося в школе, прямо предложил Лиде оставить Володю у ее родителей. Лида очень расстроилась, сгоряча заявила о разрыве с Федором, забрала всех троих ребятишек и отправилась в далекую Сибирь с твердым намерением остаться жить у своих родителей.

Провожая Лиду с детьми в далекий путь, Федор вновь и вновь напомнил ей о важности тех бумаг о его происхождении, которые он обещал представить в НКВД.

Вскоре после того, как Федор остался один, ему позвонили из НКВД и потребовали немедленно явиться в управление. Федор испугался, что у него потребуют злополучные бумаги и, поскольку у него их нет, могут тут же арестовать, обвинив его в саботировании важного требования НКВД. Ведь он сам навлек на себя эту напасть. Федор начал складывать в небольшой чемоданчик все самое необходимое на случай ареста.
Так и принес этот чемоданчик Федор, когда пришел в назначенное время в НКВД.

Его провели к сотруднику НКВД с двумя большими ромбами в петлицах. Тот, не здороваясь, сразу и неожиданно задал Федору вопрос о том, какие у него сложились отношения с германским специалистом, онемеченным русским белогвардейцем Федоффом, прикомандированным к управлению кадров для обмена опытом. Федор понял, что у НКВД могут быть основания для его ареста и помимо отсутствующих доказательств о его русском происхождении. В душе Федора все оборвалось и похолодело.

А Лида с ребятами уже была в Сибири. До родных Баклушей добрались они нормально. Пользуясь своим служебным положением, Федор выписал им от Москвы до Новосибирска билеты в купейный вагон прямого сообщения. Видимо, Федор по телефону или телеграммой дал знать начальнику вокзала о прибытии его семьи. Встретили Лиду с детьми на вокзале как уважаемых пассажиров. Дали им машину и с комфортом довезли до родительского дома.

Почти сразу Лида поняла, что родители все еще таили зло на нее за прижитого от странствующего коробейника Володю. Особенно враждебно был настроен отец Лиды Николай Назарович. Немало убитых «горбылей» было на его совести, но смерть того коробейника давила душу особенно тяжким грузом. И винил Николай в том вынужденном своем грехе Лиду.

Во время очередного запоя он особенно разъярился и стал требовать, чтобы Лида перевела Володю с его фамилии Краснощеков на фамилию Федора, дабы она перестала позорить фамилию и семью, которая Лиду выпестовала и которую она, неблагодарная, покинула с позором. Лида поняла, что не сможет жить с родителями, да и Володю они ненавидели даже пуще, чем Федор его невзлюбил.

Пробыв в Сибири совсем недолго и не вспомнив о бумагах Федора, Лида пустилась в обратный путь домой, в Симферополь. С тремя детьми на руках преодолеть столь долгую дорогу уже без служебных билетов и сопровождения, было особенно нелегко. Валерика она держала на руках, Витя крепко вцепился в ее юбку, а Володя-непоседа то и дело куда-нибудь убегал.

Звучал последний, третий гудок паровоза, состав начинал дергаться вперед и назад, чтобы маломощный локомотив мог, наконец, стронуть его с места. А Володи не было видно. Чтобы отыскать непоседливого сына, Лиде приходилось неоднократно отставать от поезда. Благо, станционные начальники сочувствовали ее положению, помогали разыскать Володю и выписывали новые вкладыши к проездным документам, по которым сажали всех четверых в следующий попутный железнодорожный состав.

Из Москвы дала телеграмму Федору о прибытии, однако, в Симферополе на вокзале их никто не встретил. Лида заподозрила неладное. Впрочем, Федор мог быть занят. «Но какая может быть работа в воскресенье? – думала Лида и сама себя пыталась успокоить. Наверное, в командировке». Но в душе закипала, бурлила злость, приправленная тревогой и предчувствием.

Наняла извозчика. Володя и Витя шустро запрыгнули в подводу. Лида с Валериком на руках села рядом с возницей. Тряская дорога не выбила из головы Лиды тяжких мыслей. По мере приближения к дому предчувствие переросло в уверенность в случившейся беде.

По возвращении домой Лида обнаружила там Федора и высокую стройную блондинку, чуть младше Лиды, лет двадцати пяти. Парочка находилась в Лидиной кухне, сидела за Лидиным столом. Перед каждым был бокал до краев наполненный розовым вином. На столе стоял еще один бокал, но он был пуст. Лиду ждали, но без радушия. Федор встал и начал явно заготовленную речь: «Лида, пожалуйста, познакомься, это Светлана Алексеевна, моя новая жена».

Лида глухо зарычала: «Какая такая жена? А я тебе кто?» Блондинка вскочила со своего места и заторопилась оправдаться: «Я вам сейчас покажу наше брачное свидетельство, вы сразу все поймете. Я здесь на законных основаниях». С этими словами новоявленная жена достала из сумочки лист с гербовой печатью и подписями и торжествующе протянула свидетельство Лиде. Лида знала, что по действующему тогда законодательству Федор имел право подать заявление в ЗАГС и, мотивируя свое заявление тем, что она уехала к родителям в Сибирь, в одночасье получить развод. Ну, а оформление нового брака, да еще при Федоровых обширных связях, было делом недолгим и нехитрым.
Увидев свидетельство о браке, Лида страшно зарычала, бумажка мгновенно разлетелась в ее быстрых руках на десятки клочков, полетевших в лицо блондинке. Лида бросилась на новоявленную хозяйку ее очага и вцепилась в роскошные белые кудри. «Значит, ты теперь здесь живешь? А куда же эти ребятишки, на улицу, что ли?» С этими словами Лида рванула большой клок кудрявых волос. Блондинка взвыла: «Федя, помоги, она меня убьет». Федор рванулся на помощь своей белой пассии, подняв оба своих кулака, но путь ему преградил маленький, щуплый, но храбрый и решительный Володя. Федор попытался отбросить мальчика в сторону, но тот вцепился зубами в его руку. Федор сделал все, чтобы освободиться от Володи, но почувствовал, как челюсти ненавистного пасынка мертвой хваткой сомкнулись на запястье его правой руки. Федор заорал от боли и замер. Челюсти слегка разомкнулись и боль убавилась.

Федор хотел воспользоваться свободой и добраться до схватившихся женщин, но челюсти Володи снова сомкнулись с такой силой, что Федор почувствовал, как острые зубы ненавистного пасынка пронзили мякоть руки, и Федору почудился хруст переламываемой кости. В этот нечеловеческой силы укус Володя вложил всю страсть любви к поруганной матери и всю ненависть к отчиму, унижавшему и оскорблявшему его все годы его недолгой жизни.

В это время Лида, все еще крепко держа одной рукой блондинку за волосы, второй рукой резко развернула ее в сторону двери и стала сильными пинками выталкивать ее из дома. И Федор, и его дама сразу поняли, что совладать с Лидой они не смогут. Федор стоял, прикованный к месту стальными челюстями ненавистного пасынка, не в силах придти на помощь Светлане Алексеевне, а та, несчастная, уже пересчитывала своим пышным телом немногочисленные каменные ступени бельэтажа. Мимо нее пулей проскочил Володя, спасаясь от неминуемых побоев вконец посрамленного отчима.

Лида не вернулась сразу в дом, она догнала кувыркавшуюся на ступенях соперницу, подняла ее с пола и, все так же держа ее за слегка поредевшие кудри, выволокла на крыльцо и громко заорала: «Полюбуйтесь, люди добрые, эта наглая лярва влезла в мой дом и теперь пытается выгнать на улицу меня и моих детей».

На крик прибежал дворник Никифор Удников и его жена Феодосья, сестра Федора. Феня попыталась освободить уже известную ей Светлану из цепких рук разъяренной Лиды, но Никифор вмешался и пробормотал со своим сильным пермяцким акцентом: «Не трожь, Феня, пусть они сами разбираются».

Блондинка, наконец, вырвалась и бросилась к воротам, в растерзанной одежде, отороченной клоками выдранных белых волос. Так она и убежала на улицу.

Федор остался дома, предпочитая не попадаться под горячую руку разъяренной жены да еще на публике.
Так и остались Лида и Федор жить вместе, находясь в официальном разводе, до самой его смерти.

Федор еще пуще прежнего стал искать возможность избавиться от Володи. Неприязнь к неродному ребенку усугублялась Володиным характером и поведением. Володя был очень трудным мальчиком, непокорным, грубым. Федора часто вызывали в школу из-за драк Володи. А тут еще глубокая рана от острых зубов Володи на руке Федора долго ныла и не заживала.

В.Ф.Венда
Тайна блицкрига
© 2013 В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru


Глава 10. Александр Павлович Федофф – гость из Германии.

Еще задолго до войны Петр вместе с сыном Алексеем упорно учил немецкий. В то время изучение языка дружественного германского народа не только не преследовалось, но и всячески поощрялось советской властью. Тесные показные отношения между гитлеровской партией и Германией, с одной стороны, и ВКП большевиков и СССР, с другой стороны, достигли апогея в 1939 году, когда 21 апреля Сталин направил поздравительную телеграмму «товарищу Гитлеру», желая ему всяческих успехов и здоровья в связи с пятидесятилетием.

Многие советские специалисты выезжали в Германию, а СССР наводнили немецкие эксперты, изучавшие географию, этнический состав населения, экономику, расположение воинских частей и все другое, что могло пригодиться в грядущей войне против СССР.
Некоторые агенты военной разведки Германии, Абвера, были из бывших белогвардейцев. В Симферополь с группой специалистов несколько раз приезжал и подолгу находился некий Александр Павлович Федофф, тоже из «бывших». Федофф особенно интересовался состоянием железнодорожного транспорта. Руководство Сталинской железной дороги рекомендовало его Федору Венде как очень уважаемого германского гостя и требовало от Федора быть откровенным и гостеприимным по отношению к Федоффу.

Как начальник управления кадров железной дороги Федор внутренне сопротивлялся удовлетворению чрезмерного любопытства Федоффа, но руководящая инструкция удерживала его от того, чтобы поставить немецкого белоприхвостня на место, и Федор продолжал выкладывать перед шпионом новые и новые папки дел. Федофф был единственным из большой группы приезжих немецких специалистов, кто не скрывал своего белогвардейского прошлого и отличного знания русского языка. Поначалу Федор пытался говорить с Федоффом по-немецки, просто для практики. Петр увлек не только сына Алексея, но и брата, изучением немецкого языка. Федофф ответил по-русски и изобразил теплое дружеское расположение к Федору.

Однажды толстый короткий Федофф полуобнял высокого стройного Федора за талию, которая оказалась чуть ниже шеи немца, и доверительно сказал: «Федор Мартынович, не мучьте себя иностранным языком, мы ведь соотечественники с вами, давайте говорить на нашем с вами родном, великом и могучем».

Так что практики немецкого языка у Федора не прибавилось. Мысль о том, чтобы стать доносчиком, секретным сотрудником НКВД, как тогда говорили, сексотом, претила Федору. Такую возможность предотвратить арест и репрессию он с омерзением отбросил. Федор старался найти способ уберечься не за счет чужого горя, уж никак не за счет предательства своих верных и доверчивых товарищей.

Изучая дела арестованных сотрудников дороги, Федор обратил особое внимание на то, что многие из них общались с иностранными специалистами в Крыму и затем ездили за рубеж по приглашению этих своих новых знакомых. За эти действия, которые в официальной прессе и партийных докладах всячески приветствовались, людей на самом деле часто лишали доверия и загоняли в лагеря надрываться до смерти на великих сталинских стройках. А была другая категория сотрудников, которые общались с иностранными специалистами только в пределах СССР, тут же писали подробные отчеты об этих встречах и давали рекомендации о том, какую полезную информацию они могли бы раздобыть от этих специалистов, если бы они были на то уполномочены. Если рекомендации касались только профессиональной железнодорожной информации, такие отчеты оставались в личных делах сотрудников.

По службе некоторые из таких сотрудников продвигались, но это не спасало их от арестов НКВД. А вот если сотрудники обещали добыть у иностранцев политическую или военную информацию, тогда дело направлялось в НКВД и некоторые из авторов рекомендаций получали негласный статус неприкосновенных. Таких сотрудников редко продвигали по службе, но зато почти никогда не репрессировали.

Следовательно, сделал для себя вывод Федор, и они, и их семьи были защищены. Это уже была серьезная находка, которой Федор мог воспользоваться.
Между Александром Федоффом и Федором Венда постепенно сложились почти доверительные отношения. По крайней мере, так изображал их Федофф. Он рассказывал, как его, русского человека, съедала ностальгия по родной земле, усиливавшаяся униженным положением иностранцев в фашистской Германии. Федофф высказывал серьезные опасения относительно планов Гитлера развязать мировую войну и захватить многие земли на Западе и на Востоке Европы. Федофф с грустью отмечал, что Россия, как он неизменно называл СССР, не готова к масштабной войне против немцев. «Немцы быстро копят информацию о России. На это они не жалеют ни средств, ни человеческих ресурсов, ни усилий. – говорил Федофф Федору, - Ты ведь понимаешь, что я здесь совсем не для отдыха на курорте. Я приехал с заданием от Абвера собирать информацию о вооруженных силах, об их мобильности, о способности твоей железной дороги быстро перебрасывать войска и военные грузы. Я очень опасаюсь, что Россия далеко отстала от немцев в сборе такой же информации о Германии. А ведь разведка – это наиважнейший род войск, который может сыграть решающую роль во многих сражениях и даже в исходе всей войны. Как русский патриот я давно уже перестал различать цвет России, белый ли, красный ли, - какая разница. Речь одет о том, быть вообще России свободной, независимой страной или не быть. Не я один среди русских в Германии озабочен судьбой нашей родины, многие из «бывших», как вы их называете, готовы оказать всяческую помощь России.

Однажды Федофф сказал: «А знаешь, Федор Мартынович, ведь мы с тобой, возможно, дальние родственники. По крайней мере, мы происходим из одного народа, прямо обозначенного твоей фамилией. Ты вот говоришь, дед твой был выслан из Польши за участие в восстании Костюшко против русского царя. Стало быть, твои предки происходили из западной, прибалтийской ветви народа венда, куда они переселились в стародавние времена. А мои предки по матери тоже венды. И Федофф рассказал Федору историю народа венда.

Фамилия твоя, Федя, обозначает редкую и почти забытую в России национальность. Ее можно теперь найти разве в исторических книгах да словарях. Слово венда обозначает одновременно и членов твоей семьи и  национальность людей, принадлежащих к некогда многочисленному и могущественному славянскому народу. Так что тебе, Федор, надо гордиться твоим происхождением.

Наш с тобой народ венды, одно из древнейших славянских племен, распространилось по большой территории от Оки и Вятки на востоке и до восточных и южных берегов Балтийского моря на западе. В течение многих лет я собираю сведения об истории и жизни народа, из которого произошли мои предки по матери. Они же являются твоими предками, но по отцу.

Геродот упоминал о прибалтийских вендах еще в восьмом веке до новой эры. Спасаясь от нашествия татаро-монголов, вятские венды переселились в Прибалтику, на территорию современной Латвии. В древние времена это был могущественный народ. Объединившись с гуннами и аланами, приняв власть Атиллы, венды участвовали в разгроме Римской империи. Видимо, они отличались особенной жестокостью и храбростью, поэтому многие варвары, участвовавшие в победе над Римом, были названы по имени вендов вандалами. По-итальянски венды называются венети, что созвучно имени одного из городов севера Италии, Венеции. Именно с севера пришли венети в составе полчищ варваров. Кто знает, не произошло ли название города Венеция от названия этого народа, который покорил северную часть Римской империи, где и возник этот сказочный город. Кому, как не храбрым вендам, могла придти дикая мысль построить город на болотах морской лагуны? В послеримские времена в Италии венети-венды ассимилировались, они стали строителями и мастеровыми.

Не все венды из Прибалтики и восточной Европы ушли в варварский поход на Рим и растворились там в многонациональном котле, породившем народ Италии. Небольшая часть вендов осталась у Балтийского моря на территории теперешней Латвии. Венды являются древнейшей ветвью западных славянских народов. Их называют также сорбами. Они всегда стремились сохранить свою независимость и культуру.

Когда венды переселились в Прибалтику, они осели там, где теперь расположена Латвия. Пришедший туда позже Ливонский орден вынужден был считаться с вендами и жить в мире с этими воинственными и независимыми славянами. В местах своего постоянного поселения венды всегда сохраняли свои славянские корни, свою независимость и обособленность.

Когда Ливонский и Тевтонский ордена пошли походом против русских людей Пскова и Новгорода, венды отказались от участия в походе против родственных славян. Вендов разоружили, им запретили строить крепости. По-сути, венды стали рабами ливонских рыцарей. Около 1230 года венды попытались создать свою крепость с вызывающим названием Венден, но ливонцы быстро разрушили ее. Ситуация резко изменилась после того, как Александр Невский нанес сокрушительное поражение ливонским войскам в 1242 году. К 1245 году крепость Венден была полностью восстановлена и укреплена.

Как искусный политик и стратег Иван Грозный, изначально стремившийся добыть выход к торговому Балтийскому морю, сыграл на противоречиях между вендами и ливонцами. Он всячески приласкал славян, обещая им защиту от германских угнетателей. В ответ венды поддержали Ивана Грозного в его стремлении получить выход к Балтийскому морю. К вящему неудовольствию Польши и Швеции, вскоре после коронования Ивана Четвертого Россия вышла к Балтике. Грозному надо было укрепить свой проход к морю. По просьбе царя венды согласились на создание в Вендене склада вооружения и боеприпасов для русской армии.

В это время ливонцы сумели убедить демократический Новгород, что российский царь-деспот лишит их всех свобод. Новгородцы согласились объединиться с Ливонией. В те времена теперешнего понятия государства с жестко очерченными границами не существовало. Каждый народ, каждый князь, способный защитить свою свободу, чувствовал себя независимым и мог объединяться по собственному усмотрению с более выгодными для него соседями.

Новгородцы не учли свирепого нрава царя Ивана, стремившегося создать первое российское государство с абсолютной властью царя. Узнав о предательстве Новгорода, Иван направил туда Малюту Скуратова с опричниками. Месть царя была невообразимо жестокой. С людей живьем сдирали кожу, их бросали в чаны с кипящей смолой. Новгород был подавлен. Его вече перестало существовать.
После зверской расправы Ивана Грозного с новгородцами, пытавшимися сговориться с Ливонией о союзе против Московии, дотоле свободные венды поняли, что царь Иван рано или поздно заставит их полностью подчиниться ему или расправится с ними, как с новгородцами. Страшась лютого царя, венды закрылись в своей крепости Венден перед приходом русской армии.

К этому времени шведы и поляки захватили узкий коридор, соединявший Россию с Балтией. Теперь русские войска готовились к войне с Польшей и Швецией за возврат земель, позволявших русским подвозить товары к кораблям на Балтике и торговать непосредственно с Англией и другими странами Западной Европы.

Подошедшие к Вендену русские войска начали осаду, а затем штурм. Венды отчаянно и храбро сражались с превосходящими силами регулярной армии царя Ивана. Силы были неравными, русские разрушили ворота и хлынули внутрь крепости. Опасаясь живыми попасть в руки палачей Ивана Грозного и подвергнуться мукам, как это опричники устроили незадолго до этого в Новгороде, венды стали взрывать боеприпасы, накопленные в крепости войсками царя Ивана. Защитники крепости один за другим бросались с факелами в руках в подвалы, где хранились бочки с порохом.

В короткое время Венден превратился в самоубийственный ад. Венды еще более усилили взрывы, когда через стены с разных сторон в крепость ворвались войска Ивана Грозного. От взрывов боеприпасов и в сражениях с армией грозного царя погибли почти все защитники крепости.
Это был едва ли не первый известный в истории случай массового самоубийства и уничтожения при этом войск противника и принадлежащего им военного снаряжения. Ценой своих жизней, погибая в огне взрывов, в отчаянном безнадежном сражении, жители Вендена старались избежать ужасов Иванова гнева.

Небольшая группа вендов, хорошо знавших подземные ходы крепости Венден, ушла из горящего города, чтобы известить войска польского короля Стефана Батория и позвать его на помощь гибнущему Вендену. Эта группа бежала по длинному туннелю, выкопанному под стенами города. Сзади грохотали взрывы, по туннелю катились волны удушливого раскаленного дыма. Казалось, они вот-вот погибнут, и вдруг в конце туннеля показался свет и пахнуло свежим ветром свободы.

Группа добралась до расположения войск польского короля. Венды рассказали о самоотверженных действиях населения Вендена по уничтожению боеприпасов Ивана, спрятанных им в городе для боевых действий против Польши и Швеции.

Они сообщили, что почти все население Вендена, весь цвет народа вендов покончил жизнь самоубийством, взрываясь на пороховых бочках, чтобы боеприпасы не достались русской армии, а сами они не попали в терзающие лапы палачей Ивана Грозного.

Польский король гостеприимно встретил прибежавших к нему вендов, пообещал им звания польских шляхтичей, но на помощь гарнизону и населению Вендена Баторий не пошел. По приказу польского короля членам всей группы дали имя Венда в честь их многострадального народа. Так и возникла в Польше фамилия, которая одновременно означала и национальность этих людей. Немного осталось теперь людей, кто имеет такую фамилию. В моем роду была женщина, которая взяла фамилию мужа, и фамилия Венда исчезла в моем роду. Тебе, Федор, повезло больше». Так окончил Александр Федофф свой рассказ об истории народа венда.

Через какое-то время рассказал Федофф и более позднюю историю его семьи. Происходил он по отцу из старого обнищавшего дворянского рода. В 1905 году поступил на службу в крымское имение Фальц-Фейнов под Бахчисараем. Это были те самые немецкие помещики, которые основали знаменитую Асканию-Нова в Украине. Их крымское хозяйство производило лучшие в стране яблоки. Самые изысканные из них были нежно оранжевые снаружи и внутри, круглой, слегка сплюснутой формы, как земной шар. Назывался этот сорт королевские яблоки. А были еще крупные, исключительно сочные, конической формы, продолговатые зеленые с красным бочком яблоки сорта синап кандиль. Эти два сорта были излюбленными фруктами семьи Николая Второго. Хозяйство Фальц-Фейнов процветало.
Положение резко изменилось с началом первой мировой войны. Как и все немцы, Фальц-Фейны потеряли доверие царского правительства. Ящики с отборными яблоками заполнили пустовавшие дотоле склады. Фальц-Фейны назначили Федоффа канцлером поместья, но покомандовать Александру Павловичу не довелось. Поручик Федофф был направлен в армию Брусилова. Храбро воевал, участвовал в знаменитом Брусиловском прорыве. Прорыв поддержан не был. Федофф попал в окружение и выходил к своим, пытаясь миновать румынские села. Немного позже из-за ранений он был списан из действующей армии.

По дороге в Крым, где жила его семья, познакомился с Петром Вендой. Петр возвращался из немецкого плена, имел рекомендации к Фальц-Фейну. В немецких бумагах Петра называли гражданином германского прибалтийского происхождения. Федоффа поразило, с какой гордостью Петр говорил о своем происхождении из прибалтийских земель, принадлежавших прогерманскому Ливонскому ордену.

Петр взахлеб рассказывал Федоффу об истории вендов, ливов, латышей и других народов Ливонии. Причем Петр никогда не упоминал, что венды были славянами. Учеба в немецком плену не прошла для Петра даром. Он явно проникся чувством своего германского происхождения и был готов работать на немцев.

Когда Федофф и Петр добрались до поместья Фальц-Фейнов, Федофф добавил Петру еще и свою рекомендацию, так что Петра встретили в немецкой коммуне радушно. Диктатор Крыма барон фон Врангель утроил размеры владений Фальц-Фейнов, присоединив к ним большую часть крымского заповедника в районе Бахчисарая и Епалаха.

В помощь Федоффу помещик набрал несколько новых управляющих. Однако Федофф недолго проработал директором поместья. Пришлось ему вновь сменить огромную зарплату на военный мундир. С благословения хозяев Федофф ушел поручиком в армию Врангеля. Фальц-Фейн продолжал начислять Федоффу его довольствие. В 1919-1921 Федофф воевал против красных под командованием барона Врангеля в Крыму. Когда разбитые войска Врангеля спешно грузились на последние пароходы, уходившие из Севастополя в чужие страны, Фальц-Фейн, зафрахтовавший небольшой турецкий пароход, пригласил Федоффа с собой в Германию. По дороге Фальц-Фейн разоткровенничался и сказал Федоффу, что очень на него рассчитывает по возвращении в Крым, который снился немцу каждую ночь. Немцам казалось, что советская власть продержится недолго, и они вернутся в свои владения в Крыму и на Украине. По прибытии на немецкую землю Фальц-Фейн всячески опекал Федоффа и рекомендовал его на работу в русский отдел Абвера.

Федофф много рассказывал Федору о себе и о фашистской Германии. Ему особенно легко было ассимилироваться среди немцев, потому что, получив блестящее образование в Петербурге, он продолжил его в Геттингене.

Несмотря на то, что после прихода Гитлера к власти в 1933 году грубая сила и хамство вошли в моду, адмирал Канарис в Абвере, так же, как и Риббентроп в министерстве иностранных дел, поощрял и ценил хорошие манеры. Канарис, получивший хорошее воспитание дома, считал, что обходительность и вежливость являются необходимыми профессиональными качествами и дипломатов, и разведчиков. Он держался на расстоянии от нацистской партии и СС. Его давний друг Риббентроп выбрал своим наставником и примером для подражания Гиммлера, щеголявшего изящными манерами, что не мешало ему быть извергом. Чтобы сделать приятное своему учителю, Риббентроп нередко появлялся на работе и на совещаниях у рейхсфюрера СС в форме группенфюрера СС. Риббентроп считал, что хороший дипломат обязан быть и хорошим разведчиком. Его друг Канарис считал, что хороший разведчик обязан уметь применить дипломатические навыки как при вербовке зарубежных агентов, так и в специальных контактах с руководителями дружественных и особенно враждебных стран в интересах Абвера и Рейха.
«Впрочем, - говорил Федофф, - в отличие от Риббентропа, безоговорочно преданного фюреру и Гиммлеру, Канарис не всегда подчеркивал идентичность интересов Абвера и гитлеровского Рейха. Канарис уклонился от вступления в нацистскую партию и избегал принятия на работу в Абвер членов НСДАП».
Когда очарованный изысканными манерами Гиммлера Риббентроп поспешил вступить в СС и гордо напялить на себя черную форму группенфюрера, Канарис отдалился от своего бывшего друга, главного дипломата рейха.

Федоффу нравилось, что Абвер Канариса всегда оставался особой империей в рейхе. «Хайль Гитлер» не было типичным приветствием в Абвере. Помимо официальных отделов Абвера, Канарис разделял разведчиков на три категории. Наиболее массовая категория занималась сбором военной и политической информации. Далее шла немногочисленная группа искусных вербовщиков иностранных агентов. Следующая группа занималась поиском, захватом и перевербовкой иностранных шпионов и организацией через них масштабных дезинформационных игр.
Элиту Абвера составляли специалисты, создававшие агентурные сети, подконтрольные Абверу организации революционеров, анархистов, профсоюзных деятелей. Но были в Абвере и суперзвезды, которым Канарис мог доверить установление связей с руководителями иностранных разведок и даже государств.
Слушая длинные рассказы своего гостя из Германии, Федор Мартынович поначалу очень удивлялся, почему Федофф выкладывает ему всю эту секретную информацию. Уж не пытался ли Федофф завербовать Федора? Это подозрение не подтверждалось. Постепенно к Федору стала закрадываться мысль, что Федофф хотел бы помочь своей родине и стать советским шпионом.

Федор завел очередную задушевную беседу с Федоффом и спросил, каково живется русскому человеку на чужбине. «Нет страшнее участи, Федя, чем быть изгоем в чужой стране и при этом не видеть возможности вернуться на родину или хотя бы помочь ей. Каждый русский там, на чужбине, раздвоен. Мы любим Россию, но не можем смириться с ее теперешним строем и руководством. Запад все еще вынашивает мечты уничтожения советов. Они не погнушаются сделать это руками Гитлера, несмотря на то, что будет погублена не только советская власть, но и самая Россия, будет порабощен ее народ, если он вообще физически выживет».

Федофф понимал, что, откровенничая с Федором, он очень рискует, поскольку страх перед вездесущим НКВД и привитое им доносительство было внедрено в каждого советского человека. В то же время Федофф не мог остановиться, ему хотелось хоть когда-то излить свою душу. «Все это время, находясь на чужбине, я думал о борьбе с советской властью, но не с Россией. Как и другие белоэмигранты, как вы тут нас называете, я считал, что советская власть представляет смертельную угрозу для самой России. Но времена изменились, у России появились более страшные враги, чем советская власть. Над Россией нависла смертельная угроза. Правительство должно защитить страну, а все русские, кто бы они ни были, чью сторону они ни принимали раньше, должны в этом помочь. Пока есть Россия, у всех зарубежных русских, разбросанных по всему свету, есть родина, есть надежда, есть хотя бы призрачное будущее. Гитлер хочет стереть Россию с лица земли, поэтому он враг всех русских, и я готов помогать России. Скажи об этом НКВД, только сделай это, когда я пересеку границу, а то ведь они скоры на аресты и расправы. Если НКВД примет мою помощь, напиши мне в письме, что твои родственники шлют мне привет. Тогда я приеду вновь, и поговорим более подробно. Если в твоем письме такого сигнала не будет, я больше не приеду. Если совсем не получу от тебя письма, буду горевать, что накликал на тебя беду». Короткий, толстеющий Федофф и высокий сухощавый Федор как-то неловко обнялись на прощание и с тем Александр Павлович уехал к себе в Германию.




Глава 11. Вторая попытка Федора поступить в НКВД

Федор понимал, что обязан был доложить в НКВД о своих контактах с Федоффом и о сделанном Александром предложении о сотрудничестве с советской разведкой. Федофф, наверное, уже был дома, а Федор все не решался идти в НКВД. Прошла неделя, медлить дальше было нельзя. В страшном сне Федору привиделось, что чекисты перехватили Александра, и тот уже под пытками дает показания.

Однажды Федору пришла другая мысль: «А что, если Федофф уже сотрудничает с НКВД и сейчас проверяет Федора». Получалось, что надо идти в НКВД, и чем раньше, тем лучше. Федору, как и всем тогда в стране, было известно, что человек, приходящий в НКВД по своей инициативе, имеет намного больше шансов выжить, чем тот, за которым приезжают сотрудники НКВД. Когда напряжение достигло невыносимого апогея, Федор вскочил ранним утром, обнял Лиду, попросил ее молиться о нем, чего раньше никогда не делал, быстро поцеловал спавших еще Витю и Валерика, даже не бросил взгляд в сторону Володи, проговорил на ходу «Если чего, береги детей», и выбежал из квартиры.

В НКВД Федора зарегистрировал дежурный, который дал ему планшет с бланком анкеты о нем самом и о цели визита. Федор написал: «Доложить о контактах с немецким специалистом». Дежурный взглянул на записку, позвонил по телефону и велел Федору ждать. Через полчаса вышел часовой и провел Федора к инспектору. Федор, было, обрадовался, увидев знакомого ему майора Петелина, но вскоре померк. Пролистав дело и выслушав начало рассказа, инспектор прервал Федора и сказал: «Дело, о котором вы говорите, выходит за рамки моей компетенции, поэтому не говорите мне больше никаких подробностей. Вот вам бумага, постовой проводит вас в тихую комнату, опишите все факты подробно и отдельно изложите свои соображения относительно самого гостя и его предложений. Потом вас проводят к компетентному товарищу».

Часовой проводил Федора по коридору обратно к входу и открыл перед ним боковую дверь. Дверь была узкая и низкая, намного меньше, чем двери других кабинетов в длинном коридоре. Высоченный Федор согнулся в три погибели, чтобы не удариться о притолоку. Комнатка была крошечная, полутемная, с единственным крошечным окошком под потолком. Как и было рассчитано, Федор немедленно почувствовал себя маленьким и подавленным. «Доносная, наверное, - подумал Федор, озираясь вокруг, - Сколько же здесь со страху написано всего, что было, а еще больше, чего не было».

Федор поежился и грустно подумал, что неизвестно, куда его собственная дорога поведет из этой мастерской подметных писем. Федор стряхнул мрачные мысли, ему надо было сосредоточиться и написать все в точности, как было. Федор пододвинул к себе тяжелую квадратную чернильницу с традиционными химическими фиолетовыми чернилами. В чернильнице торчала ученическая ручка. В ней оказалось перо «уточка». Федор достал из бокового кармана маленький пенал с перьями, который он всегда носил с собой, поменял перо «уточка» на привычное перо«лягушка» для каллиграфии – и, недолго подумав, вывел название своего документа «Донесение в НКВД от Федора Мартыновича Венды».

Федор старался не пропустить никаких подробностей своих встреч и разговоров с Федоффом. Когда он подошел к описанию патриотических настроений Федоффа и его предложения о сотрудничестве с Федором, он нестерпимо захотел в туалет. Он дернул дверь, она была заперта снаружи. Федор вновь сел за стол, но муки нужды уже затмили сознание. Он не помнил, как и на чем закончил свое донесение, у него просто не было больше сил терпеть. Он поставил жирную точку, подбежал к двери и громко постучал. Снаружи была мертвая тишина. Федор забарабанил кулаками. В коридоре послышались быстрые шаги. Ключ в двери повернули и на пороге, голова и плечи скрыты низкой притолокой, появился огромный новый часовой. Он кое-как протиснулся в дверь и свирепым голосом зашипел: «Почему мешаешь работе управления, в карцер захотел?» «Мне бы в туалет» , - прошептал Федор. «Закончил документ? - спросил дежурный и подтолкнул к Федору лежавший на краю стола большой конверт, - Тогда заклей конверт, напиши свое имя, имя человека, о котором доносишь, и распишись три раза на обороте поперек склейки». Федор сделал все, как велено, и взмолился: «Можно мне сходить в уборную на одну минуту?». «Никак нельзя, - сурово отрезал дежурный, - в служебной части здания уборные только для сотрудников, а всякие прочие пользуются парашами во внутренней». Федор знал, что в НКВД так называли тюрьму для подследственных. Он похолодел и вмиг забыл, о чем просил дежурного. «Спасибо, я потерплю. Я могу идти домой?» «Не думаю», - медленно протянул дежурный, наслаждаясь зрелищем побледневшего и покрывшегося потом лица Федора.
«На этот раз я тебя не задержу, у меня такого приказа нет, но думаю, что ты должен в это время идти на работу, а не домой», произнося эти слова, дежурный увидел впереди двух человек и резко скомандовал Федору: «Стоять, лицом к стене» и заслонил Федора своей огромной спиной, так что Федор даже при желании не смог бы увидеть, кого провели на допрос по коридору.

«Где ваш пропуск?» - спросил дежурный громко, когда достигли выхода. Федор порылся в карманах и протянул желтую бумажку. Дежурный, явно издеваясь, долго внимательно рассматривал пропуск с обеих сторон, потом махнул Федору в сторону выходной двери и шагнул к дверке стойки с окошечком почти у самого пола. Федор бросился к двери и почти побежал мелкими шажками по улице.

Через два дня в кабинете Федора, проводившего совещание с подчиненными по кадровым вопросам, раздался телефонный звонок. Представившись майором НКВД Прохоровым, звонивший приказал Федору немедленно явиться в НКВД. В трубке раздались короткие гудки, ответ Федора человека на другом конце провода не интересовал. «Так не ждут ответа служебной собаки, которой отдан приказ», - подумал Федор. «Прервемся, товарищи, - раздумчиво и сконфуженно глядя на трубку телефона, сказал он, - о продолжении моя секретарь известит вас. Пока что вы свободны. Простите, я должен срочно идти». Теперь уже сотрудники были сконфужены и удивлены, никто из начальников в те времена не объяснял мотивов своих поступков подчиненным, надо, так надо – и точка, а тут вдруг озадаченный вид начальника, да еще и извинение. Сотрудники встали и расступились, пропуская Федора к выходу.
Быстрым шагом дошел до здания НКВД. Дежурный без задержки провел Федора к кабинету. Майор Прохоров нетерпеливо ходил по комнате, ожидая Федора. Прохоров сел за свой большой стол и указал Федору на стул по другую сторону у небольшого придвинутого стола. «Товарищ Венда, руководство поручило мне передать вам, что НКВД очень заинтересовано в том, чтобы названный вами человек, обозначаемый нами шифром Б-71, работал на НКВД. Наше руководство пока что ему не доверяет и предпримет надлежащие проверки. Вы будете выступать как поручитель и человек, лично ответственный за то, чтобы это не оказалось двойной игрой немецкой разведки с НКВД и правительством СССР. Вам присвоен позывной Владимир». Федор инстинктивно дернулся, пытаясь возразить. Тихомиров не обратил внимания и продолжил, - «Вы понимаете вашу личную ответственность?» «Конечно, я буду и впредь информировать НКВД о всех контактах с указанным шифром». «Б-71», - подсказал Прохоров. «Вас назначают не простым информатором, а разведчиком и связующим звеном в этой работе. Заметьте, не связным, а связующим, то есть координатором и нашим доверенным лицом. На вас лежит высокая ответственность. Пошлите письмо с фразой, как вы уговаривались. Пусть приезжает, с ним поработают наши специалисты. Безопасность ему на данном этапе гарантируется. Пишите, ждите и держите нас в курсе всех дел. Прочтите это и распишитесь о строгом хранении этой информации как государственной тайны». Федор взял листок и прочитал: «Я, Венда Федор Мартынович, осведомлен об уголовной ответственности по статье 58А за разглашение государственной тайны, касающейся объекта Б-71». «Распишитесь, напишите полностью ваше имя и поставьте дату. Сегодня тринадцатое июля 1940 года».

Прохоров спрятал расписку Федора во внутреннем кармане пиджака, протянул Федору руку на прощание и сказал: «Нам известно, что у вас есть путевка в Ессентуки с двадцать пятого, надо бы получить ответ на ваше письмо до вашего отъезда на Кавказ. Садитесь и пишите, а мы позаботимся, чтобы оно было переправлено с экстренной диппочтой. Об ответе мы вас известим здесь или на курорте». Прохоров указал Федору на стол, а сам отошел к окну и стал внимательно наблюдать за Федором. Федор сел на угол стола, взял ручку с пододвинутой к нему инспектором массивной мраморной подставкой, на которой были также неизменные пресс-папье для промокания чернил и тяжелая литая стеклянная чернильница. Для ручки на подставке были предусмотрены две бронзовые округлые рогатки, так что ручка покоилась на них в горизонтальном положении. Федор увидел традиционную бюрократическую «уточку» и по привычке полез в карман за своим пеналом. Когда он достал свое излюбленное перо и взялся вставлять «лягушку», инспектор не выдержал и воскликнул: «Бросьте вы эту тянучку, делайте быстро, что вам велено и никаких гвоздей!» Федор замер, подумал и сказал: «Федофф хорошо знает мой каллиграфический почерк. Он попросил меня подписать ему мою фотографию на память, так что у него есть образец. Он может не опознать мой почерк и, более того, насторожиться, увидев такую разницу. Кроме того, я привык писать пером с нажимом». «Делайте, как хотите, но побыстрее, у меня есть дела поважнее вас».

Федор сменил перо и стал каллиграфически, с завитушками и достойными графских вензелей росчерками выводить письмо Федоффу. После общих слов об их приятных встречах, о работе и планах на лечение в Ессентуках, Федор написал, как было условлено с Федоффом фразу: «Мои родственники шлют вам привет» и добавил: «Приезжайте, будем вам рады. С товарищеским приветом. Ваш Ф. Венда». В самом конце Федор поставил свою подпись, которая была примером истинного каллиграфического искусства.

«Вот конверт, пишите адрес», - сказал инспектор. Увидев, что Федор был озадачен, инспектор заглянул в личное дело Федора, вынул из него использованный, с надписями и почтовыми штампами конверт и протянул Федору: «Вот адрес, спишите». Списав строчки с конверта и добавив свой обратный служебный адрес, Федор начал было складывать свое письмо, но инспектор остановил его: «Оставьте письмо на столе, мы сами заклеим и отошлем. Дайте ваш пропуск, я подпишу, и вы пока свободны».

«Полностью свободным от НКВД никто себя и не чувствует, и слово «пока» на прощание прозвучало, как выстрел в спину», - пронеслось в голове Федора и, словно стремясь на свободу, или уж, по крайней мере, вон из этого опасного места, очень напоминавшего западню, на свежий воздух, с силой толкнул дверь, рванулся вперед, но от неожиданности отпрянул, столкнувшись лицом к лицу с ожидавшим перед дверью огромным человеком в форменной фуражке с синим околышем. Страх пронзил все существо Федора, он отпрянул, но быстро сумел взять себя в руки, поняв, что это тот же самый постовой, вызванный инспектором незаметно, наверное, с помощью потайной кнопки.
Идя домой, Федор долго колебался, рассказывать Лиде или утаить о своем походе в НКВД. «В конце концов, она ведь тоже не спит ночами вместе со мной, выглядывая из-за шторы при каждом скрипе калитки ворот. Надо ей объяснить, что я таким образом стараюсь быть более активным, чтобы как-то обезопасить себя и семью». Сначала Федор побежал посмотреть на своего младшенького. Тататаечка крепко спал в кроватке.

Потом Федор вернулся на кухню, где у плиты хлопотала Лида. Кухня была большая, она была одновременно и прихожей, и столовой, и общей семейной комнатой. Федор прижался сзади к Лиде, обхватил ее крепкое упругое тело и заговорил. Ему было легче рассказывать об НКВД, не глядя ей в глаза. К удивлению Федора, Лида выслушала его рассказ внешне спокойно: «Ты правильно поступил, Федя, в Сибири мужики всегда говорили, что сидеть и трястись на виду у медведя – верная позорная погибель. Надо первому нападать. Только держи язык за зубами, даже мне ни слова, чтобы ненароком с кем другим не проговориться. Федофф у нас дома был не один раз, я к нему пригляделась. Он настоящий русский человек, такой не предаст и игру с тобой играть не будет, он ведь и впрямь хочет сохранить свою родину, Россию. Может быть, не для наших, а для себя, но это уже второй вопрос. Ему ведь нужна душевная опора. Я ему верю, он настоящий православный верующий». «По крайней мере, пока ответное письмо от Федоффа не придет, мы можем поспать спокойно несколько ночей. Ну, не станут же они заманивать его и уничтожать, как когда-то эсера Савинкова. Федофф ведь был несколько раз в их руках, да он и проявил себя не врагом, а вроде даже наоборот». Федор еще долго размышлял вслух, но Лида, все еще находясь в его объятии, резко повернулась к нему и приложила указательный палец к его губам: «Не будем больше об этом, Федя. Тебе надо успокоиться, пойди во двор, кликни ребят к ужину, а я пока все соберу на стол, даже сама налью тебе водки, у меня для такого случая бутылочка припасена. Хоть ты у меня и не охоч до нее, но встряхнуться тебе сейчас – ой, как кстати».

Шло время, а ответа от Федоффа все не было. Федор понимал, что ответ может быть, и получен, но НКВД его не известил. Федор опять стал сильно волноваться. Теперь ведь к прежним, так сказать, общенародным, причинам ареста мог быть добавлен его контакт с немецким шпионом Федоффом.

Наступил 1941-й год. Встречали его весело и шумно. В управлении дороги был настоящий бал, конечно, без кринолинов и хрустальных бокалов, но с духовым оркестром, застольем и танцами. Федор весь вечер танцевал с Лидой, хоть многие из его молодых сотрудниц то и дело подбегали к нему с просьбой потанцевать с ними. Со времени возвращения Лиды с детьми из Сибири, когда она вынуждена была сражаться за свое гнездо с вселившейся туда по приглашению Федора блондинкой, Федор старался загладить свою вину и уделял максимум внимания Лиде и детям. Впрочем, к Володе это не относилось. Федор все так же ненавидел пасынка и в тайне от Лиды настойчиво искал возможность от него избавиться.

В марте 1941-го Федора с нарочным вызвали в НКВД. Сразу после обеда, когда Федор совещался с тремя подчиненными ему кадровиками отделений дороги, в его кабинет, без принятого тогда обязательного доклада секретарши и даже без стука вошел человек в сером плаще и черной шляпе. Не обращая внимания на других присутствующих, человек обратился к Федору и сказал: «Федор Мартынович, руководство Крымского республиканского НКВД приказало мне срочно доставить вас в управление для важной беседы. Машина ждет у подъезда. Прошу пройти со мной».

Гости Федора как-то сжались, их лица разом побелели, а предательски отвисшие подбородки мелко затряслись. Каждый человек проигрывал для себя сотни раз свое поведение при появлении людей из НКВД и все же никто никогда не был к этому готов. Побелело лицо и Федора. Хоть и знал он, что днем, один агент НКВД, да еще на рабочем месте, да еще в присутствии сотрудников обычно не производит арестов. К тому же у Федора на уме был другой возможный повод вызова, но выработанный годами  инстинкт так просто не победишь.

Посыльный НКВД шагнул в дверь. Федор встал, снял с крючка из-за шкафа свою шляпу, рассеянно посмотрел на своих гостей, развел руками, хотел удивленно пожать плечами, да плечи опустились и не послушались его. Так он и вышел из своего кабинета, вмиг сгорбившийся и с опущенными плечами. Федор шел по большой комнате, в которой стояло два десятка столов его сотрудников, не глядя ни на кого, стараясь поспевать за проворным посыльным.

По управлению кадров, а потом и всей дороги пополз слух, что Федора Мартыновича Венду «взяли». Были и такие, которые возражали: «Поодиночке брать не приходят, их всегда как минимум двое, кроме того, они никогда не идут впереди, а сопровождают спереди и сзади, чтобы не сбежал. Да и какие аресты бывают днем? Ночью, из теплой постели человек податливей».
Участники совещания вышли из кабинета Федора, но не расходились по своим столам. Они толкались у его двери, вопросительно посматривая на сидевшую тут же секретаршу. А что она могла им сказать? Управление гудело, как растревоженный улей, никто уже работать не мог. «Ну, что, пойдем в гостиницу», - предложил один из совещавшихся у Федора приезжий. «Ты что, Федор Мартынович сейчас вернется и продолжит совещание», - одернул его другой. Все трое понимали, что уйти сейчас, значит публично признать, что начальник управления кадров арестован. Секретарша предложила им стулья, они сели, склонили головы почти до самого пола, и каждый думал о том, что и за ним могут придти в любой момент и увести в даль, окутанную черным туманом, из которой возврата уж нет.

Прозвенел звонок к окончанию рабочего дня, сотрудники вставали со своих мест, брали одежду с крючков, во множестве приделанных к обратной стороне шкафов с папками личных дел, и как-то необычно осторожно, на цыпочках ступая по узким проходам между рабочими столами, направлялись к выходу. Они так привыкли, что последние три года, после рождения сына, Федор Мартынович первым мчался по проходу, летел, как на крыльях, возглавляя следовавшую за ним колонну сотрудников. Теперь, лишившись своего лидера, они вроде как заблудились в единственном узком проходе, останавливаясь, спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом.

Сидя на заднем сиденье «Эмки», Федор мучительно думал о причине его вызова в НКВД. Сопровождающий сел рядом с водителем и молчал, пока машина не остановилась у знакомого Федору подъезда.
Сопровождающий проворно одним махом спрыгнул с сиденья автомобиля на бордюр и распахнул заднюю дверь. «Следуйте за мной», - негромко произнес он, не глядя на Федора, и зашагал по ступеням массивного серого здания. При этом он не взглянул в сторону Федора. «Так арестованных не водят, - вновь, уже с некоторым облегчением подумал Федор, - Да и не к этому подъезду подвезли бы».

Внутреннее напряжение не покидало Федора, но ему стало ясно, что его худшее предположение, кажется, не сбудется. Сопровождающий подвел Федора к окошку дежурного и попросил доложить о прибытии гражданина Венды. Дежурный взглянул в свой журнал, нашел фамилию сотрудника, вызвавшего Федора Мартыновича, и набрал номер телефона.

Сопровождающий повернулся к выходу и, не бросив взгляд в сторону Федора, вышел на улицу. Вскоре появился знакомый Федору огромный вестовой. «Кто здесь Венда?» - спросил он скорее для порядка, он узнал Федора, да у входа в коридоре никого больше и не было. «Это я», - предательски дрогнувшим голосом глухо и сипло проговорил Федор. Он прокашлялся и повторил: «Это я Венда».

Дежурный протянул Федору пропуск, а вестовой кивнул ему головой, потом поднял левую руку, как железнодорожный семафор, указывая направление, и тяжелой походкой плоскостопного гиганта, переваливаясь из стороны в сторону, зашагал по коридору. Федор старался не отставать от вестового. Миновали тот кабинет, в котором Федор начинал свой рассказ о встречах с Федоффом. Поднялись на три ступени. Коридор здесь был намного шире. За образовавшимся углом стояла тумбочка. Федор вздрогнул, когда из-за тумбочки вскочил невесть откуда взявшийся часовой.

Вестовой приостановился, давая возможность Федору предъявить свой пропуск. Часовой строго взглянул на пропуск, зачем-то всмотрелся в лицо Федора, хотя фотографии  на пропуске не было, затем отчеркнул уголок пропуска красным карандашом и вернул его Федору. В широкой части коридора было четыре двери, были они намного выше и шире, чем в начальной части коридора. Вестовой подошел к крайней правой двери и тихонько постучал. Дверь приоткрыла молоденькая секретарша: «Кто с вами, Саша?», - спросила она, глядя снизу вверх на вестового, и кивнула в сторону Федора. «Доставил гражданина Венду, как приказано, срочно», - пробасил вестовой. «Товарищ Венда, войдите в приемную, подождите, я сейчас доложу», - проворковала секретарша и скрылась за двойной дверью, обитой дерматином с войлоком для звукоизоляции.

Вестовой потолкался в двери приемной, не сводя глаз с Федора, ожидая возвращения секретарши и дальнейших указаний. Секретарши не было около пятнадцати минут, а может быть и все полчаса. Федору они показались вечностью, он почти беспрерывно промокал густо потевший лоб носовым платком, теряясь в догадках относительно причины столь срочного вызова в это мрачное учреждение. Секретарша выпорхнула из кабинета своего начальника, одной рукой поправляя прическу, а другой одергивая узкую прямую юбку.

«Товарищ Тихомиров примет вас скоро, - бросила она Федору, а потом повернулась к вестовому и неожиданно нежным тоном сказала, - а ты, Саша, потом, к концу за мной зайдешь, а пока товарищ Тихомиров сказал, ты свободен».

Минут через пять мысли Федора прервал резкий электрический звонок. «Можете войти», - сказала секретарша. Федор вскочил, шагнул к двери, резко открыл ее и натолкнулся лбом на вторую дверь. Эта вторая дверь была не обита и Федор чувствительно ударился головой о твердое дерево. Инстинктивно потер ушибленный лоб, одновременно свободной рукой схватившись за ручку второй двери. Отдернул руку ото лба, потянул было за собой первую дверь, чтобы прикрыть ее за собой, и в растерянности оказался зажат между двумя дверями.

Снисходительно наблюдавшая секретарша пришла, наконец, на помощь: «Да вы входите, вас ведь ждут, а я за вами закрою дверь». Федор оттолкнул спиной внешнюю дверь, двумя руками ухватился за ручку внутренней двери, повернул ее и дернул на себя. Дверь не поддалась. Федор спохватился и толкнул дверь, едва не ввалившись в кабинет. Начальник, видимо, привык к тому, что трясущиеся посетители застревали в ловушке двойных дверей и окончательно теряли голову и ориентировку. «Сядьте вот сюда, - показал он Федору на стул, приставленный к узенькому столику, примостившемуся около огромного письменного стола начальника, так что Федор оказался сидящим боком к начальнику. Краем глаза он разглядел нашивку на рукаве хозяина кабинета. В голове промелькнуло: «Стало быть, попал я к самому комиссару».

Федор сидел, втянув голову в плечи и глядя в пространство перед собой. Тихомиров внимательно и с удовольствием рассматривал вконец смутившегося человека. Это ни с чем не сравнимое ощущение полной власти над людьми, оказавшимися в кабинете, составляло суть его профессии и положения, ради этого стоило вынести все, подчинить всего себя достижению этого положения.

«Товарищ Венда, должен вас обрадовать», - медленно начал Тихомиров и остановился. Федор быстро повернулся к всесильному начальнику. Он уже был несказанно благодарен за это обращение Тихомирова; арестованному ведь говорят «гражданин». «Товарищ» - это уже совсем другое дело, совсем не такое плохое, как можно было ожидать, да и на самом деле ожидал Федор.

«Мы получили ответ от агента Б-71. Вы не должны произносить его имя. Ни я, никто другой не должны знать его, а тем более произносить или писать. Б-71 получил ваше письмо через советское полпредство в Берлине, оно было передано ему лично надежным немецким агентом-коммунистом. В ответ Б-71 предоставил полпредству список пяти фашистских диверсантов, окопавшихся в Крыму. Еще важнее, что он сообщил имя крота, передававшего информацию из центрального аппарата НКВД в Абвер. Все шесть предателей уже арестованы и дали признательные показания.
Информация от Б-71 подтвердилась и признана руководством достоверной и чрезвычайно важной. В этом мы видим и вашу заслугу. Б-71 потребовал, чтобы вы написали ему новое письмо в подтверждение того, что с вами все в порядке».

Федор, не отрываясь, вглядывался в лицо говорившего, он внимательно слушал его сообщение. Поняв, что Тихомиров кончил, Федор начал с воодушевлением расхваливать своего Абверовского друга: «Я знал, что он настоящий патриот и сделает все, от него зависящее для обороны нашей страны». «Мне жаль, что вы проявляете политическую близорукость, товарищ Венда, - внезапно похолодевшим, враждебным тоном заговорил Тихомиров. Б-71 уже нанес ущерб нашей стране, когда воевал против нас с оружием в руках. Ему еще долго надо будет искупать кровью свою вину перед родиной. Не забывайте, вы имеете дело с врагом, который может оказать услугу своей бывшей стране, против которой он поднимал оружие. Пишите письмо, вы уже знаете, как это делать. Не забудьте, кроме вашей каллиграфии, вставить ваш условный знак, что это письмо не написано в застенке НКВД, вы ведь пока на свободе».

Тихомиров с самого начала встречи был в приподнятом настроении, его последняя фраза должна была восприниматься Федором как невинная остроумная шутка. Федор же похолодел от этой шутки. Не дожидаясь реакции посетителя, Тихомиров довольно хохотнул. Федор взял заготовленные для него бумагу и ручку с пером «лягушка» и начал писать письмо.

Тихомиров стал сзади и внимательно наблюдал. «Очень впечатляющий у вас талант. Только я вот что вам скажу: с помощью ваших завитков и загогулинок вокруг букв вы можете зашифровать любой текст, не имеющий ничего общего с тем, что вы пишете самими буквами. Прежде, чем отправить письмо Б-71 мы тщательно проверим ваш текст на предмет тайнописи, не водите ли вы нас за нос якобы открытой перепиской с вашим немецким, простите, белогвардейским, другом».

«Ничего я не шифрую, товарищ Тихомиров, каждый каллиграф придерживается однажды выработанного им стиля. Вы можете сравнить с другими моими текстами». «Ну, ладно, я опять пошутил. Я ведь понимаю, что, работая под моим присмотром, вы не имеете ни времени, ни условий для тайнописи. А, кстати, какой такой вы подаете агенту тайный знак в своем письме?» «Нет у меня никакого знака. В случае ареста я должен был бы написать письмо более простой и скромной каллиграфией. Впрочем, кто же может разобрать, достаточно ли я накрутил завитушек? На самом деле, нет у меня никакого тайного знака, самое письмо, написанное моим почерком, хорошо известным этому человеку, является достаточным тайным или явным знаком. Мы сдружились с этим русским, и он считает, что своим участием он помогает не только России, но и мне лично. Весь мир ведь знает о частоте арестов, вот он и вызвался мне помочь. Я это говорю вам честно, как большевик большевику».

Выслушав неожиданное признание Федора, Тихомиров озадаченно взглянул в лицо посетителя и проговорил: «Ладно, хватит лирики. Заканчивайте ваше письмо поскорее». Тихомиров, видимо, нажал ту самую кнопку, которая включает в приемной такой громкий и противный сигнал, который может разбудить мертвого, а живого повергнуть в смертельный страх. Впорхнула секретарша: «А где специальный конверт для этого письма? Я же просил приготовить все для Венды», - недовольно одернул девушку начальник. «Так ведь конверт лежит вот здесь на вашем столе», - оправдалась она, протянув руку к двум стандартным папкам с надписями большими буквами «К докладу» и «На подпись». Тихомиров открыл одну папку, потом другую, увидел конверт и с деланным раздражением сказал секретарше: «Ладно, идите, я сам разберусь». Тихомиров дождался, пока Федор надписал адрес на конверте, причем Федор знал, что НКВД положит письмо в свой большой конверт. «Наверное, берут дополнительный образец на сверку», - догадался Федор.

«Вот какое дело…,- протянул Тихомиров, - Поскольку начальство потребовало быстро среагировать на письмо Б-71 к вам, я потребовал вызвать вас немедленно, прямо с работы. Там у вас в конторе, конечно, сейчас переполох, мол, взяли Венду. Отпустить мы вас сразу тоже не можем, не то вызовем подозрение, ведь из НКВД никто сразу не возвращается. Я вам дам машину, поезжайте домой, захватите семью и вас всех отвезут в наш профилакторий. Видели фильм «Веселые ребята»? Так вот в том самом дворце на берегу Салгира теперь наш ведомственный профилакторий. Это в десяти километрах от Симферополя по Ялтинскому шоссе. Отдохнете денька три, а потом появитесь на работе и скажете, что были в НКВД, подвергались допросу как свидетель. Подробности никто у вас не спросит, строгая секретность любых контактов с НКВД известна всем. Мы вам и справку дадим – был по вызову на беседу».

Лиде Федор ничего не сказал о вызове в НКВД. Дело и впрямь обернулось сверх секретным. Она только подивилась, какие замечательные условия им были предоставлены в профилактории. Названия у этого учреждения не было, из отдыхающих никто с ними не заговаривал, и упоминания НКВД слышно не было. Федор объяснил, что ему за хорошую работу предоставили такую исключительную семейную путевку. Лида порадовалась, что впервые за много лет была свободна от кухни и от детей. Мальчиков определили в соответствующие возрастные группы лагеря, который был при профилактории.
Лида впервые была на курорте и посетовала, что Федор никогда не брал ее в санатории, которые посещал ежегодно. Федор отмахнулся от нее, сославшись на назначения врачей, которые направляли его не в дома отдыха, а в специализированные санатории, где Лиде, женщине совершенно здоровой, делать было нечего. «Небось, ту, рыжую притащил в дом во время моей поездки в Сибирь тоже с санаторных процедур, может, таких там врачи тебе назначают?» - Лида начала было заводиться, но Федор был настроен мирно и сумел выпустить пар, предупредив возможный скандал.



Глава 12. Эвакуация отменяется. Федор остается в Симферополе.

Когда 22-го июня 1941-го года грянула война, немецкие войска с огромной скоростью покатились по Украине, неумолимо приближаясь к Крыму. Радио и крымские газеты ежедневно повторяли слова Сталина, который твердо пообещал, что «мы не позволим топтать фашистскому сапогу землю нашего солнечного Крыма».

Тем не менее, в августе началась эвакуация из Симферополя. Федор зачислил Володю в фабрично-заводское училище, подлежавшее эвакуации в числе первых, и Володя отправился прочь от семьи скитаться и мыкать горе в далекой Туркмении, в знойном и безводном городе Красноводске.

Федор получил приказ о подготовке управления кадров к эвакуации. Сложность заключалась в том, что управление Сталинской железной дороги должно продолжать работать для обеспечения бесперебойной работы дороги и в то же время выполнять приказ о подготовке сотрудников и документов к эвакуации.
Новый приказ сообщал, что сотрудники управления дороги и путейцы будут эвакуироваться в самый последний момент, самым последним поездом.

В середине октября 1941-го, когда немцы были уже на подступах к перешейку, соединяющему полуостров Крым с большой землей, и последний поезд, который должен был увозить Федора, его сотрудников и семью, стоял под парами на первой платформе Симферопольского вокзала, Федора ночью вызвали в НКВД. Лида испугалась до смерти, подумала, что мужа арестовали, и проплакала весь остаток ночи.

Когда Федора подвели к кабинету, он посмотрел на часы. Было два тридцать утра. Знакомый уже ему комиссар внутренних дел Тихомиров без всяких вступлений сказал: «В начале октября Б-71 с помощью нашего радиста в Берлине прислал важные сведения, которые были направлены высшему руководству. В последнем сообщении Б-71 говорилось, что в соответствии с планом оккупации советской территории, его готовят возглавить персонал Абвера в Симферополе. Б-71 просил обеспечить ему поддержку в Крыму, он особо просил опытного радиста, а также персонально назвал вас как необходимого ему человека. В связи с этим, вы, Федор Мартынович, назначаетесь разведчиком, ответственным за обеспечение работы Б-71 здесь, в Симферополе, за получение от него информации и за передачу ее в Центр.
Ваша эвакуация с семьей отменяется. Необходимо инсценировать угрозу вашего ареста НКВД, от которого вы якобы пытаетесь уклониться. В последний момент, когда будут слышны прощальные гудки поезда, поданного для сотрудников железной дороги, к вам домой придут люди в форме НКВД. Они сделают вид, что должны вас срочно арестовать. Не найдя вас дома, будут бегать по двору, чтобы как можно больше соседей видели, что вас пришли брать. Спрячьтесь дома, они вас по-настоящему искать не будут.

К сожалению, времени на подготовку плана и сети подпольной поддержки для вас сразу после прихода немцев не остается. Вам надо продержаться до появления Федоффа и до прихода радиста и группы поддержки, которых мы оставим или постараемся прислать как можно скорее. Вам надо рассказывать всем, что чудом избежали ареста НКВД в последний момент перед эвакуацией. Приход немцев должен всем казаться единственной для вас возможностью выжить. Всячески демонстрируйте свою радость по поводу прихода оккупантов, подготовьте листовки, призывающие красноармейцев сдаваться победоносным немецким войскам. Самое главное, чтобы ваш брат Петр и его жена Дарья поверили в искренность вашей поддержки оккупантов. Мы знаем об их пронемецких настроениях. Они не были арестованы только для использования их в качестве прикрытия для вас. Я конечно не предлагаю вам расклеивать ваши листовки, достаточно ввести в курс их существования Петра и Дарью, а там уж действуйте по обстановке и вашему усмотрению.

Поскольку вы член ВКП(б) и крупный советский руководитель, вы не должны ждать, когда немцы придут за вами и арестуют. Надо действовать на опережение. Подговорите Петра пойти в СД зарегистрироваться и предложить свои услуги оккупационным властям. У Петра есть сын Алексей, который работает в Бахчисарайском лесничестве. По нашим убеждениям, Петр и Алексей – вполне законченные сволочи, они способны предложить немцам свои услуги по поиску и уничтожению партизан. Это означает, что эти двое легко уживутся с оккупантами и будут в относительной безопасности со стороны немцев. Мы их исключили из списков последней чистки только ради того, чтобы вы могли их использовать для прикрытия. Постарайтесь их использовать, чтобы выжить и дождаться приезда Б-71. Придумайте какой-то показной вид деятельности в пользу оккупантов, который убедил бы их в вашей полезности и искренности. Но не переусердствуйте. Руководители подполья и партизан будут в курсе, что вас трогать нельзя, но основная масса сопротивления знать об этом не может, а ведь на курсах истребительных отрядов их учили быть быстрыми на расправу с предателями, так что будьте предельно осторожны.
Вам предстоит чрезвычайно сложная, тонкая и опасная двойная игра. Надеемся, что ваши сообразительность, гибкость, опыт и инициатива помогут вам выжить и добиться успеха в организации передачи развединформации от Б-71 в Центр».

С этими словами Тихомиров встал, одернул гимнастерку, поправил портупею, плотно стягивающую его грудь наискосок, от плеча до пояса, затем передвинул назад кобуру с револьвером. От кольца на ручке револьвера дугой свисал кожаный шнурок, прикрепленный другим концом к широкому ремню, украшенному пряжкой с бронзовым щитом и перекрещенными мечами. Последним движением Тихомиров нервно дернул вперед концы воротника с широкими шпалами, обозначавшими его высокий чин в органах НКВД.
Федор встал. Он отрешенно наблюдал за ритуалом, тщательно и последовательно исполнявшимся комиссаром Тихомировым для него персонально.
Федор думал о том, какая опасность ждет его семью. Комиссар явно готовился к встрече с еще более высоким начальником. Федору показалось, что тот уже забыл о его присутствии. Тихомиров поставил заключительную точку, слегка плюнув на ладони и проведя ими от висков к затылку. Его волосы были зачесаны в стороны, с пробором посередине. Наконец, он повернулся к застекленному шкафу с книгами и делами, взглянул на свое отражение, одобрительно кашлянул, а может быть, гмыкнул и стал по стойке смирно. Так же неожиданно Тихомиров повернулся к Федору и официальным тоном, чеканя слова, как перед парадным строем, произнес: «Товарищ Венда, Всесоюзная партия большевиков и советское правительство доверяют вам как советскому разведчику чрезвычайно важное и ответственное задание. Руководство НКВД поручило мне напутствовать вас и пожелать вам успеха и удачи при выполнении этого задания».

Потом Тихомиров как-то осел, слегка сгорбился, стойка смирно исчезла, и он простым, даже сердечным товарищеским тоном сказал: «Выдюжай, Федор Мартынович, обмани фашистов любыми способами, но сделай это и выживи. Если не справишься, то и мне крышка. Я за тебя головой отвечаю, мы вроде как альпинисты в одной связке, либо оба на вершине, либо обе головы в кустах. Я уже свое пожил, гражданку отвоевал, а твоя-то голова еще совсем молодая, тридцать четыре – это еще только начало твоей жизни. Тебе еще много надо повидать, обдумать и понять. Ну, будь здоров, выполняй задание, удачи тебе, Федор». С этими словами Тихомиров рывком левой руки дернул правое плечо Федора, на мгновение припал к груди высоченного Федора, так что Федор увидел лысину на затылке Тихомирова, венчавшую прямой пробор на сильно поредевших седеющих волосах чекиста.

Не дожидаясь ответного дружеского прощального жеста от Федора, Тихомиров оттолкнул его от себя, вроде как, стесняясь своей минутной слабости, - «Ну, иди, готовься к бою, а у меня тут еще масса неотложных дел».
Федор медленно повернулся и поплелся к двери. Все его планы отъезда с семьей и сотрудниками в эвакуацию вмиг были разрушены, ему предстояла нелегальная, крайне опасная жизнь при фашистской оккупации.
«Как сказать Лиде об этом, не заявит ли, что для нее главное – сохранить детей, не предложит ли ему оставаться в одиночестве?» - множество вопросов роем завертелись в голове Федора. Он понимал, что для него самого выбора нет, в случае ослушания и отъезда со всеми, его арестуют сразу, не дожидаясь первого полустанка в Борчокраке, что на полпути до Джанкоя.

Лида не поверила своим глазам, когда, припав лбом к стеклу ночного окна, увидела, как из черной эмки вышел Федя и зашагал к подъезду их дома, сам, без конвоя, значит, свободный, не арестованный. Лида была несказанно рада, что муж вернулся из преисподней, перекрестилась, в молитве поблагодарила бога.
Федор, уже в постели, прижавшись к ней всем телом, стал шепотом рассказывать о том, какое важное и опасное задание он получил, что они не едут в эвакуацию. Очень обыденно, вроде как невзначай, сказал, что они будут жить в Симферополе при немцах. Лида расслабленно, уже сквозь сон поддакивала мужу, радуясь, что он на свободе и рядом с ней.
Уже начало светать, а Федор лежал, упершись глазами в высокий потолок, пытаясь представить, как они будут жить под врагами.

Только на следующий день до Лиды дошло, что они не едут, что все сборы напрасны и вообще отменяются. «Федя, ты не пошутил, мы действительно не уезжаем со всеми?» - Лида продолжала по инерции гладить вещи, которые собирала в дальнюю дорогу. Федор поставил Валерика на подоконник, делал вид, что играл с сыном, а сам внимательно смотрел на улицу, ожидая оперативников, обещанных Тихомировым для публичной инсценировки попытки ареста Федора. Федор все колебался, говорить ли Лиде об этом. Сомнение его состояло в том, чтобы не втягивать Лиду и детей в ту опасную игру, которая ему предстояла в оккупированном Крыму. Решил, что все-таки надо объяснить ей, чтобы она особенно не волновалась. Только Федор успел объяснить ей, что за ним придут из НКВД, но не по-настоящему, а чтобы вызвать разговоры, что Федора приходили брать, так что ей не надо беспокоиться, как у их подъезда остановилась уже знакомая им черная эмка.

Впрочем, все эмки были черные и одинаковые, разъезжали на них только высокие партийные боссы и оперативники НКВД. Из машины вышли двое. Один был в длинной армейской шинели, правой рукой он прижимал к боку винтовку с примкнутым штыком. Другой был в темно-зеленой гимнастерке со шпалами в петлицах, в темно синем галифе, слегка придавленном с правой стороны наганом в кобуре на широком ремне с портупеей.

Федор замер, как вкопанный, его пронзила мысль о том, что арест мог быть настоящим.
Лида подбежала к окну и выглянула во двор. Она ткнула указательным пальцем в сторону военных и быстрым, решительным движением приподняла скатерть стола, на котором гладила, делая энергичный знак Федору спрятаться под столом. Федор посадил трехлетнего Валерика на стул и бросился под стол, как будто нырял в ледяной омут. Лида только успела поправить скатерть, свисавшую до пола, как в дверь громко постучали. Впрочем, это был не стук, а грохот прикладом в дверь, гулко разносившийся по всему двору. Перепуганные соседи стали выглядывать из своих домов. По обыкновению, дверь была не на замке, но стучавшие не сделали попытки открыть ее на себя. Громкий стук продолжался.

Лида подошла к двери и тихонько толкнула ее наружу. «Почему не открываете сразу? - страшным голосом заорал носитель галифе и картинно схватился за кобуру, - Где гражданин Венда Федор Мартынович?» «Его нет дома, - испуганно ответила Лида, - он пошел на работу по вопросам организации эвакуации». Лида еле выговорила эту фразу. «Нам дано задание немедленно арестовать гражданина Венду, - продолжал человек в галифе, - Петров, обыщите помещение», - приказал он солдату. Солдат было двинул с винтовкой наперевес по квартире, но в это время Валерик, оставленный отцом на стуле без присмотра, встал, оперся плечом на спинку стула и опрокинул его. Мальчик упал, ударившись со всего размаха затылком об пол. Раздался глухой удар и сразу после этого громкий вопль ребенка. В раскрытой двери квартиры показался дворник Никифор Удников, а из-за его спины запричитала его жена Феня, родная сестра Федора: «Вы что же это ребенка истязаете, ироды? Что же это творится?».
В связи с тем, что работники НКВД вместе с партийным аппаратом покидали город и его население на произвол злой судьбы под игом приближающихся немцев, жители Симферополя, которым не было места в последних поездах, не стеснялись в выражениях по отношению к убегающим чекистам. Никифор, вторя Фене, высказал что-то очень нелестное в адрес пришельцев и посоветовал им поторопиться к поезду, раз уж они решили драпать. «Все не уйметесь, даже в последний момент норовите человека схватить и расстрелять», - прорычал Никифор, похоже, подражая медведям, на которых пермяк в молодости ходил с одной рогатиной.

Лида крепко прижала Валерика к груди, но он продолжал громко плакать и уже было совсем зашелся. В это время из-под стола глухо послышался встревоженный голос Федора: «Лида, что с Тататаечкой? Он не убился?»
Чекист было дернулся к столу по привычке гончей собаки, почуявшей поблизости жертву, но вовремя спохватился, отвернулся от стола и гаркнул громко, чтобы перекрыть голос Федора: «Петров, немедленно едем в управление дороги брать Федора Венду там, - скомандовал чекист в галифе, - мы должны доставить его в вагон НКВД немедленно». Чекист бросился к выходу, громко топая, чтобы заглушить голос Федора, и пронзительно скрипя новыми сапогами. С явным раздражением он было уперся в дверях в глазеющих и ворчащих соседей, но посторонился и показал солдату на дверь, мол, прокладывай путь. Солдат двинул к двери все так же, с винтовкой в правой руке, ощерившейся примкнутым штыком. Феня сразу отбежала от двери, а бывалый солдат первой мировой Никифор спокойно отвел рукой штык, вошел в помещение и только тогда отошел в сторону, пропуская группу захвата на выход. Чекист и солдат легкой рысцой побежали к эмке.
Со стороны вокзала протяжно и нудно завыл гудок последнего состава, готового увезти в далекую эвакуацию последних партийных работников, железнодорожников и чекистов с членами их семей.
Немногие из них уцелели, когда поезд попал под беспощадную немецкую бомбежку на перешейке. Скоро прошли слухи, что последний поезд был полностью уничтожен, так и не добравшись до большой земли. Только большая земля в том месте уже была захвачена немцами. Фашисты пленили всех уцелевших и тут же большинство из них расстреляли, как только выяснили, что за контингент ехал в том последнем поезде Сталинской железной дороги.

В двадцатых числах октября 1941 года советские войска начали оставлять Симферополь и уходить в сторону Севастополя, где вскоре, после подхода основных сил противника началась беспрецедентная кровопролитная оборона русской морской твердыни, длившаяся почти девять месяцев.
© В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru

Глава 13. Начало оккупации

Петр находился на казарменном положении как призванный в добровольческое формирование. Мобилизация была тотальная, так что никто не принял во внимание увечье, полученное Петром в первую мировую, и он не мог как следует держать винтовку. В общем, как водилось тогда, Петр был призван добровольно-принудительно. Казарма находилась в центре города на Пушкинской улице. Федор и жена Петра Дарья частенько навещали Петра. Когда Петр вместе с посетителями отходил подальше от часового, Дарья будто срывалась с цепи и начинала свои излюбленные разговоры о том, как она ненавидит советскую власть. По ее словам, Дарья даже больше, чем Петр, мечтала жить под немцами. Петр сокрушался, что его вместе со всем добровольческим отрядом погонят на передовую линию фронта, и тогда ему будет очень трудно и небезопасно дезертировать.

В конце октября вопрос для Петра неожиданно и к его радости разрешился сам собой. Вместо добровольческих отрядов обком партии объявил о создании истребительных отрядов, которые при приближении фашистских войск должны были уйти в леса и развернуть активную партизанскую борьбу с оккупантами.

Все бывшие «добровольцы» были распущены по домам. Каждому была дана инструкция, куда прибыть в случае подхода немецких войск для получения дальнейших указаний. Дарья встретила Петра с особой радостью. Дома оказался и их старший сын Алексей, двадцати трех лет, которого профессор психиатрии Балабан помог по знакомству освободить от призыва в армию. Балабан признал у Алексея тяжелое психическое расстройство и рекомендовал ему пребывание на природе, в крымских лесах. С таким диагнозом и по рекомендации крупнейшего в Крымской автономной республике психиатра, Алексей получил работу лесного объездчика в Крымском заповеднике в районе густых лесов Епалаха.
Были дома еще двое детей Петра и Дарьи, Надежда, семнадцати лет, и Вениамин, пятнадцати лет. Вся семья высыпала на крыльцо встречать отца, которого они могли никогда больше не увидеть, если бы его отправили на фронт.
Петр и его жена Дарья Сергеевна были в приподнятом настроении. Они ждали прихода немцев как освободителей. В сентябре-октябре 1941 года Петр неоднократно говорил Федору, что не намерен эвакуироваться, и хочет остаться в Симферополе в ожидании прихода немцев. Поскольку Федор готовился вместе со своим управлением кадров к эвакуации, братья уже прощались перед расставанием на неопределенный срок. Петр не без гордости говорил, что еще в немецком плену во время Первой мировой войны, он почувствовал себя немцем.

Петр очень обрадовался, что брат сумел избежать ареста и остался в Симферополе ждать вместе с ним немцев.

После того, как последние советские войска ушли из города, примерно десять дней в Симферополе было безвластье. Все это время Федор метался по городу, придумывая себе какое-нибудь прикрытие в глазах оккупантов, чтобы не быть расстрелянным в первые же дни как коммунисту и ответработнику. Он понимал, что постыдное размахивание букетиком перед носом вступающих в город оккупантов ничего не прибавит к его ничтожным шансам выжить. Зря бы только опозорился в глазах соседей по его улице и тех многочисленных людей, кто знал его как коммуниста и начальника управления кадров железной дороги. Федор хотел сделать вид, что готов к пособничеству оккупантам, но так, чтобы не отрезать себе путь к сотрудничеству с подпольем или к побегу к партизанам в предгорные леса Крыма.

Федор вспомнил совет Тихомирова и стал лихорадочно сочинять листовки в поддержку оккупационных войск. Федор хотел, чтобы кто-то доверенный для фашистов увидел их, но так чтобы листовки не прочитал никто другой. Федор наспех составил текст: «Красноармейцы, прекратите бессмысленное сопротивление, сдавайтесь победоносным немецким войскам, так вы сохраните свою жизнь». Собственно, в городе не осталось ни одного красноармейца, так что адресат отсутствовал.
Федор решил показать листовки Петру и Дарье. Он побежал к ним домой. Его встретила Дарья с двумя младшими детьми. Федор протянул ей листовки. Она прочитала, одобрительно кивнула и сказала: «Петр в казарме. Надо с ним посоветоваться». Партийные и советские органы покинули Симферополь, а гражданских людей, мобилизованных в истребительные отряды, собрали в казарме.

Когда Федор и Дарья прибежали к казарме на Пушкинской улице, Дарья через часового вызвала Петра. Дарья и Федор начали шепотом наперебой рассказывать Петру об идее Федора. Дарья полезла было в карман показать листовку мужу, но Петр остановил ее, прошептав: «Часовой увидит, всем нам крышка. А вообще-то, дело стоящее. Попробуйте расклеить ночью, впрочем, ночью опасно, с девяти вечера начинается комендантский час, вас могут арестовать или подстрелить».

Петр хотел предложить что-то еще, но подумал и заключил: «В общем, думайте и поступайте, как лучше, чтобы всем нам выжить до момента, когда немцы придут. Осталось совсем немного ждать. Постовой зовет, побегу, а то скоро перекличка».

У Федора немного отлегло на душе. Важно было, что Дарья, а теперь и Петр знают о его листовках и смогут рассказать о его антисоветских действиях немцам. Всего Федор сделал шесть копий. Он протянул их Дарье со словами: «Ты, Даша, возьми листовки, побереги их до вечера, а я за ними приду часов в семь».

Придя домой, Дарья положила листовки под скатерть. Как обещал, в семь вечера пришел Федор и забрал листовки, сказав, что расклеит их по городу.

Пройдя по улице Розы Люксембург, потом по Толстого, Федор свернул на улицу Гоголя к дому. Обернулся, не следует ли за ним Дарья или кто еще, скомкал листовки и сунул их поглубже в мусорный ящик. На душе отлегло, спина немного распрямилась, будто он сбросил тяжкую ношу, и он зашагал бодрее. Когда он уже почти дошел до своего дома, тревога вновь нахлынула на него. Ведь по почерку и отпечаткам пальцев его могли легко найти, если листовки обнаружат. Федор почти бегом бросился назад к мусорному ящику. На его радость, листовки были там. Федор разгладил их, быстро сунул в башмак, снова одел его и побежал к дому.

Войдя во двор, он увидел Никифора, привычно размахивающего метлой. «Никиша, а где твоя бочка для сжигания мусора, мне надо сжечь кое-какие лишние бумаги?». Убедив Дарью с расчетом на немцев, что он написал и пошел распространять антисоветские листовки, Федор хотел иметь теперь хотя бы косвенного свидетеля с расчетом на советских, что он сжег эти листовки.

Так Федор начал большую и опасную игру со смертью. На следующий день распустили всех «истребителей», и Петр пришел домой. Он не собирался присоединяться к партизанам в крымских лесах. Он просто спрятался в ожидании фашистов.

Второго ноября в Симферополь сразу с нескольких направлений, с севера и запада вошли немецкие войска.
Фашисты имели надежные разведданные о положении в городе от своих многочисленных засланных и местных агентов, и потому входили уверенно, спокойно, по-хозяйски. На улице Гоголя, под горкой, неподалеку от дома тридцать один, где жил Федор Венда с семьей, отряд фашистов, спускавшихся со стороны железнодорожного вокзала, встречала разношерстная кучка людей, все, как один, с подобострастными лицами и пучками последних хризантем. Были среди них и русские, и евреи, и татары. Каждой твари по паре.

Лида спрятала детей в маленькую спальню, что без окон. Федор обхватил детей и трясся вместе с ними. Лида прилипла к окну и громко комментировала для Федора происходящее.

Впереди колонны в коляске мотоцикла ехал кино-корреспондент, который вращал камерой во все стороны. На коляске был установлен пулемет. Увидев группу людей с цветами, корреспондент направил объектив на них. Потом запечатлел торжествующие лица фашистов первого ряда и продолжил вращение камерой, не забывая направить ее на окна и крыши домов. Корреспондент явно собирал материалы не только для фашистских документальных фильмов, которыми особо занимался доктор Геббельс, но и для полевой жандармерии.

На следующий день по улицам стали ездить пропагандистские машины, из громкоговорителей которых по-русски передавались первые приказы новой администрации города. Фашисты требовали, чтобы коммунисты, советские работники и лица еврейской национальности немедленно прошли регистрацию в службе СД на улице Студенческой дом двенадцать.
Впервые жители услышали ставшую потом обычной угрозу, за невыполнение – расстрел.

За участие в партизанском движении фашисты грозили повешением. Вход в леса был запрещен. Всякий, обнаруженный в лесу, рассматривался как партизан и подлежал немедленному уничтожению. Каждого, кто может дать сведения о партизанах, приглашали по тому же адресу в СД. За сокрытие таких сведений сулили расстрел.

Пятого ноября Петр пошел на Студенческую 12. Дарья просилась с ним, но Петр пообещал ей взять ее с собой в следующий раз, сказав, что он идет на разведку и женщине при таком разговоре не место.

В приемной СД было много народу. Видно, угрозы подействовали. Там было немало таких, которые с готовностью спешили выразить фашистам верноподданнические чувства и намерение служить в борьбе против партизан и подполья.

В толпе Петр увидел знакомую женщину, которая ходила с толстой амбарной книгой и записывала людей на прием в разные отделы СД. Петр встречал ее раньше в конторе совместного советско-германского экспортно-импортного предприятия. Она работала там переводчицей. Дарья дружила с ней. Звали ее Мария Яковлевна Полякова. Петр окликнул ее по старой привычке: «Товарищ Полякова, Мария Яковлевна, вы меня узнаете? Я приходил к вам от артели «Красногвардеец-партизан». Я муж Дарьи». Женщина всмотрелась в его лицо, видимо, узнала и холодно произнесла: «Моя фамилия Гармс, то была фамилия мужа. Я теперь в разводе и ношу свою истинную, немецкую фамилию Гармс. Что вы хотели?»

Петр перешел на шепот: «Я тоже имею немецкое происхождение и хотел бы это официально оформить. Я могу помочь в поиске партизан в Крымских лесах. Я также хочу сдать свой партийный билет и заявить, что никогда не разделял взгляды большевиков. Мой брат Федор Венда имеет такие же намерения. Он имеет сведения о партийцах и евреях, оставшихся в городе». Петр оторвался, наконец, от уха Марии Яковлевны. Она взяла его паспорт и быстро что-то записала в амбарной книге. «Я работаю переводчицей у майора Майера, ваши вопросы по его части. Пойдемте со мной, я представлю вас ему.

Петр прождал примерно полчаса у двери, за которой скрылась Гармс. Из двери вышел человек, явно из местных, в сопровождении немецкого солдата. Вид у человека был испуганный и растерянный. Сопровождавший его солдат упирался автоматом-«шмайсером» в его спину.

«Сюда можно придти, добровольно предлагая помощь, а уйти в подвал поневоле. Мне надо быть ко всему готовым, зря не прихватил какой-нибудь еды, ведь запаслись мы с Дашей основательно»,- подумал Петр, но тут в коридор вышла Мария Яковлевна и пригласила его в комнату. Петр пошел проворно, но как-то в робости застрял у самой двери. Ноги его стали ватные и шагнуть дальше он не сразу решился. В дальнем конце очень длинной комнаты спиной к окну сидел человек. Петр не мог его разглядеть против света, да он и не глядел на немца, он стоял, потупившись, разглядывая свои теплые ботинки. На дворе стояла ранняя холодная зима. Немец, молча, разглядывал посетителя. Мария Яковлевна стояла рядом со столом, она прервала тишину видимо заученной стандартной фразой: «Господин майор Майер хочет знать, чем вы могли бы помочь СД в борьбе против партизан?»

Петр решительно, с готовностью заговорил - «Передайте господину офицеру, что я хотел бы сообщить ряд сведений. Во-первых, вот мой партбилет, я хочу сдать его господину офицеру и правдиво заявить, что никогда не разделял идеологии большевиков. Я вступил в партию исключительно из корыстных целей сделать карьеру». С этими словами Петр двинулся в сторону стола, протягивая свой партбилет. По едва заметному жесту майора, Мария Яковлевна бросилась навстречу Петру, удерживая его на расстоянии от своего шефа. Она взяла билет у Петра. Продолжая переводить на немецкий и удостоверившись, что Петр вновь оказался у самой двери, она вернулась к столу. Майор брезгливо отстранился от протянутого ему партбилета, так что документ остался в руках переводчицы. «Продолжайте», - сказала она Петру. «Господин майор, мой старший сын Леня, то есть Алексей Петрович Венда, 1918 года рождения, добился признания негодности в Красную армию по причине психического нездоровья и был поэтому направлен на тихую работу лесным объездчиком в Крымский заповедник в районе Епалаха, около Бахчисарая.

Алексей хорошо знает леса в тех местах, может определить, где могут скрываться партизаны, и мог бы провести немецкий карательный отряд. Я могу съездить за Алексеем и привести его к вам. Кроме того, моя жена Дарья много лет проработала на большом деревообрабатывающем и мебельном комбинате имени КИМ, то есть коммунистического интернационала молодежи, она знает всех партийцев и начальников. Некоторых она видела в городе уже после начала оккупации, простите, после прихода доблестных немецких войск.

Мой младший брат Венда Федор Мартынович, 1907 года, работал начальником отдела кадров на Сталинской железной дороге. Он написал книгу против Сталина, о том, сколько невинных душ загубил этот изверг. Из опасения ареста НКВД он не эвакуировался. Он может найти списки оставшихся руководителей дороги. Если даже таких документов нет, Федор отличается феноменальной памятью, он мог бы восстановить списки большевиков, активистов и евреев по памяти».
Петр подумал и продолжил: «Перед приходом немецких войск Федор с моей женой подготовили и распространили листовки, призывая красноармейцев не сопротивляться и сдаваться на милость превосходящих сил германской армии».

Мария Яковлевна закончила переводить рассказ Петра. Майор что-то отрывисто сказал. «Господин Майер интересуется, а что вы сами можете сделать для рейха?» Петр быстро заговорил опять: «Перед приходом немецких войск я состоял в добровольческом отряде, а потом в истребительном отряде. Имею инструкции по действиям истребительных отрядов в лесах Крыма, могу предоставить их господину майору». «Господин Майер имеет уже несколько копий таких инструкций, к тому же эти словесные документы не имеют практической пользы» - сказала переводчица. Петр еще больше смутился: «Я готов служить верой и правдой. Хочу быть признан как немец по национальности. Мои предки жили на территории Ливонского ордена, теперь это Латвия, потом бежали от русских войск в Польшу. Мой дед был сослан в Сибирь за участие в восстании против русского императора в 1861-1863 годах. Дед по ошибке был записан русскими полицейскими как поляк по национальности. На самом деле он латыш, а еще точнее, он принадлежал к германскому народу. Хочу восстановить историческую справедливость и быть отнесен к немецкой национальности. Это касается всей моей семьи».

Майер подождал перевод и что-то сказал. «Вам придется найти как минимум двух свидетелей, которые подтвердят ваше немецкое происхождение», - перевела Мария Яковлевна. Майор продолжил, - «Мы намечаем начать активные действия для предупреждения возможных действий партизан. Приведите ко мне вашего сына немедленно. И еще приведите вашего брата, как его …Федора Венду. Я приказываю ему составить списки лиц, которые могут быть интересны германским властям. Даю ему неделю».

Мария Яковлевна подала знак Петру, что аудиенция окончена. Петр тотчас живо попятился. Он толкнул дверь спиной и вывалился в коридор. В последний миг Петр успел перехватить дверь и прикрыть ее очень осторожно. Петр понял, что от этого майора зависит теперь их жизнь.

Мария Яковлевна вышла в коридор. Петр спросил ее трясущимися губами: «Ну, как впечатление у вашего начальника?».«Все зависит от ваших конкретных последующих действий. Вот ваш партбилет, майор не собирает личных документов. Отдадите его в полицейском комиссариате вместе со всеми вашими бумагами по поводу вашей национальности. Найдите вместе с женой двух лиц немецкой национальности, которые могли бы письменно поручиться, что вы немец. Ваша жена работала на комбинате КИМ, там работало несколько этнических немцев. Приводите Алексея как можно скорее. Майер передает вас на связь с майором Винсом, который говорит по-русски, так что я не понадоблюсь на ваших встречах с Винсом. До свидания. Привет Даше. Хорошо, если бы она достала списки большевиков и руководящих работников КИМ, особенно, оставшихся в городе. Это очень интересует Майера. А еще больше ему нужны списки партийцев и евреев железной дороги, которые составит ваш брат Федор. В любом случае найдете меня здесь. До встречи». «Спасибо вам»,- подобострастно пролепетал Петр, а ведь совсем недавно он даже и не смотрел в ее сторону, когда Дарья раскланивалась с ней при встрече в городе по вечерам на традиционной прогулочной стометровке на Пушкинской улице.

В декабре 1941-го все запасы продуктов в Симферополе для местного населения были исчерпаны. Лида с ужасом думала, что семья встретит Новый год за пустым столом. От женщин она узнала, что кому-то удалось сходить в Джанкой и обменять у крестьян вещи на продукты. Лида собрала, что было подходящего дома на обмен, и пошла пешком с двумя подругами в Джанкой, почти за сто километров.

В сорок втором Дарья приносила вещи, изъятые СД из домов и квартир арестованных и убитых евреев. Лида еще несколько раз носила вещи в Джанкой и меняла их на сельхоз продукты.
Однажды, в феврале сорок второго Лида с подругой возвращалась из Джанкоя, груженая заплечным мешком и сумками с продуктами. Большую часть она должна была отдать Дарье. Кое-что оставалось и для ее семьи.
Дорога в Джанкой очень дальняя и все ведь пешком.

Вдруг женщины услышали голоса на русском и немецком в ближнем перелеске. Лида кивнула спутнице схорониться и постеречь ее сумки, а сама поползла к перелеску. То, что она увидела, потрясло ее и осталось в душе навсегда. На дне огромного рва столпились взрослые, старики и дети. По краям рва цепочкой стояли мужчины в рваных солдатских рубахах и матросских тельняшках. У многих в руках были лопаты. «Слушай мою команду, - закричал на ломаном русском немецкий офицер, - закапывайте жидов. Ну, быстро бросайте землю вниз!» Люди с лопатами переглянулись, но не двинулись. Один, в рваной тельняшке, громко крикнул: «Как это мы будем закапывать живых людей? Не для этого, братцы, мы Севастополь защищали. Ни за что не будем!» Офицер выстрелил в говорившего: «Политрук, пропаганда», - заорал он. Никто из пленных солдат и матросов не бросил землю на головы трясущихся и прижавшихся друг к другу людей. Некоторые из тех, на дне рва, прикрывали своими телами детей. «Бросайте землю или пойдете вниз, в яму» - снова заорал офицер. Никто из пленных не двинулся.

«Вы там, - обратился офицер к еврейским людям, - Вылезайте из ямы. Быстро, шнель!» Люди стали карабкаться из глубокого рва. Цеплялись пальцами, срывали ногти. Пленные стали им помогать. Несколько пленных спрыгнули в ров и подавали детей. Вскоре ров опустел. «Теперь вы прыгайте в яму», - заорал офицер, обращаясь к пленным. Никто не сдвинулся с места. Офицер закричал что-то по-немецки. Немецкие солдаты подняли стволы автоматов, направляя их на всех людей, стоявших вокруг рва. На пригорке громко забряцал затвором пулеметчик. «Айда, братва вниз. Двум смертям не бывать. Да мы ее много раз видели. А людей невинных спасем», - пленные попрыгали в ров.

«Теперь вы их закапывайте», - приказал офицер и показал людям на разбросанные лопаты. Два или три молодых парня схватились за лопаты и стали лихорадочно сбрасывать землю в ров. «Остановитесь, что вы делаете? Прекратите!» - возвысил голос пожилой человек с явным еврейским акцентом. «Мы все равно погибнем все. Но нельзя брать на душу перед смертью такой позор, - добавил он, - Бросьте лопаты, они нас не спасут. Евреи, оставайтесь людьми в этот трудный час. Нас обманули немцы, мы поверили им и нацепили желтые звезды Давида. Они нас всех так переловили и привезли сюда на смерть. Мы погибнем, но не замараем своих рук, не предадим невинных». Пожилой, седовласый человек собирался сказать что-то еще, но в спину ему выстрелил офицер, и сраженный старик упал в ров. «Вылезайте вы, безмозглые, быстро вон из ямы», - заорал офицер пленным. Когда они вылезли, немецкие солдаты ударами прикладов, кулаков и коленей стали сбрасывать в ров еврейских людей. «Теперь вы поняли, что евреи вас закопают всех в этой яме? Бросайте землю на их головы. Вы останетесь жить!» Люди во рву сжались в один комок.

Никто из пленных не взял в руки лопату. Офицер махнул своим солдатам. Те начали в упор, в спины стрелять из автоматов в пленных. С пригорка застрочил пулемет. Он бил по стоявшим около рва и по тем, несчастным, на дне.

Лида, потрясенная увиденным, бежала, зажав уши руками. Она не хоронилась, она не опасалась. Она обезумела от ужаса. В зажатых ушах звучали очереди выстрелов и человеческие стоны. Лида потом всегда обходила стороной это место. Позже она узнала, это был совхоз Красный. Там были убиты фашистами десятки тысяч людей, русских, украинцев, евреев.
© В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru

Глава 14. Петр на службе полиции СД.

Из СД на улице Студенческой 12 Петр побежал на Гоголя 31 к Федору. Он подробно рассказал брату о встрече и соврал, что не он упомянул Федора в разговоре с Майером, а Майер вроде бы сам спросил его о том, какие сведения есть у его брата Федора о бывших кадрах железной дороги, которые остались в городе. «Поэтому, Федя, майор потребовал, чтобы ты пришел к нему. Если хочешь, я с тобой схожу. Заодно познакомлю с переводчицей Майера, может быть, ты ее знавал, ее фамилия Полякова, Мария Яковлевна. Правда, теперь она Гармс, это ее девичья немецкая фамилия. Она у них в большом доверии. Мария Яковлевна нам поможет»- с победным видом закончил Петр.

У Федора заскребли кошачьи когти на душе. Он надеялся обойтись инсценировкой с липовыми листовками перед Петром и Дарьей и отсидеться дома до появления Федоффа, а тут выходило, надо идти на встречу с немцами. Это никак не входило в его планы. Но Петр или тот немец уже назвал его имя. Да и дома можно только дождаться ареста немецкой полицией. «Придется идти в СД», - горестно подумал Федор. А вслух спросил: «Когда ты думаешь идти к Майеру?» «Да хоть завтра»,- с готовностью отозвался Петр. «Ну, нет, я сейчас не готов. Надо попробовать отыскать документы, списки. Чего же я пойду с пустыми руками? Да и листовку хорошо бы найти», - Федор хотел под любым предлогом оттянуть поход в фашистскую службу безопасности. Он понимал, что из него начнут тянуть сведения. Не было никакой гарантии, что он вообще вернется оттуда домой. Душу Федора затянула черная ноябрьская туча. «Ты, Петя, пока поезжай за Ленькой, он сейчас СД куда нужнее, чем я. Отведи его, а уж потом за мной зайдешь». «Ты, Федя, долго не тяни, ты ведь партиец и ответработник, неровен час, кто донесет, за тобой придут, тогда вызволять тебя будет куда труднее, лучше на опережение действовать, оно вернее. Я тебя известил о вызове в СД, а ты решай. За Ленькой я тут же сразу и поеду. До встречи, брат, покедова». И Петр убежал.

На Федора впервые так отчетливо пахнуло мертвящим холодом подвалов СД. Из советских газет он знал, какие мастера пыток сотрудники фашистской службы безопасности. Федор погрузился в тяжелые раздумья. Уклониться от посещения СД значило дожидаться ареста. Лида рассказала, что в совхозе Красный на Евпаторийском шоссе расстреливали советских людей.

«С чем он пойдет в СД? Так или иначе, надо начинать смертельную игру в сотрудничество, не содействуя реально им ни в чем. Скажу, что списков нет, постараюсь по памяти воспроизвести имена и адреса работников железной дороги, которые точно уехали в эвакуацию. Авось, отстанут на долгое время, а там Федофф поможет или смогу вывезти семью в лес, примкну к партизанам. Так и дождемся освобождения. А может быть, налажу каналы передачи информации своим. Тогда лучше оставаться в городе. В этом случае связи с СД и другими службами оккупантов неизбежны», - размышлял Федор.

Петру не понадобилось ехать в Епалах за сыном. Ленька сам заявился домой. В лесах стало опасно. Появились советские солдаты, выходившие из окружения, были среди них и дезертиры. За ними начали охоту немцы. Они могли подстрелить и лесничего.

Петр рассказал ему о своем визите в СД. Стал уговаривать сына пойти с ним к Майеру или Винсу. Ленька недолго сопротивлялся. Еще когда он увиливал от Красной армии, он уже подумывал переметнуться на сторону немцев. Сейчас ему представлялся самый подходящий случай. В лесах Бахчисарайского района он видел вооруженных людей, кто в красноармейской форме, кто в штатском, у некоторых было оружие. Он сказал отцу, что ему есть, о чем рассказать в СД. «Вполне могу провести немецкий отряд в те места. Так прямо им и предложу», - заключил Ленька. Отец похвалил сына и предложил идти назавтра в СД.

В знакомом уже Петру зале на Студенческой 12 между ожидающими опять ходила Мария Яковлевна. Петр представил сына: «Вот, Алексей уже приехал. Готов помогать хоть сейчас». Гармс оглядела высокую стройную фигуру Леньки и сказала: «Давно тебя не видела, Леня. Встретила бы на улице, так и не узнала. Давно ли тебя мама Даша за руку водила? Хорошо, что пришел. Сейчас доложу майору Винсу о вас». Мария Яковлевна скрылась за дверью другого кабинета и почти сразу вышла к Петру и Алексею. Пропустила их в дверь, прикрыла дверь за ними, а сама осталась в зале продолжать просеивать посетителей, подбирая наиболее полезных для своего шефа Майера.

Майор Винс вышел из-за стола навстречу Петру и Алексею, руки не протянул, но вполне дружелюбным жестом пригласил к небольшому столу в центре комнаты. «Слышал от вас от Майера и Гармс. Жду от вас полезных действий», - заговорил майор на вполне приличном русском, но с типичным немецким акцентом. Он указал им на стулья. Сам Винс не сел, а стал ходить вокруг стола, внимательно разглядывая посетителей со всех сторон.

Петр съежился под этим взглядом и слегка дрожащим голосом заговорил: «Господин майор, мой сын Леня, то есть Алексей Венда, работает объездчиком в крымских лесах. Он видел партизан и может провести туда немецкий отряд для их уничтожения». «Для уничтожения кого, партизан или наших карателей?» - неожиданно спросил Винс. «Конечно, партизан», - сконфуженно пробормотал Петр. «А вы, Алексей, как думаете? Сумеем мы без потерь расправиться с этими лесными призраками?» - Винс явно бравировал своим знанием русского языка. Алексей вскочил: «Господин майор, я хорошо знаю леса, я проведу точно к цели, не сомневайтесь». «Хорошо, сидите-сидите, - сказал Винс, - тогда не будем медлить. Вы, Алексей, пойдете с отрядом, а ваш отец побудет у нас заложником до вашего успешного возвращения. Если с отрядом что-то произойдет или вы собьетесь с маршрута, вы оба будете немедленно расстреляны. Один на месте, в лесу, второй здесь, в нашей внутренней гостинице. В случае успеха операции мы рассмотрим благосклонно вопросы, которые поднимал Петр перед Майером относительно признания прогерманской национальности», - с этими словами Винс поднял трубку телефона и что-то коротко сказал.

Петр пытался учить немецкий сначала в плену в 1916-м, потом у Фальц-Фейна в Крымском поместье, но сейчас ничего из сказанного Винсом не понял.
В дверях появился солдат, громко щелкнул каблуками надраенных до блеска сапог с низкими широкими голенищами: «Яволь, герр майор». «Он отведет Алексея в отряд для инструктажа и планирования похода, а Петру покажут его временное жилье в соседнем здании. Это не тюрьма, это что-то вроде гостиницы, но без особых удобств и под круглосуточной охраной. Там вы дождетесь возвращения сына», - обратился Винс к Петру. Майор сделал жест солдату, и тот увел обоих.

Алексей повел карательный фашистский отряд в леса Епалаха. Алексей знал, что пятеро красноармейцев дожидаются его возвращения в его сторожке. Они выходили из окружения, заблудились в лесу, набрели на его избушку, выследили его, когда он возвращался, и рискнули заговорить. Молодые ребята, июньского 1941-го года призыва, необученные и неопытные. Попросили Алексея отвести их к партизанам. Алексей сказал им, что как раз идет на условленную заранее встречу с руководителями партизан и подполья. Велел он ребятам ждать его возвращения. Оставил им кое-какой еды, научил варить пищу на печке-буржуйке. В общем, прикинулся им почти родным братом. А теперь он вел карательный отряд для захвата его «родных братьев». Алексей достиг в разговорном немецком вполне определенных успехов, так что теперь, когда немцы оккупировали Симферополь, он почти свободно мог изъясняться с оккупантами. Впрочем, вслед за отцом и матерью по мере приближения немцев к Крыму он постепенно привык называть немцев освободителями и братьями по крови.

Когда отряд приблизился к его сторожке, Алексей сказал командиру отряда, как лучше окружить избушку, чтобы русские солдаты не смогли ускользнуть от немцев. Сам Алексей пошел к избушке, громко окликая и приветствуя солдат. Радостные ребята высыпали из избушки. Алексей сказал, что представители партизанского отряда для конспирации остались в чащобе и готовы принять солдат в свой отряд. При этих словах Алексея один из солдатиков даже попытался обнять своего спасителя. «Не будем терять время, пойдем на встречу с партизанами. Винтовку дайте мне, по договоренности с партизанами, вы должны быть безоружны». Солдаты отдали Алексею единственную сохранившуюся у них трехлинейку, наверное, еще времен гражданской войны, и Алексей пошел вперед. «Ждите меня на середине полянки, я дам вам сигнал». С этими словами Алексей скрылся в чаще леса. Ребята стали терпеливо ждать. Через несколько минут со всех сторон одновременно из леса вышли фашисты с автоматами наизготовку. Алексей с большим жестяным рупором виднелся за шеренгой солдат в форме вермахта. «Красноармейцы, вы окружены доблестными немецкими войсками. Не пытайтесь сопротивляться, иначе все вы будете немедленно расстреляны. Станьте в ряд, слушайте и выполняйте команды. Немецкий начальник приказывает, если среди вас есть офицеры, пусть сделают шаг вперед». Ребята стояли в ряд, низко опустив головы.

Их потрясло предательство Алексея. Никто не сдвинулся с места. Какие уж из них были офицеры? Самому старшему из них, вихрастому блондину, едва минуло девятнадцать. «Если среди вас есть коммунисты, шаг вперед», - продолжал свое карканье Алексей. Вновь никто не шагнул. Немецкий офицер что-то сказал Алексею, и тот скомандовал: «Если среди вас есть комсомольцы, сделайте шаг вперед». Все пятеро, не задумываясь, разом шагнули. Теперь уже Алексей обратился к начальнику карательного отряда на вполне приличном немецком: «Должен ли я спросить, кто из них намеревался вступить в партизанские формирования?» Немец , не задумываясь, кивнул и махнул рукой в сторону красноармейцев: «Конечно, вы имеете право спросить их об этом». «Если среди вас такие, которые хотели стать партизанами, сделайте шаг вперед». Ребята плотнее прижались плечами друг к другу, но никто не сдвинулся.

Алексей что-то тихо сказал начальнику, тот коротко и громко утвердительно ответил по-немецки: «Я-я». «Пленные солдаты разгромленной красной армии», - начал Алексей. Немецкий солдат, исполнявший роль переводчика, прильнул к уху своего командира, вполголоса переводя русские слова Алексея, которые разносились рупором далеко по лесу. «Напрасно вы запираетесь и не сознаетесь в ваших преступных намерениях присоединиться к партизанам и бороться против доблестной немецкой армии. С моих слов командир немецкого отряда хорошо осведомлен о ваших намерениях. Ваше запирательство только усугубляет вашу вину. За такое поведение вы будете подвергнуты каре как партизаны. Вы сами подписываете себе приговор». Алексей убрал от рта рупор и спросил немецкого начальника, что он намерен делать с пленными красноармейцами. «Эти люди не пленные, мы их захватили не в честном бою, а в лесу, наводненном партизанами. Эти люди партизаны. В соответствии с приказом фюрера мы должны расстреливать партизан на месте либо доставлять в город и вешать на улицах в назидание населению. Думаю, что было бы неразумно вести партизан с собой через этот лес. Властью, данной мне фюрером, я приговариваю этих людей к расстрелу. Приговор должен быть приведен в исполнение немедленно. Огласите приговор и приведите его в исполнение».

Когда немец заканчивал свою тираду в отрывистой, лающей манере, Алексей было поднял к губам рупор, готовясь огласить приговор, но приказ офицера Алексею собственноручно убить соотечественников поставил его в тупик. «Как же я могу привести ваш приговор в исполнение? Я даже не солдат и у меня нет оружия. Я согласился привести вас в этот лес и найти партизан, но я не собирался стрелять. Я не могу, я не буду» - голос Алексея задрожал. «Это приказ. И это заодно ваша проверка на верность оккупационному режиму. Если вы выполните приказ, я буду рекомендовать вас в унтер офицеры вспомогательного подразделения СС, которое в настоящее время формируется в Симферополе, как и во всех оккупированных городах и землях», - офицер повернулся к своему переводчику и сказал: «Отдайте господину Венде ваш парабеллум для приведения приговора в исполнение», затем он громко обратился к отряду: «Держать всех, включая господина Венду, на прицеле». Солдаты щелкнули затворами карабинов и автоматов, которые и до того были наведены на красноармейцев. Переводчик, в звании унтер офицера, еще раньше снял с плеча свой карабин и направил его одной рукой в сторону Алексея, а уж потом второй рукой протянул ему свой пистолет. Алексей прежде стрелял только в тире в симферопольском горсаду, да и то из пневматических винтовок. Он взял в руки, как ему показалось, большой и тяжелый парабеллум. Задумчиво повертел его в руке. Немцы внимательно наблюдали за каждым движением ими же вооруженного местного человека. «Промаха вам не простят, - произнес по собственной воле переводчик, - если промахнетесь, мне приказано убить вас немедленно. Вы будете расстреляны первым. Их можете не жалеть, их судьба уже решена. Они все равно останутся на этой поляне. Подумайте о себе».

Чтобы дать Алексею время придти в себя и подготовиться, унтер стал переводить своему командиру сказанное им Алексею. «Я-я», - растянул свое одобрение офицер. «Мы не у себя дома на параде на Унтер ден Линден, мы в опасном вражеском лесу, нам надо спешить. Передайте ему последний ультиматум». Алексей уже не слушал перевод, он понял смысл угрозы офицера.

Он зашагал в сторону красноармейцев, подняв перед собой пистолет. Он знал, что шел в лес охотиться на партизан, но не ожидал, что ему придется самому убивать. Мысли Алексея прервал стоявший ближе к нему красноармеец. «Стреляй, продажная шкура немецкая, - закричал высокий вихрастый блондин, - Трясешься? Так я тебя сейчас собственными голыми руками задушу». Блондин бросился к Алексею. Алексей выстрелил почти в упор. Стройный красивый высокий блондин упал, как подрубленный тополек. Остальные четверо замерли от страха и неожиданности. Кто-то из них пришел в себя и двинул на Алексея. Откуда-то сзади раздались выстрелы. Это фашистские солдаты прицельно били в безоружных русских юношей, расстреливая их с близкого расстояния и одновременно защищая ставшего для них своим Алексея.

Пули летели совсем рядом с Алексеем, но вместо испуга они вызвали у него чувство уверенности, что он находится под защитой могучей военной силы, подмявшей под свой сапог страну, которая еще совсем недавно была его родиной. Одинокое его положение на крымской лесной поляне между теми, кто до последнего мгновения остался верен родине, но ушел в небытие, и теми, кто пришел поработить эту страну и сейчас вершил судьбы ее народа, испугало Алексея. Выстрелы прекратились, и Алексей быстрым шагом вернулся в строй победителей. «Они здесь навсегда. И я с ними в полной безопасности», - подумал он, подходя к офицеру. «Гут, зер гут», - похвалил тот и отвернулся к строю. Переводчик взял у Алексея свой пистолет.

Ноябрьский день быстро угасал, в лесу становилось сумрачно. Оставаться в лесу ночью немцы не намеревались. Расставив автоматчиков впереди и сзади строя, офицер скомандовал двигаться поживее. Педантичные солдафоны позабыли тянуть носок и заковыляли поспешной рысцой прочь из русского леса. Все эти тропки были до мелочей знакомы здешнему объездчику, но Алексей до боли в глазах вглядывался в каждый темный куст, опасаясь партизанской засады.

Совсем еще недавно друг, товарищ и проводник для ушедших в леса Епалаха бойцов истребительных отрядов, теперь Алексей уже не мог рассчитывать на их доверие и помощь. Если они видели его с немецким отрядом, а тем более его собственноручный расстрел безоружных советских юнцов, они начнут охоту на него даже в городе. «Надо помочь немцам как можно поскорее покончить с сопротивлением. До тех пор я не буду в безопасности. И надо быть в гуще вооруженных сил, под их постоянной защитой», - подытожил для себя Алексей, когда впереди засветилась опушка леса.

Алексей не отстал от немцев, проворно грузившихся в кузовы ожидавших их грузовиков. Алексей примостился сзади стрелка, пристроившего свой ручной пулемет на крыше кабины. Так и проехал он весь путь до Симферополя, прижавшись щекой к теплому тряскому заду немецкого пулеметчика.
По возвращении в Симферополь командир карательного отряда доложил майору СД Майеру об успешной операции и активном участии Алексея в ее проведении. Он особо отметил быстрое и четкое исполнение Алексеем приказа о расстреле захваченных партизан. Во всех отчетах СД те пятеро расстрелянных безоружных юных красноармейцев, заблудившихся в крымских лесах и предательски выданных фашистам соотечественником, значились как отряд партизан, уничтоженный карательными войсками СД.

Вскоре после этой операции Алексей Венда был зачислен во вспомогательные войска СС, состоявшие из местных жителей родственных немцам национальностей, именовавшихся «фольксдойч». Алексею был присвоен низший чин СС и выдана черная форма с черепами на петлицах. Алексей очень гордился перед отцом своим быстрым признанием оккупационными властями и выдвижением в элитные войска.

В душе Алексея была тревога по поводу того, что бывшим его друзьям из партизан епалаховского леса уже было известно его предательство. Возможно, кто-то тайком в лесу подглядел, что Алексей вел карательный отряд. Возможно, кто-то подсмотрел картину расстрела безоружных красноармейцев. В общем, Алексею ход в крымские леса без немецкой охраны был теперь заказан.

Петр был расстроен, что его не взяли вести отряд в Епалах вместе с Алексеем. Майер продержал Петра в качестве заложника. Хоть Алексей вполне оправдал доверие немцев, сам Петр никаких очков за пребывание заложником не заработал. Петр бегал по Симферополю, выискивая случай выслужиться перед СД.

Федор собирался продолжать инсценировку с содействием оккупантам без каких бы то ни было реальных действий. Он считал удачной свою выдумку с листовками, которые видели Петр и Дарья, но никто более. Для обеспечения безопасности самого себя и своей семьи надо было придумать что-то новое, фиктивное и пустое в реальности, но броское и полезное в глазах немцев. Петр много раз заводил разговоры с Федором о том, что Федор должен найти или припомнить списки коммунистов, евреев и активистов из бывших работников железной дороги, которые могли остаться в Симферополе.
Федор каждый раз говорил, что он работает над такими списками, но на самом деле не собирался предоставлять материалы, на основании которых могли пострадать его бывшие товарищи по работе. Отношения с Петром быстро накалялись. Петр повышал давление на брата, напоминая ему, что у них была такая договоренность сразу после прихода немецких войск. Петр повторял, что он сообщил об этой возможности Федора в СД, так что Федор вел очень опасные игры, которые могли стоить головы каждому из них двоих. «Впрочем, меня это уже не касается, меня зачислили в СД, так что думай о себе сам», - с чувством превосходства сказал Петр брату.
На следующий день Федор узнал о прибытии Федоффа, и у него отлегло на душе.



Глава 15. Федор Венда сообщает о главном секрете гитлеровского блицкрига

До приезда Федоффа Федор мучительно и постоянно думал, где и как найти в Симферополе радиопередатчик и радистку. Его основную радистку Нину и ее напарника Сергея центр направил в Германию, чтобы наладить радиосвязь для Федоффа оттуда. К счастью, они вскоре по указанию Федоффа вернулись назад, в Крым, когда он узнал, что его направляют именно туда. Нина и Сергей вернулись в Симферополь. Федор обеспечил им жилье у своей матери Дарьи.

В середине ноября 1941-го Федофф, проходя мимо дома, по соседству с которым жил Федор, сделал мелом пометку на почтовом ящике. Это был знак необходимости неотложной встречи. В тот же вечер Федор пришел на Архивный спуск. Федофф ждал его в своей конторе. Прежде чем заговорить, Федофф выглянул во двор проверить, нет ли за Федором хвоста. «Федя, - заговорил Федофф, - у меня есть очень важная информация, которую ты должен срочно передать в центр. Я получил из Абвера сводку о применении немецкими войсками сильнодействующей наркотической субстанции, называемой первитин.

Солдаты называют этот препарат, выдаваемый им в виде пилюль, чудо-таблетками. Основу препарата составляет искусственный наркотик амфетамин, полученный немецкими фармацевтами еще в прошлом веке и усовершенствованный специально для немецких спортсменов к олимпиаде 1936 года.

Вот, послушай выдержки из справки Абвера. В 1934 году Гитлер обходил научные учреждения и промышленные компании, оценивая потенциал страны в разных отраслях. В связи с подготовкой Германии к олимпийским играм 1936 года в Берлине, внимание фюрера привлекли работы биохимиков, создавших первитин - мощный стимулятор для человеческого организма на основе амфетамина.

Гитлеру объяснили, что применение первитина резко повышает физические возможности человека, способность обучаться и ориентироваться в новой сложной обстановке. Гитлер понял, что олимпийские игры могут быть испытательным плацдармом для чудо-допинга, но главное применение этого наркотика он увидел в военных действиях. Гитлер приказал присвоить этим исследованиям высшую категорию секретности.

Ты знаешь, Федя, что, придя к власти, Гитлер хотел доказать всем народам, что арийская нация – самая сильная и жизнеспособная. Приближался момент его истины – в 1936 году всемирные олимпийские игры должны были состояться в Берлине. Фюрер хотел, чтобы германские атлеты показали, что они сильнейшие в мире. Особое внимание уделяли претенденту на звание чемпиона мира по боксу тяжеловесу Максу Шмелингу. Бокс был чрезвычайно популярен в мире. Чемпиона в тяжелом весе называли лучшим спортсменом и сильнейшим человеком в мире. Как профессионал Шмелинг не мог участвовать в олимпийских играх. Однако фашистское правительство хотело, чтобы любимец и гордость Германии Макс Шмелинг, который тренировался и выступал в США, задал тон победам соотечественников в Берлине и стал чемпионом мира.
Олимпийские игры начинались в Берлине первого августа 1936 года. На восемнадцатое июня был назначен матч Макса Шмелинга и чемпиона мира афроамериканского бокса Джо Луиса, прозванного за свою серию блестящих побед нокаутом «коричневым бомбардировщиком». Бой состоялся на огромном бейсбольном стадионе Янки в Ню Йорке. Тотализаторы принимали ставки в соотношении 10:1 в пользу Джо Луиса.
Накануне в США вылетела группа врачей и массажистов, которая должна была под видом еды, питья или лекарств ввести в организм Шмелинга первитин. Операция была разработана и успешно проведена под руководством резидента Абвера в Ню Йорке. Ни сам Шмелинг, никто другой не подозревали, что немецкий боксер был тайно многократно усилен новейшим сверхсекретным допингом. На бой с Луисом Шмеллинг вышел с лошадиной дозой наркотика в крови. Великий Джо ничего не мог противопоставить беспрерывным атакам немца, в жилах которого бурлил неведомый тогда миру сверх допинг. Звероподобный под влиянием наркотика Шмеллинг подавил и победил своего противника. Немец атаковал, не чувствуя усталости. Наконец, в двенадцатом раунде черный чемпион не выдержал беспрерывного натиска немца и был подавлен.
Америка была в шоке, гитлеровская Германия праздновала победу. Гитлер уверовал в чудодейственную силу первитина. Он пригласил к себе на личную аудиенцию Макса Шмелинга и закатил блистательный прием в его честь. Вся правительственная и партийная верхушка праздновала победу немецкого боксера, принесшего Германии звание чемпиона мира в самой престижной весовой категории.
Гитлер, Геббельс и все руководители рейха праздновали победу и восхваляли истинного арийца Макса Шмелинга, который показал всему миру превосходство своей великой расы. На банкете звучали тосты за Шмелинга и за победу немецкой команды на предстоящих олимпийских играх. В тостах Шмелинга назвали нибелунгом, настоящим арийцем, предвосхищающим блестящую победу спортсменов-соотечественников на предстоящих всемирных соревнованиях.
В глубокой тайне для спортсменов производился первитин. Вся продукция маломощного экспериментального производства была использована для накачивания германских олимпийцев. На олимпиаде всем немецким атлетам, имевшим хоть малейшие шансы на победу, в организм тайно вводили первитин. В результате спортсмены Германии превзошли американцев и все другие команды по числу олимпийских медалей. Замечу, что советские спортсмены проигнорировали олимпийские игры в гитлеровской Германии. Интересно, что когда Берлин был избран в 1932 году столицей одиннадцатой олимпиады, Советы готовы были послать свою команду, но после прихода Гитлера к власти в 1933 году резко изменили свое отношение к играм. А вот все западные страны прислали команды, многие из которых превосходили по численности их делегации на всех предыдущих олимпиадах.
Именно тогда я впервые с уважением подумал о советской России и о ее правительстве, которое сумело правильно оценить фашизм как угрозу всему миру.
Через два года, в июне 1938 года состоялся матч-реванш Джо Луиса с Максом Шмелингом. Бой опять проходил в Ню Йорке на стадионе Янки. Фашисты засекретили первитин и ни в коем случае не разрешили вывозить его за пределы Германии. Кроме того, фюрер и его сподвижники должны были убедиться, что именно первитин позволил немецкому тяжеловесу одержать блистательную победу в предыдущем матче. В 1938 году Шмеллинг вышел на ринг без прежней решающей подкачки. «Коричневый бомбардировщик» Джо Луис быстро нокаутировал немца в его натуральном, ненакачанном виде.
После успешной проверки наркотика на Шмелинге и олимпийцах Гитлер дал команду снабдить первитином часть немецких армий, двинувшихся на захват Франции и других европейских стран. Успех воинских соединений, получивших первитин, был огромный. Эти соединения имели несравненно больший успех, чем такие же соединения в сходных оперативных условиях, но не получившие наркотик. Медицинские исследователи доложили фюреру, что с помощью амфетаминов им удалось создать солдат, которые являются идеальными машинами убийства, сверхсильных, храбрых, нечувствительных к боли, беспощадных к врагу, находящихся всегда в приподнятом настроении.
Тогда Гитлер окончательно понял, что первитин должен быть его тайным сверх сильным и важным военным оружием. В Германии началось массовое секретное производство первитина, так чтобы его хватило в решающей войне на всех солдат, офицеров, летчиков, генералов. Вместо тридцати пяти миллионов доз первитина, использованных против Франции и ее поверженных соседей, Гитлер приказал удесятерить производство боевого наркотика, причем в полной тайне и, заметь, не только от врага, но и от народа Германии, молодежь которого в войсках обречена становиться наркоманами.
Я был на собрании Абвера, на котором Гитлер показал, что он был опьянен результатами спортивного и военного испытания первитина. Он с присущим ему пафосом говорил о том, что, благодаря первитину, его солдаты становятся мощными, непобедимыми и послушными, как зомби. Они никогда не смогут дезертировать, потому что они наркозависимы и получают первитин только у своих командиров.
Гитлер говорил, что он понимает, что первитин наносит ущерб германскому народу. Но этот ущерб временный, даже очень кратковременный, ограниченный продолжительностью блицкрига против советов, то есть не более трех месяцев. А потом он будет пичкать первитином славянских рабов, чтобы они быстрее и лучше строили прекрасные виллы для каждого германского ветерана победоносной войны. Там бывшие солдаты смогут быстро вылечиться от наркозависимости и жить долго и счастливо.
Славянских и прочих неарийских рабов затем можно посадить на первитин и сформировать из них армии по типу иностранного легиона для войны против Англии и Америки. Первитин поможет Германии завоевать полное мировое господство. Так Гитлер закончил свое выступление.
Должен тебе сказать, что первитином называют только продукцию гигантской компании Теммлер. Компания Кнолл называет его изофаном. Особое задание дано фармацевтическому гиганту Байеру. Там, кроме первитина и изофана, создают особо эффективные наркотики типа Д-9, включающие дополнительно кокаин и морфин. Многие кондитерские фабрики получают первитин и другие амфетамины как добавку к шоколаду. В огромных количествах выпускаются первитиновые плитки шоколада под названием танковый, подводный, летный и другие для стимуляции и подкрепления бойцов в решающие моменты сражений.
После быстрых побед во Франции и Норвегии гитлеровское командование поверило в чудодейственность первитина. Вторя генеральному штабу, Вальтер Шелленберг от имени фашистской разведки предрек победу немецких войск в войне против СССР всего за десять недель. Гитлер, Геббельс, а за ними и Кейтель объявили, что колосс на глиняных ногах рухнет при первом массированном ударе. Перед началом вторжения в СССР Гитлер говорил, что сразу после взятия Москвы, Ленинграда и Донбасса советы объявят о своей капитуляции. Тогда-то, именно полагаясь на чудодейственность первитина, Гитлер назвал готовившуюся против СССР войну блицкригом.
Третьего октября 1941 года Гитлер во всеуслышание объявил, что «Враг разгромлен и больше никогда не поднимется». Все это пропаганда и ложь. Гитлера и его окружение опьянили возможности блицкрига, основанного на применении первитина. Однако надо учитывать не только ближние, но и отдаленные последствия применения первитина.
Действительно, летом сорок первого русские солдаты не имели никаких шансов победить врага точно так же, как в 1936-м Джо Луис не имел шансов победить Макса Шмелинга. На русских солдат нападали человекоподобные хищные звери, которые были намного сильнее, ловчее, выносливей. Они были нечувствительны к боли. Приняв двойную порцию первитина, немецкие пилоты были способны не спать по несколько суток, совершая один боевой вылет за другим, в каждом из которых они демонстрировали исключительные способности. Советские летчики становились легкой добычей накачанных первитином гитлеровских «сверх-человеков». Аналогично проходили тогда сражения и на земле, и на море.
Наполеон выиграл большинство своих сражений за счет того, что он умел сохранить свежий резерв до самого окончания основной битвы. Потом, когда обе стороны были утомлены и обессилены сражением, Наполеон вводил в бой резерв. Бойцы этого резерва, а это чаще всего была его «железная гвардия», со свежими силами набрасывались на измотанного противника и, как мясники, беспощадно рубили и кололи солдат неприятеля, обеспечивая императору очередную кровавую победу.
Гитлер понял, что его солдаты после принятия первитина, продлевающего их силу и выносливость, могут легко уничтожать советских бойцов, когда они устали и не могут более сопротивляться. Действительно, после шести-восьми часов жестокого сражения наши бойцы буквально валятся с ног и не могут больше сопротивляться. С этого момента первитин начинает играть решающую роль. Фашисты расстреливают, колют своими длинными ножами, примкнутыми к карабинам, или прямо вручную русских ребят. Или окружают и пленяют их в несметных количествах. Характер такой войны резко отличается от обычного, русские генералы должны приспособить свои действия к этим новым условиям. Пока что советский генштаб не нашел эффективной стратегии, русские полностью проиграли начальную фазу войны не столько немецким войскам, сколько неведомому русским первитину.

Вопрос в том, как долго первитин будет усиливать фашистов? Фюрер приказал в дальнейших научных работах определить, что происходит с человеком, если ему перестать давать первитин. Ответ ученых был таков - при отмене первитина у человека появляется непреодолимая тяга принять его вновь. Гитлер увидел в этом возможность полного подчинения солдат командирам, от которых зависит новая выдача препарата. В этом один из секретов железной дисциплины вермахта в боях против русских.
Гитлер потребовал от своих ученых установить также, какова продолжительность эффективного действия первитина? Как долго солдаты могут принимать это снадобье с пользой для боевых действий?
Уже после олимпиады, в 1937 году немецкие ученые установили, что после шести-восьми месяцев его употребления у людей возникают хроническая усталость, депрессия, сонливость и чувство голода. Тогда-то Гитлер и провозгласил блицкриг как главную доктрину войны».

«Понимаешь, Федя, - продолжал в запальчивости Федофф, - человек, принявший одну таблетку первитина, содержащего всего три миллиграмма амфетамина, становится очень сильным, смелым, не обращает внимания на усталость и острую боль. С июля 1941 года первитин и амфетамин полностью изъяли из продажи в Германии под видом борьбы с наркоманией.
На самом деле, гитлеровское правительство опасается, что этого препарата может не хватить фронту. Кроме того, Гитлер боится, что «чудо-таблетки» могут быть перехвачены советской разведкой и использованы русскими войсками. Есть секретный приказ, по которому весь произведенный препарат должен направляться на восточный фронт.

Применение первитина и других сильнодействующих химических стимуляторов является важной составляющей объявленного Гитлером блицкрига. Фюрер понимает, что план Барбаросса может быть успешно выполнен, только если немецкие солдаты проявят сверхгероизм, буквально сметая советские войска на своем пути. К началу военных действий против СССР в войска вермахта было направлено почти сто миллионов упаковок первитина.

Даже самые храбрые и сильные русские солдаты не могут противостоять немецким солдатам, накачанным первитином. Это очень сильный допинг. Пилотам люфтваффе выдают первитин с двойным содержанием амфетамина, так что они могут совершать много боевых вылетов кряду. Экипажам подводных лодок дают тройные дозы первитина с добавлением кофеина, и поэтому они могут не спать и быть на непрерывном боевом дежурстве до семи суток.

Однако так долго продолжаться не может. Все эти солдаты через шесть, максимум восемь месяцев будут смертельно измотаны, потеряют боевой дух и физические ресурсы. Это было проверено и подтверждено секретными исследованиями, результаты которых отражены в полученном мной документе Абвера. Гитлер знал об этих результатах давно. Наблюдая кино о первом бое Шмелинга с Джо Луисом и об олимпиаде 1936-го года, читая отчеты биохимиков, прозорливый фюрер уже тогда понял, что наркотики могут сделать из всех немецких солдат всесокрушающих Шмелингов, но только на короткий срок. Теперь ты понимаешь, почему фюрер объявил блицкриг.
Исходя из результатов исследований, у Гитлера есть строго ограниченное время для поддержания бешеного темпа наступления на русском фронте. К сожалению, ослабление немецких войск из-за длительного применения первитина не такое сильное, как их усиление на начальной стадии блицкрига, как это было летом сорок первого. Появится возможность бить и гнать фашистов из России, но война и во второй фазе будет очень тяжелая.
Главный вывод из этой информации, Федя, который ты должен немедленно зашифровать и передать в Центр, состоит в том, что как только солдаты вермахта выдохнутся и первитин прекратит свое стимулирующее действие, наступление гитлеровцев захлебнется, и тогда русские войска смогут перейти в контрнаступление по всему фронту и гнать фашистов до самого Берлина, до самой победы, без остановки. Советскому командованию важно выиграть время, дождаться, когда накаченные допингами фашисты потеряют боеспособность. Русским войскам надо, во что бы то ни стало, продержаться эти полгода, пусть с большими потерями территорий, но с сохранением личного состава.

Даже при незначительном сопротивлении русских немецкие солдаты все равно будут употреблять первитин, потому что они к нему привязываются и жить без него уже не могут. Это ведь сильно действующий наркотик, от него так просто не избавишься, а ресурсов проводить массовую реабилитацию у фашистов нет, да и не могут они вывести из боевых действий сразу сотни тысяч солдат. Это бы оголило целые группы армий.
Я тебе уже говорил, что для того, чтобы обеспечить всех солдат восточного фронта наркотиками, Гитлер подписал закон от 1 июля 1941 года. Закон не только запрещал поставку в аптеки и торговлю наркотиками внутри Германии. Наркоманов, пристрастившихся к этим веществам, кастрируют и даже умерщвляют.

При этом Гитлер плодит миллионы наркоманов на фронте. Это и мое личное горе. В прошлом месяце я ездил в Берлин. Я тогда сказал тебе, что меня вызывали на совещание в Абвер. На самом деле я ездил побыть с моим сыном. Его ранили под Брестом. К счастью, ранили легко. Он пробыл в госпитале совсем недолго, а потом его отпустили на десять дней домой, в Берлин. Когда мы встретились, моя радость была недолгой. Макс, то есть Максим, привык к полевым наркотикам, дома он мучился и уехал уже через пять дней, чтобы в воинской части регулярно получать свою порцию первитина. Сын выглядел очень утомленным. Макс говорил, что солдаты идут в атаку, как бешенные, ничего не опасаясь, не щадя ни себя, ни других, а потом, после боя, падают полностью истощенные. Перед атаками их особенно накачивают первитином. Дело дошло до того, что, пристрастившись к наркотикам, солдаты с нетерпением ждут приказа об атаке, но после ее окончания они теперь, на исходе шести месяцев войны, не в состоянии восстановиться по несколько дней. Сын говорил, что времени на восстановление после каждой атаки, после каждого трудного похода требуется все больше и больше.

Я очень переживаю за Макса. Он катится в пропасть. Настанет момент, когда он и другие парни уже не смогут восстановиться вообще. Результаты предвоенных исследований показали, что такой период наступает через шесть-восемь месяцев. Это доказано и на деле. Те части, которые воевали во Франции и Польше и первыми получили первитин в качестве допинга, потеряли боеспособность именно через такое время. Следовательно, фашистская армия обречена на поражение, если русские продержатся, по меньшей мере, полгода с начала войны. На московском направлении истощение войск может произойти раньше, поскольку Гитлер хотел взять Москву побыстрее, и генералы превысили нормы выдачи первитина войскам группы армий Центр. Я передавал в московский центр через приданных мне радистов, Нину и Сергея, из Берлина еще в самом начале августа, что немецкое наступление на столицу может захлебнуться, по моим расчетам, в середине октября.

Тогда я говорил в своем донесении, что в середине октября группа армий Центр выдохнется, немцы будут не в силах взять Москву с хода. Мой прогноз полностью сбылся. Хотя Абвер сообщил, что в середине октября Москва была в панике оставлена советскими войсками и руководителями, город был пустой, беззащитный и заброшенный, наступающие части вермахта оказались физически неспособными совершить марш-бросок в своем прежнем стиле, нанести решающий удар и захватить столицу. Мой вывод тогда был, столица может быть защищена.

Этот вывод я основывал на ряде данных. Во-первых, группа армий «Центр» под командованием фон Бока, получила приказ как можно быстрее прорваться к Москве. Солдаты этой группы получили максимальные дозы первитина. Во-вторых, главные силы группы армий «Центр» поддержанные танковой армией Гудериана, вырвались далеко вперед по сравнению с их соседями, которые получили намного меньше первитина. Фон Бок и Гудериан, опасаясь окружения советскими войсками, вынуждены были по приказу Гитлера изменить направление главного удара и повернуть на юг. В-третьих, движение на Москву продолжили очень малые силы. Они недостаточны, чтобы взять столицу России. И, наконец, последнее, когда фон Бок попытается вернуться с главными силами к московскому направлению, первитин истощит его солдат, и они будут не в состоянии прорвать оборону русских.
Теперь я утверждаю, что к концу декабря 1941 года и, особенно, в начале 1942 года Советы могут начинать местные атаки, а после середины 1942 года -массированное контрнаступление.

Абверу известно, что офицеры и генералы Гитлера тоже принимают допинги, следовательно, не только солдаты, но и командование фашистской армии будет обессилено спустя какое-то время. Эту информацию, Федя, ты должен довести до сведения главного командования или как там вы их называете теперь в России».

«Что же ты хочешь, Александр Павлович, чтобы я предложил советскому командованию прекратить сопротивление, отступать за Урал и просто ждать, когда фашисты обессилят? Ты ведь сам как-то говорил, что если немцы будут приближаться к Уралу, японцы забудут жестокий урок, преподанный им Жуковым под Халхин-Голом, что они немедленно вступят в войну, чтобы урвать свой кусок сибирских просторов и богатств. Тогда России придет конец и, возможно, навсегда».
«Пойми, Федор, я не предлагаю советским войскам без боя сдавать русскую землю. Я не меньше тебя страдаю оттого, что нашу родину топчет немецкий сапог, что русские люди попадают к ним в рабство. Главное, что я предлагаю, это не пытаться переходить в тотальное контрнаступление прямо сейчас, когда фашистские солдаты, благодаря массовому беспрерывному применению допингов, временно обладают нечеловеческой силой и храбростью. Их сейчас победить нельзя. Сражаясь сейчас с ними, можно только зря понести огромные потери и помочь Гитлеру выиграть войну, реализовать его идею блицкрига.

Надо выждать, когда фашисты обессилят, и тогда нанести им смертельный удар, погнать их с нашей земли и победно завершить войну. У России уже есть такой опыт. Когда Наполеон вошел в Россию, его солдаты были полны гордости за то, что Франция будет властительницей мира, что французский триколор будет развиваться от Атлантики до Тихого океана. В тот момент их нельзя было победить в штыковом сражении, они бы смели всех и вся на пути к великой цели, указанной императором. Это понимал Барклай де Толли, это еще лучше понимал Кутузов. Михаил Илларионович изматывал врага и ждал, когда исчезнет его кураж. По мере того, как французы месили грязь русских проселков и проходили тысячи километров, они уставали, и спесь их улетучивалась. Бородино было лишним, ненужным, но убедить царя в этом Кутузов не мог.

Важно, чтобы сейчас, преждевременно, Сталин не бросил на поле какого-нибудь Бородина сразу массы русских солдат на съедение фашистским сверхчеловекам. Надо дать им время превратиться в тряпочные манекены, которые можно будет без особых усилий и риска нанизывать на русские штыки. Сейчас начинают складываться условия для подготовки более широкого контрнаступления советских войск, но пока что не для его начала. Надо донести до советского командования идею, что нельзя сейчас ввязываться с Гитлером в последнюю фазу блицкрига, надо начинать решительные действия только тогда, когда первитиновый блицкриг полностью выдохнется. Советский генштаб не знал о первитине, поэтому все их разработки и приказы в начале войны оказались бесполезными. Генерал Жуков был снят с должности начальника генштаба через месяц после начала войны и отправлен защищать Ленинград. Герой Халхин Гола блестяще проявил себя и защищая город на Неве.
Но Москва намного важнее Питера.
Изменение оперативной ситуации в связи с поворотом группы армий Центр на юг дает все основания защитить Москву, не дать фашистам захватить столицу.
Затем от Москвы гитлеровцев можно отогнать в декабре сорок первого – январе сорок второго. Но главные удары должны наноситься, начиная с середины сорок второго года. Группа армий Центр уже ослаблена боями и наркотической отравой, потому что они начали первыми принимать допинг. Сейчас Гитлер распорядился удесятерить поставки первитина и фон Боку и соседним группам армий. Надо дать еще немного времени фашистским войскам, чтобы они окончательно потеряли свою боеспособность, чтобы не позволить Гитлеру перебрасывать на московское направление свежие силы.

Главное, что за шесть-восемь месяцев, считая с начала войны, Москву они так и не смогли взять, так что даже временный успех Наполеона они не смогут повторить. Жертвы, понесенные советами в самом начале войны, были жестокие, огромные, но неизбежные и не бесполезные. Хотя, я убежден, можно было без них обойтись, по крайней мере, значительно их сократить, если бы сразу начать стратегию откатывания войск и затягивания войны.

Сокрушительный первый удар накачанных допингами фашистов остановить было невозможно, Голиаф набросился на Давида, человек сражался с тигром. Силы были слишком не равны. Надо было беречь и солдат, и генералов. Минск невозможно было удержать под натиском свежих накачанных первитином фашистов. Генерал Павлов был расстрелян напрасно. Он был честный и храбрый генерал. Просто он ничего не мог поделать, и Минск он сдал вынужденно, я бы сказал, обоснованно. У немецких войск в тот момент под воздействием первитина был настоящий экстаз. Что Павлов и другие могли этому противопоставить?
Вот только два примера, как первитин помогал немцам побеждать наших пилотов и солдат. Известен случай, когда уставший немецкий пилот, еле тащившийся к своему аэродрому, увидел советский самолет, за штурвалом которого был тоже смертельно уставший пилот. Немец немедленно достал из кармана аварийный запас первитина, спасительную «авиационную шоколадку». Физические силы и нервная концентрация немца быстро восстановились, и он расстрелял беззащитного, вконец обессилевшего советского летчика.

Другой пример касался наземных операций. Немцы численностью около полутысячи попали в окружение. В глубоком снегу они полностью обессилили. Их командир увидел приближавшийся небольшой отряд советских войск, который стремился занять господствующую высотку, откуда они могли расстрелять фашистскую группу. Немецкий командир быстро раздал солдатам первитин. Только что бывшие полумертвыми солдаты встрепенулись, бегом заняли заснеженную высотку и перестреляли наших еле двигавшихся ребят.
Однако наркотический экстаз немецких войск недолговечен, он постепенно испаряется, первитин начинает обратное действие. Скоро придет наш час, и русские солдаты станут сильнее измотанных немецких наркоманов. Тогда и русские полководцы себя покажут. Если в начале блицкрига никто из советских полководцев не мог выиграть крупное сражение, то после неизбежного провала блицкрига многие из русских полководцев покажут свой талант и будут выигрывать одну операцию за другой. Тогда уже фашисты не смогут выиграть ни одного сражения. Ждать осталось недолго, но все еще требуется выдержка, терпение и понимание неизбежности близкого перелома. Я в это твердо верю. Найди способ, Федя, довести эту информацию до сведения русского генштаба и вашего вождя, как там его?» «Сталин», - механически подсказал Федор. Думал он о важности информации, принесенной Федоффом. «Александр Павлович, - перешел на официальный тон Федор, - считаю вашу информацию особой государственной и военной важности, продумаю, как ее сформулировать, чтобы не отвергли с порога, зашифрую и передам радистке».

«И еще, Федя, мне нужен твой совет, как я мог бы сберечь моего сына. Я верю в победу России. Макс плохо говорит по-русски, он онемечился намного больше, чем я. Он попал в геббельсовскую мясорубку для молодых мозгов. Но он мой единственный сын и я им очень дорожу. Боюсь, что к моменту победы он будет убит или окончательно превратится в рухлядь из-за наркотиков. Посоветуй мне что-нибудь. А сейчас иди, передай информацию. Это теперь самое главное».
Федор в глубоком раздумье поспешно и слабо пожал руку Федоффа и ушел. В ту ночь он несколько часов просидел над своими бумагами, тщательно прикрывая штору, чтобы с улицы не был виден свет его тусклой коптилки.

Лида поняла, что муж делал что-то очень важное, и ни разу не потревожила Федора. К утру шифровка была готова. Федор разбудил Лиду. Она недоуменно спросила: «Ты что, еще не ложился? Который сейчас час?» спросила она. «Уже почти шесть, скоро окончится комендантский час, и мне надо будет идти. Мало ли что случится. Вот здесь очень важная информация. Сохрани ее до прихода наших. Она спасет жизнь тебе и ребятам, если я не доживу. Положи бумаги в бутылку, закрой пробкой, залей сургучом и закопай под яблоней на огороде Никифора, только ему ничего не говори.
Когда придут наши, откопай, прочти вместе с Витей. Важно, чтобы он понял, что отец верно служил родине, работал, как мог, на победу. Сейчас времена для всех нас тяжелые, немцы рвутся к Москве, к Волге. Но не далек тот час, когда война покатится обратно, на запад, к Германии. Это начнется летом 1942-го. Хорошо бы мне дожить. А ты обязана жить и беречь ребят».
Лида испуганно слушала мужа: «Феденька, ты чего сегодня так мрачно настроен? Случилось что?» «Ничего не случилось, Лида, я просто узнал, что мы обязательно победим, надо только потерпеть. Вот, я уже запечатал свои бумаги в бутылке. Беги на огород. Я пока побуду с ребятами. Подожду твоего возвращения и тогда пойду по делам». Пока разговаривал с сонной Лидой, Федор сам запечатал бумаги в бутылку, залил сургучом, которым всегда запечатывал свои служебные кадровые письма, и протянул бутылку жене. Лида уже оделась, накинула платок на голову, осторожно взяла из рук Федора бутылку, с опаской, как берут бомбу. Лида закутала бутылку в черную шерстяную тряпку и выбежала во двор. Ни в одном окне не светилась свеча.
Федор пошел посмотреть на сыновей. Остановился около кроватки Валерика. Левая нога мальчика торчала из-под одеяла. Федор набросил теплый платок на голые пальчики сынишки. Погладил его по голове. Валерик тихонько застонал. Федор замер. Потом подошел к Вите и поцеловал его в висок. Стукнула дверь. Вернулась Лида. Федор наспех обнял ее и вышел на улицу. Середина ноября была необычно холодной, в одном месте на пути по Толстого к улице Розы Люксембург Федор поскользнулся на заледенелой лужице, но чудом удержался и пошел дальше еще осторожней.

По мостовой улицы Горького шагали трое солдат полевой жандармерии, с большими железными бляхами и автоматами Шмайсера на груди. Услышав шаги Федора, они разом, как по команде, остановились и уставились в его сторону. Тот, что был в середине, взглянул на свои часы, криво кивнул, что должно было означать, что комендантский час истек. Потом вскинул автомат и крикнул: «Стой. Предъяви пропуск». Федор подошел и показал документ, который ему выдали в СД по рекомендации Федоффа. Немец увидел обложку и отвел документ дулом автомата. «Проходи»-, уже спокойно проговорил он, и троица пошла дальше по середине мостовой.

Даже имея надежный документ, Федор испугался, ведь обыщи они его и найди шифровку, ему пришел бы конец. Он постарался успокоиться и думать о деле, ради которого шел в этот ранний час: «Информация о том, что гитлеровцы выдыхаются, их напор неминуемо иссякнет, очень важна, она придаст руководству Красной армии больше уверенности. Эта информация позволит избежать поспешных прямых столкновений с фашистскими армадами, которые в условиях их допинговой подкачки в настоящее время одолеть пока что еще невозможно. Надо ждать, оказывать всяческое местное сопротивление, чтобы выиграть время и нанести решающие удары именно тогда, когда немецкие солдаты будут измотаны сверхчеловеческими усилиями, обусловленными непрерывным применением мощного наркотика.

Каждый акт сопротивления, каждый партизан, каждая смерть нашего солдата с оружием в руках вносит вклад в задержку продвижения фашистов, в срыв блицкрига. Нашим войскам важно продержаться. По сведениям Александра Федоффа, вся немецкая армия уже превратилась в огромного наркомана, который постоянно требует новых и новых доз бодрящего зелья. Если фашистское командование решит прекратить выдачу наркотиков солдатам, пилотам, подводникам, морякам, тогда начнется всеобщая ломка и боеспособность войск иссякнет еще быстрее”.
В условиях продолжения накачивания войск наркотиками, по данным Абвера, физическое и моральное истощение произойдет в течение шести-восьми месяцев. В любом случае, нашим надо выждать, во что бы то ни стало продержаться до тех пор, когда массовые депрессии от ломки или от непрерывного длительного применения наркотиков будут обессиливать целые дивизии, армии, группы армий. Ждать осталось всего месяц или два. Тогда настанет черед наших войск бить и гнать фашистов с оккупированных земель и аж до их логова в Германии, в Берлине.

Информация, добытая Федоффом, представляет чрезвычайный интерес. Я должен организовать немедленную передачу ее в центр». С этими мыслями Федор зашагал быстрее и увереннее, уже не обращая внимания на скользкие пятна заледенелых луж на тротуаре. Радистка в то же утро передала шифровку в Москву.

В следующий раз Федофф принес для передачи в центр информацию о стратегических планах Турции. В соответствии с данными Абвера, правительство этой страны имело намерение выступить во второй мировой войне на стороне Германии, но только при условии, если Гитлер согласится отдать Крым Турции. Иначе турки не только не вступали в войну, но объявляли свой нейтралитет, точнее, бойкот Гитлеру, поскольку они наглухо перекрывали проливы Босфор и Дарданеллы для германского подводного и надводного флота. Однако фюрер еще до начала войны с СССР подписл секретный циркуляр о создании особой германской провинции в Крыму. Он тайно раздал своим военачальникам наделы крымской земли.

Фюрер свято выполнял свои посулы. Если он обещал, что каждая немецкая домохозяйка перестанет мыть полы и потеть у плиты, то Гитлер погнал молодых женщин со всех завоеванных земель в Германию, где они становились бессловесными рабынями немецких хозяек. Если он обещал своим доблестным воинам прекрасные земли причерноморского Крыма, то на этих землях не могли поселиться турки. Гитлер ответил Турции нет, и вход в Черное море через проливы был для фашистского флота закрыт на всю войну.
Фашисты могут перебросить с Дуная речную флотилию, но она будет уничтожена первым же серьезным морским штормом.

Следовательно, защитники Севастополя могли не опасаться ударов с моря. По морю они могли получать все необходимое. При необходимости они могли покинуть Севастополь и уйти на кораблях в Новороссийск. Эта информация, принесенная Федоффом, имела чрезвычайно большое значение для организации обороны Севастополя. Длительная оборона узкой прибрежной полосы в русской морской крепости была возможна только в отсутствие немецкого флота в Черном море. Иначе Севастополь мог быть расстрелян морскими орудиями крупного калибра. Кроме того, подвоз продовольствия и боеприпасов защитникам города был бы невозможен.

Получив информацию Федоффа, командование советских войск могло планировать длительную оборону Севастополя, которая удерживала крупные вооруженные силы противника, которые иначе могли бы участвовать в наступлении фашистов на Москву и Волгоград.
Федофф также сообщил, что турки, заинтересованные показать фашистам, как много они потеряли из-за того, что лишились важного союзника, постараются через своих многочисленных разведчиков в Крыму повлиять на боевой дух сформированных фашистами соединений родственных туркам крымских татар, так чтобы те не проявляли особой прыти против партизан.

В следующую встречу Федофф вновь вернулся к теме татар: «Надо довести до сведения крымских татар, что Гитлер уже раздал земли полуострова своим генералам. Турции Крым никак не достанется. Да и татары будут здесь лишними. Фюрер не захочет иметь здесь исторических хозяев полуострова. Их Гитлер уничтожит или выселит. Такая информация, если ты найдешь способ довести ее до сведения местного населения, охладит интерес татар служить фашистам. Тогда и крымским партизанам будет легче дышать и бороться. Тогда и тебе, Федор, легче будет связываться с партизанами и передавать мои сведения в ваш центр».

Ухо Федора резанула очередная попытка агента отмежеваться от советского командования, показать, что он стоит отдельно. «Что же это означает? – думал Федор, - Может быть, Федофф и впрямь чужой человек и только играет с нами?»
Однако информация Федоффа, переданная в Москву радистами Федора, и подтвердившаяся всем ходом борьбы в Крыму, сыграла важную роль в организации обороны Севастополя.

Из-за чрезвычайной важности этого сообщения для организации защиты Севастополя Федор пренебрег обычными мерами предосторожности и потребовал от радистки начать передачу немедленно, прямо из квартиры. Он боялся, что немцы в любой момент могут арестовать их обоих и тогда эта важнейшая информация не достигнет адресата. Сообщение было длинное, немецкие передвижные пеленгационные станции, оказавшиеся в этом районе во время передачи, успели перехватить сигналы, определить координаты передатчика, вызвать большие силы, устроить облаву и повальный обыск всего района. В результате этого радистка была схвачена. К счастью, она сумела закончить передачу и уничтожить шифровку.
Федор успел уйти. Однако через два дня он был арестован СД совсем по другой причине, по доносу его родного брата Петра.

Глава 16. Петр становится немцем.

Петр напомнил в СД о том, что заслуживает официального признания его немцем. В ответ Винс дал ему задание Петру найти людей, которые могли бы повести карательный отряд в леса Алуштинского района, чтобы уничтожить партизан, начавших к тому моменту всерьез досаждать оккупантам. Петр и Алексей стали искать человека, знавшего горные леса в тех краях.
В знак преданности нацистам Петр и Дарья отправили своих младших детей, Вениамина, 1923 года, и Надежду, 1924 года, в Германию для выполнения почетной трудовой повинности в пользу великой Германии. Вскоре дети стали писать о своем бедственном положении, нещадной эксплуатации и об отношении к ним, как к русским, а значит, к недочеловекам. Веня написал, что если бы отца признали немцем, то их положение в корне бы изменилось. В противном случае, писал сын, нам с Надей здесь невмоготу и придется бежать обратно в Крым.

Перспектива дезертирского побега детей панически испугала Петра, и он из кожи вон лез, чтобы доказать свое немецкое происхождение. Это не только позволило бы улучшить положение его детей в Германии, но и помогло бы ему, Дарье и Алексею материально. Обладатели «аусвайса» фольксдойч прикреплялись к немецкому магазину, в котором по низкой цене продавались качественные продовольственные товары. Были там и одежда и обувь, но эти вещи в избытке добывала Дарья в жилищах истребленных фашистами евреев.

Награбленного там было так много, что Дарья открыла свой комиссионный магазин. Однако для нормальной работы магазина тоже надо было официально относиться к германской расе. Для получения «аусвайса» Петру, как и каждому другому претенденту на онемечивание, требовалось два свидетеля из немцев, которые его длительно знали и у которых в паспорте против графы национальность стояло немец. Дарья занялась поиском свидетелей для Петра, а он изо всех сил старался выслужиться перед Винсом.

Майор обещал поддержать Петра в получении документа о немецком происхождении, но при некоторых условиях. Во-первых, нужны его личные заслуги перед оккупационными властями и в первую очередь, перед СД. Во-вторых, Петр должен был добиться, чтобы его брат Федор помог СД выявить коммунистов и евреев, оставшихся в Крыму. В-третьих, Винс смеялся над тем, что Петр собирался стать немцем по фамилии Венда, что означает национальность славянина, живущего на территории Германии.

Петр придумал, как сделать звучание фамилии больше на немецкий лад. Над рукописной буквой «н» в своем советском паспорте он поставил галочку, так что получилось Вейда. Винс одобрил, но оставалось добиться существенных заслуг перед оккупантами и найти двух надежных свидетелей.

Петр злился на Федора, который отказывался дать ему для немцев списки коммунистов и евреев, работавших на железной дороге. Сроки, назначенные Федору Майером и Винсом, давно прошли. Петр предупредил брата, что не будет его покрывать и сдаст его в СД. Поняв, что инсценировка профашистской активности с применением фальшивых листовок, не помогла, Федор пошел за советом и защитой к Федоффу.

Вскоре после приезда в Симферополь Федофф был назначен помощником резидента Абвера по Крыму. Его квартира и контора находились на Архивном спуске, в начале Феодосийского шоссе. Федофф пригласил Федора к себе, чтобы обсудить вопросы его безопасности. Федофф сказал, что писал в своих донесениях в Абвер, что у него с Федором еще с довоенных времен установились деловые и полуприятельские отношения, так что их контакты были легализованы.
На следующий день Федофф сообщил в СД, что Федор его агент, однако Винс отказался снять с Федора задание составить нужные СД списки. Федофф был озадачен, а Федор впал в отчаяние. Единственной надеждой Федора был агент Абвера. Федор попытался просить его о защите. Придя к Федоффу, Федор начал с напоминания о том, что он еще при советской власти рисковал, начиная отношения с Федоффом. «А ведь наше знакомство, Александр Павлович, чуть не привело к моему аресту агентами НКВД в самый последний момент, когда НКВД на всех парах драпал из Крыма», - начал Федор после короткого приветствия.
У Федоффа не было других посетителей, телефон молчал, и было доброе настроение. Видно было, что Федофф был расположен к душевной беседе. «А знаешь, Федор, они бы не сделали большой ошибки. Ведь я еще с нашей первой встречи обратил внимание на тебя и решил, что ты стоишь особого подхода. Ты очень грамотный, хотя формального образования у тебя с гулькин нос, всего-то четыре класса. Недоумеваю, откуда взялись у тебя грамотность и столь редкостной красоты почерк. Почерк твой – истинное загляденье, я даже одно твое письмо вставил в рамку и показывал его как образец русской каллиграфии посетителям моего берлинского офиса в советском отделе главного управления Абвера. Не делай большие глаза, ведь ты догадывался, что я неспроста катался в Крым. А еще меня поразила твоя феноменальная память. Ты наизусть, не обращаясь к кадровым архивам твоего управления и не вызывая своих помощников, без запинки рассказывал о сотнях хороших работников железной дороги.

Кстати, Сталинская дорога простиралась от маленького Симферополя до крупного города Днепропетровска. Почему главное управление дороги, в том числе твое управление кадров, было в Симферополе, а не в Днепропетровске? Конечно, теперь это праздный вопрос, а все-таки?»

«Никогда не думал об этом, - медленно ответил Федор, - но думаю, такова была политика. Управления межреспубликанских систем, в том числе железных дорог, как правило, находились на территории Российской Федерации. Симферополь – это Россия, а Днепропетровск – это Украина, так сказать, малороссийская периферия Российской империи». «Что же, твое объяснение, как всегда, вполне правдоподобно. Ну, да это экскурс в сторону. Давай поговорим о теперешнем твоем положении. Благодаря твоему братцу, ты попал в поле зрения СД. Как ты, может быть, знаешь, это самая старая и опытная служба безопасности партии фюрера, НСДАП. Из СД вышли боевые отряды партии, СС, и государственная тайная полиция, гестапо. Когда-то глава СД Гейдрих был самым приближенным к фюреру полицейским. Теперь многое поменялось, и основатель войск СС, он же и глава гестапо Генрих Гиммлер стал рейхсфюрером и конфидантом Гитлера по вопросам своей личной и имперской безопасности».

Федофф перевел дыхание и продолжил: «Я говорю тебе все это, чтобы ты понял всю сложность ситуации и реальность опасности, нависшей над тобой. Абвер не командует СД, скорее, СД проверяет сотрудников Абвера, играя роль контрразведки. Ты только не паникуй и не расстраивайся. Я сделаю для твоей безопасности все возможное. Я скажу Винсу, что загрузил тебя своими заданиями, от выполнения которых теперь зависит развертывание моей работы в Крыму. Я жду, когда тебе удастся наладить радио связь с московским центром. У меня накопилось немало важной информации. Иди и занимайся этим, а я возьму СД на себя. Постарайся как-то унять твоего чересчур активного братца, уж очень часто Петр мелькает в СД. Зачисление его сына Алексея в группу местной поддержки СС тоже усложнило ситуацию, но там его будут загружать карательными заданиями. Иди, решай вопрос с радиосвязью, а я тебя прикрою. Систему связи между нами я разработаю и сообщу. Пока что приходи сюда». Федофф говорил в заключение как можно бодрее, однако, Федор был встревожен и хмур. На том они и расстались.

© В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru


Глава 17. Арест и пытки Федора.

Арестовали Федора тридцатого апреля сорок второго года, сразу после того, как Петр сообщил Винсу, что его брат злостно саботирует передачу имеющихся у него данных о коммунистах и евреях, оставшихся в Симферополе. Винс поручил Петру самому добыть эти сведения у арестованного Федора.

Вот уже больше месяца Петр истязал своего родного брата Федора в застенке фашистского СД в Симферополе. Пиджак и рубашка на Федоре превратились в клочья, сквозь которые виднелись красно-синие полосы на воспаленном худом теле. «Петя, как же ты можешь так мучить своего единоутробного брата? – хрипло спросил Федор, - Чем они тебя так соблазнили, почему ты служишь им с таким рвением?». «Нет уж, это ты, Федя, скажи, почему евреи и коммунисты стали тебе роднее меня. Не брат ты мне больше!»

С этими словами Петр набросился с гибкой деревянной полоской на брата, нанося удары по рукам, плечам и спине. Федор был крепко привязан к стулу и не мог увернуться от ударов. Он громко закричал, крик его перешел в визг, но быстро оборвался. Сил у Федора больше не было. Петр остановился, прекратил избиение, развязал одну руку Федора, пододвинул к нему чистый лист бумаги, ручку и чернильницу и, что было силы, заорал: «Пиши, гад, список жидов и коммунистов, оставшихся в городе, не то забью тебя до смерти!» Немец, какой-то незнакомый майор СД, скучающе наблюдавший за пыткой, слушая воркующий шепот белокурой русской переводчицы и перебрасывая из руки в руку увесистую черную трость с резной ручкой и кожаной петлей, вдруг резко встал, рванулся к Федору и с криком «С меня довольно этих братских совещаний» занес трость над головой Федора.

«Нет, только не это, - истошно заорал Петр, - не бейте его по голове. Вы отшибете ему память, и он не сможет выдать нам списки нужных нам людей. Разрешите мне позвонить в СС и вызвать моего сына. Леня быстро выбьет из этого идиота нужные нам сведения».
Майор отступил от Федора и с легким недоумением спросил: «Почему вы мне сразу не сказали, что ваш сын служит в СС?» «Господин майор, как вы сами могли убедиться, с самого утра сегодня, когда вы появились, я беспрерывно допрашивал арестованного Федора Венду. Я только сейчас подумал, что Леня может мне помочь, он освоил в СС и гестапо настоящее мастерство активных допросов. В подразделении фольксдойч СС он отличился особенно высокой продуктивностью допросов. Я был уверен, что справлюсь с братом, тщедушный легочник Федор никогда не отличался ни силой, ни здоровьем, ни стойкостью. Не знаю, что в него вселилось на этот раз. Ничего, Леня обработает его быстро».

«Ну, что ж, звоните, вызывайте скорую помощь, раз не можете сами решить эту, как мне казалось, несложную задачу». Петр подошел к столу, за который вновь с видом хозяина сел майор. Переводчица пододвинула Петру громоздкий, в стальной коробке с петлями для замка, телефонный аппарат спецсвязи. Петр придержал коробку левой, почти безжизненной, сухой рукой, зажал левым локтем плоское деревянное орудие истязания и быстро стал набирать номер освободившейся правой рукой. На другом конце провода ответил женский голос. Петр попросил срочно к телефону штурмфюрера СС Алексея Вейда.

Через минуту он заговорил: «Леня, этот идиот, твой дядюшка, все еще упорствует. Мой новый шеф, господин майор СД Вебер, недоволен моими методами. Я явно теряю и терпение, и доверие. Считают, что я нянчусь с братом целый месяц без всякого результата. Руководство СД требует списки для чистки города немедленно. Нужна твоя помощь. Прихвати твой новый прибор. Поспеши». «Отец, я сделаю все возможное, чтобы приехать как можно быстрее, но раньше, чем через час, не получится». «Поторопись, очень прошу тебя», сказал Петр и положил трубку. «Господин майор, мой сын будет здесь примерно через час», - подобострастно обратился он к майору. «Что ж, у меня есть достаточно вопросов к вашему брату. Скажите, - майор повернулся к Федору, - почему вы, бывший начальник управления кадров железной дороги, не эвакуировались с красными?» «Пить, дайте воды», - взмолился Федор, облизывая сухие разбитые деревянной линейкой губы. «Мне не дали ни капли воды сегодня. Я уже забыл, когда я ел». «Принесите ему воды», - обратился майор к охраннику, появившемуся, видимо, по скрытому звонку. Солдат приложил два пальца к пилотке и, молча, щелкнул каблуками. Майор снова обратился к Федору: «Вода сейчас будет, а ваша пища зависит от того, что вы нам сегодня расскажите и особенно напишите. Так почему вы остались в Симферополе?» Кадык Федора судорожно двигался, как будто он пил воду, только из его горла вырывался сухой свист. Слюны у него не было. Майор нетерпеливо ударил кожаной петлей по своему сапогу.
Федор вздрогнул от звука удара. Весь его организм привык за месяц пыток, что с таким звуком его тело пронизывает страшная боль, постепенно ставшая совершенно нестерпимой. Федор панически боялся не выдержать пыток и начать писать списки, которые были зафиксированы в его памяти. Петр знал об этой редкой способности брата, которая в сочетании с его прежним служебным положением давала надежду на то, что Федор выдаст сотни людей, которых немедленно схватят СД и гестапо. Петр был всего в одном шаге от железного креста, обещанного за списки шефом симферопольского СД. Тот лично вызвал Винса и Петра в свою канцелярию, располагавшуюся на улице Гоголя в бывшем здании обкома партии. Петру очень хотелось, чтобы и его сын тоже удостоился такой же высокой награды. Пусть даже Леня получит ее один. Кто знает, может быть, именно эта мысль о продвижении сына в СС сделала правую руку Петра не такой твердой и решительной, когда он один избивал брата. Впрочем, он старался изо всех сил. Подтверждением тому были черно-кровавые полосы на теле, шее и лице Федора. Тем временем вошел солдат с алюминиевой кружкой. Майор кивнул ему в сторону Федора. Руки Федора были связаны сзади стула. Солдат приложил край кружки ко рту Федора. Тот сделал отчаянный глоток, опасаясь, что воду тут же отнимут. Федор захлебнулся, и вода потекла мимо его рта по лицу и по окровавленному растерзанному пиджаку.

«Развяжите его», - приказал майор Петру. Петр проворно, как мог, одной действующей рукой сдернул затянутый ремень с отекших рук Федора. Федор выхватил кружку из рук солдата, рванул ее на себя, так что вода опять пролилась. Федор припал к кружке и стал быстро глотать, продолжая судорожно двигать кадыком, даже после того, когда вода в кружке быстро кончилась. Федор растерянно заглянул в кружку, не веря, что воды в ней больше не осталось. «Ответьте на мои вопросы, и вам принесут еще воды», - надменно произнес майор.

«На то было несколько причин, - начал медленно Федор, - во-первых, я составлял досье о сотрудниках Сталинской железной дороги, которые были, на мой взгляд, совершенно необоснованно репрессированы. Дайте воды, я не могу говорить», - просипел Федор. Ему дали воды, и он продолжал: «Возможно, об этом стало известно НКВД. Так или иначе, я предчувствовал, что меня скоро арестуют. Действительно, когда я и моя семья уже были готовы к отправке на вокзал, где стоял под парами последний поезд, который был предназначен для сотрудников железной дороги, ко мне на квартиру пришли двое в военной форме, которые сказали жене, открывшей дверь, что ищут меня и должны препроводить к их начальству. Думаю, это могло означать арест, а может быть и расстрел на месте по законам военного времени. Я спрятался под столом, на котором жена гладила белье, готовясь в дорогу. Люди в форме услышали громкий протяжный последний гудок, наша квартира находится близко к вокзалу и управлению железной дорогой. Они не стали обыскивать квартиру и поспешно бросились на вокзал. Во-вторых, садиться в тот последний поезд не было никакого резона, ведь поезда на перешейке, соединяющем Крым с материком, были разгромлены вашей авиацией, железнодорожные пути были взорваны вашими диверсантами. К моменту, когда железнодорожникам разрешили эвакуироваться, отъезд уже был невозможен. Советское радио до последнего дня повторяло слова Сталина о том, что немецкий сапог никогда не будет топтать наш солнечный Крым. Попытка самовольно эвакуировать свою семью в то время для работника железной дороги была чревата обвинением в предательстве родины. Впрочем, такое же обвинение автоматически предъявлялось каждому, кто собирался остаться в Симферополе. В-третьих, Петр сказал мне, что немецкому командованию понадобятся опытные железнодорожники для налаживания работы станции Симферополь. Я-то знаю всех хороших работников. Им ведь надо чем-то кормить семьи. Вот я и согласился пойти с братом в СД и предложил свои услуги как кадровик железной дороги. Вместо списков тех людей, которые могли бы помочь наладить работу станции, от меня стали требовать совсем другие списки. Сначала на меня, как и на Петра, надели форму рядового СД. Нас ведь приняли как фольксдейч, поскольку мы принадлежим к народу венда, который проживает на территории Германии и значится в правительственных списках народов, родственных немцам.

Мне поначалу поручили укомплектовать местные кадры железной дороги. К июню 1942 года я бы закончил эту работу, и станция была бы открыта для регулярных перевозок. В это время, не спрашивая моего согласия, Петр сообщил руководству СД, что я по памяти мог бы написать списки коммунистов и евреев, которые остались на территории Крыма. Меня вызвали и приказали представить или воссоздать по памяти такие списки. Я сказал, что не имею таких списков. Потом меня внезапно арестовали на улице около дома. Я вновь объяснил СД, что не имею списков. Петр взбесился и попросил разрешения лично выбить из меня эти списки». Переводчица заговорила. Федор замолчал, а про себя в который раз подумал: «Я не смогу жить, я уверен, что умру гадкой смертью, если выдам этих невинных людей. Я ведь знаю, что они делают с людьми еврейской национальности, равно как и с коммунистами. Петр проявил себя безжалостным истязателем, но он от меня ничего не добьется. Как он может так истязать родного брата?»

Майор внимательно слушал слова переводчицы. Он открыл было рот, чтобы задать еще вопрос, но в этот момент широко распахнулась дверь и вошел Алексей Венда. Высокий, широкоплечий, двадцати четырех лет, с правильными чертами лица, но очень хмурый, даже насупленный. «Господин майор, разрешите поговорить с моим дядей на привычном мне языке гестапо?» – спросил Ленька и, не дожидаясь ответа майора, обратился к Федору. «Ну, что, дядя Федя, все еще продолжаешь дурить? Сколько можно тянуть с предоставлением нам списков евреев, работавших на железной дороге. Ведь ты же помнишь всех их, с анкетными данными и адресами, так напиши для нас немедленно и будь свободен, иди домой, к семье. Тебя ведь очень ждут». «Не выдам я вам этих невинных, не возьму я груз их гибели на свою совесть», - прошептал Федор. Алексей стал разворачивать сверток трубочкой, который он прижимал к своей длинной черной шинели СС с широченными блестящими обшлагами. «Ну, что же, не хотел я применять к тебе мой прибор, да видно придется наставить тебя на путь истинный суровым способом», - с этими словами Алексей вынул из свертка плеть с пятью кожаными полосками. В конец каждой был зашит тяжелый стальной сердечник бронебойной пули. На концах полос, там, где видны были выпуклости стальных вкладышей, была отчетливо видна свежая, еще не полностью запекшаяся кровь. «Сейчас ты не только заговоришь у меня, ты сейчас выть будешь. Повернись спиной ко мне». Алексей схватил Федора левой рукой за шиворот, правой сбросил с его рук ременную петлю и буквально навесу повернул Федора лицом к спинке стула. Федор всегда был сухощавым, а за месяц непрерывных пыток избиениями, голодом и жаждой, стал совсем тощим.

Алексей продел руки Федора между гнутых палок спинки венского стула и снова туго затянул их ременной петлей. «Последний раз спрашиваю, напишешь список сейчас же?» Федор отрицательно мотнул головой. В комнате раздался свист, как будто в окно влетело сразу несколько пуль. Плеть всеми своими полосами, начиненными смертоносным железом, пролетела по широкой дуге в длинной сильной руке Алексея и опустилась на спину Федора. Раздался лязг удара кожаной плети и разогнанного ею железа по человеческой плоти. Был слышен треск раскалывающихся ребер и над всем этим воспарил дикий смертельный истошный прощальный вой Федора. Вой этот, как резко возник, так же резко и оборвался. По спине Федора потекли быстрые струйки крови, голова его упала вправо, он весь покосился и упал на правый бок, увлекая за собой и венский стул с мертвой ременной петлей. Федор потерял сознание, голова его откинулась при падении. В углу рта виднелась тонкая струйка крови. Глаза его были открыты, но они закатились, так что были видны одни белки. Всем стало ясно, что Федор умер и унес с собой сведения, столь важные для этой кровожадной своры.

Майор вскочил с кресла и бабьим срывающимся голосом заорал по-немецки: «Что ты наделал, осел? Ты нарочно убил его. Вы с отцом сговорились. Я вас посажу, вы сами будете сидеть у меня на допросах на этом самом стуле». Петр выхватил из рук Алексея плеть и в сердцах бросил ее в угол камеры пыток. Алексей, молча, развел руками,- «Я ведь хотел помочь вам получить от него сведения как можно быстрее».

Переводчица, которая с самого утра, когда ее привел майор, вздрагивала при каждом звуке удара по телу Федора, кинулась к его бездыханному телу, смочила свой носовой платок в той воде из второй кружки, которую так и не дали Федору, и приложила мокрый платок к его лбу. Другой рукой она приподняла его голову и горячо зашептала: «Только вы не умирайте, я вас очень прошу, а то ведь и я не выдержу такое». Девушка стала тереть мокрым платком лицо Федора и трясти его голову. В белых открытых глазах Федора появились темные краешки радужек, но тело все еще было бездыханно. Увидев реакцию переводчицы, майор заорал: «Доктора, немедленно доктора».

Алексей бросился к телефону, взял тяжелую коробку и стал беспорядочно и судорожно стучать по массивному железному рычажку. «Дайте скорую, немедленно, в здание управления СД. Я офицер СС Вейда, я встречу у входа и проведу в кабинет». Алексей бросился к входу встречать скорую из военного госпиталя. Петр помогал переводчице поддерживать голову Федора. «Следите, чтобы он не проглотил язык и не подавился, а то все будет кончено», - в полной растерянности бормотал Петр.

Приехала скорая, она отвезла Федора в тот самый немецкий военный госпиталь, куда около трех недель назад привозили его младшего сына Валерика, четырех лет, подорвавшегося на противопехотной гранате. Мальчик чудом выжил, в основном именно потому, что попал в этот немецкий госпиталь. Федору рассказал об этом как бы между делом Петр, приписав себе и своей жене Дарье Сергеевне заслугу в том, что Валерик остался жив.

Федор пришел в себя, когда фельдшер поставил ему капельницу и ушел. У двери в палату остался дежурить солдат. Федор представил себе, что теперь Валерик лежит дома, правая рука и левая нога в гипсе. Отец представил, как его маленький сынишка цепляется за жизнь оставшимися на свободе левой ручкой и правой ножкой. Но пока его ребенок по большей части оставался по другую сторону от жизни.

Когда Федора в СД переставали пытать, а было это только поздней ночью, он постоянно думал о своем меньшом, о Тататаечке. «Как там Лида и Витусик?» - подумал Федор о жене и среднем сыне. Вместо сна ночами в заточении Федор впадал в полузабытье, ему казалось, что он снова со своей семьей, обнимает Лиду, поправляет окровавленные подушки Тататаечки и толкует с серьезным и рассудительным кудрявым красавчиком Витусиком.

В госпитале Федор медленно оживал. Упрятав далеко и надежно в закоулки своей памяти все, что составляло теперь главный смысл его борьбы с врагом, Федор стал намного спокойней. Избиения перестали причинять ему прежнюю нестерпимую боль. Истязатели заметили изменения в поведении Федора, он перестал кричать от боли. Фашисты, а вместе с ними и родной брат Петр удваивали свои усилия, били ремнями, вымоченными в соленой воде, били лозиной, тростью, били так, что кожа на спине Федора рассекалась и по телу сочилась кровь. Федор отрешенно молчал. Он уже никак не реагировал на вопросы истязателей. Петр как-то, оставшись наедине с Федором, проговорился о том, что майор СД Майер созвал совещание и пригласил на него и Петра. «Херр Вейда, - обратился Майер к Петру, - мы подозревали вас в том, что вы жалеете брата и не прилагаете должных усилий, чтобы заставить его говорить то, что крайне важно для нас узнать. Мы подключили к допросам других офицеров, в рвении которых у нас нет никаких оснований сомневаться. Результат не изменился. Федор Венда продолжает упорствовать и запираться. Его блуждающая улыбка в минуты самых интенсивных воздействий наводит на мысль, что он, возможно, сходит с ума. Мои люди перевернули вверх дном все шкафы, все столы и ящики у Федора в его прежнем кабинете, у него дома, в домах всех его родственников и друзей. Списков евреев и советских активистов железной дороги мы не нашли. Они остались только в памяти Федора. Если он сойдет с ума и потеряет свою блестящую память, мы никогда не доберемся с его помощью до тех, кто скрывается от нас. У меня есть предложение сделать перерыв в допросах, выпустить на короткое время Федора домой. Пусть побудет с семьей, может быть поймет, что своя семья, своя жизнь для него дороже, чем чужие люди, многих из которых он никогда и не встречал. Нельзя допустить, чтобы Федор сбежал. Хотя это крайне маловероятно, поскольку его младший сын прикован к постели и не транспортабелен. Мать не бросит ребенка. Да и Федор не бросит семью. Тем не менее, мы приставим к нему круглосуточного охранника, который будет находиться в квартире Федора. Кроме того, за ним будет наблюдать и внешний сотрудник. Уверен, что после такого отпуска у Федора развяжется язык, а нет, так жалеть его не будем. Либо он выдаст нам все интересующие нас объекты, либо отправится к своим вендавским предкам».
Майер помолчал и в заключение сказал: «У меня все. Если нет вопросов или других предложений, можете быть свободны».

Федофф старался уберечь Федора от СД, объясняя полицейским чинам, что Федор является его лучшим агентом, которого он с головой загружает работой на Абвер. Когда Федоффа вызвали в апреле 1942 года в Берлин, Федора арестовали агенты фашистской полиции СД. В конце мая Федофф вернулся и узнал об аресте Федора. Он испугался, что Федор выдаст его под пытками.

Федофф не выдержал и сразу же бросился в СД. Он устроил скандал Майеру и Винсу. Федофф кричал в присутствии переводчицы Поляковой-Гармс, что Федор его лучший агент, завербованный и активно работающий еще с довоенных времен. Отослав переводчицу, Майер стал резко отчитывать Федоффа: «Герр Федофф, во-первых, вы неожиданно ворвались в мой кабинет и стали в присутствии русской переводчицы, не имеющей допуска к сверхсекретным материалам, рассказывать о том, чем вы занимаетесь и что Федор Венда является вашим агентом. Никто не может гарантировать, что эта информация не попадет к партизанам и подпольщикам, вследствие чего ваш агент будет ими казнен как предатель.

Ваша неожиданная эмоциональная реакция вызвала у меня и у майора Винса, по крайней мере, удивление. В другое время я хотел бы получить от вас объяснение этой вашей реакции. По поводу того, что ваш эмоциональный взрыв произошел в присутствии русской переводчицы, то, по существующей инструкции, я обязан сообщить в гестапо факт разглашения вами сверхсекретной информации при лицах, не имеющих соответствующий допуск. Во-вторых, СД имеет свои задачи и функции, исходя из которых, мы производим аресты интересующих СД лиц. Мы не обязаны согласовывать свои действия с Абвером. В-третьих, я неоднократно заявлял вам, что ваш агент Федор Венда располагает важными для СД сведениями и уклоняется от сотрудничества с СД. Мы обращались неоднократно к Федору Венда с просьбой предоставить списки лиц, которые заведомо являются врагами рейха на освобожденной нашими войсками территории.

Более полезный сотрудник Петр Вейда подтвердил, что его брат, бывший начальник управления кадров крупнейшего в Симферополе работодателя – железной дороги, обладает феноменальной памятью. Следовательно, даже если он не располагает списками сотрудников железной дороги, все равно он может, пользуясь своей исключительной памятью, сообщить нам сотни имен и адресов коммунистов, политработников, советских активистов и евреев. Эти люди остались в Симферополе и могут причинить большой вред немецким войскам и оккупационным властям, если Федор Венда не поможет нам выявить и обезвредить их. Это было главной причиной его ареста. Даже под мощным психологическим и физическим воздействием, которому мы его подвергли в течение этого месяца, Федор упорствовал и не выдал нам информацию, которой он, по-видимому, располагает.

По вашей столь настоятельной просьбе мы выпустим Федора Венду, но с условием, что вы получите от него интересующие нас сведения и передадите их в СД. Если этого не произойдет, то мы вновь возьмем под стражу вашего агента и уж тогда выколотим из него имена и адреса всех симферопольских партийцев и жидов».
Ответственность за Федора была возложена на нового майора СД, Вебера. Майор больше не доверял Петру и Алексею, он сам навестил Федора в госпитале. Врачи сказали ему, что Федор очень слаб и не выдержит никаких допросов. Майор решил изобразить роль «доброго полицейского». Он принес Федору фрукты и шоколад. Его сопровождала переводчица, которая почему-то переживала за Федора.

Свою речь Майор начал с того, что брат и племянник Федора негодяи, они бесчеловечно обращались со своим близким родственником. Майор деланно осудил Петра, возложил на него ответственность за то, что истощенный Федор совершенно не способен в нынешнем его состоянии припомнить имена и адреса людей, которыми интересовалась СД. Майор сослался на врачей и сказал, что он поддерживает их совет дать Федору возможность отдохнуть, собраться с мыслями и воспоминаниями и после этого написать полный и обстоятельный список евреев и коммунистов, которые работали на всей Сталинской железной дороге от Симферополя до Днепропетровска. «Вы ведь как начальник управления кадров знали личные дела их всех, не так ли? – спросил Вебер Федора, - Я слышал, что вы знаменитый каллиграф и к тому же обладаете феноменальной памятью. Говорят, вы держали в памяти анкетные данные почти всех десяти тысяч работников железной дороги», - майор старался говорить как можно более ласково и вкрадчиво.

Федор лежал на больничной койке, отвернувшись к стене, он никак не реагировал на слова майора. Федора больше трогал участливый тон, которым переводчица доносила до него слова майора. Майор начал говорить о том, что он мог бы договориться о том, чтобы Федора отпустили временно домой побыть с семьей. При этом майор обещал дать Федору для него и семьи полный сухой паек, полагавшийся немецкому офицеру, отправлявшемуся на побывку домой. Майор стал перечислять продукты, входившие в паек, там были и колбасы, и шоколад, и многие другие деликатесы, которых Федор с семьей не видел со времен его работы на железной дороге. Федор глубоко задумался.

Сбивчивые мысли, желания и мечты роем завертелись в его воспаленной голове. Мысли о семье и детях резко обрывались, когда к нему возвращалось ощущение резкой боли в треснувшем ребре, туго перетянутом немецкой повязкой. Боль наплывала, как волнами, то тупая, то очень острая. Боль стала единственным ощущением в сплошь покрытом синяками и ссадинами теле, особенно в исполосованной Петром, а потом и Алексеем костлявой спине Федора.

Федор ясно представил, как первое время, сразу после ареста, когда его начинали бить, он часто почти сразу же впадал в болевой шок, терял сознание, безжизненно повисал на привязи к стулу или сползал на холодный пол, если не был привязан. Его окатывали холодной водой из ведра, наотмаш били по щекам, оглушительно орали, пытаясь привести в чувство. Постепенно Федор привык к избиениям и перестал падать в обморок. Болевые шоки отступили, Федор научился терпеть боль, потом он стал отвлекаться мыслями о Лиде, о детях, особенно, о тяжело раненном Валерике.

Все чаще Федор стал вспоминать лица людей, партийцев, совработников, в том числе евреев, имена и адреса которых из него пытались выбить фашисты. Эти люди благодарно улыбались, плакали, когда ему было особенно больно, подбадривали, просили потерпеть. Федор уже перестал сознавать, что все эти люди даже не знали о том, какие муки он переносил ради того, чтобы хоть часть из них выжила, избежала фашистского ареста и может быть таких же мук, какие испытывал он ради спасения этих людей.

Многих из этих людей Федор знал лично. С этими знакомыми он теперь мысленно здоровался, расспрашивал об их здоровье, о семье. В своих мыслях Федор вел себя так, как он это делал в те времена, когда был начальником управления кадров и эти люди приходили к нему со своими нуждами и мыслями. Федор никогда теперь не вспоминал их слабости, когда они приходили поябедничать на кого-то из сослуживцев. Ему часто удавалось убедить их забрать свое заявление, которое было на самом деле написанным под горячую руку смертоносным доносом на, в общем-то, невинного знакомого. Не задавал теперь Федор и вопросов о том, где и как они скрываются от немцев, как борются с врагом. Такие вопросы перегрузили бы ту часть его памяти, которую он особенно тщательно оберегал от врагов.
Здесь, в самом укромном месте его головы, находился непробиваемый и несгораемый сейф, в котором надежно хранились особо важные сведения, которые были недоступны врагам, включая его родного брата Петра и племянника Леньки, предателей и безжалостных истязателей.

Пытки медленно, постепенно, но неотвратимо лишали Федора контроля над потаенными закоулками памяти, над его сейфом. Федор понял, что скоро он окажется не в состоянии выдерживать пытки и может выдать фашистам невинных людей. Тогда все перенесенные им до сих пор истязания окажутся бессмысленными. Это было как прозрение. Федору стало ясно, так продолжаться больше не должно. На его теле не осталось живого места, его больше не должны бить, иначе он сойдет с ума и не сможет больше контролировать себя.

Майор продолжал нудно и подробно описывать преимущества, которые получит Федор в случае сотрудничества с немецкими властями. Главное условие, которое ставил майор, было предоставление Федором как можно более полных списков людей, интересовавших СД.

Вдруг Федор резко повернулся к майору и сказал, что в его нынешнем состоянии он при всем своем желании не сможет вспомнить людей, известных ему ранее. Федор согласился с майором в том, что усиленное питание и пребывание с семьей, возможно, помогут ему восстановить мысли и память.

Майор, казалось, засветился радостью. Он восгордился, что деланной добротой и профессиональной ложью он сумел быстро добиться того, чего не смогли получить заплечных дел мастера, тупоголовые Петр и Алексей Вйнда за целый месяц времени, потратив уйму сил.
Лицо переводчицы погрустнело. Она вовсе не радовалась тому, что Федор был сломлен и, как ей показалось, согласился сотрудничать с немцами в уничтожении сотен невинных людей. Она знала, какая злая участь постигала всех, кого знакомые выдавали СД. В то же время она не могла осуждать Федора, ведь она сама наверняка не выдержала бы даже нескольких жестоких ударов. Его же били целый месяц изо дня в день, с утра и до поздней ночи.

Майор  предложил условия сотрудничества Федора с СД. Федор получал неделю на побывку с семьей и на припоминание списков нужных СД людей. Майор знал, что младший сын Федора был прикован к постели, а без любимого ребенка Федор не стал бы убегать к партизанам или скрываться у местных подпольщиков. К тому же Федор был очень обессилен длительными пытками. Тем не менее, майор сказал, что приставит к Федору вооруженную охрану, которая будет стеречь его внутри квартиры и снаружи. Майор перечислил множество продуктов в составе офицерского пайка, вкус которых Федор уже давно забыл и которые были очень нужны его семье, особенно, потерявшему много крови и все еще находившемуся на грани жизни и смерти Валерику.

Майор продиктовал переводчице текст, который Федор должен был подписать в переводе. Там говорилось, что при малейшей попытке бегства Федор и вся его семья будут уничтожены самым жестоким и безжалостным способом. Майор сказал, что все они будут отданы голодным собакам, специально тренированным для таких экзекуций. Федор хорошо знал о том, что немцы иногда применяли такую казнь для тех, кого подозревали в связях с партизанами и советской разведкой.
Через несколько дней Федора действительно отпустили домой прямо из госпиталя. Федору не сказали, что за него энергично хлопотал вернувшийся из Берлина Федофф. Александр Павлович сам приехал за Федором.
Он отвез Федора домой и назначил ему  встречу через два часа.
 
Глава 18. Ранение Валерика.

Зима 1941-1942 года была небывало холодная и долгая не только под Москвой, но и в Крыму. Печку топить было нечем, мерзли Венды отчаянно. Неподалеку от их дома, в овраге, что прилегал к улице Гоголя, была небольшая свалка. Когда-то на этом месте были запасы угля и дров для стоявшей там районной котельной. Кочегары сваливали неподалеку золу, которую накапливали там и периодически вывозили.

Во время оккупации котельная не работала, и на кучи оставшейся золы окрестные жители стали выбрасывать всякий мусор. В старом мусоре изредка попадались не полностью сгоревшие кусочки антрацита и древесные угольки, которые еще могли сгодиться бросить их в печку. За тем туда и наведывались местные жители. Весна никак не наступала. Подошел май, а тепла все не было. Топить было нечем. Год назад в первомай они ездили всей семьей на веселую маевку. Было очень тепло и солнечно. Теперь же второго мая в Симферополе было пасмурно и холодно.

К Лиде в гости пришла Феня. Она тоже очень переживала за арестованного брата. Лида заплакала. Валерик подошел и стал ее успокаивать, предложил сплясать. В это время в дверь постучали. Лида открыла. На пороге стояла Дарья младшая, Петрова жена. Лида удивилась, она знала, что ее Федю арестовали по доносу Петра. Она, было, хотела выставить за порог предательницу, но Дарья сказала, что пришла поговорить об освобождении Федора. При этом она кивнула в сторону Фени, мол, лишние уши нам не нужны.
Лида попросила Феню погулять с Валериком во дворе. Феня люто ненавидела Дарью, не ответила на ее приветствие и сказала, что как раз собралась на свалку за угольками и хотела взять с собой Валерика. «Игрушек сейчас никаких не купишь, пусть малыш хоть в мусоре поковыряется, - сказала Феня Лиде, - В четыре с половиной года каждый ребенок мечтает об игрушках. Кое-что осталось с довоенного времени, но они ему порядком надоели, мальчику хочется чего-нибудь новенького». С этими словами взяла Феня племянника за руку, и они пошли через дорогу, под мост на свалку.

«Послушай, Лида, только ты меня не перебивай и не гони. Мы с Петром сидели вчера вечером и все думали, как вытащить Федора домой из тюрьмы. Петр может договориться с начальниками СД, что, если Федора выпустят домой, то ты на него повлияешь и убедишь, что он должен написать список коммунистов и евреев, которые работали на железной дороге, а теперь скрываются где-то в Симферополе или в лесах Крыма».

В это время Феня начала на свалке выискивать угольки, а Валерик стал копаться в мусоре в поисках чего-нибудь подходящего поиграть. Нашел Валерик какой-то предмет, который чем-то напомнил ему фляжки, которые болтались на поясе у каждого немецкого солдата. Вещь показалась и интересной, и очень нужной. Стал Валерик с любопытством рассматривать, вертеть и щупать эту фляжку. Нашел на ней колечко, потянул за него с усилием, колечко выскочило вместе с небольшой проволочкой. В этот момент Валерик услышал, как фляжка громко зашипела.
«Тетя Феня, - закричал он, - смотри, какую я хорошую вещь нашел, и она еще и шипит». Тетя Феня, находившаяся от Валерика метрах в двадцати, сидя на корточках с углями в лукошке, повернулась к нему и увидела гранату в руках ребенка. Лицо ее перекосилось от ужаса, и она, что было силы, закричала: «Брось это немедленно!». Феня не успела договорить фразу. Выражение лица тети и ее жесты испугали Валерика. Он уронил из рук тяжелую гранату себе под ноги.

Феня отвернулась, сжалась и пригнулась еще ниже к земле. Раздался оглушительный взрыв. Легкое маленькое тело Валерика было отброшено взрывной волной метров на тридцать. То ли от воздушной ударной волны ребенок летел впереди и быстрее крупных осколков, то ли разброс осколков гранаты был рассчитан на взрослых людей и осколки в основном пролетели выше головы Валерика, чудом не оторвав ее. Только два крупных осколка среди тучи мелких догнали Валерика и вонзились в его тело.

Валерик лежал на куче мусора без сознания, с тяжелыми ранениями в правую руку и левую ногу, с тысячами мелких осколков по всему телу. Феня была серьезно ранена под правую лопатку. Как сидела она на корточках, спиной к взрыву, так и ткнулась лицом в землю, истошно закричав от боли.

Территория свалки, овраг и прилегающее поле были пустынны. Некому было услышать ее стенания. Истошно кричащая женщина с залитой кровью спиной и ее четырехлетний бездыханный, сплошь побитый осколками племянник истекали кровью. На звук взрыва из казармы, которая была метрах в трехстах на вершине холма, выбежали два молодых немецких солдата с винтовками. Они осмотрелись по сторонам, увидели столб пыли и дыма, обозначивший место взрыва, и медленно двинулись в этом направлении, держа оружие на изготовке. Пыль быстро унесло ветром. Солдаты увидели раненых людей и перешли на быстрый бег. Один из них указал на лежащего ребенка, отдал товарищу винтовку. Он подбежал к Валерику и без раздумий поднял на руки ребенка, заливавшего его новенький мундир кровью. Второй немецкий солдат поднял на ноги Феню и, поддерживая ее свободной от оружия рукой за талию, спросил, где наш дом. Феня кивнула в сторону подъема к улице Гоголя и дома на другой стороне улицы.

Первый солдат, прижав к себе бездыханное, сочившееся кровью тело Валерика, побежал к указанному ему дому. На удары его сапога в дверь выбежала Лида. Увидев сплошь залитого кровью младшего сына, она всплеснула руками и в ужасе закрыла ладонями лицо. Лида едва удержалась, чтобы не упасть в обморок. Солдат протянул ей безжизненное тело Валерика.

Лида положила Валерика на подушку, которая быстро насквозь пропиталась его кровью. Мать потеряла голову, она бегала вокруг ребенка и причитала, считая, что он мертв. Дарья попыталась успокоить Лиду. Она проверила пульс и обнаружила у Валерика какие-то слабые признаки жизни. Даоья сказала Лиде, что неподалеку немцы оборудовали военный госпиталь. Она сказала «Лида, бери Валерика и быстро идем туда». Женщины почти бегом добрались до госпиталя.

Дарья пошла первой в регистратуру и объяснила, что Валерик племянник офицера СД Петра Венда и двоюродный брат Алексея Венда, который тогда уже служил в СС. После этого Валерика без промедления отправили в операционную. Мать осталась на лестнице, ее дальше не пустили. На Дарью надели халат и провели в операционную.

Дежурный хирург осмотрел Валерика и сказал, что нужна безотлагательная сложная и долгая операция. Увидев, что мальчик очнулся, он добавил, что применение наркоза невозможно из-за большой потери крови и детского возраста. Из Валерика вытаскивали и вырезали осколки вживую, без наркоза. На его стоны никто не обращал внимание. На левую ногу и правую руку наложили гипс. Рука была ранена в мышцу и надкостницу, на ноге была повреждена кость выше колена.

Оставлять ребенка в военном госпитале не полагалось, и женщины понесли Валерика в чудом сохранившуюся областную больницу в доме номер восемь на улице Розы Люксембург. Поступил ребенок в больницу второго мая 1942 года. Лида была все время с ребенком. В больнице не было ни питания, ни перевязочных материалов. Так прошло четыре дня. Пришел брошенный голодный Витя, и Лида забрала Валерика домой.

Через неделю как бы невзначай заскочила Дарья Сергеевна, поинтересовалась здоровьем Валерика. Она посетовала, что не смогла закончить разговор с Лидой, когда принесли раненного Валерика. Лида ответила, что сейчас ей не до разговоров. Врачи сказали, что малыш потерял много крови, остро нуждается в усиленном питании. «А где его возьмешь сейчас, это усиленное питание», - сказала Лида и заплакала. «Ты знаешь, Петр добился признания его немцем и отоваривается в особом магазине. Там есть все. Если ты возьмешь в больнице справку, что Валерик нуждается в усиленном питании, Петр, ссылаясь на то, что ребенок является его племянником, носит ту же фамилию, получит детское усиленное питание для поправки твоего сына. Даст бог, там не обратят внимание на разницу между «н» и «й» в фамилии. Только ты должна выправить такую справку». Дарья ушла, а Лида побежала в больницу. В справке, выданной 19 мая 1942 года, главврач и лечащий врач на официальном довоенном бланке, где слово «Товарищ» везде было зачеркнуто от руки и заменено значком «Гр.», отметили, что вследствие множественных осколочных ранений Валерий потерял много крови и ему требуется усиленное питание. В справке было указано, что осколочные ранения в левую ногу и правую руку самые серьезные.

Мелкие осколки покрывали почти все тело ребенка. По словам Лиды, маленький осколок попал в писку Валерика, и тоже вызвал фонтанчик крови.
Много лет Лида и Валерик выковыривали из его тела бесчисленное множество крошечных кусочков черного металла. В его нижней губе навсегда остался маленький осколок. Попытки выковырять его вызывали особо острую боль, и Валерик смирился с его существованием. Многие участники и дети войны живут с металлом в теле.

Много лет спустя, в 1969 году Валерий впервые попал в ГДР. Ему очень хотелось найти того солдата, который спас ему жизнь, но выражать благодарность бывшему солдату гитлеровского вермахта было бы небезопасно, да и не к лицу советскому гражданину, притом члену КПСС.

После выезда в США в 1990 Валерий подумывал начать серьезный поиск того солдата, да только он ничего о нем не знал, кроме того, что стоял солдат в начале 1942-го в Симферополе и вернулся он в свою казарму в насквозь пропитанном детской кровью мундире.

Не мог Валерий выразить свою благодарность и Дарье Сергеевне. Была она осуждена вместе с Петром в 1946-м году. Муж был приговорен к расстрелу, жена отбыла 25 лет в заключении. Приходила Дарья после освобождения в 1972-м году к Лиде домой в Симферополе. Валерий тогда жил и работал в Москве. Лида не пожелала разговаривать с Дарьей, опасаясь дурно повлиять на карьеру сыновей. Больше Лида и Валерий никогда о Дарье не слышали до тех пор, когда партийная организация облпотребсоюза  начала персональное дело против Виктора, обвинив его в связях с Дарьей.

В 2006-м году Валерий стал добиваться допуска к уголовному делу КГБ №14978 о следствии и приговоре П. М. и Д. С. Венда, которое хранится в Крымском управлении Службы Безопасности Украины. После четырех лет беспрерывных обращений в СБУ, к Президенту и премьер-министру Украины Валерий был, наконец, допущен к изучению этого дела. Материалы толстого тома широко использованы в этой книге.


Глава 19. Самоубийство Федора

Федофф уже ждал Федора в машине точно в том же месте, где высадил Федора около двух часов назад. «Едем ко мне в офис на Архивном спуске, там сможем поговорить спокойно, без лишних ушей». «Да, конечно, Александр Павлович»,- согласился Федор. Всю недолгую дорогу до своей резиденции Федофф, который на этот раз сам был за рулем, почти не спускал взгляда с зеркала заднего вида, стараясь понять, есть ли за ними слежка. «Впрочем, адрес резиденции им известен, они скорее попробуют установить потайные микрофоны в моем кабинете», - думал Федофф, продолжая по инерции глядеть назад через зеркала своего изрядно потрепанного Мерседеса 1931-го года выпуска.

Дорога до Архивного спуска заняла не больше пяти минут. Федофф въехал во двор. Федор потянул ручку и толкнул дверь машины, она открылась вперед. Они вошли в подъезд, Федофф поколдовал с замками и открыл стальную дверь своей резиденции. На окнах решетки. Здесь он и жил, и работал. Оба молчали. Федофф стал быстро осматривать помещение, особое внимание уделил телефонному аппарату, люстре, радио системе. Эта система была объектом его гордости. Она была сделана фирмой Грюндиг очень ограниченным тиражом. Выглядела она как довольно широкая тумбочка красного дерева с встроенными радиоприемником и электрическим патефоном. Задняя стенка представляла собой кассету для множества пластинок. В обойму патефона заряжалось шесть пластинок, и они автоматически устанавливались по очереди на бобину и проигрывались.

Федофф зарядил пластинки с увертюрами Вагнера, комната наполнилась громкими бравурными звуками прекрасной романтической музыки в исполнении большого симфонического оркестра. Федофф немного подумал и включил еще и радиоприемник. Теперь комнату заполнила какофония. Федор поморщился, Федофф одобрительно кивнул, это уже было близко к идеально маскирующему белому шуму. Теперь никакое подслушивающее устройство не возьмет их голосов, они смогут вполголоса откровенно и подробно обсудить множество накопившихся трудных вопросов.
Федофф включил кофеварку и достал две коробки шоколадных конфет. «Возьми это домой для ребят», - протянул он Федору коробку побольше. Вторую он открыл и пододвинул Федору: «Ешь, Федя, подкрепись, нам с тобой надо крепко посоображать».

«Что и говорить, Александр Павлович, ситуация очень сложная, даже критическая, - начал медленно Федор, - они старались выбить из меня сведения о коммунистах и евреях, оставшихся в Симферополе. Меня очень били, не давали спать, грозились привести мою семью и истязать Лиду и детей на моих глазах до тех пор, пока не составлю для них списки. Они перестарались, я стал часто терять сознание. Сказал им, что в таком состоянии память моя отказала, и я не могу припомнить имена и адреса интересующих их людей. На какое-то время они прекратили пытки, а потом возобновили их с особой жестокостью. Я был уже на самом пределе моих сил. К счастью, как раз в этот момент, как я понимаю, ты добился моего освобождения.
На прощание мне сказали, что выпускают на короткий срок, повидать семью, подумать о моей судьбе и о судьбе моих близких. Дали одну неделю, чтобы составил и принес им списки или передал их через тебя. В противном случае обещали подвергнуть меня особым пыткам и отдать на съедение голодным собакам в присутствии моей семьи. С них станется скормить собакам и семью».

Голова Федора поникла к самой груди, глухой голос выдавал бессилие и отчаяние. «Скажи, Федор, спрашивали ли тебя в СД о наших с тобой отношениях?» «Нет, Саша, меня ведь сначала арестовала оккупационная полиция ГФП. Там меня и начали допрашивать. Тебя они вообще не упоминали. Насколько я понимаю, ГФП как военная полевая полиция, действующая на фронте и на вновь оккупированных территориях, интересуется только потенциально опасными для тыла действующей армии элементами среди оккупированного населения.
Потом меня перевели в СД на том основании, что я вместе с Петром добровольно пришел и зарегистрировался в СД. В СД меня поначалу допрашивал Винс, потом он только присутствовал на допросах, а избивал меня мой родной брат Петя. Уж как он старался выслужиться! Он оказался истинным извергом. Винс, который знает русский, все время подзадоривал Петра, мол, ты же гарантировал, что вы с братом представите мне списки жителей Симферополя, враждебно настроенных к немцам. Ну, Петр и не жалел меня. Пару раз на допросы приходил Майер, один раз Винс ему переводил, в другой раз Майер привел свою переводчицу Полякову-Гармс. Женщина закрывала лицо руками, отворачивалась и даже вскрикивала иногда. Может быть, это оттого, что мы с ней были неплохо знакомы до войны, а то ведь она должна быть привычна к жестоким допросам в кабинете Майера. Потом на допросах присутствовал незнакомый мне майор. В его присутствии Ленька ударил меня своей плетью с железками, так что я потерял сознание».

Федор умолк, а потом тихо сказал: «Я больше не выдержу, я не могу вернуться в СД. И списки я им не представлю. Во-первых, как я могу послать на смерть невинных людей, а, во-вторых, отбили они всю мою память, да и сам я изо всех сил старался выбросить из своей головы имена знакомых мне коммунистов и евреев. Пусть они живут и спасаются, как могут, а я их не выдам.

Только вот не знаю, что со мной будет, если опять бить будут. Никаких моих сил не осталось. Я очень благодарен тебе, Александр Павлович, за то, что вызволил меня оттуда. Помоги мне больше туда не возвращаться, очень тебя прошу. Если бы я мог, я убежал бы к партизанам в леса, но как я могу оставить здесь семью, их ведь уничтожат. Валерик тяжело ранен, его нельзя вообще перевозить. Оставить его у Никифора с Феней не удастся, потому что Лида ни за что не уедет без сына. Да и я не смог бы».

«Вряд ли я чем-то смогу тебе помочь. Категорическим требованием выпустить тебя из тюрьмы СД я навлек на нас обоих новые подозрения. Теперь тебя могут забрать уже не в СД, а в гестапо, что намного страшнее. Уж они смогут вытащить из тебя химическими уколами и калеными щипцами информацию о наших с тобой делах, тогда и нам с тобой конец, и твоей семье, и нашему общему делу.
А дело это очень важно для противостояния нашей России фашистским полчищам. Фашисты подошли к самой Волге, оккупированы вся Украина, вся Белоруссия, огромная часть европейской России. Но я твердо верю, что фашисты сломают свою шею, прежде чем покорят нашу страну. Так было с татарской ордой, с Тевтонами и шведами, с поляками, с Наполеоновскими армиями. Так будет и с гитлеровской армией.
От того, смогу ли я и дальше передавать важную военную информацию в Москву, или гестапо оборвет эту нить, тоже в какой-то мере зависит, выстоит ли Россия». Федофф умолк. Потом неожиданно спросил: «Ты понимаешь, Федя, что наше с тобой дело очень важное? Может быть, тебе составить и отдать им списки ваших людей, которые остались в Симферополе?» «Нет, Саша, на это я никогда не пойду. Если бы я не выдержал и выдал их, я не смог бы жить дальше. Уж лучше мне наложить на себя руки».

Федор погрузился в тяжелое раздумье. Какое-то время он молчал, потом заговорил: «Снова идти под пытки, возможно еще более страшные, чем те, которые я еле вынес, я больше не могу. Невозможно даже подумать о том, что я мог бы убежать в лес, бросив семью на растерзание этих бешеных псов. Ясно, что избежать нового ареста я не могу. Не могу, если останусь жив. Ты понимаешь, Саша, куда я клоню, и какой единственный выход у меня остался?

Давай поговорим о том, кто и как тебе будет помогать связываться с Москвой, когда меня не станет. Я все обдумал. Договорюсь с моей мамой, Дарьей Петровной, она и моя младшая сестра Маша примут у себя и всячески устроят ту радистку, Катю, которую недавно прислали из Москвы. Конечно, Петр выдаст и радистку, и ее партнера, и родную мать с сестрой, если пронюхает о том, что происходит в доме матери. В то же время дом матери такого матерого предателя и сотрудника СД, как Петр, находится вне подозрений. Кроме того, сын Петра, Ленька часто заходит к своей бабке в гости, щеголяя черной эсэсовской формой.

Другого варианта я предложить не могу. Ты можешь довериться моей матери. Заверяю тебя, Саша, она не выдаст, а внимание Петра и Леньки можно отвести какими-то легендами и маскировочными действиями. Ты это можешь продумать и объяснить моей маме. Она живет на улице Розы Люксембург, 18, квартира 29. Это в двух минутах ходьбы от твоей резиденции. Вы с ней можете часто пересекаться как соседи, не вызывая подозрений».

Федор надолго замолчал, а потом продолжил: «Мама будет проходить мимо твоего окна в сторону железнодорожного вокзала и бросит камешек в стекло. Ты должен оценить обстановку, нет ли слежки, и если все в порядке, выйти к воротам. Мама развернется назад и, проходя мимо тебя, отпустит одну ручку своей сумки. Ты бросишь ей в сумку небольшую гильзу, переделанную в зажигалку. Такие есть сейчас у всех. Под отвинчивающимся донцем-капсулом у тебя будет не керосин, а пустота для шифрованной записки».
Федофф прервал друга: «Скажи маме, что в первом моем послании я уточню порядок скрытной передачи данных. В целом же я согласен с твоим планом. А насчет твоей мамы, жаль подвергать ее такой опасности, но другого выбора у нас нет». «От тебя я пойду к маме, прощусь с ней, Машей, Феней и Клавой. Надеюсь, Петьки и Леньки там не будет. Оба они проявили зверство в отношении меня на допросах». «Пытался я достать для нас с тобой яд в Берлине, но побоялся навлечь на себя подозрение.

Майер послал солдата в твою квартиру стеречь твою семью, чтобы они с тобой не сбежали. У солдата, конечно, будет оружие, какое, не знаю, но может быть, тебе удастся им воспользоваться. Продумай, Федя, свое письмо, от него будет зависеть судьба твоей семьи, да и моя тоже. Ну, давай, брат, прощаться. Если доживу до нашей победы, всем людям расскажу, скольких невинных ты спас от смерти, выдержав страшные пытки в застенках ГФП и СД, сколько ценной информации передал в Москву. Дай, Федор, обнять тебя. С богом, родной». Александр припал к впалой груди Федора, крепко обнял, ощутив жесткую щетину давно не бритых щек друга.

Федор взял Александра за плечи, хотел слегка встряхнуть его, но сил не хватило, так что вроде как погладил друга по рукавам фашистского армейского офицерского френча. Федор повернулся и шагнул к двери. Александр перекрестил его спину и тихо произнес: «Спаси тебя господь, мил человек».

Федор зашагал вверх по Архивному спуску и свернул на улицу Розы Люксембург. Он подошел к дому матери и поднялся на третий этаж. Маша открыла дверь. На его радость, ни Петра, ни Алексея в доме матери не было. Дарья Петровна услышала громкий возглас дочери, выбежала в коридор и заголосила: «Феденька, сыночек, наконец-то тебя отпустили постылые. Ишь, как измордовали человека, глаза впали и почернели, щеки совсем ввалились, даже на руках ссадины да синяки. Сущие изверги! И то ведь, как я рада, что вижу тебя живым, а то столько тревожных да страшных снов насмотрелась за это время». «Ничего, мама, я все выдержал, вот, живой и почти не покалеченный», - Федор старался приободрить мать.

Дарья засуетилась:«Да что же это мы в коридоре застряли, давай, Маша, накроем на стол, ведь самый дорогой гость у нас». «Ты, мать, не беспокойся, я не надолго. Лида с детьми ждут, а я тут по делам должен был совсем рядом с вами быть, вот и заглянул обнять вас, проведать, как вы тут живы-здоровы». Прибежали Клава и Феня. Все три сестры прижались к Федору. Федор старался показать, что рад своему освобождению, встрече с родными, а у самого кошки на сердце скребли, и мысли роем роились, не забыть бы что-нибудь важное. «Хорошо, что Петра с сыном нет. А где же квартиранты, которых я к вам определил? Все ли с ними ладно?» - спросил Федор. Маша его успокоила: «Они сейчас на Калинина побежали. Ленька сказал, ему немцы новую большую квартиру дали, так что он с Калинина съехал. Мама и предложила Кате и Володе, пока не поздно, захватить то жилье, она им и кое-что из вещей дала туда отнести, чтобы выглядело, что занято. Им ведь там работать будет спокойно, все ведь знают, что та квартира эсэсовцу принадлежит, а сам Ленька туда ходить не будет, больно далеко от центра, да и от Петра они будут подальше».

Дарья опять было побежала на кухню за едой. «Не суетись, мама, я только скажу тебе что-то очень важное и побегу домой», - Федор обнял пробегавшую мать и притянул ее к себе. Мать и сестры переглянулись, что, мол, немецкая тюрьма и побои сделали с Федором. Федор увлек мать в соседнюю комнату и зашептал, «Я тут забегал к Федоффу. Ты знаешь Александра Павловича из Абвера. Он хороший человек, патриот России. Мне придется уехать на время, так я ему сказал, что ты будешь от него брать записки и приносить их Кате для передачи в центр. Слушай внимательно. Каждую среду в пять вечера пойдешь мимо его окошка на Архивном спуске вниз, в сторону Салгира. Если на окне цветка не будет, то, как бы невзначай, кинешь маленький камешек в стекло и пойдешь дальше. Пройдешь метров сто и повернешь назад. Федофф выйдет на крыльцо и пойдет в твою сторону. Проходя мимо него, отпустишь одну ручку сумки, что с его стороны, он и кинет зажигалку в твою сумку. Ты, никуда не глядя, шагай спокойно дальше, прямо домой. Маша пусть в отдалении от тебя поглядывает, не следит ли кто, нет ли поблизости твоих сына и внука, будь они не ладны. Их больше всего остерегайтесь. Если Маша кого увидит, пусть крикнет «Мама, я здесь». Тогда, мать, иди быстрым шагом прямо к Маше и сторонись Федоффа. Внутри зажигалки будет записка. Бумагу ту Катя должна прогладить утюгом, тогда на ней значки проявятся».

Федор уловил сомнение в глазах матери, когда он назвал новую радистку. Он тронул Дарью за руку и успокоил: «Кате можешь полностью доверять, ее прислали после ареста Нины. Если бумагу намочить, все с нее исчезнет. Запомнила? Первая записка от Федоффа будет для тебя. В ней он уточнит порядок связи с ним» - Федор крепко обнял мать и вышел к сестрам, - «Ну, ладно, мне пора домой. Ко мне пока не приходите, что бы там ни произошло». Дарья громко вздохнула за его спиной.

На последних словах Федор осекся, смутился, отчего больно екнуло материнское сердце Дарьи. «Все будет в порядке, мать, ты особо не волнуйся. А вы, сестрицы, берегите маму и сами будьте осторожны. Если кто будет из жителей или моих старых знакомых спрашивать, что нового от меня, скажите, пусть живут спокойно, я все вытерпел, никого не выдал. На том и прощайте, мои родные». Федор порывисто обнял мать, потом сестер и, не оборачиваясь, зашагал к двери. «Куда же ты сейчас, Федя?» - сдавленным от еле сдерживаемых слез голосом спросила Дарья. «Ты, мать, не волнуйся, я отсюда прямо домой, больше никуда не пойду», - с этими словами Федор вышел, осторожно и плотно прикрыв за собой дверь.

Домой Федор шел по темнеющему городу. До комендантского часа еще было время. Вместо короткого пути по улице Жуковского или Толстого, пошел по улице Карла Маркса налево, к Пушкинской улице.
Его глазам предстало душераздирающее зрелище. Почти на каждом дереве по улице Карла Маркса были повешены люди с трафаретными таблицами на груди «Партизан». За два месяца тюрьмы и пыток Федор отвык от этого ставшего здесь обычным зрелища. «Кого-то ведь из них схватили по доносу Петра и Леньки», - мелькнуло в голове Федора.

Наконец-то он свернул направо в улицу Пушкинскую. Здесь не было высоких деревьев, не было и казненных партизан. Пушкинская была шире, чем улица Маркса. Федор вздохнул чуть легче. Навалились воспоминания. Когда то улица сверкала огнями фонарей и витрин. Как и почти все жители Симферополя, Федор со всей семьей иногда прогуливался вечерами по «стометровке», от улицы Карла Маркса до драматического театра и обратно. Движение транспорта там было перекрыто, а народу было полно. Ходили строго по правилам, по правой стороне улицы, так что не сталкивались и не мешали друг другу. Издали, почти беспрерывно раскланивались с встречными, ведь все знали друг друга. Иногда делали друг другу знак и сходились на середине улицы, отведенной для встреч и разговоров. На Пушкинской находили невест и женихов, искали работу, получали дружескую поддержку в трудные минуты.

Беспроводной телефон Пушкинской был быстрее любой правительственной линии связи. Особенно внимательно следили за тем, что кто-то долго не появляется, значит, наверное, арестован. На Пушкинской ничего не было тайного, все немедленно становилось явным и общедоступным. Федор шел по середине пустой темной улицы, вспоминая, как Лида перед прогулкой любила надеть на себя и детей все самое лучшее и новое.

На Пушкинской все женщины демонстрировали моды и обновы. Мужчины в прохладную погоду носили темные костюмы, белые рубашки и черные галстуки на застежке. В теплую погоду все главы семейств были в белых холщевых костюмах или просто в рубашках, если было совсем тепло. Улица тогда выглядела очень нарядно, как будто там ежевечерне проходили огромные свадьбы. Сейчас Пушкинская была пустынна, хотя был приятный теплый вечер начала лета и дул легкий вечерний ветерок.

Федор прошел драмтеатр, миновал широкие окна бывшего дома политического просвещения и свернул направо по улице Гоголя. Он поднял глаза и невольно вздрогнул. Прямо перед ним, на левой стороне улицы было массивное здание гестапо. Раньше здесь размещался обком партии. Федор вспомнил слова Федоффа о том, что теперь Федором может заняться беспощадная тайная политическая полиция рейха. «Сил выдержать новые пытки у меня больше нет. Из этого дома еще никто не вышел живым», - мрачные мысли теснились и сталкивались в голове Федора. Он, было, сделал движение вернуться на Пушкинскую и обойти здание гестапо по Советской улице, но переборол себя. Приближался комендантский час. Ему предстояло сделать еще дома немало дел.

Федор отвернулся, поднял воротник потрепанного пальто и зашагал быстрее. Ему показалось, что один из двух наружных охранников в длинной черной кожаной шинели СС сделал шаг в его сторону. Федор испуганно ускорил шаг, черная фигура вроде повернула обратно к зданию. Федор миновал Профсоюзный переулок, улицу Жуковского, улицу Толстого, потом следовал небольшой подъем в горку, и вот он уже в своем дворе.

Поднялся по каменным ступеням, постарался осторожно открыть входную дверь, но она предательски скрипнула. Федор отпрянул, на пороге стояла фигура, в которой он не сразу узнал Лиду. Она бросилась к Федору на шею: «Феденька, наконец-то, а то ведь я испугалась, что тебя опять схватили. Ты уже знаешь, к нам на постой прислали немецкого солдата. Пришлось отдать ему нашу с тобой спальню. Так я испугалась, не тебя ли, думаю, он караулит, чтобы арестовать». Федор собрал всю, какая у него оставалась выдержка, и неестественно спокойным голосом сказал: «Не волнуйся, Лидочка, я тебе обещаю, они меня больше не тронут. Мы с Александром Павловичем все хорошо продумали. Ты пока ужин нам с тобой приготовь, а я пойду ребят поцелую».

«Только ты их не буди, Федя. Витя совсем недавно лег, все ждал тебя, а Валерик, небось, все еще не спит, очень мучат его боли в ноге и руке. Ребенок уже совсем измучился и ослаб. Надо бы нам с тобой как-то извернуться да наладить ему усиленное питание. Врач сказал, без этого Валерик может не выжить. Женщины опять предлагали пойти в Джанкой поменять что-то из оставшейся одежды на еду. Петрова жена Дарья держит комиссионку, где сбывает вещи, которые она ворует из опустевших еврейских квартир. Предлагала мне взять у нее неходовой товар и отнести в Джанкой. Я отказалась брать вещи, на которых кровь и горе невинных людей». «Правильно сделала, нельзя на этих вещах наживаться», согласился с женой Федор. Только чувствовала Лида, что в своих мыслях Федор был где то очень далеко.

Федор подошел к двери их с Лидой спальни и прислушался. Солдат громко храпел во сне. Федор приоткрыл дверь и заглянул в спальню. На подоконнике светил маленький ночной фонарик. На стуле лежала одежда немца, а к изголовью кровати был прислонен карабин. Федор задержал свой взгляд на оружии солдата, прислушался, убедился в том, что тот спал мертвецким сном, и прикрыл дверь.

В маленькой спальне стояли две детские кровати, а на полу лежала их с Лидой постель. Валерик увидел отца, перестал стонать, позвал: «Папочка, ты насовсем вернулся, теперь я обязательно выздоровею. Я тебе обещаю». Федор наклонился над сыном, долго и нежно его поцеловал и сказал: «Ты обязательно выздоровеешь, Тататаечка. А теперь спи, уже очень поздно». Федор повернулся ко второму сыну, Витя крепко спал. Федор поправил одеяло, наклонился, поцеловал сына и еле слышно сказал: «Удачи тебе, Витусик, здоровья и долгой жизни».
Потом повернулся к малышу: «А ты, Тататаечка, повернись на бок к стенке и спи». «Папочка, ты забыл, я ведь не могу повернуться, гипс не позволяет, я ведь только на спине могу лежать». Федор поправил одеяло младшему сыну, наклонился и еще раз крепко поцеловал его в щеку, потом в другую. В темноте, поскольку он не зажег лучину, Федор, не таясь, размазал по лицу слезы, непроизвольно всхлипнул и быстро вышел из детской, чтобы Валерик не услышал и Витю не разбудить. «Давай, Феденька, посидим с тобой, да поужинаем, чем бог послал», - Лида спрятала для детей паек, который принес Федор. Она показала на бедную еду на столе, которую сама состряпала. «Вот, от твоего пайка есть немного шнапса, давай выпьем за твое освобождение и возвращение из ада домой навсегда». «Лидочка, у меня на душе радость, что мы с тобой вместе дома, за столом». Чокнулись стопками и выпили. Федор быстро съел незамысловатый, почти пустой суп. Лида тоже взяла свою опустевшую тарелку, потянулась за тарелкой Федора, чтобы помыть посуду. «Лидочка, ты завтра помоешь. Не надо греметь, а то ребят разбудишь, да и непрошеного гостя тоже. Ты иди, отдыхай, а я еще должен пописать».

Федор неожиданно для Лиды порывисто и сильно привлек ее к себе и припал губами к ее губам. Лида уж и позабыла, когда муж целовал ее в губы, чуть было не отшатнулась от страха и предчувствия, а потом поддалась, размякла, прижалась к нему всем телом. «Как же я изволновалась, истомилась, ожидаючи тебя из тюрьмы», - прошептала она, почти не отрывая губ от его уст. «Ну, будет, - проговорил, отстраняясь от жены Федор, - иди, мне надо хорошенько подумать, сосредоточиться, кое-что очень важное написать», - Федор мягко, но твердо и настойчиво подтолкнул Лиду к двери, ведущей в спальню.
«Ты уж не задерживайся. Буду ждать тебя, Феденька», - проговорила она и скрылась за дверью. «Ты не жди, мне много что надо написать». Лида так и не решилась спросить Федора, сломили ли его, заставили ли писать на людей, которые остались в городе. «Да чего об этом спрашивать, главное, - живой вернулся, хоть и смертельно избитый и замученный», - подумала Лида. «Еду принес, понемногу откормлю ребят, может, все и образуется. Наверное, согласился с Петром, как Дарья мне говорила. Может, Федя им что-то напишет, чтобы отвязались, не тащили в тюрьму и не били. Вот и образуется. Пусть пишет, лишь бы семья была вместе, а то ведь такое тяжелое время на нас напало, сплошные горести».

Больше всего теперь Лиду беспокоил Валерик, состояние его все еще было угрожающее. А тут еще перестал ребенок совсем спать, мучили его боли, по всей ночи лежал тихонько, иногда всхлипывал, но ее не будил. Сама она по многу раз вставала к нему проверить, не сбилась ли повязка на раненной руке. Лида легла рядом с Витей на матрац, брошенный прямо на пол, на котором была аккуратно расстелена постель. Лида прижалась к Вите, оставляя место позади себя для Федора.

Увидев Федю, она очень обрадовалась, а вот теперь, когда он стал что-то писать, вроде бы и хорошо, а разволновалась больше прежнего. На ее душе было очень тяжело. Какое-то предчувствие не позволяло по-настоящему радоваться возвращению мужа из тюрьмы. Лида отогнала грустные мысли, встала, еще раз поправила постели детям, перекрестила обоих, поворочалась, улыбнулась мысли о том, что теперь будут все вместе, прочла, беззвучно шевеля губами, «Отче наш». Хотя воинственный атеист Федор, всегда боровшийся с религией, все равно не мог услышать и, как всегда, возразить, но привычку прятать свои молитвы от мужа, выработанную за много лет совместной жизни, так сразу не вытравишь. С тем Лида и уснула, все с той же улыбкой на счастливом и тревожном лице.

Оставшись один в большой столовой, Федор взял с этажерки стопку чистых листов, поставил перед собой чернильницу, тщательно вытер перо сырой тряпкой, чтобы не было на нем никаких волосков и пылинок.
«В моей смерти прошу никого не винить». Первые слова Федор написал быстро. Эти избитые слова давно вертелись в его голове. Вывел их он особенно жирным шрифтом, и оказались они в середине начала листа, вроде, как заголовок.

Теперь Федор глубоко задумался. Перед ним стояла очень трудная и ответственная задача. Прежде всего, письмо должно было обезопасить его семью, причем и при немцах, и после освобождения Красной армией. «Когда это желанное освобождение настанет?» - подумал Федор. «В этот, последний день моей жизни фашистские войска под командованием не познавшего поражений фельдмаршала Паулюса были совсем близко к Волге. На всех фронтах фашисты теснили и уничтожали отчаянно оборонявшихся красноармейцев. Положение советских войск, как и всей страны, было критическое. Важно, что мы с Федоффом передали советскому командованию информацию о том, что скоро первитин перестанет наделять немецких солдат сверхъестественной силой и храбростью. Превращенные в наркоманов солдаты, пилоты, матросы и генералы фюрера превратятся в выжатые лимоны, в тряпки». Федор оживился, вспомнив, что сделал свой вклад в будущую победу. Хотя бы в ее предсказание. Дотоле совсем погасшие глаза Федора вновь зажглись огнем: «Блицкриг сорвался. Россия выстояла. Не за горами тот день, когда произойдет перелом в войне и придет день освобождения. Семья моя должна дожить до того дня, когда строго спросят с каждого, что он делал при немцах и будут решать вопрос о том, кто достоин радости освобождения и победы». Это было в мыслях, а на бумагу надо было положить совсем другое.

Федор понимал, что его письмо должно по возможности отвести подозрения от Федоффа. Продолжение работы этого разведчика было одновременно и главной причиной самоубийства Федора и его вкладом в дальнейшую борьбу против фашистов.
Успех работы Федоффа должен стать залогом оправдания самого Федора и его семьи перед лицом советского правосудия и истории. Была у Федора и своя причина уйти из жизни как можно быстрее. Он не мог выдержать дальнейших пыток. А ведь пытки могли стать еще более мучительными и изощренными, попади он в гестапо.

При мысли о такой возможности перо его стало бегать по листу быстрее, как будто он опасался, что за ним могут придти среди ночи, как это практиковалось в казавшиеся теперь такими давними и безмятежными советские времена.

«Лидyся, любимая, дорогая, прости, что бросаю тебя с детьми в такие трудные времена. Я больше не могу вытерпеть избиений, да они ничего и не дадут. Нет в моей голове никаких имен и адресов, которые от меня требуют. Петя, прости, что не оправдал твоих надежд и обещаний. Сколько бы я ни напрягался, я ничего не смогу сообщить тебе и руководителям СД об интересующих вас гражданах Симферополя.
Прошу тебя, брат Петя, и тебя, Леня, защитите мою семью, ведь они ни в чем не виноваты и ничего не знают.

Лидуся, Витусик, Тататаечка, я вас очень-очень люблю. Ради спасения вас я должен уйти из жизни сейчас. Прощайте, мои родные, не поминайте меня лихом. Никиша, Феня, очень вас прошу, помогите Лидусе и деткам чем сможете. Прощайте».

Федор расписался своей обычной витиеватой неподдельной подписью и поставил дату: «7 июня 1942 года».

Посмотрел на настенные часы с кукушкой, цепью и гирей, завел их посильнее и приписал: «3 часа, 37 минут ночи». Федор положил лист на видное место в центре стола и прижал его пресс-папье, которым только что тщательно промокнул уже успевшие высохнуть чернила.

Теперь Федор должен был выкрасть оружие у охранника. Невольно Федор тянул время. Он стал вспоминать, что, провожая его, Федофф размышлял вслух: «У охранника должен быть пистолет. Из пистолета удобней застрелиться, но пистолет очень трудно выкрасть, охранник положит его на ночь под подушку. Лучше, если охранник будет вооружен автоматом Шмайсера. Автомат под подушку не положишь, следовательно, его можно выкрасть. И стреляться из Шмайсера удобно, можно успеть всадить в себя очередь, так что никаких мучений  не будет. Освободишься от всяких дальнейших страданий быстро и безболезненно. Только не забудь снять автомат с предохранителя».

Федор вспомнил, как Федофф при этом деланно улыбнулся и даже слегка толкнул Федора в плечо, будто провожал на легкое, приятное свидание.
Теперь Федор знал, что у охранника есть только карабин. Федор никогда не держал в руках оружие. Ничего не знал он о карабине. Он только слышал, что если в человека стреляют в упор, то независимо от места попадания этот человек теряет сознание, оказываясь в болевом шоке. Дальше все дело в потере крови. Так человек уходит в мир иной без мук и боли. Их у Федора было уже в избытке, а сил терпеть не осталось никаких. «Только бы прекратить мои мучения. Кажется, я уже больше не выдержу ничего».

Федор подошел к двери спальни, в которой спал фашистский охранник. Прислушался, услышал мерный храп и посвистывание носом. Тихонько приоткрыл дверь, сделал один шаг, протянул руку и взял карабин, прислоненный к изголовью кровати. Федор вышел из спальни, осторожно прикрыл дверь. Потом он заглянул в спальню, где спала Лида с мальчиками. Лида лежала на перине, брошенной на пол, тесно прижавшись к Вите. Позади нее на постели оставалось место для него. Федора нестерпимо потянуло отнести карабин в комнату немца, порвать и сжечь письмо и прижаться к Лиде.
В это время заворочался и застонал в своей кроватке Валерик. «Спи, мой родной Тататаечка, - тихо прошептал Федор, - выздоравливай и расти счастливым».

Федор оттолкнулся от косяка открытой двери спальни и быстро пошел к двери большой комнаты, ориентируясь по шаткому отблеску лучины, догоравшей в миске с водой на большом круглом обеденном столе. 

Он боялся, что кто-нибудь его окликнет. Но Лида и Витя спали. Валерик лежал с открытыми глазами, но невыносимая боль в левой ноге и зуд в правой руке,  закованных в гипс, заглушали все его чувства. Он не слышал тихих шагов отца.

Федор решил стрелять себя в сердце сзади. Федор пристроил карабин к своей спине напротив сердца. Он решил, что так он не будет видеть выстрел, ничего не ощутит и сразу умрет, если попадет точно в сердце. Или забудется навсегда в шоковом провале.
Он так много раз испытывал это полублаженное состояние, которое приходило при вынесенных им страшных пытках. Оно надежно освобождало его от мук. Тогда, в подвале СД это было временное блаженство. Теперь же он будет освобожден от боли навсегда.
С этой мыслью Федор резко надавил согнутым указательным пальцем левой руки на спусковой крючок карабина.

Ствол скользнул вниз по его спине, и выстрел пришелся ниже сердца, чуть выше поясницы.

Толчок в спину был настолько силен, что Федор упал навзничь. Он почувствовал страшную боль, как будто его внутренности наматывали на раскаленное вертело. Спасительный шок не наступил. Организм Федора привык к сильным болям пыток. Он давно уже не испытывал спасительных шоков. Теперь Федор был обречен испытать самую сильную муку в своей жизни. Мука была сильнее его истрепанной воли, он не мог сдержать себя даже ради младшего сынишки, который лежал гипсе и бинтах.

И Федор издал душераздирающий вопль.

Валерик опять не спал. Он прислушивался к звукам, которые бы сказали ему, что делал сейчас отец в большой комнате, служившей им кухней, прихожей и столовой. Но комната была отделена от маленькой спальни большой проходной спальней, и все звуки из столовой заглушал казавшийся ему громовым храп немецкого охранника.
Валерику показалось, что прошло уже долго-долго, наверное, около трех часов, как отец ушел писать какие-то свои бумаги. Сон все не приходил, и он решил дождаться возвращения отца. Ему казалось, что когда вся семья будет в сборе, он обязательно уснет вместе с отцом. Из окна лился блеклый свет. Фонари в городе уже давно не горели, наверное, это свет луны, подумал Валерик.

И вдруг тишину разорвал громкий, оглушительный  выстрел. Грохот этот перескочил через храп немца. Звук этот шел из столовой, где сидел отец. И тут же, почти сразу после выстрела послышался очень громкий крик, нет, скорее это был надрывный вопль или вой.

Валерику стало ужасно страшно, он забился в истерике, как это бывало с ним каждый раз при разрывах бомб, зенитной пальбе или оружейных выстрелах после того, как он подорвался зимой на гранате. Испуганный мальчик закричал, что было сил и сжался в своей кроватке, пытаясь спрятаться от чего-то очень страшного. Но крик маленького мальчика не мог перекрыть тот смертельный вопль, который доносился из столовой.

Лида вскочила и по привычке бросилась к Валерику, она боялась, что в паническом страхе при резких звуках мальчик может сорвать повязки или упасть с кроватки. Лида только прикоснулась к сыну, как ее внимание привлек тот ужасный вой или вопль, который доносился из столовой. «Господи, закричала она, - что с Федей,- и бросилась к двери спальни. Одним прыжком она пересекла коридор, где она столкнулась с немцем, который в исподнем белье рванулся к двери. Лида оттолкнула немца и первой вбежала в столовую, преследуемая перепуганным безоружным охранником. Лида увидела Федора, лежавшего лицом вниз на полу в огромной луже крови. Живот его был вырван, внутренности вывалились на пол.
Голос Федора затихал, он быстро терял кровь и последние силы. Охранник отбросил умирающего Федора и выхватил из под его руки карабин.

Лида села на пол, перевернула Федора, приподняла голову мужа и положила ее к себе на колени: «Что же ты наделал, Феденька? Что же ты наделал с собой и с нами? На кого же ты оставляешь меня с малыми детками? Как же мы будем жить без тебя?»

Лида не плакала, не кричала, она говорила тихо, очень грустно и отрешенно.

Лида была готова к худшему, что могло случиться с Федором, с тех пор, как месяц с небольшим назад его арестовало СД. Оттуда ведь никто домой не возвращался и в живых не оставался.
Правой рукой Федор держал свои внутренности, вывалившиеся из разорванного живота.

Немец-охранник прижал к груди свой окровавленный карабин, орал на умирающего Федора, непонятными немецкими словами и понятными жестами объясняя, что Федор выкрал его карабин, пока немец спал, и застрелился из оружия своего охранника.

Прибежали Феня, сестра Федора, и ее муж Никифор, который был дворником, и жили они во дворе в маленькой дворницкой.

Федор увидел Никифора, голос его вновь стал громче: «Никиша, друг, добей меня, не дай мне так мучиться, умоляю тебя. Будь же ты человеком!» Никифор стоял в растерянности, не зная, что он мог сделать, чтобы как-то уменьшить страдания своего родственника.

«Что же ты наделал, Феденька, - повторяла Лида, гладя и покачивая голову мужа на своих коленях, - ты и застрелиться-то как следует не смог, добавил и себе и мне такие страдания. Разве мало их выпало на наши с тобой головы? А о детях ты подумал? Что с ними теперь сделают?»

В этот момент Витя, который стоял, застыв в паническом ужасе, прижавшись к дверному проему, бросился к ногам Федора. «Папочка, родной, милый, не умирай». Федор посмотрел на сына и тихо сказал: «Витусик, родной, так надо,...все будет хорошо. Ты теперь старший в семье, поддержи маму, помоги Тата...». Федор не смог закончить фразу и умолк.

Охранник, с белым от страха лицом, с окровавленным карабином в руках, выбежал в коридор, откуда через дверь заглянул второй охранник. Они обменялись громкими фразами, и внешний охранник куда-то убежал. Федор продолжал стонать и умолять Никифора прикончить его. Никифор стал на колени перед Федором прямо в лужу его крови. «Потерпи, Федор, наверное, сейчас немецкая скорая приедет». «Не нужна мне их скорая, не нужна мне жизнь, не могу я возвращаться под их пытки».

В это время в комнату буквально ворвался Петр, видимо, второй охранник позвонил в СД. «Ты что же это наделал, Федор? Ты что же, с ума совсем сошел? Ты понимаешь, в какое положение ты ставишь меня? Я же дал обещание, что мы с тобой предоставим списки людей для ареста и ликвидации. Ты знаешь, что меня теперь могут арестовать. Слава богу, не я подписывал разрешение на твое временное освобождение. Пусть умник майор теперь отчитывается перед начальством. Кто дал оружие этому человеку?» грозно заорал Петр по-немецки, тыча указательным пальцем правой здоровой руки в грудь охранника, который трясся, широко и бессмысленно открыв рот и глаза, не способный произнести ни слова.

Вбежал еще один немец в белом халате, видимо, врач. За ним рысцой следовали два санитара с носилками. Врач вошел в комнату, санитары застряли в двери, ожидая его указаний. Человек в белом бросил взгляд на Федора, на его белеющие щеки, на его внутренности, разбросанные по полу, и с безнадежностью махнул рукой санитарам, предлагая им двигаться обратно, на выход.
«Петя, - слабеющим голосом прошептал Федор, - не держи зла на мою семью, спаси моих детей и Лиду. Возьми на столе письмо, я там все написал. Пристрели меня, не могу больше». Петр бросился к столу и сгреб стопку исписанных листков. Лида погладила Витю по голове и тихо попросила: «Иди, сынок, к Валерику, а-то он один зайдется от слез и страха».

Федор подал едва заметный знак Лиде, прося ее наклониться к нему, и хриплым слабеющим голосом зашептал: «Прости меня, Лидочка, я не мог поступить иначе. Я бы не выдержал больше пыток, это было невыносимо, я терпел, сколько мог. В письме я написал, что никого не надо винить в моей смерти, это мое собственное решение. Думаю, что у меня не было никакого другого выхода, только так я могу спасти и тебя с детками, и тех невинных, за которых я был бы в ответе, если бы их выдал. Я написал, что в результате пыток я полностью потерял память и в любом случае не смог бы написать списки. Я их стер из своей головы и мне стало легче. Вот только очень больно, у меня все внутри печет страшным огнем. Эта боль страшнее той, от побоев, но облегчение мое в том, что это последняя боль. Прощай, Лидочка, береги детей. Иди к Витусику и Тататаечке, ты сейчас им нужнее. Поцелуй мальчиков, береги их. Не держи на меня зла, у меня не было другого выхода, я должен дать жить тебе, сыновьям и тем другим хорошим людям. Придет время, те спасенные люди узнают все обо мне и помогут тебе и нашим детям». Федор тронул Лиду слабеющей рукой и закрыл глаза, сделав вид, что умер. Лида приложила руку к его лбу и провела ею по лицу, закрывая его глаза навсегда. Потом Лида осторожно переложила голову мужа со своих коленей на пол и, качаясь, отрешенная, потерянная, убитая пошла в спальню к детям.
Федора продолжала мучить страшная боль. Его глаза были закрыты. В голове сталкивались и путались воспоминания. Уже не осталось сил открыть веки. Но мозг продолжал жить.

Федор мысленно попрощался с Лидой. Он вспомнил тот постыдный эпизод, когда после возвращения из Сибири еле живых от усталости жену и детей встретила чужая женщина, которую он зачем-то привел в их дом. Федор попросил бы у Лиды прощения, но она уже ушла к детям. Впрочем, сил что-нибудь сказать ей у него уже не осталось. Он даже не смог бы открыть глаза.

Федор стал мучительно думать о том, как может сложиться судьба Лиды и детей после его смерти. Он силился придумать какое-нибудь утешительное продолжение, но только сумел подумать, что сам он ничем бы уже не смог им теперь помочь. Ему стало ясней ясного, что другого выхода у него не было, он должен был уйти, чтобы спасти свою семью теперь, при немцах, и потом, когда строго спросят с каждого о том, как жил при оккупантах. Тогда его возможно помянут добрым словом.

Последние его мысли были о Лиде и сыновьях.
Потом какие-то люди благодарно улыбались и прощально махали ему руками. У кого-то из них он увидел пучок полевых цветов, каких, он не мог разглядеть. Наверное, это были крымские бессмертники.

Мысли Федора стали путаться и быстро угасать. Боль утихала, и его стало непреодолимо клонить в вечный, безвозвратный сон. Потом все исчезло, и Федор погрузился в вязкую, беспроглядную тьму.
Так погиб советский разведчик коммунист мой отец Федор Мартынович Венда (1 марта 1907 г. – 7 июня 1942 г.). Пусть земля ему будет пухом.


Глава 20. Как пережить оккупацию?

Лида пошла к сыновьям. Они прижались друг к другу, всхлипывали и тряслись. Лида склонилась над ними, крепко обняла обоих, и слезы ручьями полились из ее глаз. Маленькая женщина попыталась собрать всю свою недюжинную волю. «Ну, ничего, сказала она, надо спать, все будет хорошо»,- сказала она твердым голосом, чтобы успокоить детей. Сама-то она никакого будущего не видела для них троих. Черная тьма навалилась на нее и на какое-то время поглотила все ее тело и душу. Это произошло в тот же миг, когда такая же черная тьма навалилась на Федора и безвозвратно поглотила все его тело и душу.

Никифор сколотил из старых заборных досок гроб. Лида надела на Федора его лучший костюм, в котором он был сфотографирован в Ессентуках около бювета с двумя сотрудниками. Проводить Федора в последний путь собралось всего человек двенадцать, только родственники и соседи.

«Где же твои друзья-партийцы, в том числе твои еврейские товарищи, за которых ты принял нечеловеческие муки и сложил свою головушку?» - бесконечно спрашивала Лида, обкладывая мужа новой белоснежной простыней, которую берегла для какого-нибудь особого случая. «Чего же они не пришли проводить тебя, сказать тебе последнее спасибо, попрощаться с тобой по-товарищески? Вспомнит ли вообще кто-нибудь твои муки? Поставят ли они тебе хоть небольшой памятник?»

Лида поцеловала мужа в лоб, перекрестила его полуукрадкой, даже оглянулась по старой привычке по сторонам, чтобы ни он, никто другой не увидел. Потом вспомнила, что совсем другие времена настали, теперь Федор не упрекнет и никто уже не донесет, что партийца перекрестила.

И, разогнувшись, уже широкими жестами, как когда-то крестил покойников священник в ее родной деревне Баклуши, и широко троекратно перекрестила Федора.

И тут ее выдержка иссякла, она упала всем телом на тело мертвого мужа и заголосила: «На кого же ты нас оставил одних, Феденька, что же теперь станет с твоими детками? Если уж тебе до меня дела не было, так хоть о них, беззащитных, подумал бы».

Внезапно панический страх сменился в Лиде бешеным злом: «Тебе никогда до семьи дела не было. Все твои мысли, все заботы были не с нами. Все-то ты в дурацкую политику играл, вот и доигрался до гробовой доски. И это в твои молодые тридцать пять лет. Ты от своих мук избавился, а нам-то как наши муки вынести?» «Ну, ты поуймись, Лидька», - неодобрительно пробурчала свекровь Дарья.

Никифор никогда не видел Лиду такой отчаявшейся, такой близкой к истерике. «Не ровен час, потеряет Лидька рассудок, - шепнул Никифор жене Фене, - давай-ка оттащим ее от гроба, чтобы греха какого над собой не наделала». Лида судорожно вцепилась в край гроба. Никифор и Феня еле оторвали ее, подхватили и почти волоком потащили ее к стулу у окна.

Никифор дал команду мужчинам. Они как-то вяло и не одновременно подняли гроб и направились к выходу. Женщины потянулись за ними. Лида оглядела пол и нашла в углу прижавшегося к стене Валерика. Он испуганно наблюдал за происходящим и боялся, что его забудут и уйдут. Он ведь мог только ползать на попе, быстро перебирая по полу руками. Это удавалось ему только, когда отпускала боль. Валерик не мог последовать за всеми за порог. Там была непреодолимая для него лестница. Он уже давно не был во дворе.
 
«Давай, сынок, я подсажу тебя на подоконник. Ты будешь сидеть и наблюдать за всеми». Валерик быстро подполз к окну и протянул руки к матери. Лида попробовала поднять сына, да видно, отчаяние последних дней сильно подорвало ее. Тогда Валерик, что было сил, вцепился в край подоконника и подтянулся. Лида подхватила его. Вместе они одолели высокий подоконник, и мальчик оказался сидящим на нем.

Валерик увидел мужчин, которые выносили гроб с телом отца из черного хода дома во двор. «Ну, я побегу», - сказала сыну Лида и поплелась к выходу. Она волновалась за маленького, который оставался один. «А где же Витя?» пронеслось в ее голове. Во дворе она увидела Витю, он пристроился к мужчинам и поддерживал гроб. В свои тринадцать лет он был почти ростом с соседа, только очень тоненький. «Совсем, как былинка, - подумала Лида, - последнее время все внимание ей приходилось уделять раненому Валерику. Когда и что ел Витя, не всегда и знала».

Лида заметила слезы на щеках Вити. «Он очень любил отца, так радовался его возвращению, столько он планов настроил, когда отец вернулся, да тот проклятый выстрел в ночи все оборвал. После него остался только в наших душах цепенящий душу крик смертельно раненого Феди».

Мужчины поднесли гроб к телеге, неизвестно где найденной все тем же Никифором. В телегу была запряжена совсем тощая старая лошадь. «Наверное, ее немцы не конфисковали, потому что думали, что она больна и издохнет со дня на день, - подумала Лида, поправляя на голове черный шарф, - а что бы я делала сейчас без Никиши да этой лошадки?»

Валерик видел, как все люди скрылись за воротами, сопровождая телегу с гробом, в котором навсегда увозили его отца. Мальчик чувствовал отчаяние от того, что не мог, как все, проводить отца. Он в сердцах хлопнул обеими руками по бедрам ног, которые отказывались носить его. Его кисти ощутили каменный гипс на левой ноге выше колена и жесткие костяшки на правой ноге. Мышц почти не было. «Ну, вы будете ходить. Хватит лечиться. Пора работать».

Валерик попытался ухватиться одной рукой за ручку оконной рамы. Второй рукой он оперся на подоконник, чтобы приподнять себя. Не достал до оконной ручки, рука его соскользнула, он успел схватиться ею за подоконник, держался обеими руками за подоконник, свесил бессильные ноги на пол, но не удержался на них, и, как мешок, свалился на пол.
Ему нестерпимо хотелось в туалет, но он твердо решил не ползти больше по полу. «Встанешь и пройдешь до уборной», - приказал мальчик себе. Он ухватился двумя руками за подоконник, страшным усилием поставил себя на ноги и оттолкнулся от окна. Он стоял на двух ногах. Качался, размахивал руками, чтобы как-то удержать равновесие. В душе ребенка возникла гордость за себя. Сколько раз Витя пытался поставить его на ноги. Сколько раз мама уговаривала его встать: «Ноги совсем ослабнут, и будешь тогда всю жизнь ползать на попе на смех всем людям. Все будут дразнить тебя пауком».

Валерик отмахивался от их уговоров, он даже представить не мог, как это он может стоять на двух ногах. А теперь он стоял. Качался, но стоял. Никого не было вокруг, никто не уговаривал, никто не мог помочь. «Я сам это сделал. Я сам буду ходить. Я!», - в этот миг мальчик почувствовал себя личностью, мужчиной, который способен превозмочь многое сам, собственной волей, собственными усилиями, когда вокруг неоткуда ждать помощи.

Когда мама и Витя вернулись с кладбища, их поразило то, что Валерик сидел не на подоконнике, а на стуле за столом. Мама говорила Вите что-то очень злое о предательстве отца, который бросил семью на произвол в самое трудное и смертельно опасное время. Витя очень любил отца, для него было свято все, что было связано с отцом. Он хотел что-то возразить матери сквозь слезы, которые беспрерывно катились по его тощим щекам.

«Я сам пошел. – громко заговорил Валерик, - Я сам слез с подоконника, встал на ноги и сходил в уборную. Вам некогда нянчиться со мной. Я больше не больной и не маленький. Я теперь все могу делать сам».

Лида и Витя смотрели на малыша во все глаза. Недавний Тататаечка вдруг превратился в мужчину, несмотря на тяжелое ранение и неполные пять лет. Погиб отец, для которого он был любимым ребенком, Тататаечкой. Не стало больше в семье Тататаечки.
Смерть и похороны Федора изменили всех в семье. Каждый теперь должен был многое делать, чтобы семья, точнее, то, что осталось от семьи, Лида и двое малых ребят, могли как то выжить.

Валерик осознал, что он не имеет больше права хныкать, просить о помощи. Он должен помогать маме и Вите выжить. Он стал личностью, ответственной, волевой, наблюдательной.

Дальше Валерий Венда сам поведет рассказ об отце, об истории семьи, о его времени, о его собственной жизни, от его Я.

Вскоре после похорон отца немцы выбросили нас из нашей квартиры на улицу. Мы занимали большую и красивую квартиру, которую управление Сталинской железной дороги выделило папе как важному и ответственному работнику. Сразу после похорон приехал немецкий офицер с четырьмя татарскими полицаями и сказал, чтобы нашего духу в квартире больше не было. Полицаи вытащили во двор всю нашу мебель, выбросили через окна пожитки, офицер опечатал входную дверь, и, не взглянув в нашу сторону, команда уехала.

Дядя Никиша позволил спрятать в его сарае кое-что из мебели и вещей, которые оказались во дворе. Однако приютить Лиду и ее детей он не решился, немецкий офицер через переводчика объяснил всем во дворе, что мы являемся врагами рейха, и каждый, замеченный в пособничестве нам, будет тоже изгнан из дому.

Мама сидела на каком-то узле и горько плакала. Мы с Витей жались к ней. Потом мама стряхнула с себя отчаяние, встала и решительно сказала: «Дети, побудьте у тети Фени, я пойду искать жилье». И она ушла. Совсем вскоре она вернулась и забрала нас с собой. Мне было очень больно волочить левую ногу, но я не плакал, шел.
Ночевали мы в профсоюзном сквере. Благо, немецкие патрули туда не заглядывали, и июньские ночи были не очень холодные.

Днем мы с Витей сидели на лавках. Бегать с братом я не мог, все еще очень болела раненая нога, и я с трудом волочил ее. Мама бегала по дворам в поисках свободной квартиры. Много их было после того, как евреев немцы вывезли в совхоз Красный и расстреляли. Многие жители уехали в эвакуацию. Мама сразу отвергла возможность воспользоваться одной из еврейских квартир: «На такой грех никогда не пойдем, на чужом горе не проживешь. Пусть их родственники потом вернутся и живут, когда наши прогонят этих проклятых фрицев». И продолжала бегать по городу, расспрашивать встречных, где найти угол, чтобы преклонить наши головы. В доме номер двадцать два по улице Советской, ныне Горького, две старушки на лавочке у ворот показали маме на квартиру в углу двора, у черного входа в немецкую канцелярию. Дверь квартиры висела на одной петле, все стекла были выбиты.
«Только там пьяные отпускные фашисты веселились. Напились и бросили в печку гранату. Вряд ли ты в ней жить сможешь, дочка», - заключила одна из старушек. Мама все равно обрадовалась и побежала к квартире. Когда она осторожно отодвинула покосившуюся дверь и заглянула внутрь, радость ее как ветром сдуло, и она заплакала. Идти было некуда, а квартира была вся разбита.

Особенно пострадала печка, граната разнесла осколки кирпичей по всей комнате. Вторая комната, поменьше, оказалась в немного лучшем состоянии, это приободрило маму, но стекол в окнах не было и там. Побежала мама обратно на улицу Гоголя просить Никифора помочь что-то сделать с окнами. Нашел он куски фанеры, заколотил окна и распрощался. «Не ровен час, нагрянет твой свояк Петр с сынком в черной форме, тогда мне не сдобровать», - оправдался Никифор. «Да откуда им знать, где я отыскала эту разбитую конуру? Помоги, Никиша, нам ведь спать негде, совсем простудятся ребята мои».

«Пойду я от греха, если уж Петр брата родного не пощадил, забил его до самоубийства, то уж мне пощады и вовсе не будет. Прости меня, пойду я», - и Никифор зашагал к воротам. Мама принесла откуда-то кирпичи, собрала обломки по квартире, замесила глину и стала складывать печь. Электричества не было, так что печь нужна была и обогреться, и подсветить комнату.

К вечеру Никифор пришел, принес обрезки стекла и инструменты. «Ты, Никиша, помоги мне сколотить лежанки для детей, без стекол то мы переночуем, а вот лечь негде», - попросила мама. «Давай, Лидуша, попробую что-то сделать с кроватью и диваном, - Никифор показал на обломки старой мебели в маленькой комнате, - да принесу из моего сарая ваши одеяла и подушки». Никифор проворно сколотил две лежанки и пошел за нашими вещами. Уже почти совсем стемнело, когда он появился во дворе, толкая свою двухколесную тележку. Колеса были огромные, от какой-то кареты или линейки, как когда-то была у моего отца. Над колесами возвышалась небольшая платформа, на ней были сложены и крепко привязаны веревкой наши вещи.
Никифор толкал тележку перед собой, держась за перекладину, соединявшую две оглобли, притороченные к оси между колесами. Хоть и был Никифор немалого роста, но из-за груза на высокой платформе еле выглядывал, то с одного бока, то с другого, чтобы видеть дорогу. «Ну, вот, теперь можно вас и на ночлег устроить, - Никифор вытер густой пот со лба, - теперь, Лидуша, будете спать по-человечески. Я, пожалуй, тут с тобой пристроюсь. Скажу Фене, что всю ночь ремонтировали квартиру. Она ведь после ранения гранатой Валерьи так и не расгибается, совсем слегла». «Нет, уж, Никиша, хоть и страшновато мне тут с ребятишками, но мне только еще проблем с Феодосией твоей не хватало. Петлю на двери прикрепи, засов смастери и иди домой с богом. А за помощь тебе низкий поклон от всех нас троих сирот».

Оставил Никифор свой транспорт у нашего порога, повозился с дверью и пошел прочь, что-то недовольно бормоча себе под нос. После недели, проведенной в холодных ночных кустах Профсоюзного сквера, мы первый раз уснули под крышей. И не тряслись мы больше, услышав громкие четкие шаги полевых жандармов, патрулировавших ночной город и вольных открыть огонь из автоматов, услышав любые шорохи в кустах, когда давно уж пробил комендантский час, и всякий прохожий был опасным нарушителем, а мы в кустах вполне могли сойти для жандармов за партизан.

На следующий день Никифор кое-как застеклил окна. Вставлял он небольшие осколки, так что каждая шипка состояла из трех, а то и четырех кусков стекла. Если бы осколки были разного цвета, то получился бы витраж, как в храме. Мы и впрямь молились, что бог послал нам крышу над головой. Тогда я еще был мал и не узнал в школе, что бога нет, так что с готовностью повторял за мамой «Отче наш».

Витя каждый раз поджимал губы и игнорировал нашу молитву. Он успел до войны окончить пятый класс, стать убежденным атеистом и был в моих глазах очень ученый. Маму он то и дело поправлял, то не так скажет, то не так напишет, и каждый раз повторял: «Слушай меня, ты же, мама, ни разу не была в школе». «Это верно, сынок, - с грустью откликалась Лида, - но ведь я сама выучилась и читать и писать, пусть и не всегда так, как в ваших книгах пишут. Придет время, вы с Валериком будете очень грамотными. Дай бог, чтобы наши поскорее пришли да освободили всех нас».

Холодные ночи в сквере усилили боли в моей левой ноге. Мама усаживала меня на стул с подушками погреться на солнышке. Около нашей квартиры росла огромная шелковица. Соседский мальчик не решался залезать на нее и пытался сбивать крупные черные ягоды, бросая камни. Однажды он попал небольшим камнем по моей больной ноге. Я истошно закричал от боли. Мама выбежала, обняла меня и стала ругать мальчишку.
В этот момент из черного хода немецкой канцелярии выбежал небольшого роста солдат. Он увидел белую окровавленную повязку на моей ноге и заорал: «Здесь партизан». При этом солдат выхватил из кобуры пистолет и направил его на меня. Мама закрыла меня собой, подхватила на руки и унесла в дом. Со двора еще были слышны крики низкорослого солдата «Партизан, партизан». Я залез под стол, меня трясло, как в лихорадке.

Из двери канцелярии выбежали еще несколько фашистов. У каждого в руке был пистолет. «Где, где партизаны?», - кричали они. Мама вышла и стала им словами и жестами показывать, мол, нет никаких партизан, это мой больной ребенок.

Фашисты с пистолетами были возбуждены, им не терпелось разрядить свое оружие. Все они приехали с фронта на отдых и лечение. Канцелярия на самом деле была эвакуатором, сотрудники которого встречали раненых офицеров на вокзале. Затем они доставляли офицеров в эвакуатор, где их освидетельствовали и направляли в санатории южного берега Крыма. Офицеры с пистолетами только что прибыли с передовой. Они хотели насладиться безопасностью и вседозволенностью в оккупированном тылу. Один офицер крикнул: «О, молодая фрау» и бросился к маме. Она успела скрыться за дверью и положить тяжелую перекладину засова. В дверь несколько раз ударили.

Другой офицер крикнул что-то и прицелился в фарфоровый изолятор на электрическом столбе, стоявшем в углу нашего двора. Раздался выстрел, и изолятор мелкими белыми брызгами разлетелся по двору, звонко стуча по стеклам. Остальные фашисты подхватили развлечение. Выстрелы следовали часто, как из автомата. Я от страха забился в истерике и громко плакал, стараясь заглушить звуки выстрелов. После того взрыва гранаты, когда я чудом выжил, меня колотила дрожь и охватывал животный безрассудный ужас от каждого громкого звука. Мама упала на пол около меня и старалась прижать меня к себе.

Выстрелы вдруг прекратились. Во двор вбежали три полевых жандарма, гремя большими черными бляхами на груди и щелкая затворами автоматов. «Прекратить стрельбу», - закричал старший жандарм. Офицеры, было, ощерились пистолетными стволами, но, увидев бляхи и дула автоматов, быстро спрятали оружие и одернули кители. «Немедленно уйдите в помещение, если не хотите провести отпуск на гауптвахте», - уже более примирительно произнес старший жандарм. Офицеры послушно удалились.

На следующий день я опять сидел на стуле с подушками. Из эвакуатора вышел низкорослый солдат. Увидев меня, он выхватил пистолет и заорал: «Партизан. Руки вверх. Застрелю». Он стал в дверях нашей квартиры, отрезая мне путь домой. Я сорвался со стула и, хромая, как раненая уточка, заковылял вокруг толстого ствола шелковицы. В дверях появилась мама. Солдат схватил ее за руку и попытался втолкнуть ее внутрь дома. Мама стала отчаянно бороться, я сзади, как мог, вцепился в ремень солдата и оттаскивал его от нее.

В это время на пороге эвакуатора появился высокий худощавый светловолосый офицер в пенсне. «Ганс, прекратить немедленно. Подойди сюда». Низкорослый солдат стушевался и убежал в дверь канцелярии. Офицер подошел к маме и на ломаном русском языке стал извиняться за поступок «свиньи Ганса». Сняв пенсне и не спеша протирая его носовым платком, офицер стал расспрашивать маму, где она работает и как ей живется. Быстро поняв, что мы совсем бедствуем, немец предложил маме работать уборщицей в эвакуаторе. Обхватив маму сзади, я с опаской и любопытством разглядывал фашиста, который говорил необычно тихим спокойным голосом. Офицер увидел меня, расстегнул пуговицу большого нагрудного кармана и вынул оттуда плитку шоколада. Какое-то мгновение он размышлял, а потом решительно протянул ее мне. Я спрятался за маму. Тогда офицер протянул шоколадку маме, улыбнулся и зашагал в сторону входа в эвакуатор.

На следующий день офицер пришел и постучал в нашу дверь. Мама вышла, и он объяснил ей, что она принята на работу в эвакуатор уборщицей. Малорослый солдат, который раньше, чтобы поиздеваться над хромым ребенком, гонялся за мной, размахивая пистолетом, с криками «партизан, бей партизан», оказался денщиком офицера. Больше он не гонялся за мной и старался не смотреть в нашу с мамой сторону.

Мама стала пропадать целыми днями на работе. Она была единственная уборщица на всю большую канцелярию. После того, как соседский мальчик попал камнем в мою рану, нога стала болеть сильнее. Маме пришлось попросить офицера, чтобы меня посмотрел доктор. В эвакуаторе были разные специалисты, которые освидетельствовали раненых немецких солдат и назначали им санаторное лечение. Меня осматривал хирург. Он долго качал головой и что-то бормотал. Офицер потом рассказал маме, что мой организм истощен и мне необходимо усиленное питание. Хорошие продукты были только в магазинах для немцев и фольксдойч. Туда имели доступ Петр и его сын Ленька, но после смерти отца они полностью нас избегали.
Мама выбивалась из сил, чтобы найти для меня питание. Помню, как однажды я никак не мог уснуть, меня мучил голод. Мама подсела на мою кровать, и мы долго плакали вместе.

Вскоре офицер стал навещать нас очень часто, иногда поздно вечером, когда Витя гулял с друзьями, а я укладывался спать. У нас появились банки с консервами, белый хлеб и шоколад. Офицер регулярно приносил перевязочные материалы, и мама делала мне перевязки. Она перестала стирать бинты, теперь она могла пользоваться новыми. Офицера звали Зигфрид. Он называл меня Вальтер и учил немецкому языку. Он деланно удивлялся моим успехам. Мама тоже выучила сколько то слов, так что, добавляя жесты, могла изъясняться с Зигфридом и своими начальниками на работе.

Витя держался от офицера подальше, однако, нас с мамой не осуждал, понимая, что я иначе бы никогда не выздоровел.

Через несколько месяцев Зигфрид получил новое назначение и уехал куда-то из Симферополя. Мои дела пошли на поправку, и вскоре я, сильно хромая, бегал с мальчишками за немецкой полевой кухней, которая ровно в полдень проезжала по нашей Советской улице. За кухней тянулся сильный аромат густой гороховой каши с тушенкой. Я то знал этот запах. Папа в свой последний день принес горох с тушенкой, и мама всех нас угощала этим королевским блюдом. Однажды и Зигфрид принес банку с гороховой кашей пополам со свиной тушенкой. Мама вывалила содержимое на сковородку, и тогда по нашей квартире разнесся точно такой же запах.

Ребятам я не говорил, что в курсе блюда, которое варит немецкий повар в своей походной зеленой кухне с трубой, за которой мы бегали. Я при этом сильно волочил левую ногу, но старался не отставать, чтобы не упустить живительный запах, приглушавший на время острое ощущение голода. Я на всю жизнь запомнил и полюбил этот запах. Если меня спрашивают, какой суп я предпочитаю, я без колебаний отвечаю «гороховый, со свининой и копченостями».

Я и сам научился его готовить, да так, чтобы ложка торчком в нем стояла. Много-много лет спустя, мой американский друг Рэй Трайбус тайком от жены, которая соблюдала у них дома все виды жесточайших диет, приезжал ко мне поесть жирнющего горохового супа. А потом я угощал его шпикачками из немецкого магазина. Жарил я их на масле, так что они, и без того со свиным салом, насквозь пропитывались еще и маслом. Рэй не то с похвалой, не то с сомнением говорил: «Вэл, моя Сэнди выжаривает из сосисок жир, а ты, наоборот, добавляешь в них масло». С этими словами он опрокидывал рюмку водки и аккуратно подъедал кусочки сосиски. В Рэе сказывалось славянское происхождение из польской семьи, давно осевшей в Чикаго. Он расхваливал мой суп, а я каждый раз вспоминал зеленую походную кухню, за которой ковылял, стараясь не отстать от здоровых мальчишек и широко распахнутыми ноздрями ухватить запах предела мечтаний.

Наевшись гороховой каши с тушенкой, немецкие солдаты громко топали своими короткими сапогами с широкими голенищами, в которые, должно быть легко впрыгивали по сигналу тревоги. Проходя по нашей улице, они всегда хором салютовали канцелярии эвакуатора гороховым перегаром и пели одну и ту же песню, из которой я запомнил только бесконечный бравый припев «Ай ли ай-ле айля».

Много позже в военном лагере я с друзьями студентами тоже пел, точнее, выдыхал бесконечный припев «И-эх, и-эх» и так полторы сотни раз. Только густой гороховой кашей нас не угощали.

По вечерам немцы часто устраивали танцы в скверах, зазывая местных девушек самым привлекательным, сказочным дефицитом - конфетами и мороженым. Тогда по городу разносилась одна и та же мелодия «Розамунда».

Во время оккупации мы питались сушеными овощами. Сушеные морковка и лук имеют отвратительный вкус, но кое-как съедобны, а вот мороженая картошка не лезла в мою глотку даже при самом сильном голоде, от нее меня попросту тошнило.

Нам повезло, что в Симферополе было много румынских солдат. Их в изобилии снабжали из Румынии основным национальным продуктом кукурузой. У румын мама умудрялась выменивать кукурузу на какие-то старые вещи, на свои довоенные украшения и платья. Для перемалывания кукурузы мама где-то раздобыла небольшой жернов, состоявший из двух шероховатых твердых круглых камней. Нижний камень был неподвижный, а верхний вращался на оси. Для вращения к верхнему камню была прикреплена ручка, которую надо было вертеть с большим усилием. Верхний камень приподнимали и засыпали под него сухие твердые кукурузные зерна. После многих оборотов верхнего камня из под него сметали небольшое количество кукурузной муки. Муку просеивали и сортировали. Из этой муки очень грубого помола варили румынскую кашу мамалыгу. Масла и молока не было, а на-сухую мамалыга застревала в горле. Румыны в своих прибаутках поясняли, что без молока мамалыга не съедобна. Они припевали «Мамалыга-молоко, Руманея далеко».

Самое вкусное воспоминание осталось от той походной немецкой кухни. Мы бежали ватагой ребятишек за повозкой пока хватало сил, а потом садились в изнеможении на холодные базальтовые блоки бордюра и сидели молча, продолжая вдыхать память аромата горохового супа со всежеиспеченным белым хлебом. Потом мы брели по домам давиться супом из сухой морковки и мороженой картошки. А на следующий день в полдень мы, как завороженные, выбегали на улицу чуть пораньше, перед полднем, чтобы, не дай бог, не пропустить даже мгновение того счастья, которое нам давало вдыхание аромата горохового супа с копченостями и со свежеиспеченным белым хлебом. Прошло уже шестьдесят пять лет с тех горестных дней фашистской оккупации, а любовь к густому гороховому супу с копченостями все еще жива во мне. И когда я варю себе такой суп, то испытываю высшее наслаждение, переживая далекие дни своего трудного голодного придавленного испугом и исковерканного тяжелым ранением детства.

Детство ведь у каждого человека одно, и воспоминания детства безмерно дороги, независимо от того, каким оно было, ярким, веселым и радостным, как у тех счастливчиков, которые обошлись без войны, или тяжелым, страшным и голодным, как у многих моих сверстников, детей войны, которым я посвящаю эту главу.

Глава 21. Страшная казнь бабушки Дарьи и тети Марии

В начале лета сорок третьего года в гости к Лиде неожиданно пришла Дарья Петровна, мать ее погибшего мужа Федора. «Вот принесла тебе картошки с луком, а ребятам гостинцы. Сами-то они где? Небось, бегают по дворам? Как Валерик, выздоравливает? Ну, и хорошо. Пока их нет, хочу с тобой, невестка, пошептаться. Чувствую, Петька мой не угомонился, как брата своего, твоего Федора, до самоубийства довел. Теперь он под меня и Маришу копает. Не ровен час, нас с ней могут забрать. Должна я тебе кое-что важное сказать. Может, и не надо тебе знать, ведь у тебя на руках двое детей, так я потому тебя подальше от всех дел и держала. Но ты должна знать, за что сложил свою умную головушку твой Федя, светлая память моему сыночку. Я тебя не виню, что на его могилку не ходишь. Время сейчас такое, не до чувств человеческих. Но ведь у тебя растут два сына, они должны знать, за что умер их отец. Так что ты меня не перебивай, выслушай, а потом когда нибудь и ребятам своим расскажешь. Может, у меня другого случая и не будет. Большое дело доверили нашему Феде, когда он сумел сагитировать важного немца на наших работать. Немец тот из русских, потому за наших и радеет. А может еще почему?»

Дарья остановилась и глубоко задумалась. Потом вскинула голову, тряхнула ею и продолжила. «А если тот русский немец их хитрые игры с нами играет, то бог его сурово покарает. Вроде бы он важную информацию Федору передал о том, что турки проливы для немцев перекрыли навсегда. Это очень помогло в поддержке защитников Севастополя. Да вся защита была бы иначе невозможна, всех бы наших с моря фашисты враз перебили бы. И о каких то пилюлях сообщил информацию. Когда Федя перед самой своей кончиной мне передавал немца, он особенно хвалил его за эту информацию. Говорил, что эти сведения очень важны для нашей победы. А еще немец каждую неделю давал мне для передачи по радио данные о фашистских войсках.

Федины позывные и шифры мы с Машей немцу не дали, бережем их пуще зеницы ока. Так своим ребятам потом, после освобождения, и расскажи, что за очень важные дела для нашей свободы и победы их отец голову сложил. Сейчас пока держи все это глубоко в себе. Я бы тебе сама все сказала, когда наши придут, да боюсь, не доживу до той светлой поры. Я-то ладно, старая уже, а Маше так и сорока еще нет. Семью свою еще не успела завести.

От крайней нужды я ее втянула в эти дела. Сама я уже не могла бегать к радистке да с партизанами встречаться. Маша мне очень помогает. Тоже ждет наших, да один бог знает, доживем ли мы с ней. Ну, пора мне, не надо, чтобы Петька или Ленька увидели, что к тебе забегала. Тебе ребят надо сохранить. Пусть они и про отца, и про нас с Машей знают. Может, еще и другим расскажут. Сколько наших безвестно пропадает? Важно, чтобы каждый хоть немного приблизил освобождение». Дарья, молча обняла Лиду, а потом слегка оттолкнула ее и своим широким тяжелым мужским шагом быстро пошла к воротам.
Лида как-то сникла, согнулась под тяжестью опасной информации, которую ей внезапно доверила свекровь. Федор всегда жалел ее и оберегал. Теперь она сама должна была жить с этой информацией и хранить до тех времен, когда она сможет поделиться ею с сыновьями. «Только бы дожить нам троим до тех времен», - горько вздохнула Лида и перекрестилась.

Целый год после самоубийства Федора Дарья Петровна и ее дочь Мария успешно передавали сведения от Федоффа радистам Кате и Сергею. Те жили на Калинина, близко к окраине и уходили к партизанам для передачи шифровок. Так им удавалось спасаться от фашистских пеленгаторов.

Петр заметил какие-то странности в поведении матери и сестры. Однажды он увидел Машу вместе с Сергеем около Симферопольского рынка. При приближении Петра Сергей бросился в базарную толпу и быстро затерялся. Петр подошел к сестре и стал ее расспрашивать о ее делах с Сергеем. Маша стушевалась и стала отвечать сбивчиво. Петр как бы невзначай замял этот разговор, сделал вид, что ему неинтересно.

В тот же день Петр доложил о своем наблюдении майору Винсу в СД. За Марией и Сергеем установили постоянное негласное наблюдение. После очередной встречи Марии с Сергеем фашисты увидели, как Сергей забежал домой и они вместе с Катей пошли из города. При аресте у них нашли радиопередатчик.
В тот же день арестовали сначала Марию, а потом и бабу Дарью, когда она пыталась известить Федоффа об арестах.
В Симферополе активизировалось подполье, поэтому Петр, опасаясь за свою жизнь, уговорил СД отправить его с женой и Ленькой подальше от города. Арест его родственников и радистов был квалифицирован как большая услуга для фашистской администрации, поэтому, учитывая большую опасность расправы с Петром со стороны подпольщиков, всю троицу тайно отправили в австрийский город Грац.

Дарью и Марию перевезли из СД в Гестапо. Долго и жестоко пытали. Требовали выдать источник информации, которую они передавали в Москву. Женщины стоически выдерживали истязания.
По перехваченным сведениям гестапо вычислило и арестовало Федоффа. Дарья и Мария не могли сообщить ничего нового, поэтому гестаповцы изобрели для них самую мучительную казнь.

Под вечер фашисты вывели Дарью Петровну и ее дочь Марию Мартыновну из барака и остановили около большого загона, что-то вроде вольера, обнесенного проволочной сеткой. Руки обеих женщин были туго стянуты ремнями сзади. Обе женщины были измождены длительным голодом и бесконечными пытками. Руки и лица были покрыты синяками и ссадинами. Маша выглядела совсем обессиленной. Она привалилась плечом к груди матери. «Ну, вот, дочка, хоть свежего воздуха вдохнем. Смердящий подвал вконец опостылел», - как могла мать ободрила Машу.

«Мама, что этот Фриц на меня напяливает?» «Видать, старается защитить тебя от кого-то, не от меня ли? Так зря это». Дарьин неуемный дух рвался наружу, даже через страхи и побои. Но тут шутки ее покинули, мать почуяла что-то смертельно опасное для дочери. Немец резким движением оторвал дочь от нее и теперь натягивал на шею Марии странный кожаный обруч. Потом стянул его толстой проволокой. Закрутил проволоку потуже чуть ниже Машиного затылка. Проверил рукой обруч, с силой дернул его, видно хотел убедиться, прочно ли сидит на шее женщины. Крепкие пальцы немца на мгновение передавили Машино горло, и она закашлялась.

«Что же ты человека душишь, окаянный?» - перепуганно закричала Дарья. «Ничего, сейчас и тебе сделаю хорошо», - зло огрызнулся фашист на ломаном русском и достал из кармана вторую кожаную полоску и проволоку. Кожаный обруч сдавил шею Дарьи, так что и воздух потянуть она не могла. Дарья лицом посинела, но виду не подала. Немец взялся за проволоку, и его хватка на шее поослабла. Дарья судорожно потянула воздух, как будто ее из под воды вытащили.

Из темноты выступил офицер, который, видно, наблюдал за подготовкой. Солдат отступил, офицер слегка и брезгливо тронул обруч сначала на шее Маши, потом Дарьи. В этот момент Дарья увидела нескольких человек в тени под навесом. Ей показалось, что там были Петька, Ленька и Федофф. Она вгляделась, но в такой темени разглядеть лица не могла. «Неужто, сын и внук будут молча наблюдать, даже не подав голоса?» - засомневалась Дарья. Она пыталась еще вглядеться, но в это время офицер подошел снаружи к ограде вольера и громко сказал: «Последний раз спрашиваю, где находятся позывные и шифры? Если сейчас же не скажете, вы будете подвергнуты смертельной атаке стаи овчарок. Они сожрут вас живьем. Ошейники одеты на вас, чтобы вы подольше испытали острые клыки наших собак. Даю вам на размышление одну минуту». «Держись, дочка, это они пугают, но отдать нас собакам не посмеют. – Дарья повернулась к офицеру и сказала, - Никаких позывных и паролей мы не знаем и выдавать нам нечего».

Офицер посмотрел куда-то наверх, в темноту навеса и кивнул в знак того, что команду понял. Потом офицер подошел и что-то сказал солдату, кивнув в сторону вольера. Солдат толкнул сначала Машу «Давай сюда», открыл дверь пошире и пропустил женщину внутрь загородки.

Дарья шагнула за дочерью и повела плечом, проходя мимо фашиста, мол, не трогай, я сама. Она потянула воздух и различила запах собак в вольере.

Из барака, откуда-то снизу, из подвала послышался ей приглушенный лай собак. Она посмотрела на ошейник на шее дочери. И в этот момент Дарья поняла, что ждет ее и ее Машу. Дарья ужаснулась, ее охватил глубокий страх, шедший с самого дна ее души, нет, скорее, ее тела. Это был ужас не за себя.

Перед ее глазами была дочь, которую она выносила, родила, выкормила, которую сама втравила в эту смертельную опасность. Солдат открыл дверь в барак, кто-то там внутри подал резкую команду, и по проходу к двери вольера, сталкиваясь в двери и рыча, с бешеным лаем понеслись пять голодных немецких овчарок. Дарья бросилась вперед, чтобы заслонить Машу, но первый же пес ударил ее лапами в грудь и сбил с ног. Она упала на туго стянутые за спиной руки, подставляя все беззащитное тело. Зубы пса привычно вцепились в горло, но оно было предусмотрительно защищено прочным ошейником, чтобы обречь женщин на долгую мучительную казнь. Другой пес рванул зубами живот Дарьи. Она почувствовала страшную боль. Но над всей этой болью самой страшной мукой ее души был смертельный крик дочери, Маши.

Расчет фашистов оправдался. Смерть женщин была  долгая и невыносимо мучительная.

Пусть эта книга будет памятником двум русским женщинам, сожранным заживо немецкими псами. Приняли они эту страшную казнь за то, чтобы наша страна, наш народ навсегда освободились от ига фашистских зверей. Как и у моего отца, нет и у них могил. Поклонимся до земли их памяти.
===========================
Теплякова Дарья Петровна 1870-1943.
Венда Мария Мартыновна 1904-1943.
===========================
Вечная им память.
Как мы узнали о той казни? Поздней осенью 1943 года в дверь нашей квартиры постучал незнакомый мужчина. Он спросил маму. Мама узнала человека. Она прижала палец к губам и выставили меня во двор. Потом они долго шептались. Мама говорила Виктору, что тот человек сказал, что он от бывшего друга нашего отца. Человек рассказал о страшной казни бабушки Даши и тети Марии, о том, что незадолго до их казни Петр, его жена Дарья и сын Алексей по приказу СД уехали в Австрию, в город, который называется словом, похожим на слово «грач».
Позже мы узнали, что это был австрийский город Грац. Там их ждали уже приехавшие из Германии младшие дети, Надя и Веня. Из Граца вся семья, кроме Алексея, была выслана советской военной администрацией в Симферополь. Алексей как советский гражданин призывного возраста был призван в армию. Дарью первую опознал в Симферополе кто-то из знакомых, и она была арестована МГБ. Через несколько дней пришли и за Петром.
Уходя от нас, тот незнакомец, посетивший маму осенью 1943-го, на прощание сказал, что не за горами освобождение Симферополя и просил маму замолвить за него слово советской администрации, если он попросит. Впечатление человек произвел на маму сомнительное, может быть и провокатор, но он не задавал никаких вопросов. То ли он был из тех, кто сотрудничал с немцами, но готовился к приходу наших, то ли из глубоко законспирированных подпольщиков. Больше тот человек никогда не появлялся.
В.Ф.Венда
Тайна блицкрига
© 2013 В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru



Глава 22. Освобождение Симферополя

В начале апреля сорок четвертого фашисты явно готовились удирать из Симферополя. По городу разнеслась весть, что они будут забирать в Германию всех крепких молодых людей. Мама спрятала Витю на чердак соседнего дома.

По улицам ездили фашистские мотоциклисты и стреляли из пулемета во всех подозрительных, а затем просто во всех прохожих. Улицы опустели.

Потом в Симферополе начались пожары. Немцы, отступая, поджигали и взрывали все. Канцелярия эвакуатора запылала одна из первых. Пламя, того и гляди, могло перекинуться на наш дом. Мама вытащила кровать в середину двора. Черные дымящиеся головешки падали на нашу кровать. Я сбрасывал их лопаткой. Через дорогу от нас взорвали трехэтажный дом архива гестапо. Куски кирпича падали в нашем дворе.

Затем настало безвластие. Жители бросились грабить немецкие учреждения. Рядом с нами был госпиталь. Мы втроем пошли туда поживиться чем нибудь. Мама и Витя принесли хлеб, масло и мед. Такого вкусного обеда у нас раньше никогда не было.

Витя попросил меня показать мою добычу. Я гордо вытащил из-под кровати ценную стеклянную вещь, назначения которой я не знал. Мама и Витя расхохотались. Оказалось, я с риском быть застреленным каким-нибудь шальным немецким патрулем, притащил стеклянную утку, которую санитарки подставляли неходячим больным. До сих пор я смущаюсь, вспоминая тот свой трофей.

14 апреля 1944 года в Симферополь торжественно вступила Красная Армия.

Вскоре освободители получили приказ выполнить несправедливую, грязную работу. Моего семилетнего друга Али Умерова поймал за шиворот дюжий блондин в форме лейтенанта и, перехватив мальчика поперек туловища за живот, бросил, как мешок, в кузов ленд-лизовского Студебеккера, где уже сгрудились и тряслись от страха другие члены семьи Али. Целый крымско-татарский народ исчез с лица их родного Крымского полуострова. Крым осиротел.
Мой брат Виктор, работавший в Обкоме партии шофером, возил меня на своем джипе Виллисе по предгорному Крыму и показывал безжизненные деревни и заброшенные сады, в которых падали с деревьев прекрасные яблоки синап-кандиль и королевские, каких теперь не сыщешь ни в каком супермаркете, потому что они потеряны навсегда.

В тех деревнях так никто и не поселился, русские и украинские переселенцы не могли вырастить там картошку, а уход за садами на скудных землях предгорного Крыма был им неведом. Исчезли с симферопольского базара кумыс и буза, перестали звонко кричать татарчата «Есть вода холодная, кому нальем?» Исчез заливистый крик ишаков «иаааа», который мы без труда имитировали в начальной школе, что была в центре города, через дорогу от базара. Не стало и солидных кудесников-продавцов караимских пирожков, убеждавших покупателей, что их пирожки исключительно «на сиру, на сахаре, на коровчем масле». К большой выгоде они не стремились, заявляя, «нам татарам все равно, була-ни була, аби була кусок хлеба». Если не считать военной поры, славяне и татары в Крыму не мешали друг другу, дела и интересы их были разные и нигде не пересекались. Каждый народ имел свою особую экологическую нишу.

Справедливости ради, надо сказать, что многие крымские татары служили фашистам. Но маленький Али не был предателем. За что же его выгнали из дома? В дороге, голоде и холоде он мог погибнуть. Получалось, что, не доказав его вину, паренька приговорили к вероятной смерти.

По просьбе этнической татарки Раисы Горбачевой и по разрешению ее мужа Михаила в Крым вернулись татары. Но это уже совсем другие люди. Они ничего не знают о пастбищах и садах предгорного Крыма, их привлекли дефицитные земли вокруг Симферополя и вдоль берега Черного моря. Возникли межнациональные трения, мало что добавляющие полезного в развитие полуострова.

Основным развлечением симферопольских мальчишек сразу после освобождения Крыма была игра с оружием и взрывчаткой. Этого добра было разбросано видимо-невидимо по лесам и перелескам Крыма.

Потом советские власти начали сбор опасного военного мусора. Брошенное оружие и взрывчатку свозили за вокзал Симферополя. Свалка была обнесена колючей проволокой против воров. Но не против мелких ребятишек. Я с соседским парнишкой Валеркой Наприенко легко подлезал под проволоку, набирал себе любых смертоубийственных погремушек и уносил их прочь.

Дорога обратно в город проходила через несколько железнодорожных путей. Однажды, услышав гудок приближающегося поезда, я побежал и упал на рельсы, прижимая к себе тяжеленный драгоценный мешок с взрывчаткой, мелкими снарядами, длинным артиллерийским порохом, похожим на большие макароны, и динамитом в капсулах крупнокалиберных снарядов. Бросить такие драгоценности я не мог, быстро встать и перепрыгнуть через рельсы с этим грузом я был не в состоянии. Я все еще очень сильно хромал, припадая на раненную левую ногу. Поезд приближался, уже без гудка, или я больше не слышал гудка. Я закрыл глаза и сжался, лежа между рельсов. И вдруг я услышал, поезд стал удаляться. Оказалось, он перешел на другой путь, поскольку мой путь был совсем рядом со смертоносной свалкой огромного числа бомб, снарядов и всяческой трофейной техники, собранной в Симферополе и в его окрестностях.

На зависть нам ребята постарше и посильнее таскали со свалки малые авиационные бомбы. На их играх мы присутствовали лишь как зрители. Бомбу они клали в незажженный костер. Если не находилось бикфордова шнура, к костру подводили длинную змеевидную канавку, в которую засыпали порох. Порох поджигали с дальнего конца, и потом было примерно тридцать секунд, чтобы убежать на безопасное расстояние. Если кто-то бегал недостаточно быстро или просто спотыкался, мог быть ранен или погибал. Многие мои сверстники лишились рук, ног, глаз.

Моему однокласснику Володе Калинину неудачно разобранный взрыватель оторвал кисть левой руки. Он стеснялся показывать изуродованную руку и всегда держал ее в кармане. Его левая рука так и отсохла. Когда через несколько лет я уговорил его ходить со мной на тренировки по легкой атлетике, он стал обнажать левую руку, но она уже не слушалась его. В большой «шведской» эстафете 800+400+200+100 он бежал первый этап, а я бежал последнюю стометровку.
Однажды, выступая в перерыве между футбольными таймами, мы побили рекорд Крыма и нам выдали призы – каждому по охотничьему ружью. Мы недоумевали, зачем нам ружья. В раздевалке скоро выяснилось, что наши тренеры были заядлыми охотниками и мечтали о приличных ружьях. Они дали нам в обмен талоны на питание, а ружья забрали себе.
Но это было несколько лет позже. А тогда, учась в третьем классе, мы таскали взрывчатку со свалки около вокзала, потому что мечтали поразить воображение девчонок в нашем дворе.


Глава 23. Федор Мартынович Венда погиб как честный коммунист

Примерно через два года после освобождения Симферополя нашими войсками мою маму Лиду вызвали в управление МГБ, которое находилось тогда на нашей Советской улице, позже - улице Горького, в мрачном серо-коричневом здании рядом с кинотеатром «Большевик».

Мама всю ночь не спала, пыталась догадаться о причине вызова в это страшное заведение. «Капитан Уткин, - представился следователь. Я расследую преступления вашего родственника Петра Венда, которого нам удалось найти в австрийском городе Граце. Знаю, что вы не имели контактов с Петром после смерти вашего мужа, в которой он виновен. Если вы подтверждаете отсутствие контактов с подследственным, то я хочу перейти к главной теме нашей беседы».
Лида кивнула в знак согласия с тезисом следователя.

«Лидия Николаевна, - медленно начал Уткин, и в жилах Лиды застыла кровь, - я уполномочен заявить вам, что ваш супруг Венда Федор Мартынович погиб как настоящий коммунист. Мне не сообщили всех подробностей, но сказали, что он сделал все в интересах родины, что было в его силах. Вы и ваши сыновья можете гордиться мужем и отцом. Вы сами сделали невозможное, сохранив жизнь вашим детям. Мы знаем, что вам для этого пришлось идти на многое, но никто не имеет права предъявить вам даже малейших претензий. К сожалению, в связи с крайней секретностью дел, касающихся деятельности вашего мужа, мы не можем дать вам никаких справок, но я уполномочен заявить вам, что вы и ваши сыновья можете жить совершенно спокойно, с гордо поднятыми головами. Писак и доносчиков, которых сейчас развелось видимо-невидимо, мы возьмем на себя. Больше вас не будут вызывать в МГБ. И еще я должен вам сообщить, что ваша свекровь Теплякова Дарья Петровна и ее дочь Венда Мария Мартыновна были арестованы, ничего фашистам не выдали из того, что поручил им перед самоубийством Федор Мартынович, и были подвергнуты жесточайшей казни через растерзание немецкими овчарками. На их шеи были одеты ошейники, чтобы продлить их мучения. Со временем расскажите сыновьям об их отце, об их бабушке и тете Марии, которые приняли страшную смерть как патриоты. Расскажите и о родственниках-предателях, Петре, Алексее и Дарье Венда. Они получат сполна за свои подлые дела. Вот ваш пропуск. Идите. Всего вам хорошего, Лидия Николаевна».

Слушая слова следователя, Лида оцепенела от ужаса. Она слышала от странного незнакомца о страшной казни свекрови Дарьи и Марии, но твердо она услышала об этом впервые. Выйдя из кабинета следователя, Лида горько заплакала.

Пока она медленно шла вниз по улице Горького два коротких квартала домой, она мысленно вернулась к тем тяготам, которые ей пришлось вынести после смерти Федора. «Вот она с двумя детьми сидит на узлах во дворе дома, из которого ее выбросили немцы. Потом ремонтирует вдребезги разбитую гранатами квартиру. На трудовой повинности немцы заставляли ее и других женщин сортировать вещи в покинутых хозяевами квартирах. Рискуя жизнью, надевала, какие подороже, вещи на себя, а потом ходила пешком по шпалам в далекий Джанкой, чтобы обменять эти вещи на хлеб и картошку. Завела кур, чтобы подкормить ребят белками, но фельдшер врач забирал все яйца в обмен на перевязки. Истощение усугубило раны Валерика, он стал угасать. Перестал двигаться, разговаривать, улыбаться. Еле наскребла на питание малышу. Вроде ожил. Потом она защищала младшего сына от издевательств малохольного мелкого урода денщика.

Пришлось гнуть спину и смирять достоинство перед его начальником. Для потехи офицер заставлял ее много пить противного шнапса. Как она болела по утрам! А надо было перемыть до блеска полы во всем эвакуаторе. А что было делать? Только так и удалось добиться нормальной медицинской помощи и питания для раненого сына.

Потом, уже после освобождения Симферополя, особенно, в начале 1946 года, настал смертельный голод. Многие соседи пухли от голода. Сама переболела паратифом. Высокая температура часто лишала сознания. Совсем изголодались. А Валерик, бывало, придет к ней в спальню, худой голодный. Еще сильно хромал. Украдкой вытрет слезы, видя мать при смерти, и скажет: «Давай, мамуля, я тебе сбацаю». И пускался в пляс, чтобы как то ее поддержать.

Едва встала на ноги, пошла на базар торговать ванилином. Покупала мешочек, рассыпала по крошечным пакетикам на продажу. Чуть не попала в облаву на спекулянтов. Обязательно бы посадили. На выручку от ванилина покупала сало дельфинов и силком заставляла детей есть эту резко и дурно пахнущую пищу. Сама подавала им пример. Так и перебились. Выжили.

Потом взяли в обком партии буфетчицей. Однажды Валерик, изголодавшийся в пионерском лагере, попал к ней в буфет. Он заглянул в бидон и спросил, что это. Она ответила, что это прокисшее молоко на выброс. Ребенок вцепился в бидон и взмолился: «Мамочка, возьми это домой, я все съем». В тот период начала семья отъедаться, но тут же уволили как оккупированную и потому не заслуживающую доверия. Пришлось пойти в морозильный цех молокозавода, делала мороженое, а ноги совсем погубила, теперь подагра не позволяет надеть никакие туфли.
Вот и в МГБ пришлось идти в домашних тапочках».

Мысли прервались у самых ворот дома. Сыновья тревожно ждали у ворот: «Мамочка, тебя отпустили?», - не то спросил, не то обрадовался Витя. Валерик вцепился в материно платье и затрясся в беззвучном рыдании. «Ну, ладно тебе, теперь я буду всегда с вами, и никто меня больше вызывать не будет. Пойдемте в дом, а то на улице люди услышат».

Дома Лида как могла торжественно объявила сыновьям, что отец их погиб как настоящий коммунист, так что они могут им гордиться.

Когда Лида пришла в собес хлопотать пособия для детей за погибшего отца и сослалась на слова следователя МГБ, начальник отдела с подозрением посмотрел на нее и сказал: «Где ваша справка, что он погиб? В свидетельстве о смерти прямо сказано – умер. Так что никакого пособия вам не положено. Пусть из МГБ документ дают. Кстати, вы с вашим мужем официально разведены были еще в сороковом году, так что и хлопотать вам не о чем».


Глава 24. Моя неожиданная карьера в КГБ.

После поступления в московский вуз я вернулся домой. Мама и Витя встретили меня на симферопольском вокзале, как победителя.

На следующий день я по совету своего отчима дяди Васи пошел в приемную комитета комсомола областного управления КГБ. Там набирали пионервожатых для их ведомственного пионерского лагеря. Вожатых не хватало, люди обходили стороной то страшное ведомство. Мне очень нужно было заработать деньги на билет в Москву и на предстоящую самостоятельную студенческую жизнь в Москве.

Когда в КГБ услышали, что мой отчим работает в их ведомстве, меня без долгих разговоров зачислили пионервожатым в объединенный лагерь МГБ и МВД. Берия командовал обоими министерствами, и многие их службы были объединены. Отъезд был назначен на следующее утро, так что я побежал домой собирать свои пожитки.

Рано утром я был на вокзале около спецпоезда, которым отправляли детей сотрудников местных управлений госбезопасности и внутренних дел. Перрон был полон работников этих служб с их семьями и отъезжающими детьми. Я никого из них не знал и потому прошел в головной вагон, где собирались вожатые. Почти все вожатые были кадровыми работниками КГБ и МВД. Взрослые люди. Возраст их был где-то от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Среди этих вполне возмужалых парней я был единственным желторотым, мне тогда не исполнилось и семнадцати. До второго августа, моего дня рождения, был еще целый месяц. Когда я вошел в вагон пригородного поезда, следовавшего до Евпатории, в мою сторону никто не взглянул. Я сел на скамейку в уголке около окна. Среди вожатых шло бурное обсуждение события: человек, которого назначили старшим пионервожатым, объявил себя тяжелобольным и от поездки отказался.

Собравшиеся вожатые должны были выбрать старшого из своей среды. Каждый приводил множество причин для самоотвода. Были они все из оперативников и ссылались на возможность срочного отзыва в управление, если в определенном отделе возникнет аврал. Препирались они долго, и иногда казалось, что драки в этом споре не избежать. Я не мог понять, почему они не хотели продвинуться на ступеньку выше и командовать остальными пионервожатыми.
Вдруг в разгаре споров кто-то обратил внимание на меня и спросил, а это кто такой здесь притаился. Я сразу сжался, ведь подобный вопрос, заданный сотрудником госбезопасности мог означать предположение, что я не кто иной, как шпион. Внутри у меня похолодело. «Ты кто?»- спросил ближайший от меня опер. «Я Валера Венда, меня взяли в пионервожатые. Вот мой мандат», и я протянул взмокшую от волнения в кулаке бумажку с печатью. «Да я верю, спрячь, не потеряй свой документ. Ты где работаешь, что-то я тебя не видел в управлении?» Я еще больше стушевался и тихо пробормотал, так, что за стуком вагонных колес меня и слышно не было: «Я только что поступил в вуз в Москве. Два месяца до учебного года, вот я и подумал, хорошо бы заработать и попросился в вожатые. У меня отчим в управлении работает, электрик он, Василий Федорович Стебленко». «Знаю я Василия, хороший человек, тихий и основательный, лампочки надежно вкручивает. Давай знакомиться, я Тихонов, Николай. Слушай, Валера, ты же можешь намного больше заработать как старший, а не простой, рядовой пионервожатый». Все остальные притихли и с интересом прислушались. «А как ты школу окончил, какие оценки у тебя были?» - вмешался другой. «Был я круглым пятерочником, да придрались к моему сочинению на экзамене, срезали на четверку и дали только серебряную медаль», - расписал я свои подмоченные достоинства. «Ну, а на выборной работе в комсомоле тебе доводилось быть?» «А как же,- как мог солиднее ответил я, был председателем ученического комитета и зам секретаря комсомольского комитета школы». «Вот это да, протянул кто-то, так он еще и отличник, и активный комсомольский работник. Так кого же нам еще выдвигать в старшие пионервожатые, как не Валеру? Предлагаю голосовать. Кто за то, чтобы предложить начальнику лагеря кандидатуру Валерия Венды на ответственный пост старшего пионервожатого? Прошу голосовать». Взметнулся лес рук. «Кто против? Нет. Воздержавшиеся? Нет. Валерий Венда единогласно выдвинут на должность старшего пионервожатого объединенного пионерского лагеря МГБ и МВД. Поздравляем тебя, Валера». Я смущенно пожал руку самозваного председателя неожиданного собрания.

Я ничего не мог понять, почему они выдвинули меня своим начальником, ведь всем им было далеко за двадцать, а мне еще не исполнилось и семнадцати. Я решил, что каждый из них хотел стать старшим пионервожатым, но боялся, что провалят на выборах и опозорят. Так или иначе, я был очень горд таким доверием. И должность звучная, и денег больше дадут. «Вот только начальник лагеря утвердил бы меня», - уже с волнением совсем другого, карьеристского, рода подумал я.

Поезд продолжал свой путь в Евпаторию. На меня нахлынули воспоминания. Всего лишь два года назад, в 1952-м, был я в этом самом лагере МГБ пионером. Лагерь находился там же, на северо-западной окраине города. Одни называли это место маяком, хотя никакого маяка там видно не было. Другие называли стрелкой, но чаще всего говорили «коса». Действительно была там узкая, изогнутая, как лезвие косы, полоска отмели, уходившая далеко в море. Как и вся Евпатория, место это было тогда пустынное. Кроме жидких кустов маслин, известных в Америке и Канаде как русские оливы, и не дававших никакой тени, другой растительности там не было. Спрятаться от палящих лучей солнца Западного Крыма там было негде.

Для пионеров приносили и натягивали брезентовый тент. Опасаясь воровства, после купания детей пионервожатые снимали тент с деревянных столбов, сворачивали его в длинную змею, а пионеры по десять человек облепливали его, как муравьи, и уносили в лагерь, по нескольку раз сменяясь в пути у увесистой ноши. Уверовав в то, что коса – это мелкое безопасное место, руководство лагеря позволяло нам подолгу быть в воде. Развлекались мы довольно отчаянными проделками в море. Местные рыбаки просили нас крутить в воде их рассохшиеся дырявые баркасы, чтобы те намокли и перестали течь. Дело это было для нас забавное, но крайне опасное.
Большая группа ребят повисала в воде, цепляясь за один борт баркаса. Борт лодки опускался, широченный баркас опрокидывался и накрывал всех ребят разом. Все начинали отчаянно барахтаться под баркасом, пытаясь выбраться на воздух. Не все были достаточно проворны. Кто-то задерживался под лодкой, лодку успевали поставить в нормальное положение и, когда замешкавшийся приближался снизу к ее краю, в этот момент более расторопные ребята уже были на поверхности и успевали снова повиснуть на ее борту и опять опрокидывали лодку вверх дном. Замешкавшийся бедолага к этому моменту уже не имел ни сил, ни воздуха. Не раз приходилось спасать начавших было тихо тонуть. Спасенные, отлежавшись и отдышавшись на берегу в тоскливом одиночестве, вновь бросались в воду, плыли к нашей шумной ватаге и вновь включались в рискованную игру с баркасом.

Мою тихую безмятежную пионерскую жизнь прервало тогда неожиданно проявленное ко мне внимание со стороны старшей пионервожатой. Звали ее Зина, было ей лет двадцать пять. При моих четырнадцати она казалась мне весьма взрослой дамой и притом большой начальницей.

Каждый вечер проводилась вечерняя линейка, на которой весь состав лагеря выстраивался в П-образный строй вокруг небольшого настила с перилами, на котором возвышались начальник лагеря и старшая пионервожатая. Около настила находился высокий флагшток, на котором развевался флаг лагеря. В уонце вечерней линейки флаг торжественно спускали, чтобы утром, на утренней линейке, его вновь торжественно поднять. Выборные пионерские председатели отдавали друг другу по восходящей иерархии рапорты, извещая о наличии в строю всех пионеров или о каких-нибудь происшествиях.

Самый главный пионер, председатель совета дружины, печатая строевой торжественный шаг, подходил затем к старшей пионервожатой и, глядя на нее снизу высоко вверх, отдавал ей общелагерный рапорт. Зина принимала этот рапорт, разрешала спустить флаг и командовала всем разойтись по палаткам.

Спали мы в брезентовых палатках, человек по двадцать. Моя кровать стояла головой к невысокому досчатому ограждению палатки. Брезент по краям мы слегка поднимали над досками, потому, что даже ночью жара стояла нестерпимая.

Когда я однажды направился после линейки к своей палатке, меня догнала Зина и предложила отойти в сторону и поговорить. «Слушай, Валера, - заговорщицким шепотом заговорила она, - ты когда-нибудь купался в море ночью? Сейчас морская вода как раз фосфоресцирует, и купаться ночью особенно интересно. Хочешь пойти со мной сегодня ночью на море?» Я стоял в полном замешательстве. Мысли смешались: «Вроде бы ночью искупаться – очень заманчиво, но я никогда не нарушал дисциплину и не выходил с территории лагеря после отбоя. Впрочем, предложение исходило от самой старшей пионервожатой, которая могла сама дать любое разрешение», - мысли роились и путались в моей голове.

Зина прекрасно понимала мое замешательство и привычно взяла бразды правления в свои руки: «Отлично,- сказала она, - я постучу в деревянную ограду твоей палатки у твоей головы, и ты выйдешь к калитке, ведущей к морю, где я тебя подожду. Брезент у изголовья не опускай, чтобы я могла узнать тебя». Потом, переходя с шепота на ее обычный командный тон, она громко сказала: «Пионер Венда, можешь направляться в туалет и на отдых, но чтобы ты был в палатке до сигнала отбоя. Спокойной ночи».

В полнейшем замешательстве я поплелся к дощатой туалетной будке. Потом, уже в палатке, улегшись на спину на своей жесткой скрипучей солдатского типа койке, я стал глядеть на звезды. Прошло какое-то время, меня стал одолевать сон, и я понял, что Зина просто сыграла со мной шутку. Ребята в палатке уже мирно сопели.

В этот момент раздался стук в низкое дощатое ограждение палатки, к которому вплотную было придвинуто изголовье моей койки. В дремоте показалось, что постучали по моей голове. В темноте трудно было кого-либо разглядеть, но сомнений не было, что за мной пришла Зина. Смутная тревога у меня была, но уж очень хотелось искупаться в ночном море и увидеть мистические огни на воде. Такое никому из ребят испытать не удавалось.

Я быстро натянул штаны и вышел. В темноте у калитки, за которую нам строжайше запрещали выходить без сопровождения взрослых, смутно маячила невысокая крепкая женская фигура. Зина шагнула мне навстречу и сказала: «Пошли быстрее, нас никто не должен видеть». Она взяла меня за руку и потащила в сторону моря. Обычно мы купались в ближайшем к лагерю месте пляжа. Дотуда было всего метров пятьдесят от калитки. Все так же держа меня за руку, Зина повела меня направо в сторону косы. Я не любил то место. Там было уж очень мелко, и, чтобы искупаться, приходилось уходить в море метров на сто.

«Что ты дрожишь?» - спросила Зина и, словно встряхивая ото сна, задорно дернула меня за руку, - «Вечер очень теплый, а в море будет еще теплее, вот посмотришь. Ну, вот мы и пришли. Место самое подходящее, потому что море здесь, на мелководье, светится особенно ярко». Она подхватила с песка камень и бросила его в воду. От центрального всплеска разошлись ярко голубые светящиеся кольца. Зрелище было неожиданное и завораживающее. Я захотел тоже бросить камень, загреб песок ногой, но больше камней видно не было.

«Раздевайся, пойдем купаться, от твоих гребков на воде будет целый фейерверк огней, вот увидишь», все так же вполголоса сказала Зина. Она внимательно посмотрела вокруг и начала быстро раздеваться. Я смутился и невольно отвернулся: «Вы, пожалуйста, здесь раздевайтесь, а я отойду вот туда в сторону». И, не дожидаясь ее реакции, я побежал дальше вдоль берега. «Куда же ты? – уже громко сказала Зина, - Ведь мне одной страшно, вернись». Голос ее не выдавал никакого страха, в нем, как всегда, доминировали начальственные нотки. На самом деле ее слова означали: «Немедленно вернись. Я кому сказала?». Я пробежал еще метров десять и остановился в нерешительности.

У меня не было с собой плавок, - «Как же я буду купаться? Ведь потом придется идти в мокрых трусах. Мама мне с раннего детства под страхом каких то неведомых мне болячек наказывала никогда не оставаться в мокрых трусах». Мои мысли прервали слова Зины: «Да ты не раздумывай, раздевайся, ночью люди всегда купаются голышом». Я услышал всплеск воды и понял, что она уже в море. Дальше откладывать ночное купание мне уже было невтерпеж, я мигом сбросил трусы и побежал в воду.

Не дожидаясь, пока достигну глубину, я бросился плашмя на мелководье. Вода была теплая, ласковая. Был полный штиль. Ночь выдалась очень темная, безлунная. Ярко светили огромные крымские звезды. Казалось, что море подсвечивалось еще и изнутри. Вокруг меня потревоженная мной морская рябь вдруг заиграла загадочным темно синим и ярко голубым светом.

Это уже потом, много лет спустя, я бы сравнил это свечение со слабыми неоновыми огнями, но тогда таковых я еще не знал. Без малейшего содрогания я окунулся в воду. Я сравнил бы эту приятную среду с парным молоком, но я никогда не окунался в парное молоко.

Я стал частью моря, воздуха и звезд. Растворился в этом пространстве, отрешился от всего, что меня дотоле окружало, интересовало, заботило. Все прежнее исчезло, я ощутил неизведанное дотоле блаженство единения с этой удивительной природой, с этим бесконечным миром.

Все это, наверное, я ощутил в какие-то мгновения, потому что я услышал совсем рядом с собой какой-то всплеск. Ко мне подплыла, нет, скорее, подползла по мелководью Зина, о которой я, казалось, забыл и не думал уже целую вечность. Она плеснула на меня воду, как бы приглашая поиграть, и вдруг встала во весь свой небольшой рост. Я увидел большую высокую грудь, узкие бедра и черный треугольник чуть ниже ее плоского живота. Я был в полном замешательстве. Я отвернулся и надеялся, что в темноте она не заметила мой нескромный взгляд. «Пожалуйста, купайтесь здесь, а я отойду подальше», - сказал я, но она уже со смехом обхватила меня и упала в воду рядом, всем телом прижавшись ко мне.

Кое-как я вырвался из ее объятий и поспешно бросился на берег в полнейшем замешательстве и смущении. Зина догнала меня на берегу еще до того, как я успел натянуть на себя трусы. «Ты что же, не доверяешь мне? – неожиданно командным голосом спросила меня, - У меня куда больше оснований бояться тебя, чего же ты боишься? Неужели ты такой трус, что испугался женщину? Я ведь ничего плохого тебе не сделаю, успокойся. Тебе будет со мной очень хорошо». Она перешла с резкого командного голоса на кошачье мурлыкание. При этом она схватила меня за талию и резко дернула в сторону, подставив ножку. Я неуклюже плюхнулся на песок, по инерции мы перевернулись, и я оказался на ней.

Я не знаю, как мы слились, мое сознание было как в непроглядном тумане, но она действовала быстро и с пониманием дела. Я только помнил наставления, которые нам с Виктором давала мама: «Главное, не допускайте, чтобы от вас получились дети, не то окрутят вас в два счета». Зина была явно в экстазе, но я был начеку. В решающий момент я резко оттолкнулся от нее, вскочил, схватил свои трусы и бросился наутек в сторону лагеря. Я не слышал ее шагов, а может быть, она там и осталась, разочарованная.
У меня на душе была еще одна тревога. Когда Виктору было шестнадцать, он поймал гонорею. Мама тогда очень волновалась, что он как нибудь передаст инфекцию мне. Запретила Виктору целовать меня иначе, как в маковку. До того мы, прощаясь и встречаясь, дважды в день слюнявили друг другу щеки. Виктор сказал мне, что лечивший его доктор учил его, что после сношения надо особым образом мочиться, чтобы стараться вымыть инфекцию.

Добежав до туалета, я стал следовать этому Витиному наказу. О сне в ту ночь не могло быть и речи. На следующий день я не смотрел в сторону старшей пионервожатой. Меня глодало какое-то чувство вины, я ощущал подавленность. Конечно, бессонница добавила свою лепту к этому состоянию, но главное было в том, что я ощутил себя маленьким слабым человеком, которым уж очень легко помыкать.

На третий день после купания, ближе к вечеру, перед самой линейкой, Зина как бы случайно наткнулась на меня. «Зря ты меня избегаешь. Все было хорошо. Сегодня после отбоя я вызову тебя, как в прошлый раз». Она резко отвернулась от меня, отвечая на чей то пионерский салют, вскинув правую руку, согнутую в локте, поперек груди, так что кончики пальцев правой руки оказались на уровне левого уха.

Зина быстро отошла от меня. Я тоскливо посмотрел ей вслед, и у меня что то защемило глубоко в груди. Мое настроение было вмиг испорчено. Труба пропела тоскливую мелодию отбоя. Все ребята спокойно улеглись спать и мирно засопели. Я был обречен на бдение.
Вскоре раздался знакомый стук в деревянную ограду палатки. Я встал и потащился к выходу с настроением приговоренного к гильотине. Она встретила меня у одинокого густого дерева, оно было единственным среди жидких русских олив. На небе появился узкий месяц, так что я смог разглядеть ее силуэт.

«Ну, что, хочешь искупаться?» «Нет, мне не понравилось в прошлый раз». «Да, пожалуй, уже не будет огоньков на воде. Хочешь, давай посидим здесь на траве?» - спросила Зина и быстро уселась под дерево. Я присел рядом, только травы там не было. Просто сплошной тонкий и мягкий евпаторийский песок.
Зина говорила что-то нудное о том, что я должен ценить ее доверие, чтобы мы остались друзьями. В ее словах я почувствовал некую ласковую угрозу. Она меня просто додавливала. Я себя чувствовал маленькой слабой мышкой, с которой забавлялась всесильная кошка.

Позже я узнал, что так принуждали цековские боссы молоденьких официанток и медсестер их спецсанаториев. Такое принуждение под дулом служебных и жизненных угроз было распространенным способом заполучения приглянувшихся женщин советскими начальниками всех уровней.
Виктор рассказывал, как его непосредственный начальник по Крымскому Облпотребсоюзу Василий Васильевич Цыганков вызывал вечером в их гостиничный номер двух сотрудниц, специально выбранных им в поездку, и, встретив естественное, но неожиданное сопротивление, говорил: «Ты что же думаешь, я тебе и твоей подруге должности выбил, премии дал, сюда в Москву за тряпками взял, просто так, безответно? Нет уж, теперь вы нам уделите внимание». Виктор не выдерживал и уводил одну из сотрудниц с собой, а вторая подвергалась не только моральному, но и грубому физическому давлению начальника. Советские боссы не терпели отказов от своих подчиненных женщин. Никакие мольбы, рассказы о хорошей семье и о верности мужу не действовали. Итог был всегда один. Может быть, оттого, что Василий сам находился в стрессе, подавляя волю несчастных женщин, Цыганковым случился инсульт сравнительно в нестаром возрасте, задолго до выхода на пенсию,. В итоге он оказался прикованным к постели, чтобы иметь время для постыдных воспоминаний и запоздалых покаяний.

В советские времена все начальники занимались грубым сексуальным насилием над подчиненными женщинами и рабским заискиванием перед вышестоящими боссами. Безжалостно ломали и свою, и чужую психику.

Через много лет, когда я уже был доктором психологии и лауреатом международной научной премии, в подмосковном санатории ЦК КПСС медсестра кардиологического отделения рассказала мне, что все цековские боссы отличались полностью истрепанными, как тряпки, сердцами. Оттого то и жирели ведущие немецкие кардиологи, которым советские партийные лидеры переправляли любые национальные ценности, вплоть до иконных святынь, только бы продлить свое руководящее существование.

На уровне простых людей секс оставался главной гражданской свободой в СССР. Официально секс нигде не значился и не упоминался, поскольку это иностранное слово пыталось прорваться через железный занавес из растленного запада.
С присущим тогдашнему советскому обществу ханжеством, секс называли любовью. Наряду с сексом в стране существовала настоящая, чистая любовь, которую только и показывали и прославляли в песнях и кинофильмах. А на самом деле в стране вовсю процветал и бурлил грубый, бессердечный секс.

Лидеры страны прекрасно об этом знали, в меру своего темперамента и здоровья участвовали во всеобщем движении и не препятствовали в этом народным массам. Даже наоборот, исподволь поощряли культ секса. Это был клапан, позволявший выпускать пар, накапливавшийся в душах людей, лишенных элементарных удобств, многих необходимых вещей, даже нормального отдыха.

Секс был доступен всем и делал всех примерно равными. Начальники видели в подчиненных им женщинах свою гаремную собственность. Популярным был такой анекдот. Председатель колхоза вызывает свою любимую передовую доярку, которую он сам выдвинул в «маяки», сделал ее ударником коммунистического труда и героем социалистического труда, и говорит ей: «Маша, к нам в колхоз едет корреспондент газеты Правда, ты должна дать ему интервью». «А что это такое, интервью?» «Точно не могу тебе сказать, но на всякий случай хорошенько подмойся». Приезжает журналист, приходит в избу передовой доярки, ходит по дому, молча разглядывает все. Доярка торопится к недоенным коровам, нервничает и спрашивает корреспондента: «А когда интервью-то вам давать?» «Это не к спеху, еще успеем». Решила она ближе к делу перейти и спрашивает его: «А вы откуда будете, гражданин?» «Из Москвы я», - гордо отвечает приезжий. «Да я не про то спрашиваю, я интересуюсь, вы откуда будете, спереди или сзади?»

После войны мужчин было очень мало, многие из вернувшихся из голодных ледяных окопов настоящими мужчинами уже и не были. Среди молодых женщин получила распространение педофилия – пионервожатые лакомились пионерами, учительницы – учениками.
В том далеком 1952 году, в пионерском возрасте неполных пятнадцати лет я на себе испытал насилие. Зина опять добилась меня, опять я быстро прервал пугавший меня акт во избежание нежелательных мне детей. Зину это явно не устраивало, и она перестала ко мне приставать.

Увидел я ее в Симферополе через много лет. Я был с моим другом, Витей Гранковым, зенитным ракетчиком, к тому времени дослужившимся до звания капитана артиллерии. Я указал на Зину и припомнил пионерское приключение с ней. Витя сказал, что она давно работает официанткой в ресторане «Астория» на улице Карла Маркса и за дополнительную плату охотно обслуживает после смены залетных офицеров и прочую командированную братию. Видимо, пресытившись взрослыми мужчинами, Зина решила полакомиться пионером.

Как оказалось, существует и женская педофилия. Тогда еще, в пионерском лагере, я сразу и не без омерзения вычеркнул Зину из моей жизни, из моих воспоминаний. Тот разговор с другом детства был единственным исключением. Ну, а эти мои мемуары – это как на допросе под присягой, обязан выкладывать все, как на духу, без утайки и прикрас. Иначе особый смысл времени, в которое я жил, будет искажен, и весь рассказ потеряет смысл.

Мои воспоминания и размышления по дороге в тот же самый пионерский лагерь, но уже в должности старшего пионервожатого, были прерваны скрипом тормозных колодок поезда. Незаметно прошли два часа. Мы прибыли на станцию Евпатория.

Пионервожатые быстро и организованно посадили ребят в автобусы. Никому не потребовались указания старшего пионервожатого. У меня самого не было никаких идей, что я должен делать и нужен ли я вообще, безусый юнец, который всего два года назад был подневольным пионером в этом самом лагере. Эти взрослые опытные оперативные агенты органов госбезопасности прекрасно ориентировались сами. Я ломал себе голову, зачем они меня назначили старшим над собой?

Ответ на этот мучивший меня вопрос я получил сразу по прибытии в пионерлагерь. Автобусы встречала группа солидных мужчин. Наверное, в ней был начальник лагеря и наиболее влиятельные родители, которые обогнали нас на персональных автомобилях. Оперативные вожатые, как опытные овчарки стадо баранов, потеснили большую толпу пионеров и плотно сгрудили их на площади, где, видимо, должно было проходить общее построение.

Я стал чуть поодаль от толпы. На меня никто не обращал внимание. Вспыхнувшая было поначалу гордость за быстрый неожиданный карьерный взлет давно уже сменилась в моей душе тревожными сомнениями. От меня могли ждать каких-то инициатив и распоряжений, а я совершенно не знал, что мне самому делать. Стоявший во главе группы встречавших седовласый среднего роста широкоплечий мужчина, как и все в штатском, взял за руку кого-то из пионервожатых и о чем то спросил. Тот кивнул в мою сторону, и седой махнул мне рукой, чтобы я подошел.

«Ну, здравствуй, старшой, будем вместе работать и за все отвечать. Я полковник КГБ Петелин Павел Матвеевич. О себе расскажешь чуть позже в моем кабинете. Фамилия твоя мне как-то знакома, но не припомню». Он осмотрелся, махнул рукой и продолжил: «Да, пойдем ко мне, они тут и без нас с тобой разберутся, кого из пионеров, в какой отряд определить и в какую палатку разместить».

Полковник направился быстрым шагом, хотя слегка переваливаясь и грузно ставя стопы ног, к единственному каменному дому среди палаток на территории лагеря. «Входи и закрой дверь поплотнее. Этот наш разговор, как и все дальнейшие, будешь хранить в строжайшем секрете. Понял?» «Так точно, товарищ начальник лагеря», - неожиданно для себя четко ответил я. «Теперь рассказывай о себе. Много деталей не надо, их мне пришлют с твоим личным делом из управления, так что доложи коротко». Я назвался, рассказал о семье, о своей учебе, о том, что только что поступил в Московский Энергетический Институт.

«Так ты, выходит, сын Федора Мартыновича Венды? Знал я твоего отца, серьезный был человек, надежный. Про него я с тобой особо потолкую. Знаю, что ты был в оккупации, значения это для меня не имеет. Есть вопросы, куда поважнее и для меня и для тебя. На нашей с тобой ответственности будут триста пятьдесят детей. Дети-то как дети, вроде бы обыкновенные, но родители у них совсем не рядовые. Да ты садись, разговор этот долгий и безотлагательный. Может, в туалет сбегаешь?» Я отрицательно кивнул головой, хотя путь был долгий и облегчиться было бы не лишне. «Так вот, - продолжал начальник, - тут совсем рядом, всего в пятидесяти метрах, находится пляж нашего лагеря. Море – это главный наш с тобой враг. Если кто-нибудь из ребят утонет, нам с тобой не сдобровать. Есть такие родители, которые с нас живых кожу сдерут. Им по службе не привыкать, а уж за свое любимое чадо так и вовсе постараются.

Для примера познакомишься со старшим следователем полковником Родосом. У него двое детей здесь, девочка двенадцати лет с вывернутыми наизнанку губами и мальчик десяти лет, самый косой во всем лагере. Не дай бог, что случится с кем-то из этих двоих детей. Родос нам с тобой устроит такую кровавую баню, что сам Иван Грозный от ужаса вздрогнет. Многие другие родители Родосу мало чем уступят. В общем, слушай установку. Море – наш с тобой враг. Дети должны ходить на море как можно реже. Для отмены купания будем использовать все и всяческие причины. Погода бывает то слишком жаркая, то слишком прохладная. За этим я поручу следить нашей главной докторше. Она не позволит походы к морю без тента. Твоя задача держать тент у себя в палатке, под неусыпным контролем. Будешь выдавать его только в самых крайних случаях, когда получишь лично мою команду. Самоволку я пресеку. Чтобы ребята не бегали сами на море, я взял из управления бригаду охранников. Дежурить они будут круглосуточно, так что выход за территорию может быть только строем и по моему разрешению. Только по моему личному приказу можешь разрешать выход к морю. Если меня нет, требуй письменный приказ с моей подписью. Без моего разрешения никаких походов на море ни под каким предлогом. Я заказал много шахмат, шашек, мячей, организуй всяческие соревнования на территории лагеря. Перед закрытием лагерной смены проведешь одно соревнование по плаванию. Место выберешь на мелководье, всех вожатых обяжем быть бдительными спасателями. Я соответствующий приказ издам в свое время. Если вожатые будут тебя игнорировать, мол, соплив еще командовать, приказывай от моего имени и не стесняйся немедленно доносить мне, я всегда тебя поддержу, если будешь строго следовать моим указаниям. Ну, иди, устраивайся и тент сразу под свою кровать спрячь. Теперь ты понимаешь, почему те, великовозрастные вожатые устранились и подставили тебя. С морем будем бороться с самого первого дня. Успеха мы с тобой поодиночке не добьемся, только вместе». Полковник кивнул мне, отпуская меня, а сам сел за стол изучать списки детей.

Я со всех ног бросился искать туалет, потом злополучный тент и затем свою палатку. В просторной палатке вместе со мной жили физрук и баянист. Они оба были инструктированы не хуже меня. Дублирование заданий, взаимная слежка и доносительство были нормой во всех делах КГБ.

Моральная сторона не обсуждалась, она просто не существовала в этом гигантском и всесильном ведомстве. Я оказался втянутым в его паутину, и в той или иной мере и форме тщетно бился в ней, раздираемый сомнениями, было ли в этом больше преимуществ или потерь.

По крайней мере, у меня появилась возможность посмотреть изнутри, что это за зверь такой, органы государственной безопасности. Когда то мой отец хотел оказаться внутри НКВД, чтобы иметь возможность больше влиять на собственную судьбу. Сотрудником этого ведомства он не стал, а интерес НКВД к нему привел его, в конце концов, к самоубийству. Теперь я оказался в списке, пусть и временных, сотрудников КГБ. Не знал я тогда, что начинаю долгие игры со спрутом, да не одним, в дальнейшем вдобавок к КГБ интерес ко мне проявило еще и Главное Разведывательное Управление Генерального Штаба вооруженных сил СССР. Все знали его коротко как ГРУ. Видимо, имя отца значилось в архивах обоих разведывательных ведомств. Вот они и завлекали меня как потомственного разведчика.
Благодаря этим играм я сумел посмотреть много стран, обрести сотни коллег и друзей на земном шаре. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы я не уехал из СССР в конце 1990-го года, заранее предвидя его развал.

Это случилось много лет спустя, а пока что шел 1954 год. Первую неделю я вместе со всем руководством пионерлагеря под всякими предлогами, в основном, обязательной акклиматизации, удерживал детей от купания в море. Лето было жаркое, впрочем, какое еще лето может быть в июле в Евпатории. Дети страшно изнывали от духоты и безделья. Но курс, заданный начальником лагеря, выдерживался неукоснительно. Пионервожатые, я в том числе, с трудом могли дождаться отбоя, когда дети укладывались спать. Тогда мы по очереди, малыми группами бежали на пляж. Бдительные охранники следили не только за тем, чтобы дети не убежали на море, но и за тем, чтобы достаточное количество пионервожатых всегда оставалось на территории лагеря, возле пионерских палаток. Охранники играли роль заградотряда.
Среди пионервожатых процветала пьянка. Каждый вечер в столовой накрывали большой стол с лучшей едой из пионерского рациона и водкой, купленной на деньги из «общака». С меня взнос не брали. Да у меня денег и не было. Спиртного я тогда еще и не пробовал, по спортивной привычке не пил, так что после первого посещения этого собрания, где я больше походил на пионера, чем на коллегу этих взрослых бывалых людей, меня больше уже и не приглашали. Конечно, Петелин там никогда не был. И он и другие руководители делали вид, что о фактах пьянки они ничего не знают. Я попытался завести курортный роман с единственной женщиной среди вожатых, но ее привлекали вечерние сходки в столовой, и мы быстро разошлись.

Я много читал, увлекся Джеком Лондоном, компенсируя пробел в тогдашней школьной программе, в которой, во избежание строго преследовавшегося тогда «преклонения перед Западом», зарубежной литературы почти не было совсем. Очень часто купался по вечерам, порой оставаясь на пляже в одиночестве до поздней ночи. Охранники никогда не останавливали меня, для них я был членом руководства, кроме того, по своему положению я не был обязан дежурить у пионерских палаток.

Однажды ночью, начитавшись лондонского Мартина Идена, я решил сымитировать сцену самоубийства Идена, когда он выпрыгнул из иллюминатора и оказался один в открытом море. Хотелось испытать на себе чувства и поведение человека, оказавшегося далеко от берега, нырнувшего насколько можно глубоко, причем человека, который прекрасно плавает и «на ты с морем».
Иден был моряком. Я не был моряком, но вырос в Крыму и каждое лето проводил у моря. Мы в сезон на выходные часто ездили купаться. Все крымские ребята, как правило, отличные пловцы. Я решил, что могу повторить и испытать поведение Идена в ту его последнюю ночь. Я отплыл от берега настолько, что фонари на углах территории лагеря скрылись из вида, никаких других огней на берегу и в море не было. Была безлунная ночь, но пологие верхушки волн были ярко освещены огромными Крымскими звездами. Я плыл медленным брассом, стараясь осторожными гребками не потревожить тихое море. Когда мои глаза оказались совсем близко к поверхности моря, я отчетливо различил на глади воды светлую сириусную дорожку. Самая яркая тогда звезда только еще всходила на черном небе как раз в том месте, где Млечный путь окунался в предполагаемый черный морской горизонт. Как и Мартин Иден, я осмотрелся по сторонам, не то чтобы прощаясь с прекрасным видом, но чтобы представить, как оценивал герой Лондона то, с чем он расставался навсегда.

Я проветрил легкие короткими вдохами, потом набрал полную грудь и пошел вглубь. В 1954-м году никто еще не знал о трубках, масках, аквалангах, ныряли мы всегда натурально. Я часто доставал раковины рапаны со значительной глубины, чтобы похвастать перед сверстниками своими сильными легкими и исключительными морскими навыками. Вот и тогда, вдали от берега, без всяких зрителей, в полном одиночестве, я шел вниз, в глубину мощными гребками. Я не отсчитывал гребки и не мог определить, как глубоко я оказался. То ли оттого, что воздух в легких уже сработался, то ли от страха, сознание мое стало слегка мутиться, я ощутил уже отчетливый страх, хотелось побороть его и сделать еще хотя бы один гребок вниз.
В этот момент сознание как орган контроля и мышления не то, чтобы отключилось, а отступило, сдало свои полномочия, и включились куда более мощные инстинктивные механизмы. Тело мое само резко повернулось головой вверх, а руки стали грести к поверхности с силой, какой у меня никогда прежде не было. Тут уж, если бы я даже захотел посчитать количество спасительных гребков, даже самой простой арифметики в моей голове не нашлось бы. Помню, что из воды я вылетел вверх так мощно, что даже колени почувствовали дуновение воздуха. Наверно, даже знаменитый динамовский ватерполист Петр Мшвениерадзе, который возвышался над противниками, как столб, за что так и был прозван «Столб», не выскакивал из воды так высоко.

Зря люди спорят о том, что может доставить человеку самое большое удовольствие, наслаждение. В тот самый миг, когда я вновь оказался над поверхностью моего родного Черного моря, я раз и навсегда уяснил, что большего наслаждения, чем глоток воздуха, когда вылетаешь из глубины, нет и быть не может. Каждый в этом может убедиться, но эксперимент этот не для слабонервных и желательно не иметь пробоин и в физическом, и в психическом здоровье. А вообще-то, лучше прочтите еще раз Мартина Идена и поверьте великому Лондону на слово. Не обязательно вам подвергать себя той реальной опасности, которую я испытал по недомыслию в свои шестнадцать лет, о чем я, впрочем, ничуть не жалею. Потом я долго, не торопясь, ведь дело уже было сделано и чтобы не вызвать ненароком судорогу и не утонуть по такой пошлой и банальной причине, плыл к берегу.
Став через час или больше на песок пологого мелководья евпаторийского берега, я испытал облегчение, что мой серьезный рискованный психологический эксперимент был выполнен и остался позади. Облегчение было и впрямь нескрываемое, потому что скрывать что либо на том пустынном ночном берегу было не от кого.

Заснул я в ту ночь очень поздно, наверное, под утро. Прозвучала труба, призывая всех к подъему. На утренней линейке я должен был стоять в центре общего п-образного построения и принимать рапорт председателя совета дружины. От долгого плавания, глубокого небезопасного ныряния в ночное море и короткого сна я был очень усталым, но, надеюсь, не выглядел таким помятым, как взрослые пионервожатые после их очередной вечеринки в столовой лагеря. Была суббота. Начальник лагеря выступил перед линейкой и сказал, что завтра воскресенье, выходной день, так что будем встречать родителей, которые на нескольких автобусах приедут навестить детей.

В объединенном лагере КГБ и МВД насчитывалось около трехсот пятидесяти пионеров. Начальник потребовал, чтобы все вожатые, все службы подготовили места, где родители смогли бы провести время с детьми, накормить их, отдохнуть с дороги и как то провести свой единственный в те времена в неделю выходной день. Суббота стала вторым выходным днем много позже, когда Хрущев узнал, что в США люди отдыхают два дня. Чтобы не отставать от Америки не только по производству мяса и молока на душу населения, но и по отдыху, он ввел двухдневный отдых.
В заключение своей речи начальник лагеря объявил, что сегодня будет морское купание.
Итак, в субботу, почти через неделю после заезда в прошлое воскресенье, мы первый раз привели детей к морю. С неохотой я расставался на время с вверенным мне тентом. Начальник сказал, что будет неудобно, если пионеры пожалуются родителям, что еще ни разу не подходили к морю. Тент натянули, привязав углами к четырем высоким столбам, оставшимся еще с тех пор, когда я два года назад был пионером в этом самом лагере. Детей привели строем и усадили под тентом группами по отрядам. Возле каждой группы находились два взрослых человека, вожатый и воспитатель. В каждом отряде было три или четыре звена, что-то вроде воинских отделений во взводе. Вожатый и воспитатель были ответственны за то, чтобы ребята строго по звеньям, гуськом направлялись к морю, выстраивались в ряд вдоль узкой полоски моря, отведенной для этого отряда, и по свистку вожатого бежали в воду. После пяти-семи минут раздавался второй сигнал, по которому все ребята должны были пулей вылетать из моря и строиться вдоль воды для контроля наличия всех пионеров. Никуда они деваться не могли. В воде, очень близко к берегу, четыре дюжих охранника и физрук натянули и держали крупноячеистую зеленую сеть, вроде волейбольной, только намного шире и длиннее. На тросе сети были привязаны красные поплавки. Все было направлено на то, чтобы никто не утонул.

О плавании на мелководье не могло быть и речи. Ребята барахтались по пояс в воде, но счастью их не было предела. За их визгом и криком не было слышно проклятого свистка, который уж очень скоро прерывал их удовольствие. Однако пропустить свисток и задержаться в воде автоматически означало потерю следующего короткого купального сеанса. А это уже означало личную трагедию со слезами и публичными извинениями.
На следующее утро, в воскресенье, сразу после завтрака, на котором пионеры явно отлынивали от успевшей надоесть лагерной еды в ожидании родительских деликатесов, к лагерю подъехала вереница автобусов. Охрана пускала прибывших на территорию лагеря по служебным удостоверениям или пропускам, выданным в управлении КГБ или МВД. Так приказал начальник лагеря, чтобы показать родителем, сплошь тайным и явным полицейским, что их отпрыски находятся в полной безопасности.

Начальник лагеря представил родителям сотрудников, ответственных за ответы на все их вопросы. Кроме своего зама, врача и старшего повара, Петелин вывел вперед и меня. На лицах многих родителей я увидел удивление, уж больно молод я был тогда. Всерьез они меня не восприняли и особо вопросами не мучили.
Во время обеда, когда детям было приказано идти кушать в столовую, ко мне подошел один из родителей. «Родос, Борис Вениаминович, - представился он, - очень интересуюсь, как себя ведут мои дети, не шалят ли, слушаются ли вас и других вожатых. Вы уж не покрывайте их, если что не так, говорите, я с ними строго разберусь». Услышав имя, я сразу вспомнил наказ Павла Матвеевича и его характеристику изувера Родоса. Мне стало не по себе, я напряг все свое внимание, понимая, какая ответственность легла на мои, по сути, еще детские плечи. Мой страх усиливался тем, что был я из оккупированных, что мои дядя Петя и двоюродный брат Леня были предателями, что отец застрелился при неясных тогда для меня обстоятельствах. Впрочем, насчет отца как честного коммуниста я не сомневался, мама говорила, что ей именно так охарактеризовал отца следователь МГБ Уткин, который вызывал ее на допросы по делу Петра и Дарьи Венда.
Все это и многое другое могло быть известно Родосу. Но в той встрече он был весь внимание и почтение ко мне и забота о своих детях. Родос был небольшого роста, не выше ста шестидесяти пяти, шевелюра очень жидкая, рыжая. Сильно косил, собеседнику прямо в глаза не смотрел. Взгляд его рыскал по моей груди и животу, что нервировало меня еще больше и заставляло то и дело проводить рукой по майке, разглаживая мнимые складки. Так было в течение всего нашего разговора.

А еще он все время мял и тер пальцы по очереди одной и другой рукой, потом тер тыльные части кистей рук. Эти неспокойные руки выдавали в нем крайне нервного человека. Я, как мог искренно и заинтересованно, постарался убедить полковника, что буду внимателен и строг к его детям и свяжусь с ним при первой необходимости. На прощание он долго тряс мою руку, взяв меня за два пальца правой руки и с неожиданной силой крепко вцепившись в ее локоть левой рукой. Я с облегчением посмотрел ему вслед и побежал докладывать начальнику лагеря о состоявшемся разговоре.

Через три года, в 1957-м, я сидел на закрытом комсомольском собрании теплоэнергетического факультета и без особого интереса слушал текст секретного доклада, сделанного Хрущевым на двадцатом съезде КПСС. Суть сталинских репрессий я хорошо знал от Виктора. Брат всегда очень интересовался политикой и много говорил о ней со мной. Боясь доносов и репрессий, советские граждане в то время говорили о политике только с самыми близкими им людьми

Я почти задремал от скучного доклада, и вдруг меня словно током пронзило. Хрущев описывал зверские методы пыток, которые применял полковник Родос. Хоть и работал Родос много лет в Крыму, но был у Берии на особой заметке. Если на Лубянке какой то арестованный уж очень упорствовал, не признавался и не хотел клеветать на своих соратников, так что даже самый беспощадный московский изувер Шварцман признавал свое бессилие, тогда вызывали из Симферополя следователя МГБ по особо важным делам Бориса Родоса.

Так было, когда арестовали и безрезультатно пытали генерала армии Мерецкова, затем наркома сельского хозяйства Эйхе. Никто не мог выдержать бесчеловечных пыток, применявшихся Родосом. Роберт Эйхе особенно упорствовал. Он был когда-то бойцом отряда красных латышских стрелков.

Отрядом командовал его двоюродный брат Генрих Христофорович Эйхе. Латышские стрелки отличались особенной преданностью революции и несгибаемыми характерами. Они составляли основу личной охраны Ленина и сыграли важную роль в разгроме Деникина.
Роберт Эйхе надолго оставался тогда в Сибири, возглавляя партийную организацию всего гигантского региона. В 1938 году нарком Эйхе был арестован. Он был обвинён в создании «латышской фашистской организации».

Эйхе в застенках Лубянки стоял насмерть и отказывался признать себя лидером фашистской организации и германским шпионом. Шварцман и его подручный Эсаулов долго избивали Эйхе резиновыми дубинками. Не помогло. Берии пришлось вызвать своего самого верного заплечных дел мастера Родоса.
Много лет спустя, наш сосед по двору следователь Крымского управления КГБ Иван Сербин рассказывал моему брату Виктору, а позже повторил и мне, что Родос на нескольких своих семинарах по технике следствия хвастал, что в случае с Эйхе он предложил Берии лично добиться от министра признания.

Тех поджимали сроки получения признательных показаний от Эйхе, и они дали Родосу указание действовать по его усмотрению. Родос сломал некогда «железному латышу» плечевую кость левой руки и бил стальным прутом по перелому до тех пор, пока обессилевший и обезумевший от страшной боли бывший министр сдался и подписал правой рукой себе смертный приговор.

Уже внимательно дослушивая доклад Хрущева в 1957 году, я понял, что слова начальника лагеря о зверствах Родоса не были преувеличением. Я внутренне содрогнулся, представив, что Родос сделал бы со мной, если с кем то из его двоих детей что-нибудь произошло в том недалеком 1954-м в евпаторийском лагере КГБ и МВД.

Мне стало еще более понятно, почему с такой яростью все взрослые многоопытные оперативники МГБ отбивались от ответственности старшего пионервожатого и уступили эту руководящую должность мне, безусому шестнадцатилетнему юнцу. Они хорошо знали методы работы Родоса и других. Многие из них сами были из той же волчьей стаи кровожадных палачей.
Личное знакомство с Родосом и другими следователями МГБ и КГБ, в том числе соседями по дому четырнадцать на улице Горького, подвигнуло меня на длительные и серьезные размышления о том, что руководило этими людьми, когда они применяли жесточайшие пытки, вместо кропотливого расследования предъявленных ими обвинений.

Хрущев назвал ложью слова Родоса, сказанные им после ареста, что он всегда действовал в интересах партии. Однако, тот же Хрущев поставил свою подпись под смертными приговорами тысяч невинно обвиненных в совершении недоказанных тяжких преступлений. Хрущев вместе с Молотовым, Кагановичем, Маленковым и другими руководителями КПСС в период подготовки двадцатого съезда и после него уничтожили многие документы, изобличавшие их собственные карательные кампании.

Ради того, чтобы очернить Сталина и приписать его культу все ошибки и трудности, Хрущев организовал в стране повальную реабилитацию осужденных в Сталинский период и огульную десталинизацию, уничтожив многие уникальные документы, переврав важнейшие события и факты истории страны.
Дело Тухачевского и его друзей генералов, планировавших уничтожить Сталина и посадить Троцкого во главе СССР, было засекречено Хрущевым на долгие годы, чтобы скрыть жизненно важные для советского государства задачи, которые решались в ходе чистки армии, партийного аппарата, страны на пороге неминуемой тяжелейшей войны с гитлеровской Германией.
Многие инициаторы чисток перегибали палку, стараясь выслужиться, а нередко использовали чистки для сведения счетов с конкурентами.

Роберт Индрикович Эйхе, прежде чем стать объектом жесточайших пыток Родоса, сам долго лил кровь многих невинных людей. Эйхе руководил развёртыванием массовых репрессий в Сибири. Он входил в тройку, вынесшую без суда и следствия тысячи смертных приговоров. В обращении к Сталину в 1933 году Эйхе предлагал беспощадно уничтожать кулаков и устроить гигантский Нарымский лагерь для подкулачников и других вражеских элементов на 500 тысяч спецпереселенцев. Эйхе руководил чисткой партийного и хозяйственного аппарата, что вызвало беспрецедентную волну арестов. За 1930 год тройка НКВД Западной Сибири, в которую входил Эйхе, осудила полтора десятка тысяч человек, причем каждого третьего Эйхе приговорил к расстрелу.

Сталин вынужден был ввести ограничения на массовые расстрелы, которые лишали намеченные им стройки бесплатной, рабской силы.

Наряду с Н.С.Хрущевым, Эйхе был абсолютным рекордсменом по части запрашивания "лимитов 1-й категории", т.е. норм расстрела. Его жажда крови и жестокости не знала границ. На декабрьском 1936 г. пленуме ЦК ВКП(б), на котором нарком внутренних дел Ежов докладывал об «антисоветских троцкистских и правых организациях», Эйхе в своем выступлении сказал: «Факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром... Вот, т. Сталин, отправляли в ссылку несколько отдельных эшелонов троцкистов, — я ничего более гнусного не слыхал, чем то, что говорили отправляемые на Колыму троцкисты. Они кричали красноармейцам: «Японцы и фашисты будут вас резать, а мы будем им помогать». Для какого чёрта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку. Их нужно расстреливать. Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко.» Так выслуживался Роберт Эйхе. Вскоре после этого в 1937 году он стал наркомом земледелия СССР и депутатом Верховного Совета СССР.
29 апреля 1938 года Эйхе был арестован и обвинён в создании «латышской фашистской организации». На следствии он держался стойко, но пытки, которым подверг железного латыша случайно знакомый мне палач Борис Вениаминович Родос, сломили волю наркома СССР. На основании его признания второго апреля 1940 года Эйхе был приговорён к смертной казни и расстрелян в тот же день.
Свой приговор Эйхе вполне заслужил за тысячи невинно расстрелянных советских людей. Однако, поскольку он поступал в точности так, как когда то поступал ставший лидером партии и страны Хрущев, то в 1956 году Эйхе был посмертно реабилитирован и восстановлен в партии.
В России проклятия, казни, реабилитации и даже возведения в лик святых всегда делались из политических соображений. И эти соображения нередко передавались из поколения в поколение, даже от одного политического строя к другому. Не так давно Русская православная церковь возвела в лик святого самого кровавого правителя России Николая Второго, на совести которого кровь сотен невинно задавленных на Ходынском поле в день его коронования, тысячи расстрелянных на Ленинских приисках, в Петрограде, миллионы удушенных газом в окопах бессмысленной Первой мировой. Никак не возьму себе в голову, в чем же святость царя-убийцы своего народа? Не проклинают и попов-педофилов, насилующих детей, попавших в их распоряжение. Убийства и насилия не считаются грехами в православии. А вот светлейший ум наивернейшего патриота России, ее первейшей гордости, графа Льва Николаевича Толстого признан врагом церкви. По непонятной причине и правительство России, даже после свержения коммунистической диктатуры, не вступилось за честь и память величайшего русского писателя и оттого столетие смерти Толстого, отмечавшееся во всех странах мира, прошло почти незамеченным в России 30 ноября 2010 года. Не сняли с памяти великого гуманиста анафему, не пропели ему вечную память в православных храмах России. И опять безмолвствовал народ, учившийся русскому языку, литературе и вечному, непреходящему, внеполитическому патриотизму на «Войне и мире», «Анне Карениной», «Воскресении», «Севастопольских рассказах». Светскую, постсоветскую и религиозную власть предержащим не показалось выгодным реабилитировать олицетворение чести и гордости русского народа.
А Хрущеву было с руки реабилитировать Эйхе, потому что тем самым он реабилитировал самого себя.
В 1956 году по распоряжению Хрущева уничтожались документы о злодеяниях его самого и прочих подобных ему, в том числе и Эйхе.
Почему, требуя пыток и казни других людей, Эйхе никогда не попытался стать на их место? Можно представить, что если бы второго февраля 1940 года Эйхе был казнен публично, как это произошло с Максимилианом Робеспьером 28 июля 1794 года, то, как это было в тот день в Париже, на Московских улицах вновь матери и жены казненных им людей выкрикивали бы проклятья и требовали его немедленной смерти.
К сожалению, революции неотделимы от кровавой жестокости. Вследствие внезапной политизации всех сфер жизни, ранее мирные люди, вдруг обретшие всесилие и кажущуюся безнаказанность, пьянеют от власти и запаха крови. А потом сами падают жертвами им же подобных. История забывается, и несть конца трагедиям и народов, и временщиков.

Раскрывая некий мнимый заговор, политические руководители, еще до начала следствия и суда, выносили смертный приговор«заговорщикам», а Родос обязан был добыть подтверждение правоты партийного руководства, то-бишь, партии. Родосу позволили стать зверем, более того, от Родоса требовали стать зверем такие, как Сталин, Хрущев, Берия и многочисленные такие, как Эйхе, пока он был у власти.

Если Иван Грозный видел, что человек выдерживал на дыбе пытку и стоял на своей невиновности, Грозный реабилитировал человека и отвергал наветы на него. Советские руководители не допускали мысли о своей ошибке, они требовали от родосов и шварцманов все более изощренных способов добычи признательных показаний и не принимали оправдания тех, кого они обрекли на смерть.

Такое было время, и Родос был его порождением. По природе своей он мог и не быть таким кровожадным. Выглядел он мелким и хрупким человеком. Требования начальников, стремление угодить им и продвинуться по службе, наконец, вседозволенность и абсолютная власть над несчастными обреченными людьми, которые до ареста были много выше Родоса по иерархии, все это превратило его в зверя.

Через много лет мой американский друг, знаменитый на весь мир психолог, профессор Стэнфордского университета Фил Зимбардо рассказал мне о своих экспериментах с «полицейскими и заключенными». Милые по натуре и прекрасно воспитанные студенты из благополучных зажиточных семей превращались в садистов охранников, когда чувствовали свое всесилие и безнаказанность.

Как старший пионервожатый лагеря КГБ в 1954-м я видел совсем другого Родоса – заботливого родителя и стеснительного просителя.

За кровожадность его награждали и платили ему неплохую зарплату, а в придачу еще и спецпайки выдавали. Вот он и старался изо всех сил.
Когда в 1957-м, сидя на закрытом комсомольском собрании, я услышал имя Родоса и описание его страшных деяний в докладе Хрущева, я похолодел и покрылся потом от страха. Назавтра я позвонил брату в Симферополь и спросил, продолжает ли Родос работать в Симферополе. Виктор ответил, что Родос и его семья исчезли из города. Ретивый исполнитель понес заслуженное наказание, но большинство из тех, кто был у руля тех издевательств и бесчинств остались безнаказанны.

Низложенный в октябре 1964-го года Хрущев расценил как свое важное достижение тот факт, что его отправили на пенсию, а не на экзекуцию.
Что же делало дохрущевскую систему столь безжалостно репрессивной? Определение дохрущевская, на мой взгляд, более точно, чем сталинская, поскольку при Ленине система тоже была репрессивной.

Впрочем, большинство революций не щадили своих граждан и королей. Чтобы понять психологическую подоплеку сталинских репрессий, мне кажется, необходимо учесть несколько важнейших факторов. Во-первых, господствовало убеждение, что страна, одиноко строящая социализм, неизбежно сталкивается с множеством внешних и внутренних врагов. Это логично, однако, докапываться до истинных врагов, каким, например, был мой дядя Петя, у КГБ не было ни времени, ни квалификации. Легче было врагов изобрести, там, где их на самом деле не было.
Во-вторых, страна старалась неукоснительно выполнять свои планы во всех сферах, в том числе и в борьбе против внутренних врагов. Во всем были пресловутые разнарядки и всячески поощрялись передовики в их выполнении. Члены Политбюро тоже старались быть стахановцами и лезли из кожи вон, раскрывая не только истинные, но и несуществующие антисоветские заговоры и организации. Их успехи строго оценивал всесильный бригадир, «светоч всего человечества».
В-третьих, в системе возникла порочная положительная обратная связь, лидер призывал к бдительности, подчиненные всех уровней выискивали врагов и требовали от лидера быть более суровым и расстреливать по чем зря каждого, на кого они указывали.

Эйхе призывал к репрессиям и сам оказался их жертвой. Все главы НКВД и госбезопасности, восемь подряд, были расстреляны.
На гордость советской науки академика Николая Вавилова был написан сонм доносов и пасквилей. Не Сталин сочинил эти доносы. Ученики и коллеги постарались. И не Сталин требовал снести храм Христа Спасителя. Союз советских архитекторов потребовал и заручился всенародной поддержкой на уничтожение храма. На территории Кремля, бывшей в полном ведении Сталина, не был разрушен или осквернен ни один храм.

Этот порочный резонанс, возникший в обществе, которое получало преступный руководящий импульс и в патриотическом порыве усиливало его миллионнократно, сжигая самое себя на жертвенном огне, еще предстоит изучить историкам и психологам.

Более того, России необходим свой Нюрнбергский процесс. Цепных псов типа Родоса и Шварцмана быстро и без особого шума засудили и тут же расстреляли. Надо судить и их хозяев. Для дальнейшего прогресса человечества совершенно необходимо отделить зерна коммунизма от плевел, подорвавших авторитет этой великой идеи в мире.

В нашей семье стала в последние годы популярна и крепка идея неизбежности всемирного экологического коммунизма. Идею эту предложил мой внук Валерий Венда младший.

После трагической гибели его отца, моего единственного сына Юрия Венды, оказался Валера с матерью и отчимом в Париже и поступил учиться в университет Нантер. Там он и начал работать над своей идеей построения экологического коммунизма. Исходит он из того, что капитализм, воспитывающий у людей безудержную жадность и индивидуализм, изживает себя. В погоне за наживой безудержно отравляют воду, воздух, губят природу. Уже более миллиарда обездоленных людей на свете голодают, в то время, как богачи жируют.

Идея Валерия Юрьевича Венды заключается в том, что ограниченные ресурсы Земли должны расходоваться очень рационально, осторожно и продукты должны распределяться поровну, не допуская никаких излишков и перекосов. Экологический коммунизм, возможно, возникнет не в результате революции, подавления, убийств и массовых истреблений неугодных. Он может появиться как всеобщая объективная необходимость, когда другого выхода у человечества не будет.

Поскольку идея коммунизма состоит в справедливом и равном распределении потребных благ, то деньги будут отменены, ибо деньги – это орудие ограбления и подавления большинства нормальных трудящихся людей меньшинством тех, кто преуспел в грабежах, махинациях и финансовых манипуляциях.

Экологический коммунизм должен спасти человечество от голодной смерти, нищеты и болезней. Когда Валерий Венда попробовал рассказать своим друзьям-студентам и профессорам в Нантере о своей идее, его затюкали, обвиняя в том, что он навязывает человечеству репрессивный строй. Репрессии эпохи Ленина и Сталина заслонили для людей те важные преимущества коммунистического строя, которые могут спасти человечество. И чем раньше человечество выйдет на путь строительства экологического, то есть гуманного и спасительного коммунизма, тем больше шансов у людей выжить и благоденствовать на этой замечательной планете.

Но прежде надо всенародно судить тех, кто репрессиями очернил великую идею коммунизма. Дело не столько в том, чтобы их осудить, сколько в том, чтобы понять, почему коммунизм в России, в СССР превратился в репрессивный режим. Захватившие в России власть в 1917-м году произвольно выбрали лозунг прикрытия «диктатура пролетариата». Истинные кровавые диктаторы подавляли и расстреливали тех «диктаторов», которые формально числились в лозунге прикрытия, а на самом деле управляли лишь доменными печами да поездами.

Карательные органы в СССР пользовались непререкаемой властью над людьми. Сам я в 1954-м как старший пионервожатый лагеря КГБ и МВД неожиданно оказался причастен к этим органам и почувствовал их всесилие.

Раз уж мне пришлось по приказу начальника лагеря всячески лишать ребят морских купаний, то стал я думать, как же развлекать пионеров? Совсем уж они затосковали, многие стали просить родителей забрать их домой. В воздухе запахло грандиозным скандалом. Начальник лагеря отрядил меня на поиск в Евпатории людей, которые могли бы скрасить мрачную лагерную жизнь.

Прежде всего он, видимо, запросил информацию у городского управления КГБ и МВД. Те знали все обо всех. Отдыхающие в санаториях, равно как и частники, снимавшие фанерные сарайчики, - все обязаны были регистрироваться. Участковые милиционеры обходили свои территории в поисках незарегистрированных отдыхающих. Трудно сейчас представить, что по навету злых соседей в ночь после свадьбы милиция могла застать молодого в постели с молодой супругой и выдворить его как не прописанного еще на жилплощади жены.

Поскольку милиция и органы госбезопасности были в курсе пребывания всех людей, начальник лагеря сообщил мне, что в один из санаториев приехал отдыхать и лечиться знаменитый тогда народный артист СССР, ведущий актер одного из московских театров Михаил Михайлович Названов.

Поехал я по указанному адресу. Постучал. Дверь мне открыл высоченный вальяжного вида мужчина в стеганом фиолетовом халате, какие должно быть носили баре до революции. «Чем могу служить-с?» - глядя на меня свысока, с видом зря потревоженного человека, густым басом спросил артист. Видом и повадками он очень напоминал ставшего впоследствии знаменитым исполнителем роли царей и вельмож Стржельчика. Только Названов был намного выше и еще импозантнее. Жаль, что в кино он не снимался. Огромная фигура актера почти наглухо закрыла узкий санаторный дверной проем. Тем не менее, я увидел миловидную очень молодую женщину в номере. Может быть, именно поэтому он явно хотел отмахнуться от меня, как от назойливой мухи.

«Извините, Михаил Михайлович, я старший пионервожатый и подумал, может быть, вы захотите выступить перед нашими пионерами. Им было бы очень интересно встретиться со столь знаменитым народным артистом», - пролепетал я заготовленную фразу. «Ну, батенька, я даже и представить не могу, какая такая фантазия вам там взбрела в голову, чтобы потревожить меня на отдыхе. Я, видите ли, приехал отдохнуть и подлечиться, а не пионеров развлекать».

Громко декламируя эту поучительную отповедь, Названов играл своим бархатным выразительным басом, словно показывая кому-то там, в комнате за полуприкрытой дверью, какой он великий и неприступный. Мне было обидно, что мой дальний поход от загородной стрелки до центра Евпатории по страшной жаре оказался безрезультатным. Что теперь я скажу строгому начальнику лагеря и чем буду развлекать изнывающих от жары недалеко от моря детей грозных родителей? И в то же время меня охватила какая-то гордость, что передо мной одним одинешеньким так старается, играет великий актер, столичный кумир, народный артист СССР. Мне не хотелось думать, а может быть и не пришло в юношескую голову, что играл он не для меня, а я у него был просто вроде как мальчик для битья.

Названов всем своим видом дал мне понять, что аудиенция окончена и мне пора оставить его в покое и покинуть его номер. Я стал пятиться к двери и быстро уперся в нее спиной. Великий актер не пустил меня в комнату, а остановил прямо у двери в тамбуре. Я не знал, как мне подобает распрощаться, ведь я по сути встретил уничижительный, пренебрежительный прием. Лихорадочно припоминая все, что я прочитал о дипломатических протоколах в тщательно проштудированной «Истории дипломатии» Анны Михайловны Панкратовой, я не нашел ничего подходящего и пролепетал что то вроде «Вы уж простите, Михаил Михайлович, за мое непрошенное вторжение, я пойду».

«Идите, милейший, да скажите там вашему начальству, пусть уж прежде звонят, вам бы не пришлось идти по жаре, а я бы объяснил им, что никого не принимаю и концертов не даю» - бас Названова продолжал играть и переливаться всеми нотками барского нравоучения.
Я все так же спиной вышел за дверь и стал осторожно ее прикрывать, чтобы не дай бог не хлопнуть.

«А что у вас за лагерь?» - на всякий случай спросил артист, уже удаляясь во внутренние покои. «Объединенный пионерский лагерь КГБ и МВД», - признав свое первое дипломатическое фиаско, упавшим голосом растерянно проговорил я. Видимо, Названов одним прыжком оказался у двери, потому что рванул он ее на себя, когда я еще не успел прикрыть дверь за собой. «Что вы сказали? От какой вы организации?» - встревоженным голосом самого обычного человека, совершенно заштатным домашним голосом спросил Названов.

«Мы тут от КГБ и МВД,» - упавшим голосом, уже думая о предстоящей взбучке от полковника, проронил я.
«Так, что же вы сразу это мне не сказали? Я даже не знал, что такие важные учреждения здесь представлены. Вернитесь, объясните, чем я могу вам помочь?» Названов буквально втащил меня обратно в комнату и усадил на пуфик у низкого журнального столика. «Может быть, чаю или минералки?» - артист вдруг стал сама обходительность и заинтересованность. «Нет, спасибо», - я не сразу понял причину его метаморфозы. «Так вы говорите, ваше начальство хотело бы вечер встречи со мной и какие-то театральные номера?» «В субботу вечером у нас будет прощальный костер, приедут родители из Симферополя, и хотелось бы, чтобы такой известный актер поговорил с ними, хорошо было бы, если бы вы что-то почитали».

Больше Названова не надо было уговаривать, он записал наш адрес, дорогу к лагерю, время встречи и телефон начальника. Наконец, поняв причину перемен в актере, я сказал про начальника лагеря, что он полковник КГБ и лично послал меня пригласить известного актера, что добавило Названову еще больше почтительности ко мне.

Не знаю, в какой степени вечер встречи с замечательным актером возместил пионерам дефицит купания в море, но на родителей Названов постарался произвести самое благоприятное, я бы даже сказал, благонадежное впечатление.

Прощальный торжественный вечер завершился грандиозным пионерским костром. Все дети выступали, кто пел, кто плясал. Было очень весело. Потом были танцы. По большей части, девочки танцевали с девочками, ребята звонко дурачились и только несколько пар поодаль тихо и сосредоточенно танцевали, молча прижавшись друг к другу. У этих проснулись чувства, слегка омраченные окончанием лагерной смены, но согретые сознанием того, что уезжали они в один город.

Начальник лагеря усадил меня рядом с собой и радовал положительными, одобрительными оценками. «Молодец, Валера, смена прошла благополучно. Не потеряли ни одного ребенка. Генеральную линию ты выдержал твердо, лишнего купания не допустил. За это тебе моя сердечная благодарность».

Потом он перешел на шепот: «У меня есть много чего тебе рассказать про твоего батьку. Пока мы тут за пионерами бдели, мои орлы в отделе времени не теряли, и по моему заданию нарыли много информации. Как огонь потухнет и все разбредутся по палаткам, проверишь, все ли в порядке на территории, надежно ли залит костер, тогда и заходи ко мне, потолкуем в тишине, расскажу тебе, как и за что сложил свою светлую голову настоящий большевик, советский разведчик Федор Мартынович Венда». «Обязательно приду, Павел Матвеевич», - в замешательстве от неожиданного известия пробормотал я.


Глава 25. Ночной рассказ полковника КГБ.

Дал я команду горнисту сыграть пионерскую отходную «Спать, спать по палатам, пионерам и вожатым». Тягучая, усыпляющая мелодия разнеслась над лагерем, над скудными прибрежными кустами, над широким песчаным пляжем и тихим морем.

Мне не терпелось послушать рассказ начальника о моем отце. «Как бы не передумал, да и есть ли ему, что мне рассказать?» - сомнение сверлило нетерпеливую голову.
А пионеры, как назло, не расходились по палаткам. В одном месте пришлось разогнать группу ребят, взахлеб обменивавшихся впечатлениями о концерте и костре. В другом месте родители никак не могли расстаться на последнюю ночь со своими отпрысками и отправиться в изолятор, где гостям постелили, поскольку заболеших у нас, к счастью, не было ни одного за всю смену. Скромный изолятор не привлекал начальственных и грозных по службе родителей. Тут уж пришлось применить всю свою обходительность.

Потом тщательно залил водой из пожарного бака остатки костра и был готов доложить начальнику о том, что в лагере наступила тишина.

Подошел к его каменному дому, основная часть которого была занята холодильником и кладовкой для продуктов. Постучал в дверь с торца. Изнутри ответил знакомый глуховатый голос: «Входи». Петелин сидел за столом. На столе стояли одна запечатанная и одна крепко початая бутылки Московской водки. В его стакане на донышке был недопитый остаток влаги. Еще один стакан был пустой. «Садись, Валерий Федорович. Выпьешь?» По отчеству Павел Матвеевич назвал меня впервые. «Нет, я все так же воздерживаюсь, считаю недовзрослел еще. Вот, разве Боржомчика, если холодненький», - я кивнул в сторону бутылки минералки. «Ну, тогда обслужи себя сам. А я еще налью себе. Давай помянем твоего батьку, хороший он был человек, да только мало ему выпало пожить». «Ему было всего тридцать пять», - тихо сказал я. Петелин, не обращая внимания на мои слова, опрокинул в рот почти целый стакан. Кадык его не шевельнулся. Полковник просто влил водку в свое горло. Крякнул, потянулся к большой тарелке на середине стола с огурцами и колбасой.

«Не должен я тебе всего этого рассказывать, потому что большие начальники высокие грифы секретности понаставили. Да только не по-человечески будет, если наследник не узнает, от какого человека произошел.
Мой непосредственный шеф, замначальника нашего управления генерал-майор Козырев поддержал эту необычную среди нас мысль. Он тебе просил этим свою благодарность выразить за то, что его несмышленыша спас. Это когда его пацан с двумя такими же бесшабашными сбежал из лагеря и уплыл так далеко, что без твой помощи никак бы не вернулся. За тот случай и за то, что мы не потеряли ни одного пионера, и мое тебе спасибо. Ты, вот, Валера, мне и Козыреву, а еще моему молодому помощнику Казакову, который по моему заданию выкопал все это из архивов, должен страшную клятву дать, что на многие годы замкнешь в своем сердце все, что я тебе скажу, и никому, ни одной душе не расскажешь, пока сам не почувствуешь, что время позволяет».

Начальник налил себе еще водки и вопросительно посмотрел на меня. «Клянусь, Павел Матвеевич, никому, даже маме и брату не расскажу».

Петелин выпил и поддакнул: «Вот именно, ни матери, ни брату, никому. Иначе меня подставишь, того человека, которому расскажешь и сам не убережешься от гнева нашей строгой конторы». Он уже был в состоянии крепкого подпития. «А ты закусывай. Не хочешь холодное, так я нажму кнопку, и помощник принесет нам с кухни горячее. Там ведь твои подчиненные нынче прощальный пир пьют. Ты молодец, не пьешь с ними.

Я, честно говоря, долго размышлял, сомневался, говорить ли тебе, что Казаков и другие мои орлы из управления кадров накопали по моему заданию о твоем отце за этот месяц. А теперь вижу, серьезный ты парень, не пьющий, не болтливый. Так и дальше держись, многого добьешься, если в отца своего пошел. Я бы тебе помог, но высокие грифы на деле твоего отца ставят тебя в положение, равное тому, что и семьи всех других оккупированных.

Несправедливо это, да только поделать ничего не могу. Вот, хоть расскажу тебе немножко правды, чтобы глубоко в груди гордость за отца ты всегда чувствовал. Ну, что, кликнуть, чтобы еду нам принесли, или обойдемся?» «Я, так не голоден, вы сами решайте, Павел Матвеевич».

«Ну, тогда я начну свой рассказ. Я вот тут набросал кое-какие заметки, читая подборку дел, которую мне заготовили. Заметки эти для памяти, но противозаконные, так что ты мне напомни потом их сжечь, как разговор наш закончим». «Обязательно напомню, Павел Матвеевич», - тихо откликнулся я.

«Так вот в 1938-м году Федор Мартынович сумел убедить гостя из Германии белогвардейца по фамилии Федофф, дослужившегося до полковника Абвера, давать информацию о политических намерениях Германии, о состоянии вермахта и прочее. Хоть по хронологии рассказ Федоффа о выступлении Гитлера перед личным составом Абвера не должен идти первым, но мне особенно запомнилось это сообщение, переданное Федором Мартыновичем в главное разведуправление советского Генштаба осенью сорок первого. Фюрер выступал еще в мае, до вероломной войны, но и той осенью этот текст не потерял своего стратегического значения. Гитлер говорил, что он продумал всю русскую кампанию как быструю и приятную прогулку его войск.
Применение секретного супердопинга первитина даст фашистам сверхчеловеческие силы и возможности для верной быстрой победы.
Потом Гитлер напомнил своим военным разведчикам, как в июне 1936-го немецкий боксер Макс Шмелинг поверг считавшегося непобедимым американского чемпиона негра Луиса. Как позднее, в августе того же года немецкие атлеты победили командой на берлинской олимпиаде все другие национальные команды мира, оставив все их далеко позади. Первитин помог добыть тогда многие победы, на которые иначе Германия не могла рассчитывать. Без первитина Шмелинг через пару лет был нокаутирован тем же Джо Луисом за секунды.

«Вот вам доказательство того, что Германия владеет сверхоружием, которое принесет ей быструю победу – бахвалился Гитлер и добавил, что охрана тайны этого сверхоружия, пресечение любых попыток выкрасть его у Германии или начать производство его аналогов в других странах должны стать наиважнейшими задачами разведчиков Абвера».

Вот какую тайну довел до нашего военного руководства твой отец. Дальше Гитлер говорил, что они обязаны сделать кампанию не только успешной, но и приятной для немецких солдат. Первитин придаст им не только невероятную силу и стойкость в бою. Он взбудоражит их как мужчин. Им нужны будут женщины на занятых ими территориях. Все эти женщины должны быть счастливы отдаться немецким солдатам и офицерам. Здесь не место таким ложным терминам, как изнасилование. Немецкий солдат не насилует женщину, которую он освободил от страшных опасностей советов и НКВД. Немецкий солдат делает эту женщину счастливой. Если она не осознает этого и сопротивляется, наш солдат имеет право взять ее силой. Если на теле нашего солдата при этом остаются царапины или какие-то еще признаки ее сопротивления, то эту женщину надо карать на месте по законам военного времени, вплоть до публичного расстрела, чтобы другим было неповадно.

Применяя сильный допинг и действуя сверх энергично, немцы, естественно, теряли массу энергии. Чтобы ее восстановить, им требовалось много высококалорийной еды. Иначе они страдали от страшного голода и полностью теряли боеспособность. Главный вывод, который делал Федор Мартынович, из этой информации, была необходимость коррекции боевых стратегий для сохранения наших войск и проведения регулярных диверсий против немецких железнодорожных составов, доставлявших провиант на фронт. Армейское довольствие стало целью атак партизан и советских диверсионных групп, не менее важной, чем уничтожение оружия и боеприпасов.

Когда фашистские армии на огромной скорости устремились к Москве, они оторвались от  средств доставки и первитина и провианта, беспрерывно летевших на воздух на железных дорогах Белоруссии, Украины и России. Партизаны Ковпака и Федорова, конники Доватора выполняли ответственное задание Генштаба советских войск, основанное на донесениях твоего отца.

Завербованный Федором Вендой абверовец Федофф послал в Москву срочное оперативное сообщение о том, что та ударная сила группы армий Центр фон Бока, которая не повернула на юг, окончательно выдохлась на самых подступах к Москве. Фашисты видели в бинокли златоглавые храмы русской столицы, а сделать решающий рывок у них духа уже не было. Первитин и недоедание до предела измотали нервишки и мышцы солдат, пилоты были не в состоянии сделать даже по одному вылету, хотя совсем еще недавно они рвались в небо России по шесть-семь раз кряду. Снаряды и топливо для самолетов и танков еще были, но пороха внутри солдат и офицеров не осталось. Первитин и калорийная еда, вывалившиеся из взорванных вагонов, валялись где-то в грязи белорусских болот. Основанный на сверхдопинге блицкриг захлебнулся на самых подступах к Москве.

Гитлер орал на своих генералов, требуя напрячься и сделать решающий шаг к захвату советской столицы, а генералы в беспомощности разводили руками, мол, энергии у войск больше нет. «Надо заменять выдохшиеся войска, - просил фюрера фон Бок, - надо их усиленно подкормить, надо их снабдить первитином».

Наверное, тогда был первый момент, когда Гитлер понял, что блицкриг перешел в длительную позиционную войну, которая приведет его к плачевному наполеоновскому исходу. Перед глазами фюрера проходили губительные задержки в Бресте, Севастополе, Киеве, Харькове. Умирал от голода, но не сдавался Ленинград, сошла почти на нет скорость продвижения к Волге. Федор Мартынович цитировал Паулюса, который предсказывал скорое истощение своих солдат.

Сталин, наоборот, приободрился, получив сведения о том, что наступление немцев захлебывается. 16-го октября 1941 года он задумался, не слишком ли поторопился, отправляя правительство в Куйбышев, на Волгу. Говорят, пять часов он напряженно думал, гуляя по пустынному перрону Казанского вокзала в клубах дыма пыхтевших вхолостую спаренных мощных паровозов ожидавшего его поезда. Вызвал на перрон начальника Генштаба Жукова и спросил: «Можем ли мы отстоять Москву?».

Жуков подумал несколько минут. Наверное, именно в этот момент он окончательно поверил донесениям Федора Мартыновича и его источника из Абвера о том, что блицкриг задыхается, и ответил: «Можем, товарищ Сталин».

Вот такую роль в войне сыграла информация, которую в Москву передал твой отец, Валерий». Начальник лагеря замолк, налил себе водки и залпом выпил. «А первые сообщения товарища Венды и его агента Б-71 наверняка были встречены сначала с сомнением и даже в штыки. Со слов Федоффа, он советовал не ввязываться в большие сражения, планомерно разрушать линии снабжения фашистских армий, беречь наши войска, отходить и выжидать. Тогдашние командующие фронтами Ворошилов, Тимошенко, Буденный поставили на этих сообщениях убийственные резолюции, мол, предательская, пораженческая позиция, которая на руку фашистам. Благо, только старые маршалы перестали верить этим сведениям, а то ведь могли приказать ликвидировать и Венду, и его источник за дезинформацию.

Есть данные, что Жуков продолжал следить за этой информацией и предавал ей большое, а потом даже решающее значение, хотя прямо вслух об этом предпочитал никогда не говорить. Именно положительный отзыв Жукова не только спас в тот момент жизнь и твоего отца, и его белогвардейского информанта, но и обратил особое внимание на радиосвязь с Федором Мартыновичем.
В дальнейшем Жуков выбирал и планировал свои наступательные операции с учетом того, как долго те или иные германские армии применяли первитин, каково их физическое состояние, каково снабжение этих армий первитином и едой. Учет этих факторов давал маршалу возможность успешно атаковать наиболее уязвимые фашистские соединения.

По понятным во время войны причинам Жуков присвоил сообщениям Федора Мартыновича самый высший гриф секретности. К сожалению, и по окончании боевых действий он не понизил уровень их секретности.

Есть люди в КГБ, которые считают, что как только представится возможность, Жуков и его помощники могут уничтожить эти материалы. Кому хочется, чтобы историки рассказали, что главный стратег советских вооруженных сил сначала бежал от наступающих напичканных допингами фашистских армий, а потом одерживал победы над выдохшимися наркоманами?
На самом деле не было ничего зазорного в том, что советские войска ничего не могли поделать сразу после начала войны с многократно усиленными специальным зельем фашистами, когда дело шло к успеху гитлеровского блицкрига. Не было ничего зазорного для советских генералов потом учесть, что длительное применение наркотика привело к физическому и моральному истощению немецких войск. Из пышущего энергией и мощью фашистского солдата, переходившего нашу границу в июне сорок первого, через полгода войны вышел дух, как воздух выходит из потрепанного и разбитого футбольного мяча.

К такому повороту событий готовил наших стратегов твой отец еще в самом начале войны.
Поначалу Жуков приказал ГРУ держать в строгом секрете эти данные как сомнительные и даже вредные. Однако позже, когда все сведения Федора Мартыновича полностью подтвердились, маршал Жуков ничего не сказал Сталину о первитине и об истинной причине провала блицкрига. Он приписал себе все заслуги в проведении операций и разгроме врага. Он гордо сидел в седле белой лошади на Красной площади, принимая парад Победы.

Это вызвало бешеную ревность Берии, который наверняка читал донесения Федора Венды и знал о первитине. То ли в пику Жукову, то ли из принципиальных соображений, генеральный комиссар госбезопасности Берия написал представление твоего отца посмертно к званию Героя Советского Союза с вручением ему золотой звезды и ордена Ленина. Он отмечал особо сбор информации о первитине, имевшей чрезвычайно важное значение для стратегического и оперативно-тактического планирования разгрома фашистских войск под Москвой и в тех других операциях, которыми особенно гордился Жуков. В том же представлении Берия предлагал наградить посмертно мать и сестру Федора Мартыновича, указав большое значение информации, которую они продолжали передавать в Центр после самоубийства разведчика. Берия отметил и ту страшную казнь, которой их подвергли фашисты. Обе женщины представлялись к орденам Боевого Красного Знамени.

Жуков наложил отрицательную резолюцию на представление со следующим обоснованием. 1. Тов. Венда не выполнил приказ о сохранении своей жизни и продолжении выполнять дальше задание по разведке любой ценой. 2. Близкие родственники т. Ф.М. Венды брат Петр Венда и племянник Алексей Венда оказались предателями, первый служил в СД, второй в СС. 3. Информация Ф.М.Венды, его матери и сестры не имели существенного значения для работы Генерального Штаба СССР и планирования боевых операций. И подпись Г.Жуков.

Выходит, Жуков считал возможной выдачу немцам списка железнодорожников, которые не смогли эвакуироваться из Симферополя. Ведь фашисты могли расстрелять многих из них, если бы твой отец их выдал, чтобы спасти свою жизнь.

Похоже, что Берия показал Сталину свое представление и резолюцию Жукова, подробно рассказав при этом о важности информации о первитине, о динамике морального и физического состояния немецких войск, которое на основе донесений Федора Мартыновича умело учитывал Жуков. Берия предъявил вождю записки Жукова, в которых он просил НКВД помочь отрезать пути доставки в немецкие войска первитина и усиленного питания. Жуков также просил у НКВД сведения о физическом и моральном состоянии фашистских войск после длительного употребления первитина. Особенно в записках Берии делался акцент на том, что, не смотря на разведданные Ф.М.Венды и сведения агентуры НКВД об ослаблении боеспособности вражеских войск, Жуков регулярно завышал их возможности и требовал от Ставки для своих операций излишние резервы и подкрепления. Это приводило к огромным неоправданным потерям советских войск.

Тогда же Берия представил Сталину сведения, подготовленные им вместе с начальником ГРУ Ф. Голиковым, о переправке Жуковым для себя в Москву целого железнодорожного состава с трофейными драгоценностями и мебелью. Берия арестовал и подверг жестоким пыткам ближайших друзей Жукова маршала авиации Новикова и генерала Телегина, руководивших переправкой награбленных трофеев. Друзья не выдали маршала, но свою вину признали.

Сталин был взбешен. Он потребовал от Жукова объяснений, грозно отчитал его, после чего маршал был направлен командовать Одесским военным округом.
С тех пор Жуков особенно возненавидел Берию, о чем знали и что ловко использовали потом Хрущев и Маленков. Когда они поручили Жукову арестовать Берию во время заседания Политбюро год назад, в июне 1953 года, маршал с готовностью это исполнил. Арестовывая Берию, Жуков знал, что обрекает его на смерть. Жуков ни у кого не был «шестеркой» на побегушках, ни у Сталина, ни тем более у Хрущева. Арестовывая Берию, он избавлялся от своего личного заклятого врага, от источника нежелательной для Жукова информации.

Иван Конев, председатель военного трибунала по делу Берии, был обязан Жукову жизнью, когда в ходе военных провалов в начале войны он был приговорен к расстрелу, но Жуков выгородил его и взял к себе заместителем командующего фронтом.

Говорят всякую чепуху, будто бы Берия был застрелен в его московском особняке. Это вранье. Если бы дело обстояло так, тогда кто-то из его главных охранников, верных цепных псов, Саркисов или Надарая, или оба они должны были быть убиты. А они остались живы и давали показания на инсценированном следствии и суде по делу Берии.
Никто в Союзе, кроме Жукова, не осмелился бы арестовать всесильного Маршала Советского Союза Берию, шефа внутренних дел и госбезопасности. И не только потому, что Жуков был храбрейшим солдатом. А еще и потому, что никто в Союзе, кроме Берии, не осмелился бы сказать правду о том, что Жуков бежал от фрицев, пока первитин многократно усиливал немецких солдат, а потом громил немцев, когда первитин начал обратное действие, отнимая у них последние силы.
Правильно сообщал Федор Венда, что в сорок первом первитин утраивал силы солдат вермахта, воздушных сил, подводного и надводного флота, а, начиная с середины 42-го первитин будет лишать сил и усыплять их. Предсказание разведчика полностью оправдалось. Действительно, в сорок втором и сорок третьем привыкшие к первитину солдаты, требовали его, а, приняв первитин, они прислонялись, как последние наркоманы.

Немецкие войска еще сопротивлялись, но силы их были на исходе. Это и учел Жуков. И он хотел, чтобы все победы связывались только с его именем и чтобы они не принижались.

Уничтожив Берию и вернувшись к высшей военной власти, министр Жуков и его друг генерал армии Серов, долгое время бывший куратором учетно-архивного отдела госбезопасности и внутренних дел, могли не знать, что Берия сделал копию дела разведчика Ф.М.Венды, которая была направлена в Крым, по месту жительства разведчика. Может быть, есть и другие копии, а может быть, я читал единственный сохранившийся экземпляр. Наши прежние министры госбезопасности Абакумов и Берия были настоящими профессионалами, они не дали бы уничтожить архивы. Теперь, с марта этого года друг Жукова генерал армии Серов стал председателем КГБ и безраздельно командует всеми архивами госбезопасности.

Опасаюсь, что разведматериалы Федора Венды, неугодные маршалу, и последняя копия отклоненного им наградного представления могут быть скоро уничтожены. Жуков ныне опять оказался в силе. Честно говоря, не люблю я этого Бонапарта. А отец твой очень важные сведения добыл, которые Жуков использовал, но скрыл от других. Все это и подтолкнуло меня к тому, чтобы рассказать тебе то, что нарыли в архивах мои сотрудники. А ты это надолго замкни в своем сердце как тайну.

Очень важную информацию передал Федор Мартынович в Москву также и о том, что Турция не только не вступит в войну, но не даст гитлеровским военным кораблям свободно проходить через проливы Босфор и Дарданеллы в Черное море. Эта информация позволила организовать Севастопольскую оборону и надолго задержать фашистские дивизии от участия в продвижении на главных направлениях. Федофф, зашифрованный тогда как агент Б-71, постоянно снабжал через твоего отца Генштаб данными об оперативной обстановке на фронтах и о намерениях фашистов.

Ты должен знать, за что принял долгие пытки, а потом, седьмого июня 1942 года, и лютую смерть твой отец. Светлая ему память. Его ведь не подозревали фашисты в разведывательной деятельности. Федора Мартыновича сдал в СД его брат Петр, считая, что Федор может сообщить многие имена совработников и евреев, работавших на железной дороге и оставшихся в Симферополе. Из московского центра Федор Мартынович получил приказ сделать вид, что сотрудничает с фашистами и сдать им имена тех людей, чтобы не рисковать главным делом.

Представляешь, Валера, какой выбор должен был сделать твой отец? Совесть и человечность в нем взяли верх. Он ответил командованию, что не может предать невинных людей, но может организовать и дальше передачу разведданных в случае своей смерти.
Он организовал продолжение передачи данных через свою мать Дарью Петровну и сестру Марию Мартыновну. После этого Федор Мартынович пошел на пытки, а потом застрелился. Своим самоубийством он не только спасал тех людей, но и отводил возможное подозрение от Б-71 и от матери с сестрой. Сообщения продолжали поступать в Москву и помогать бороться с фашистской ордой. В деле есть имя Б-71. Его звали Александр Павлович Федофф. Он был русский, бывший белогвардеец.

Только ни мать Федора Мартыновича, твоя бабушка, ни его сестра, ни Федофф победы не дождались. Дарья Петровна и Мария Мартыновна передали в Москву огромный объем ценнейших разведданных. Когда фашисты арестовали их, они придумали для этих героических женщин невероятную муку. Обе они были растерзаны немецкими овчарками. Для того, чтобы растянуть их страдания, фашисты надели на них обеих кожаные ошейники. Твои бабушка и тетя были сожраны живьем».

Начлаг остановился. Мне послышалось рыдание, вырвавшееся из его груди. Трудно было в это поверить, он слишком долго проработал в госбезопасности и привык ко всякому.

Петелин налил себе почти полный стакан и залпом выпил. «Ну, ладно, Валера, иди, уже светает. Если что вспомню или вычитаю, я тебе потом расскажу. Помни, что ты поклялся мне быть могилой.

Лаврентий сумел доказать Сталину, что если бы Жуков вдумался в донесения твоего отца, учел, что немецкие солдаты уже были на издыхании, маршал мог бы свои победы одерживать куда меньшими силами. Сотни тысяч жизней наших солдат были бы сохранены. Только Жуков эти жизни не считал, он ведь как зам верховного командующего брал для своих победных операций с других фронтов и из резерва Ставки людей и техники немеряно.

Берия считал это преступлением, хотя на совести самого Берии тоже много загубленных русских жизней. Сразу после войны Берия взял верх, а потом Жуков арестовал его и застрелил рукой своего друга Батицкого.
Жаль, что заслуги твоего отца стали разменными картами в этой грязной политической игре. Ты о его заслугах должен знать и помнить. Может быть, в этом опасном, но важном рассказе в нарушение служебной тайны и есть смысл всей моей грешной жизни? Кто знает? Мои дни в КГБ сочтены. Скажу тебе, что мой шеф, Козырев и я только что получили приказ о нашем выходе на пенсию. В прошлые выходные он приезжал проведать сына. Мы с ним вот здесь же сидели и вспоминали нашу долгую, перечеркнутую теперь службу. Это и подтолкнуло нас с ним поведать тебе о делах твоего отца. Новый председатель КГБ СССР Серов почем зря гонит всех, кто работал при Абакумове и Берии. А я ведь еще и при Ягоде, и Ежове, и до войны при Берии работал.

Берия зверствовал не по своей прихоти, а по воле вождя народов. Сразу после смерти Сталина Берия предложил закрыть стройки Гулага, объявить амнистию, разоблачить культ личности Сталина, провести реабилитацию жертв сталинских репрессий, запретить пытки, привлечь к уголовной ответственности тех, кто особенно зверствовал при организации и проведении репрессий. Эта последняя его инициатива смертельно испугала Хрущева, Маленкова, Молотова и других, чьи руки были по локоть в крови невинных советских людей.

Вот они и наняли Жукова, Москаленко, Серова расправиться с Лаврентием и его наследием. А Жуков особенно жаждал закрыть рот Берии». Полковник вдруг осекся, повел вконец осоловелыми глазами, - «Я уже совсем далеко спьяну заехал. Пора тебе спать, да и я отдохну, вот только бумаги сперва сожгу». Я, было, хотел поблагодарить его, заверить в молчании, но он решительно подтолкнул меня к выходу и выдохнул крепким перегаром: «Все».

Короткий остаток ночи мне было не до сна. Хотелось побольше запомнить из рассказа полковника. Меня поразило, с какой экспрессией рассказывал он.
Я стал было придумывать шифр для записи его рассказа. Потом понял, что никогда не забуду ту ночь и каждое услышанное слово. Позже я стал волноваться за себя. А что, если полковник пожалеет, что поведал мне секреты, ведь у них в КГБ все делалось быстро и без промаха.

В Москве, за студенческими хлопотами эти страхи развеялись. А потом не раз передо мной внезапно открывались двери и возможности, так что я должен был думать, это люди делают мне поблажки в благодарность за содеянное моим отцом и выстраданное теми в семье, кто остался патриотом в самые трудные минуты войны.

Сразу после возвращения в Симферополь из лагеря, потихоньку от мамы, побежал я на кладбище искать могилу отца. Исколесил полкладбища, да так могилы и не нашел. Не отметили последнее пристанище позабытого разведчика ни крестом, ни камнем. Во время оккупации мама ходить нам туда не разрешала. Видно, без присмотра поросла травой могила, а потом похоронили поверх кого-то еще. Так и исчезло на симферопольском кладбище дорогое моему сердцу пепелище. Только в сердце моем оно навсегда, покуда живу.

Довольно неожиданно, лет через шесть после пионерлагеря КГБ, услышал я вновь о разведывательной деятельности отца от отставного подполковника КГБ Ивана Сербина, моего соседа по дому 14 на улице Горького, что была когда-то Советской. К моменту нашей встречи он был уволен из органов не то по возрасту, не то по пьянке, а скорее всего за зверства, которые чинил на допросах.

Встретив его во время отпуска случайно на улице Симферополя, вспомнил я, как Иван Сербин был у нас дома в гостях на каком-то празднике и тайком от других выкручивал под столом руку своей жене. Было мне тогда лет двенадцать. Я заметил это и шепотом спросил его, что он делает. Он отдернул свои руки, но, прощаясь, так сильно стиснул мою руку, что я завизжал от боли и подпрыгнул почти до потолка.

Ко времени нашей с ним встречи в семидесятые годы, когда я приехал из Москвы в Крым в свой ежегодный отпуск, Сербин за бутылку водки готов был по старому знакомству выдать все секреты, к которым он был допущен, пока работал в КГБ. Чтобы разговорить его, я сообщил ему, что следователь КГБ Уткин, который вел дело Петра Венды и в связи с этим однажды вызвал мою мать на допрос, якобы рассказал ей все о связях моего отца с агентом Абвера Александром Павловичем Федоффом. Это должно было по моему расчету убедить Сербина, что я уже все знаю. В ответ, отрабатывая свою бутылку водки, он старался изо всех сил. Ничего нового он мне не рассказал. Вспомнил он лишь обрывки из того, что когда-то рассказал мне начальник пионерского лагеря КГБ.

В другой раз за отдельную выпивку надеялся я узнать что-нибудь еще об отце, но рассказал Иван Сербин мне лишь о том, каким варварским приемом он с первого же допроса старался сломать волю арестованных советских людей. Когда несчастного приводили к нему в кабинет, он направлялся к нему с улыбкой, а потом, внезапно хватал его за шею двумя руками, резко рвал шею на себя, сгибая арестованного к полу, и в это время ббыстро поднимал колено, неожиданно сильно ударяя им в лицо человека. При этом Сербин диким голосом орал «Что, намерен запираться? Ты у меня заговоришь сразу!» Показывая мне все это, Сербин громко орал. А его лицо светилось счастьем от воспоминаний о его неограниченной власти над теми несчастными в его кабинете в массивном сером здании КГБ.
Прощаясь со мной, посетовал Сербин, что теперь его тогдашней честной круглосуточной следовательской работы никто не ценит. Рассказал, как заикнулся он было с гордостью о своей долгой работе в органах, когда потребовал уступить ему место в симферопольском трамвае. Так пассажиры все вместе так на него напустились, что ему пришлось срочно выйти на первой же остановке. «Вот такую оттепель устроил нам бесноватый Хрущев», - мрачно закончил свой рассказ ветеран, заплечных дел отставной подполковник КГБ Иван Сербин.

«Каждый рано или поздно расплачивается за содеянное, особенно за издевательства над невинными и беззащитными», - сказал я, и отдернул протянутую было Сербину руку на прощание. И пошел прочь от него, не оглядываясь.

Пытался я найти в архивах КГБ дело отца. Безнадежно. В Службе Безопасности Украины в Симферополе после четырех лет прошений получил я доступ к уголовному делу №14978, по которому был осужден и расстрелян мой дядька, Петр Венда, предатель и мучитель отца, будь он проклят.

Глава 26. Маршал Жуков о причинах трагедии 41-го года

Будучи начальником Генерального Штаба в 1941-м, а позже заместителем Главкома, Жуков не мог не знать о донесениях Федора Венды и других разведчиков о применении фашистами первитина, принесшего ошеломляющий успех Гитлеру на первом этапе блицкрига. Жуков не выиграл тогда ни одного сражения. Трагические потери шли сплошной чередой.

Ф.М.Венда доносил и о том, что после определенного периода, от шести месяцев до года, последует резкое ослабление морального духа и физических сил вражеских войск. «Надо выиграть время, измотать противника и сберечь свои силы для последующих победных действий против отравленных наркотиком фашистских войск», - повторял разведчик слова Федоффа.

Точно то же самое говорит Жуков в своей ставшей знаменитой книге «Воспоминания и размышления»: «Ведя борьбу с врагом в 1941-1942 годах за выигрыш времени, Верховному Командованию необходимо было с особой бережливостью относиться к сохранению
людских ресурсов с тем, чтобы в нужный момент, оснастив их новейшей техникой, обрушить затем на врага». Это прямо говорит о том, что маршал знал о разведдонесениях и рекомендациях Ф.М. Венды.
Далее Жуков свидетельствует, что Верховному он об этом не докладывал: «Но И. В. Сталин часто этого не делал. Горячась, он нередко требовал вводить в сражения все новые и новые части, не считаясь с тем, что некоторые соединения войск, вводимые в бой, только что мобилизованы и еще не успели получить необходимую боевую подготовку. Мы убеждали И. В. Сталина в том, что преждевременный ввод в
сражение необученных и несколоченных частей приводит к излишним потерям. В таких случаях он сердился и говорил: "Нечего хныкать, на то и война...".
Ясно, что Жуков не разъяснил Сталину, что надо было ждать, когда первитин перестанет усиливать, и, наоборот, ослабит фашистов. Сколько советских солдатских жизней было бы сохранено?

Совершенно новая фаза войны началась после того, как фашистские войска были окончательно отравлены и измотаны наркотиками. Как и предсказывал мой отец, этот период начался в середине 1942 года. В это время, дотоле безграмотный в военных делах Главком под руководством своего заместителя освоил многие военные премудрости. Жуков так формулировал этот комплимент себе как учителю Сталина: «Могу сказать, что И. В. Сталин позднее овладел основными принципами организации фронтовых операций и операций групп фронтов и руководил ими со знанием дела. Эти способности И. В. Сталина, как Верховного
Главнокомандующего, особенно раскрылись, начиная со Сталинградской битвы».

Вот сколько знаний, таланта, времени и сил затратил маршал на образование своего всесильного ученика. Ко времени выхода книги Жукова комплименты в адрес Сталина, как и самого Жукова, были не в моде. Маршал вынужден был применить самообслуживание по части комплиментов. В этом эпизоде Жуков хвалит не столько Сталина, сколько свой полководческий и учительский талант.

Если бы Жуков еще и ввел Сталина в курс донесений моего отца и других разведчиков о первитине, о том, что применение немцами наркотика способствовало их успеху и поражению наших войск в начале блицкрига и о новой фазе войны, фазе выдохшегося и провалившегося блицкрига, можно было бы избежать многих потерь среди советских войск.

Правда, победы самого Жукова во второй фазе войны выглядели бы намного менее эффектно. Поэтому Жуков предпочел не упоминать первитин ни в обсуждениях со Сталиным и другими военачальниками, ни в своей книге.
Весь мир давно уже говорит о широком применении первитина и других разновидностей амфетамина гитлеровскими войсками, а потом американскими солдатами в Корее и Вьетнаме, спортсменами обеих Германий, ГДР и ФРГ, других стран, а Жуков об этом не обмолвился ни словом.

Жуков вычеркнул из своей книги, а заодно и из архивов все, что сначала Ф.М.Венда, а после самоубийства отца его мать, Дарья Петровна Теплякова и сестра, Мария Мартыновна Венда, продолжали передачу данных завербованного отцом абверовского офицера Федоффа о значении наркотиков как секретного оружия гитлеровских вооруженных сил. Именно первитин, блестяще зарекомендовавший себя во Франции, должен был обеспечить успех гитлеровского блицкрига по плану Барбароссы в России.

На внезапность удара Гитлер рассчитывать не мог, невозможно тайно сосредоточить на границе с СССР сотни дивизий. А вот состояние солдат, их сверхчеловеческие возможности под воздействием наркотика действительно были тайным оружием Гитлера. С помощью своего источника в Абвере Александра Павловича Федоффа мой отец узнал и сообщил об этом секретном оружии.

Сам Жуков признавал, что Сталин понял бы значение любого фактора войны: «В руководстве вооруженной борьбой в целом И.В. Сталину помогали его
природный ум, опыт политического руководства, богатая  интуиция, широкая осведомленность. Он умел найти главное звено в стратегической обстановке и,
ухватившись за него, наметить пути для оказания противодействия врагу, успешного проведения той или иной наступательной операции. Несомненно, он
был достойным Верховным Главнокомандующим».
При такой высокой оценке Жуковым Сталина маршал мог не сомневаться, что Главком понял бы значение наркотического отравления войск противника и учел бы это как главное звено и первого этапа войны, когда фашисты громили наши войска, и второго этапа, когда блицкриг выдохся, захлебнулся и провалился.
Жуков однобоко трактует причину резкого перелома в ходе войны как следствие технического перевооружения Красной Армии. Маршал сам себе противоречит, объясняя, что успешное перевооружение армии, флота и военно-воздушных сил было проведено еще до войны, в период 1931-1937 годов.

Вот только несколько примеров, приведенных Жуковым в подтверждение тезиса о готовности СССР к войне и в опровержение его представления о причине перелома в ходе войны после Сталинградской битвы: «В серийное производство поступили автоматическая винтовка С. Г. Симонова (образца 1936 года), карабин (образца
1938 года), ручной пулемет В. А. Дегтярева и созданные на его основе танковые, зенитные и авиационные пулеметы.
В 1938 году на вооружение принимается первый отечественный крупнокалиберный пулемет Дегтярева - Шпагина, который отличался своими боевыми качествами. В 1939 году армия получает новый станковый пулемет системы В.А. Дегтярева. Хорошо приняла армия пистолеты-пулеметы под пистолетный патрон В. А. Дегтярева (ППД) и, особенно, новые образцы конструкции Г. С. Шпагина (ППШ). С 1930 по 1938 год выпуск винтовок и
карабинов возрос со 174 тысяч до 1175 тысяч, пулеметов - примерно с 41 тысячи до 77 тысяч. По насыщенности ручными и станковыми пулеметами, а также по количеству пуль, выпускаемых в одну минуту на одного бойца, Красная Армия к концу второй пятилетки (до войны – В.В.) превосходила капиталистические армии того времени. Ежегодный выпуск танков с 740 в 1930-1931 годах достиг в 1938 году 2271. С конца 1937 года несколько крупных машиностроительных заводов переводятся на производство новой артиллерийской техники, а мощности действующих заводов значительно увеличиваются.
В 1930-1931 годах выпускалось ежегодно 2 тысячи орудий, в 1938 году-уже более 12 с половиной тысяч. В 1937 году создается 152-мм гаубица-пушка и
совершенствуется 122-мм пушка, в 1938 году появляется 122-мм гаубица.
Все это тоже было неплохое оружие. Например, 45-мм противотанковая пушка образца 1937 года могла пробивать броню машин всех типов, стоявших в
то время на вооружении капиталистических государств.
К началу 1939 года количество орудий в армии с 17 тысяч (1934 год) увеличилось почти до 56 тысяч.
Задолго до войны очень способным конструктором Б. И. Шавыриным были созданы минометы калибра 82 и 120 миллиметров.
Техническая реконструкция  преобразила наши  военно-воздушные силы.
Авиационная промышленность освоила массовое производство различных отечественных типов самолетов. Военные летчики получили двухмоторные
скоростные бомбардировщики СБ, тяжелый бомбардировщик ТБ-3, бомбардировщики дальнего действия, скоростные маневренные истребители И-15 и И-16».

Г.К. Жуков с гордостью описывает предвоенное перевооружение советской авиации: «В 1937 году наши летчики установили около 30 международных рекордов на дальность, высоту и скорость полета». Стало быть, в те годы технический уровень советской авиации
был не ниже зарубежного.

Жуков продолжил: «Авиационная промышленность, отвечавшая требованиям  времени, в 1938 году выпустила почти 5,5 тысячи самолетов против 860 в 1930 году. С 1929 по 1937 год было построено 500 новых боевых и вспомогательных кораблей различных классов. Развертывается строительство крупных судов для океанского флота, серийное производство подводных лодок типа К, Л, Щ, С и торпедных катеров, эсминцев, легких крейсеров типа "Киров" и тяжелых - типа "Чапаев", создаются батареи береговой артиллерии, укрепляется морская авиация»… «С 1928 по 1933 год мощность артиллерийских заводов возросла более чем в 6 раз, а по малокалиберным орудиям - в 35 раз».

Все эти данные, приведенные Г.К.Жуковым, говорят о том, что смерч блицкрига, пронесшийся над нашей страной, и сплошные поражения начала войны объяснялись не слабым вооружением РККА и не внезапностью нападения фашистов. Концентрация их войск на нашей границе была очевидна. Многие разведчики сообщали о дате начала плана Барбаросса. Об этом радировал из Берлина и завербованный отцом полковник Абвера Александр Павлович Федофф.

Серго Берия в своей книге о его отце пишет: «Уже не секрет, что Советский Союз располагал планом гитлеровского нападения на СССР еще до войны, причем с полным оперативным развертыванием. И в ходе самой войны особых неожиданностей, насколько я знаю, для нас не было. Заблаговременно узнала советская разведка о перенацеливании вермахта на Украину, о прорыве в направлении Сталинграда, Кавказа. Мы знали о том, что происходит в ставке Гитлера, в Генеральном штабе вермахта, в штабах родов войск».

Так что и информация о планах фашистского командования и новейшее вооружение у наших воинов было. Успех фашистских войск на начальном этапе объяснялся чем-то другим, о чем Жуков знал, но упоминать не хотел.

Точно так же последующий провал блицкрига, перелом в войне в середине 1942 года был обусловлен не внезапным техническим перевооружением наших войск. Многие разобранные заводы, вывезенные за Урал, так и не заработали на былую мощность, а оставленное в Москве старое оборудование даже в руках мастеров работало не валко.
На самом деле причина была в том, что враг стал совсем другой, угасший. И не только потому, что советские войска измотали его, они ведь и сами много потеряли. Но если в начале войны накачанные первитином фашисты по несколько суток без отдыха и задержки сметали на своем пути лучшие кадровые соединения советских войск, пленяя их и убивая сотнями тысяч, то на втором этапе войны даже формирования штатских советских добровольцев успешно гнали выдохшихся наркоманов.

Красная Армия, которая не могла выиграть ни одного сражения в начале войны, теперь стала гегемоном над выдохшимися фашистскими наркоманами. В этот период не один Жуков, но и многие другие талантливые советские военачальники могли проводить наступательные операции столь же успешно, как и Жуков.

Если бы Сталин получил от Жукова полную информацию о первитине и новом состоянии фашистских войск, он мог соответственно изменить всю стратегию второй половины войны. Однако личное значение Жукова в достижении победы при этом могло быть понижено. Многие военачальники могли параллельно планировать и проводить операции, которые ожидали своей очереди в делах Жукова. Война могла закончиться намного быстрее и с несравненно меньшими потерями. Но Жуков мог тогда не получить желанных лавров Маршала Победы и Спасителя нации.

Берия наверняка пытался довести до сведения Главкома все эти сведения. Берия придавал огромное значение сведениям о первитине, которые добыли ценой своей жизни и нечеловеческих мук в фашистских застенках Ф.М.Венда, Д.П.Теплякова и М.М.Венда.
Именно поэтому Берия представил этих отважных разведчиков к высоким правительственным наградам, а Ф.М.Венду – к высокому званию Героя Советского Союза.

Это наградное представление, равно как и вся добытая этими разведчиками информация, исчезли из архивов КГБ и ГРУ после поспешного уничтожения маршала Л.П. Берии, начавшегося с его ареста маршалом Жуковым.
Хрущев начал антиисторическое, варварское уничтожение всех видов архивов для подкрепления его идеи вредности культа личности Сталина.

В это время у Жукова оказались развязаны руки. Ему было через кого провести чистку разведывательных архивов. В частности, ему помог его давний друг, сослуживец и почитатель генерал армии И.А. Серов, который был назначен сначала первым Председателем КГБ СССР, а потом начальником ГРУ.

В ходе войны Жуков всячески скрывал данные о первитине. Для того, чтобы эти сведения не всплыли после войны и не понизили цену его полководческих побед, Жуков должен был устранить Берию и вычистить архивы разведки в КГБ и ГРУ. Ему это удалось.

Кроме уважения к заслугам моего отца разведчика Ф.М.Венды, не могу найти никакого иного объяснения тому факту, что ко мне, бывшему оккупированному, то есть урезанному в доверии и гражданских правах, очень положительно относились главные разведывательные службы СССР, КГБ и Главное Разведывательное Управление Генштаба. Ведь именно на них работал отец.

В 1983 году я попросил по дружбе моего куратора по ГРУ полковника Юрия Чемохуда найти мне архивные данные по двум вопросам. Конечно, меня, прежде всего, интересовали материалы о моем отце. Кроме того, я попросил своего друга найти свидетельства того, что Жуков имел своих людей в руководстве КГБ и ГРУ, через которых он мог подчистить архивы разведслужб и устранить данные об истощении немецких солдат первитином к тому времени, когда Жуков начал выигрывать битвы и регулярно громить фашистские войска.

Юрий Васильевич Чемохуд, при всей своей служебной бдительности, был чрезвычайно симпатичным и общительным человеком. С какой-то древней бабушкой, владевшей хорошим участком совсем близко от Москвы, Юра подписал договор о полном обеспечении ее до самой смерти. После ее смерти участок перешел к нему, и Чемохуд построил на нем небольшой дом и огромную сауну. В бане собирались его друзья, имевшие отношение к ГРУ. Бывал там и генерал Поляков, предатель, «крот», пославший в американские тюрьмы и на смерть многих советских разведчиков и завербованных ими американцев.

Из известных теперь людей в сауне Чемохуда часто бывал Володя Лукин, который потом стал уполномоченным президента РФ по правам человека. В те банные времена он был очень компанейским, вовсе не таким важным, как стал потом. Вообще, обстановка в сауне была самая дружеская.
Как и все те его коллеги, которые еще не стали генералами, Юра, представляясь новым знакомым, особенно, молодым женщинам, до которых он был очень падок, гордо называл себя полковником Генерального штаба.

Относительно моего отца полковник Чемохуд нашел только одно краткое упоминание о том, что Ф.М.Венда остался по заданию ГРУ и НКВД в оккупации в Симферополе и передавал важные сведения от завербованного им агента Б-71.
Зато о почитателе таланта и младшем друге маршала Жукова Иване Серове Чемохуд нашел множество сведений, из которых стало ясно, что маршал мог через Серова как угодно подправить архивы и КГБ, и ГРУ.
С подачи Хрущева и при поддержке Жукова 8 августа 1955 г. Серову присвоили звание генерала армии. А чуть позже, 25 августа, в связи с пятидесятилетием он получил шестой орден Ленина, уступая по этому показателю только своему наставнику и другу Жукову.
Именно Серов в 1954-1955 гг уничтожил огромное количество архивных материалов госбезопасности. Как вспоминал Семичастный, назначенный председателем КГБ в 1961 г., к тому времени "многие документы уже были уничтожены или подчищены... ". Погибли бесценные исторические материалы. По инициативе Серова и с подачи Жукова исчезли разведданные о применении первитина и о физическом и психологическом состоянии фашистских войск, переданные в Москву Ф.М.Вендой, Д.П.Тепляковой и М.М.Венда. Было уничтожено и представление их к государственным наградам.
Серов продолжил угодную его ментору Жукову подчистку разведывательных архивов и в ГРУ, куда он был неожиданно назначен шефом в 1961 году. За эти черные дела судьба покарала Серова. В 1963 году он был снят с должности начальника ГРУ, понижен в звании с генерала армии до генерал-майора и лишился многих своих наград, включая золотую звезду Героя Советского Союза, добытую для него усилиями его покровителя маршала Жукова.
Причиной падения Серова было разоблачение его бывшими подчиненными из КГБ его нового подчиненного, полковника ГРУ О.В.Пеньковского. Полковник был расстрелян за передачу множества военных секретов американской и английской разведкам.
Серов создал для Жукова идеальные условия для уничтожения в архивах КГБ и ГРУ всех донесений советских разведчиков об активном применении фашистскими вооруженными силами наркотических стимуляторов. О том, что первитин и ему подобные вещества дали немецким войскам огромный перевес в начале блицкрига и позже превратил их в выдохшихся наркоманов эпизодически, начиная с октября 1941 года на самом активном, московском направлении, и поголовно, на всех фронтах, с середины 1942 года.


Глава 27. Светлая память забытым разведчикам.

Был у меня с детства замечательный учитель политики старший брат Виктор Федорович Венда. Однажды, обсуждая со мной судьбу отца, он задумчиво сказал.
“Вот ведь какой парадокс. Получилось так, что у истинного спасителя советского народа маршала Жукова и у злейшего врага советского народа Гитлера была одна и та же сокровенная тайна, которую каждый из них хотел утаить от советского народа. Гитлер берег эту тайну до начала и в ходе войны. Жуков хранил с начала провала гитлеровского блицкрига и после войны. Эта тайна была первитин. Празднуя победу Макса Шмелинга и немецких олимпийцев в 1936 году, одержав молниеносные победы над европейскими странами в 1939-40 годах, фюрер поверил, что допинг поможет его войскам одержать любые победы, против англичан ли, против других народов. Даже против русских».
Гитлер выбрал сухопутных русских, потому что до тех пор первитин был успешно проверен именно в наземных схватках. Вторжение в Англию Гитлер оставил на потом.
Разведчик Федор Венда передавал в центр данные об особых боевых качествах солдат, принимающих метамфетамины. Ему могли не верить. В то время в мире еще не было опыта широкого применения наркотиков. В России о них ничего не слышали. Возможно, не верил этому и Жуков, неустанно лично читавший донесения разведчиков. Не докладывал он верховному, может быть, считая , что Венда был втянут в одну из многочисленных тогда радио игр Абвера, которые должны были сбить с толку советское командование.
Думается, что позднее Жуков узнал о первитине и понял, почему лучшие советские соединения, прекрасно подготовленные к боевым действиям, показывавшие блестящие результаты на предвоенных маневрах, не поспевали в своих маневрах за фашистами и оказывались внезапно окруженными и плененными.
Так Красная Армия теряла в сорок первом сотни тысяч, миллионы бойцов. Все планы советского Генштаба, составленные под руководством Жукова, были тогда опрокинуты. И виной тому был неведомый дотоле советским полководцам первитин.
Федор Венда со слов своего абверовского информатора Александра Федоффа сигналил, а его не слышали. На то была и главная причина. Услышав о первитине и поверив в его действенность в начале блицкрига, советское командование оказалось не в состоянии на это активно реагировать. Советская фармацевтическая промышленность не смогла бы наладить массовое производство амфетаминов. К счастью, советских солдат не посадили на наркотики. Позже ввели безвредные наркомовские сто граммов. Только они не шли ни в какое сравнение с немецким допингом. Напервитиненный фашистский солдат в рукопашной легко душил нашего пехотинца, наводил панический ужас на наших.
Но такое происходило только в начале войны. Тогда, в начале сорок первого и частично в сорок втором невозможно было объяснить наши катастрофические поражения, если не учитывать первитин. Точно так же невозможно понять дальнейший провал блицкрига, если не учесть последействие наркотика, вконец измотавшего фашистских солдат.
Первитин приумножил силы фашистов в начале войны и напрочь лишил их сил в дальнейшем, оказав мощное содействие в неизбежной победе советских войск.
Автору главных победоносных операций маршалу Жукову не нравилось такое объяснение. Получалось, что даже и без его гения советские войска обязательно одержали бы победу, может быть не так быстро, но с меньшими потерями.
По этим понятным причинам маршал решил умолчать информацию о первитине. В результате, без воспоминаний о первитине его размышления о драме войны оказались неполными, ему не удалось объяснить многие факты войны.
Умолчав данные о первитине, Жуков оказался не в состоянии объяснить причины катастрофических потерь советских войск в первой фазе блицкрига. Он, то ли не понял, то ли скрыл от своих читателей, что накаченные наркотическим допингом фашисты имели фактически в несколько раз больше солдат, поскольку каждый их солдат был намного сильнее, точнее, храбрее, сообразительней и проворней, он мог идти вперед двое и более суток. Каждый фашистский пилот после приема первитина мог совершать по шесть-семь боевых вылетов кряду. При этом пилот выдерживал более высокие перегрузки, что повышало его маневренность и шансы победить в воздушном бою. Фашист мог лучше и быстрее соображать, более точно стрелять. Этого не хотел понимать и учитывать начальник советского Генерального штаба. По крайней мере, он не признал этого публично, в своей книге.
Вот что Жуков писал об исходе первых трех недель сражений: «За это время мы понесли большие потери. 28 дивизий, оказавшись в окружении, не смогли выйти из него. Значительное количество личного состава
этих дивизий было пленено, сохранившие  свободу перешли к  партизанским методам войны. Почти 70 дивизий понесли серьезные  потери и нуждались в
пополнении. Особенно в тяжелом положении оказалась наша авиация.

Советские Вооруженные Силы, и особенно войска Западного фронта, понесли крупные потери, что серьезно отразилось на  последующем ходе событий.
Соотношение сил и средств на советско-германском фронте еще более изменилось в пользу врага. Противник продвинулся в глубь страны на 500-600 километров и овладел важными экономическими районами и стратегическими объектами.
Все это явилось большой неожиданностью для советского народа и наших войск, которые в психологическом отношении не были подготовлены к таким тяжким испытаниям".
Вот тут мудрому полководцу и сказать бы, что он как начальник Генерального Штаба не ожидал, что боеспособность каждого фашистского воина окажется намного выше обычной.
В своей книге маршал Жуков показывает, что даже спустя много лет он все еще не способен назвать истинные причины катастрофических неудач начала войны. Г. К. Жуков часто говорит в своей книге о необъяснимой выносливости и невероятной скорости маневров фашистских войск по сравнению с нашими воинскими частями в начале войны. «Из-за опоздания выхода наших резервов на реку Великую противник с ходу захватил город Псков».
И Жуков, и другие полководцы, и историки войны назвали множество причин неудач 1941-го года. Однако они не назвали среди них применение фашистами первитина, что на самом деле сыграло тогда важнейшую роль.
Смысл первой фазы войны, фазы успешного блицкрига, был в том, что наши отличные войска неожиданно встретились со сверхчеловеками, наркозомби Гитлера и вынуждены были бежать от них, неся колоссальные потери.
Смысл второй фазы войны — фазы провалившегося блицкрига, состоял в том, что наши войска били выдохшихся недочеловеков.
Разведчик Федор Венда объяснил первую фазу и еще в сорок первом году предсказал вторую фазу. Он советовал приспособить исходную стратегию к первой фазе, максимально сохранить людей, дождаться своего момента и затем, во второй фазе, бить врагов, гнать их безостановочно до Берлина.
Если бы Жуков прислушался к донесениям и советам Федора Мартыновича, миллионы жизней наших солдат могли быть сохранены и в первую, и во вторую фазы войны.
В первую фазу отдельные контрнаступательные действия обходились слишком дорого. Во вторую фазу успешные операции могли проводиться намного меньшими силами и с меньшими потерями. Это конечно прекрасно понял Жуков, но умолчал и в своих воспоминаниях, и в своих размышлениях о прошедших битвах.
Об ошибках Жукова, об излишних потерях войск в его операциях хорошо знал и неоднократно говорил Берия, имевший доступ к оперативной и разведывательной информации. Чтобы заткнуть рот нежелательному свидетелю, маршал Жуков уничтожил маршала Берию при первой же возможности.
Не хотел Маршал Победы признаваться, что, проигнорировав важные данные разведчика Федора Венды, он допустил крупные стратегические просчеты и в первую, и во вторую фазы войны.
Уничтожив Берию, Жуков тщательно подчистил архивы разведок. Благо, Хрущев сделал уничтожение архивных материалов тогда чуть ли не партийной доблестью.
Кроме Федора Венды, наверняка и другие разведчики доносили о тайном сверхоружии Гитлера, первитине. Военным историкам еще предстоит выяснить, как более успешно надо было воевать против вооруженных наркоманов в обеих фазах войны. Найдут они и имена незаслуженно забытых разведчиков, донесения которых, стоившие им пыток и мучительной смерти, систематически игнорировались маршалами. В результате необоснованно терялись жизни многих солдат и плодились миллионы вдов и сирот.
В 1956 году Хрущев выступил на двадцатом съезде КПСС с разоблачением культа личности Сталина и жестокостей, творившихся в стране. Никто не вспомнил тогда Берию, да и не знали люди, что он первым предложил разоблачить и искоренить тот самый культ только что усопшего деспота. За этим выступлением последовала политическая оттепель, которая принесла многие перемены в жизни, литературе и искусстве.
В начале шестидесятых годов, когда Хрущев развернул широкомасштабную кампанию по реабилитации политических осужденных в сталинские времена, мама поведала мне и старшему брату Виктору о рассказах отца о заговоре в РККА, о том, что Тухачевский и его подельники задумали устранить Сталина и поставить на его место своего учителя и патрона Троцкого. Виктор обратил внимание на то, что гипотезу о существовании заговора высших офицеров РККА с целью свержения Сталина и Ворошилова, уж очень легковесно, без серьезного анализа категорически отвергали верные Хрущеву военные историки. Виктор сказал: «Наш отец вытерпел полтора месяца беспрерывных пыток и не выдал фашистам списки коммунистов и евреев, оставшихся в оккупации в Симферополе. Как могло произойти, что будучи арестованным 24-го мая 1937 года, Тухачевский уже 26-го мая на очной ставке с Фельдманом фактически признал свою причастность к заговору и лишь попросил дать ему еще пару дополнительных очных ставок с другими участниками заговора. Избиениями и пытками никакие следователи не смогли бы сломить маршала за три дня даже самых изощренных пыток. Дело в том, что заговорщики заранее решили не запираться в случае провала, но во что бы то ни стало не упоминать имя Троцкого. Когда Тухачевский убедился, что все его товарищи соблюдают эту договоренность, он признал, что стоял во главе заговора и разделил участь других участников.
Виктор считал, что заговорщики были истинными патриотами СССР, хотя и ошибались в своих прогнозах. Они знали, что война с Германией неизбежна, и считали, что для успеха в такой войне сильному лидеру Германии должен противостоять такой же умный, жестокий и харизматический лидер. Сталин, не имевший опыта руководства вооруженными силами, не был, по их мнению, таким лидером. Проигрыш в войне с фашистской Германией означал бы не только падение СССР, но и физическую гибель еврейского народа. Заговорщики считали, что только Троцкий, бывший нарком армии и флота, жестокий и решительный председатель Реввоенсовета мог бы успешно противостоять Гитлеру, спасти страну и еврейский народ.
В 30-е годы широкое хождение имело выражение «фашистские знамена Троцкого». Возможно, в следствии по делу Тухачевского и других произошла подмена связей подсудимых с «фашистскими знаменами Троцкого» на связи с фашистами Германии.
Рассуждения о том, что Тухачевский и его соратники намеренно снижали оборонный потенциал Красной Армии, чтобы облегчить Гитлеру победу над СССР, звучат неправдоподобно. Тухачевский и его ближайшие соратники, герои революции и гражданской войны, будучи евреями, не могли желать смерти себе, своим близким и всему еврейскому народу СССР и Европы.
Виктор твердо стоял на том, что заговор генералов против Сталина был устранен своевременно, однако армия лишилась сотен и тысяч опытных командиров, которые были поделом осуждены. Хрущев все это лживо называл репрессированием невинных воинов.
Виктор говорил: «Нередко приходится слышать заявления о том, что Сталин ничего не понимал в военных вопросах и потому завидовал Троцкому и его последователям, в частности, Тухачевскому. На самом деле, боевой опыт Тухачевского и других, проходивших в 1937-м по делу заговора в РККА, был ограничен первой мировой и гражданской войнами. Их нерепрессированные коллеги Буденный, Тимошенко и другие мастера кавалерийских атак оказались бесполезными в борьбе с танками фашистов. Опыт великой отечественной войны показал, что Сталин сумел глубоко вникнуть в особенности нового типа войны, подобрать, выдвинуть и поддержать наиболее способных полководцев, таких, как Жуков и Рокоссовский.

Сталин умел признавать свои ошибки. Он лично извинился перед Рокоссовским за несправедливое решение суда и за время, проведенное будущим маршалом в лагерях ГУЛАГА. Дело вовсе не в выдуманной паранойе Сталина, а в его борьбе за чистоту, верность и надежность руководства Красной Армии. Возвращаясь к Тухачевскому, надо сказать, что зародившийся в хрущевские времена миф о том, что маршал и его сообщники были оклеветаны гитлеровской контрразведкой, никакого документального подтверждения не получил. У всего мира на виду в это время погибала Испанская республика, подорванная изнутри «пятой колонной» предателей и фашистских шпионов. Сталин понимал, что война с Германией неизбежна, поэтому он считал первоочередной задачей чистку командного и офицерского состава армии от всякого рода предателей, агентов и врагов».
В начале 1937-го года изгнанный из СССР Троцкий, выступая в Норвегии перед журналистами, заявил, что в Красной Армии имеется много верных ему последователей. Этими словами сам Троцкий мог навести Сталина на след своих единомышленников, которые мечтали заменить Сталина Троцким. Тухачевский и многие другие соучастники заговора были замечены и выдвинуты Троцким еще во время гражданской войны.

Наличие заговора подтвердил офицер НКВД Александр Орлов, который сбежал в Америку в 1938 году. В 1956-м году в интервью журналу «Лайф» он рассказал, что в 1936-1937 годах ряд командиров Красной армии готовил путч с целью ликвидации Сталина и установления троцкистской военной диктатуры. Исходя из сталинской теории о строительстве социализма в отдельно взятой стране, он считал возникновение заговоров, поддержанных мировым капитализмом неизбежным. В выступлениях Сталина и решениях политбюро ЦК в 1930-х и 1940-х годах многократно подчеркивалось, что чистки в армии и государственном аппарате наряду с индустриализацией экономики СССР необходимы в свете подготовки к войне с империализмом и его крайним проявлением, германским фашизмом.
Подводя итог нашим длительным и многочисленным беседам о заговоре в РККА, Виктор сказал: «Если бы Тухачевский и его сподвижники сумели осуществить переворот и поставить Троцкого во главе СССР, тогда сталинские чистки побледнели бы перед лицом поистине страшной трагедии. Троцкий был всегда и теоретиком, и неутомимым исполнителем беспощадного красного террора. Страна была бы потоплена в крови и лишена всяких сил бороться против фашистов. СССР был бы обречен на поражение, рабство, гибель.
Особо хочу остановиться на отношении Сталина к Жукову. Сталин доверил Жукову самую главную роль в войне. И он оказался прав, Жуков спас страну. Первым своим крупным успешным сражением на Халхин-Голе Жуков показал японцам мощь советской армии. Испугав тогда раз и навсегда японских милитаристов, Жуков способствовал исключению Японии из войны против СССР. Победы Жукова, начиная от Халхин-Гола и кончая взятием Берлина, сыграли главнейшую роль в победе над фашизмом. Сталин всенародно признал выдающиеся заслуги Георгия Константиновича, позволив ему, подобно римскому триумфатору, проехать на белой лошади по главной площади страны и торжественно принять Парад Победы.
Однако вскоре Сталин понял, что не он, а Жуков получил заслуженную всенародную славу как спаситель нации. Диктатор стал всячески задвигать Жукова в тень. Маршала сняли с его высоких постов и переводили из одного военного округа в другой. Но, заметь, Сталин не позволил Берии осуществить свою мечту и расстрелять Жукова.
Когда к власти пришел Хрущев и ему понадобился храбрый, авторитетный министр обороны, который не испугался бы арестовать и уничтожить самого Берию, Хрущев призвал на помощь Георгия Константиновича Жукова».
На мой вопрос, как Хрущев сумел убедить Жукова арестовать и уничтожить Берию, брат ответил: «Прежде всего, Хрущев мог напомнить маршалу, как Берия подготовил личное дело Жукова для обсуждения генералитетом в присутствии Сталина. Берия обвинил Жукова в том, что тот поставил свое имя под всеми крупнейшими операциями великой отечественной войны. В том, что Жуков приписал себе даже те победы, к которым он не имел отношения. В том, что Жуков не учел, что немецкие войска измотаны предыдущими боями и особенно длительным применением наркотиков. Особенно цветисто Берия расписал алчность Жукова, якобы присвоившего себе несколько вагонов, набитых мародерской добычей в поверженной Германии. Эти обвинения были не только несправедливы, но и особенно оскорбительны для Маршала Победы. Жуков не мог брать из Германии ничего, другие люди, может быть, специально проинструктированные госбезопасностью, организовали личный склад Жукова и набили его вещдоками против маршала. Пересказывая все это, Хрущев топтался по самым больным мозолям гордого полководца. Напирал он и на то, что Берия заранее обработал маршалов, заставив их клеветать в присутствии Сталина на самого заслуженного из них. В итоге Жуков был опозорен, снят со своих высоких должностей и отправлен в Одесский военный округ воевать с организованным криминалом. Но Сталин не позволил Берии уничтожить Жукова.
После смерти Сталина Лаврентий мог найти повод сделать это. Ведь он оказался в большой силе, и даже метил на высшую позицию в партии и государстве. Такими доводами Хрущев мог привести Жукова в нужное состояние. А дальше, наверное, последовало основное. «Ты меня дважды спас от несправедливых наветов и гибели во время войны, Георгий Константинович. За это я тебе благодарен до гробовой доски. Теперь я хочу спасти тебя от погибели. Я могу убедить Президиум ЦК в том, что Берия представляет опасность для каждого из них. Думаю, что они дадут свое согласие на арест Берии, но при условии, что ты согласишься лично, с верными тебе военными людьми произвести арест и конвоирование Берии из Кремля в штаб Московского военного округа для суда и казни. Командующий округом генерал Москаленко всегда был верен тебе».
Старая политическая лиса Хрущев добился своего. Жуков был взбешен и готов на все, чтобы устранить опасного врага. Так великий маршал оказался втянут в грязную закулисную политическую интригу. Все законы правосудия были забыты и попраны.

По сигналу Хрущева Жуков с Москаленко и бойцами вошел в комнату, где заседал Президиум ЦК. Точнее, члены Президиума не заседали. Все они повскакивали со своих мест и наперебой выкрикивали несуразные обвинения в адрес Берии. Лаврентий единственный сидел и предложил другим сесть и поговорить. Раздался звонкий маршальский приказ Жукова, обращенный к Берии: «Руки вверх! Молчать! Следуйте за мной!». И потом приказ группе захвата: «Арестуйте предателя!».
Как мог маршал Жуков назвать Берию предателем? Жуков ведь лучше всех присутствующих знал значение атомной бомбы, созданной в СССР в кратчайшие сроки, благодаря выдающимся организаторским способностям, влиянию и энергии Берии.

Нет оснований не верить Серго Берии: «Когда Курчатова заставляли дать показания на отца и написать, что Берия всячески мешал созданию первой советской атомной бомбы, Игорь Васильевич сказал прямо: «Если бы не он, Берия, бомбы бы не было».
При всем блестящем образовании и таланте Курчатова роль Берии в создании атомной бомбы была решающей. В отсутствие этого оружия у нашей страны никакие таланты Жукова и других полководцев не уберегли бы страну от атомно-водородного уничтожения недавними союзниками. Все, чем мог отличиться тогда Жуков, был массовый эксперимент над солдатами, которых маршал послал пройти через место, где только что гигантским смертоносным грибом взвился атомный взрыв».

Я спросил брата: «Ты думаешь, Витя, что Георгий Константинович твердо знал, что Берия не был предателем и все-таки назвал его так при аресте?».
«Месть всесильна. Она уничтожает человеческую совесть, душу, людей, страны. Было бы наивно предполагать, что Жуков был бессловесным псом на поводке Хрущева, что Жуков мог по одной команде тупого, чванливого политика броситься на члена Политбюро маршала Берию, пренебрегая всеми законами и цивильными нормами, арестовать, заткнуть ему рот, связать, утащить в подвал военного округа и расстрелять без суда и следствия. Для таких решительных противоправных действий Жуков должен был иметь собственные сверхмотивы. И они были. Они сверлили душу и мозг тщеславного полководца.
Во-первых, создав атомную, а потом и водородную бомбы, обеспечив СССР атомно-водородный щит, маршал Берия мог быть признан защитником нации от весьма вероятного термоядерного удара и жесточайшего уничтожения со стороны недавних союзников. Такое признание Берии могло быстро заслонить и сделать несущественным все, что сделал для спасения нации сам Жуков во время уже минувшей войны. Во-вторых, желая не остаться в стороне Жуков, придумал безумный маневр, послав солдат идти без специального обмундирования через ядерный взрыв и смертоносное облако на Тоцком полигоне. Жуков оказался на второй роли. Первую роль сыграл Берия, создавший атомную бомбу.

В третьих, на Тоцком полигоне Жуков вновь показал всем, как мало он беспокоился о жизни солдат. А это был как раз тот вопрос, который много раз Берия поднимал перед Сталиным и мог после смерти вождя сделать это главным обвинением в адрес Жукова.

И последнее. Жуков тщательно скрывал от Сталина, от других полководцев, от народа, что советские вооруженные силы сражались с врагом, который широко пользовался наркотиками. Пока наркотики взбадривали и придавали бешеные силы немцам, наши войска терпели беспрерывные поражения и несли огромные потери. В тот трагический период войны талант Жукова никак не мог проявиться, он не выиграл ни одного сражения. Жуков начал блистать, когда наркоманы выдохлись, блицкриг захлебнулся, и песенка фашистских войск была спета.

Это стало ясно под Сталинградом, где Жуков пока что еще не расцвел. Но, поняв, что разведданные о массовом применении наркотиков и вследствие этого неизбежной потере боеспособности немецких войск, истинны, Жуков скрыл эти данные от всех и взял в свои руки подготовку и проведение заведомо победных операций. Его не заботило, что гибло много больше наших солдат, чем этого требовали новые условия войны. Жукова не заботило и то, что другие полководцы были им обделены. Всю славу он хотел присвоить себе. Обиженные полководцы роптали, критиковали, но в целом победителя не судили.
Огромную опасность для Жукова представлял Берия. Он постоянно напоминал об излишних потерях советских солдатских жизней по вине Жукова. Берия говорил о том, что Жуков побеждал совсем не тех немцев, которые начинали блицкриг. Берия представлял к награде разведчиков, которые героически погибли, добывая данные о первитине и последствиях его применения фашистскими войсками. Жуков отметал такие наградные представления.

Хрущев пообещал Жукову, что, устранив Берию, они уничтожат в архивах все, что их не устраивало.
Жуков увидел реальную возможность защитить свою славу единственного защитника нации. Вот почему маршал Жуков со всей яростью набросился на маршала Берию, заткнул ему рот, не давая ничего сказать в свою защиту, уволок его в подвал, где Берию без должного следствия расстреляли, как бешеную собаку, уничтожив человека, имевшего огромные заслуги перед отечеством. Заслуги, о которых Жуков был прекрасно осведомлен.

Жуков не был слепым исполнителем воли Хрущева и кучки других бездарных политиканов, устранявших самого умного и талантливого среди них. Маршал Жуков, пренебрегая всеми законами цивилизации, убил без суда и следствия своего личного врага, маршала Лаврентия Павловича Берию, после замечательной победы Жукова защитившего нашу страну мощным ядерным щитом от не менее страшной угрозы.
Так и не дождался Берия следствия, суда, возможности защитить себя от нелепых обвинений, выдвинутых против него карликами, сумевшими столкнуть между собой двух титанов, двух великих людей, обеспечивших мир и безопасность своей стране. Один в войне против Гитлера, а второй после - от атомной угрозы от бывших союзников в той войне.

Так и был незаконно застрелен Берия в подвале штаба Московского военного округа верным Жукову генералом Батицким, якобы по решению военного трибунала, который, как оказалось по свидетельству его членов Шверника, Булганина, ни разу не собрался на заседание в полном составе. Приговор был вынесен председателем трибунала Коневым, который был предан Жукову за то, что тот спас его от расстрела в 1941-м.

История с судилищем над Берией была, пожалуй,  дальше от законности и тщательного следования процедурам, чем процессы, проходившие при самом Берии. Берию, как и всех его предшественников, народ боялся. Однако обвинения в его адрес, напечатанные в газетах, в том числе шпионаж в пользу Британской разведки, вызвали недоумение. Сомнительно было обвинение Берии и в том, что он приказывал своим подручным тащить в его машину и насиловал сотни приглянувшихся ему на улице женщин. Зачем это нужно было министру госбезопасности, если его ведомство вовлекало в разведку сотни красивейших женщин, специально обучавшихся соблазнять и удовлетворять нужных людей. Берия мог легко быть первым из таких клиентов, если бы захотел.

Потом эту мерзкую сказку о несметных изнасилованиях забыли и больше не упоминали. Правда, обвинение в многочисленных связях с женщинами все-таки было предъявлено. Но шестьдесят девять связей не шло ни в какие рамки по сравнению с сотнями любовниц скромного всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина. Среди высшей партийной элиты трудно было заподозрить в многочисленных связях лишь женоподобного Маленкова да Молотова, много лет повторявшего просьбу к Сталину освободить его жену Полину из Гулага.

Дело Берии так и не было обнародовано.

Мне довелось изучать дело МГБ против моего дяди, предателя родины, фашистского прихвостня, пытавшего своего брата, требуя выдать и предать смерти многих невинных людей. Ясно было с самого начала, что эта сволочь заслуживает сметной казни. Но следователи ведомства Берии бились над тем, чтобы опросить массу свидетелей, изучить все документы, чтобы доказать, что по непосредственной вине Петра Венды погиб хотя бы один советский гражданин.

Петра сводили в очных ставках с многочисленными свидетелями. Он боролся, защищался. Его уличали и обличали, тогда он переставал изворачиваться, боясь физических методов давления на него со стороны следствия.

Только когда следователи нашли бесспорные доказательства вины Петра в гибели советских людей, они представили дело Ульриху, председателю верховного суда, для вынесения смертного приговора.
Берия не удостоился столь же тщательного расследования.
После устранения Берии Хрущев поспешил освободиться и от великого полководца. По наущению Хрущева, Жукова беспощадно отхлестали на пленуме ЦК КПСС и сняли со всех постов. Разжалованный министр обороны вновь оказался в отдаленном военном округе.
Не был реабилитирован великий полководец в правление Брежнева. Главные сражения второй мировой, выигранные Жуковым, отошли на далекий план. Малая земля под Новороссийском, где служил политработник Брежнев, была названа пупом земли военного времени, а сам Брежнев выставлялся как творец победы в войне, переплюнувший самого Жукова по числу обесцененных Брежневым золотых звезд.
Наверное, древнейшая профессия на самом деле не проституция, а наука, которая сродни ей – история. В древнем мире историками были только мужчины. Куртизанки взяли с них пример угождения любому, имеющему власть и деньги, и создали женский вариант по своей сути того же вида деятельности.
Виктор продолжал после обеда свой рассказ: «Наверное, ты, Валера, слышал популярную в народе во времена Брежнева шутку. Кабинет Сталина. Жуков приносит план очередной крупной наступательной операции. Верховный главнокомандующий внимательно смотрит, одобрительно кивает, но внезапно отодвигает от себя карту: «Товарищ Жюков, не могу утвердить ваш план операции, пока вы его не согласуете с полковником Брежневым».
Потом Виктор перешел на серьезный тон: «Наш отец узнал от своего абверовского источника и передал в Москву важнейшие сведения. Самая охраняемая тайна фашистов был первитин, этот допинг и дурман, который выдавался всем участникам боевых действий. Накаченные этим наркотиком солдаты паначалу приобретали неимоверную силу, выносливость. Они теряли чувство страха и действовали, как роботы, как зомби. Действуя большими слаженными соединениями, без устали и остановки, фашистские орды превращались в монстра, в гигантского дракона, который подминал и сметал все на своем пути.
Очень точно чувства, которые вызывала эта машина убийства и захвата, передал Дмитрий Шостакович в его Ленинградской симфонии. Композитор не мог знать о наркотическом бешеном состоянии немецких солдат, но он очень точно передал психологическое состояние наших солдат, на которых неумолимо накатывалась эта машина, против которой оказывалась бессильной человеческая сила и храбрость. Это состояние безнадежности и обреченности приводило в паническое бегство советские войска на протяжении всего сорок первого года, пока действие первитина было наиболее эффективно. Информация, которую наш отец получил от абверовца Федоффа и передал в центр, была наивысшей военно-стратегической важности. Эта информация во многом объясняла причины катастрофы начала войны и позволяла с уверенностью предсказать, подготовить и осуществить перелом в ходе войны примерно через год после ее начала.
К тому моменту, когда немцы подошли к Волге, действие первитина стало угасать и давать обратный эффект. А когда поставки первитина окруженным под Сталинградом войскам фельдмаршала Паулюса были прерваны, немецкая группировка оказалась бессильной и обреченной на быстрое и полное поражение. На глазах советских военачальников происходила наркотическая депрессия и «ломка» всей немецкой армии. Судя по своевременности удара советских войск и организации дальнейшего тотального контрнаступления, советское командование учитывало ту информацию, которую передал наш отец, а потом его мать и сестра.
Можно предположить, что у Сталина и Жукова были другие источники такой информации, но эти сведения не были обнародованы в дальнейшем. По всей видимости, источник информации, наш отец разведчик Федор Венда, был уникальный и сама информация была сверх засекречена. Потому-то роль наркотического влияния на боеспособность фашистских войск на разных этапах войны не была описана ни в документах войны, ни в художественных произведениях».
Хрущевская оттепель всех расслабила, реабилитации сыпались, как из рога изобилия. Однако воспоминания о военных годах готовили Виктору новое суровое испытание.

Осенью 1971 года, отсидев двадцать пять лет, вдова расстрелянного Петра Венды и мать тоже казненного сына Алексея Дарья Сергеевна приехала в Симферополь. Поздним вечером она постучалась в мамино окно. Я тогда жил и работал в Москве. Моя мама ее не пустила. Тогда она пошла к Виктору. Он был в отъезде. Его жена Алла пустила Дарью в дом, посадила ужинать. Разговорились. Рано утром Дарья ушла от Аллы и уехала из Симферополя. Она боялась мести тех, кого предали Петр и Дарья при немцах.

Кому-то стало известно о визите Дарьи в квартиру Виктора. Через несколько дней в газете Крымская Правда появилась статья о черных делах Петра и Дарьи во время оккупации Симферополя. Говорилось там и о том, что Дарья была недавно гостьей в доме их племянника Виктора Федоровича Венды, который являлся тогда большим начальником в Облпотребсоюзе. Как водилось в советские времена, по такому сигналу партийный комитет открыл персональное дело коммуниста Венды. Состоялось закрытое собрание коммунистов Облпотребсоюза.

Докладчик от парткома в самых резких выражениях разоблачил антипартийное поведение Виктора Федоровича. Он обвинил моего брата в сокрытии от партийной организации при его приеме в партию того факта, что его родной дядя предал нашу страну, стал офицером СД, что его родной племянник дослужился до офицера СС, что его тетя во всем помогала своим мужу и сыну. Он говорил о том, что по вине этих наших родственников были арестованы и расстреляны многие советские патриоты, сражавшиеся против фашистов.

В заключение докладчик рассказал, что товарищ Венда поддерживает связи со своей тетей и был первым, кого она посетила после отсидки заслуженного максимального срока в советской тюрьме. «Таким образом, гражданин Венда Виктор Федорович полностью изобличен как тайный враг политики партии и советского государства, как родственник и пособник предателей родины, по вине которых погибли многие патриоты родины, как человек, который скрыл от партийной организации свое прошлое и незаконно пробрался в ряды партии, незаслуженно занимает высокое положение в Областном потребительском союзе.
Товарищ Венда обманул товарищей при вступлении в ряды коммунистов, он не заслуживает доверия партии и должен быть исключен из ее рядов». После докладчика выступил секретарь парткома, который сообщил, что на своем заседании партийный комитет рассмотрел персональное дало коммуниста Венды и принял решение об исключении его из рядов КПСС». Затем выступили три подготовленных парткомом коммуниста, каждый из которых с деланным гневом разоблачал антипартийную сущность моего брата Виктора Федоровича.

Потом взял слово заместитель Виктора Григорий Николаевич Пригорницкий. Этот говорил с искренним гневом обманутого коммуниста и подчиненного. Речь его пестрила убийственными обвинениями. Заключительные слова его были: «Вы, Виктор Федорович, выдавали себя не за того, кем вы являетесь на самом деле, вы обманули всех своих товарищей, вы предали нашу коммунистическую партию и вам не место в ее рядах. Твердо настаиваю на исключении Венды Виктора Федоровича из рядов КПСС».

В сердце Виктора вонзили нож и стали поворачивать его, причиняя нестерпимую боль. Николай был его другом, которого он сам привел и рекомендовал на высокий пост в потребительскую кооперацию, с которым он советовался в трудные минуты, которого с полным доверием оставлял за себя при всякой отлучке. А сколько водки выпили вместе после работы? Чтобы выразить свое полнейшее расположение, Николай много раз предлагал Виктору отведать его молодую любовницу Таню. Божья рука удержала атеиста Виктора от того, чтобы называть Николая братом, полностью довериться ему.

Председатель собрания сказал, что мнение организации ясно и предложил послушать самого Виктора Федоровича.

Виктор глотнул последнюю таблетку и, наверное, впервые в жизни мысленно попросил господа бога дать ему силы ответить, отстоять себя. Он понимал, схватись он сейчас за сердце, дай этой острой боли свалить себя, как бывало с ним ранее неоднократно, и на жизни его поставят крест, который до смерти придавит его, его семью и его брата, который сейчас находится в далекой Москве и не подозревает, какая опасность нависла над ними обоими.

«Товарищи коммунисты, - начал свое последнее слово Виктор Федорович, - в информации партбюро совершенно правильно отмечается, что мой родной дядя Петр Мартынович и его сын, мой двоюродный брат Алексей предали родину и во время оккупации служили фашистам. По их вине погибли советские патриоты, среди которых был и мой отец Федор Мартынович Венда. Мой отец работал начальником управления кадров Сталинской железной дороги, так что у него была возможность эвакуироваться самому и эвакуировать его семью, нашу маму Лидию Николаевну, меня и младшего сына Валерия. Но, по решению областной партийной организации и НКВД, отец был оставлен в Симферополе для организации разведывательной работы и передачи важных сведений в центр, в Москву. Еще до войны отцу удалось завербовать агента Абвера, который согласился работать на советскую разведку, чтобы помочь победить Гитлера и отстоять его родину Россию, которую он покинул, когда был молодым.

Отцу было дано задание пойти на видимое сотрудничество с фашистами, чтобы выжить во время оккупации и быть в состоянии выполнить задание советского правительства. Отец пошел вместе с братом Петром в СД. Отец делал вид, что сотрудничает с СД, ожидая приезда агента Абвера в Симферополь.
Петр изо всех сил работал на СД. Он донес, что мой отец знает всех партийцев и евреев, которые работали на железной дороге и остались в Крыму.

Вскоре приехавший в Симферополь агент Абвера, завербованный отцом и поставлявший ему важную информацию для Москвы, какое-то время прикрывал отца от ареста. Потом отца арестовали. Его жестоко пытали. В истязаниях участвовали его брат Петр и племянник Алексей. Отец не выдал никого.

Обессилевшего от пыток, тяжелобольного отца временно выпустили из фашистского застенка. В первую же ночь дома отец застрелился, выкрав оружие у охранявшего его немецкого солдата.

Сам я был мальчиком, когда началась война, мне было двенадцать лет. В основном я знаю о событиях тех лет по рассказам моей матери. Материалы о разведывательной работе отца известны КГБ. Знакомый мне полковник Казаков может подтвердить это.
Я не могу отвечать за поступки других людей, в том числе дяди и двоюродного брата, особенно, учитывая, что я был совсем юным и никаких отношений с ними не поддерживал.
Моя мать не пустила Дарью Венда на порог. Моя жена не проявила такого же характера и накормила Дарью в мое отсутствие. Вряд ли это можно считать антисоветским преступлением. Сразу после войны следователь МГБ Уткин официально заявил маме, что мой отец умер как настоящий коммунист. Переданные отцом сведения имели важное военное значение. Считаю обвинения в мой адрес необоснованными».
Виктор закончил и еле удержался, чтобы не потерять сознание и не упасть от сильной сердечной боли.

В президиуме собрания начали шептаться. Председатель встал, помолчал, покашлял и сказал: «Товарищ Венда привел новые факты своей биографии, которые партийный комитет должен проверить, прежде чем мы сможем продолжить рассмотрение. На сегодня собрание объявляю закрытым. О дате продолжения будет объявлено дополнительно». Коммунистам уже было ясно, что вопрос об исключении из партии Венды Виктора Федоровича провалился. Некоторые из присутствовавших подходили к Виктору, пожимали ему руку, говорили ободряющие слова. Пригорницкий выглядел, как побитая собака, он одним из первых выскользнул из зала.

После этого партийного собрания председатель облпотребсоюза встретился с полковником КГБ Казаковым в присутствии Виктора. Полковник подтвердил слова Виктора. Он вспомнил, что в конце 1953 года, сразу по окончании школы КГБ, он был направлен в Крымское управление КГБ, где работал в управлении кадров. Летом 1954 года по заданию своего шефа, начальника управления кадров полковника Петелина он проверял анкету младшего брата Виктора, Валерия Венды. Тогда он нашел целую папку дела об их отце, разведчике Федоре Мартыновиче Венде. Полковник Казаков рассказал многое дополнительно о значении разведывательной работы нашего отца в тылу врага. Упомянул он о ценной информации, добытой и переданной в Центр Федором Вендой, о первитине, о нейтралитете Турции, помогшем организовать героическую оборону Севастополя, о составе и передвижениях фашистских соединений.
Рассказал он и о том, как стоически выдержал наш отец жесточайшие пытки, как спас жизни многим людям, которые благодаря его выдержке смогли встретить наши войска, освободившие Симферополь. В заключение разговора полковник Казаков предупредил своих собеседников о том, что все эти данные все еще составляют государственную тайну и не должны быть переданы кому-то еще без письменного разрешения КГБ.

Председатель доложил на заседании парткома о своем разговоре с представителем КГБ в самых общих чертах и сказал, что персональное дело Виктора Федоровича Венды должно быть закрыто как безосновательное. Он предложил секретарю парткома сообщить об этом на следующем партсобрании.

Председатель облпотребсоюза и секретарь вскоре встретились с Виктором, извинились перед ним и предложили забыть это как недоразумение. Правда, здоровью Виктора это затянувшееся разбирательство стоило очень дорого.

В 1984 году я приехал из Москвы первого февраля прямо на празднование 55-летия Виктора. Брат любил большие застолья, и не жалел на них скромных средств его семьи. Примерно сто человек собрались в зале ресторана, принадлежавшего потребкооперации. Виктор сидел в центре президиума на возвышении, где обычно располагался оркестр. Сын Виктора встретил меня на вокзале, привез в ресторан и вывел к президиуму, указав мне на зарезервированное место около брата.
Все руководящие гости по очереди брали слово и говорили тост. Когда я уселся за богато уставленный за счет профорганизации стол, в зале поднял руку Пригорницкий, прося слова для тоста. Виктор великодушным жестом разрешил ему слово молвить. «Дорогие товарищи, - начал свою речь Николай Григорьевич, - я хочу поднять бокал за здоровье и успехи младшего брата нашего именинника, за доктора наук Валерия Федоровича». «Стоп, -сказал с высоты президиума Виктор, - вот когда вас, Григорий Николаевич, пригласит мой брат на его юбилей, тогда вы за него тост и произнесете. А пока что считаю ваше выступление не по теме и лишаю вас слова». Пригорницкий выглядел, как публично оплеванный. Он стушевался, опустил голову и сел. Почти все присутствующие знали о предательском выступлении Пригорницкого на том партсобрании и поняли причину столь резкой реакции юбиляра.

Я в тот момент не понял скрытого смысла происшедшего, даже слегка обиделся на брата, но, когда он рассказал мне предысторию, все стало на свои места.
После празднования мы пошли с Виктором пройтись до его дома. Тут я и рассказал брату то, о чем поведал мне в 1954 году начальник пионерского лагеря МГБ. Виктор воспринял это как лишнее доказательство того, что наш отец, которого брат помнил и очень любил, был настоящим патриотом и важным разведчиком. Виктор посетовал, что я раньше не рассказал ему все это. «Тогда не было бы того партийного разбирательства, которое чуть было не стоило мне жизни», сказал он и потер свое ноющее сердце.

На следующий год во время моего отпуска в Крыму Виктор рассказал, что попросил полковника КГБ Казакова найти дело отца в их архиве. Полковник, бывший тогда начальником управления кадров, ответил, что дело, с которым он ознакомился в 1954 и о котором доложил Петелину, было затребовано КГБ в Москву в декабре 1954 года и не было возвращено в Крымское управление КГБ. В 1984 году Казакову удалось найти лишь краткую запись о разведывательной деятельности Ф.М.Венды, его матери Д.П.Тепляковой и сестры М.М.Венда, о самоубийстве отца и страшной казни, которой подвергли фашисты бабушку Дашу и тетю Марию.

С большой благодарностью подумал я о начлаге Петелине, который с огромным риском для себя рассказал мне содержание дела нашего отца той далекой ночью летом 1954-го года. Глубокую благодарность испытывали мы с братом и полковнику Казакову, который на свой страх и риск пересказал Витиному начальнику то, что ему удалось найти в архиве КГБ по заданию Петелина в далеком 1954-м году. Тем самым он спас Виктора от клеветы и исключения из партии, которое означало бы моральное и физическое уничтожение Виктора.

Когда наша мама узнала от Виктора о поднятом против него персональном деле, она побежала к нашему родственнику Никифору Удникову. Он когда-то работал дворником во дворе, где все мы жили еще с отцом. Мама спросила, не находил ли Никифор ту бутылку, которую мама закопала во дворе по совету отца перед его самоубийством. Никифор рассказал маме, что во время войны в тот двор попала бомба. Многое было разворочено. Мама пыталась найти ту бутылку после освобождения Симферополя нашими войсками, да нашла только осколки бутылки. Никифор рассказал, что то была другая бутылка, а мамину бутылку с бумагами он потом нашел. Только бутылка была расколота, и вода попортила бумаги. К тому времени его жена, папина сестра Феодосья, умерла от рака. Он женился на другой женщине. Когда он принес домой расколотую бутылку с бумагами, его новая жена сказала ему, чтобы он уничтожил все эти бумаги и не связывался с этим опасным делом. Никифор сказал, что он только мельком полистал те бумаги. Разобрал только текст о каком-то веществе, которое применяли фашисты, чтобы взбодрить и укрепить своих солдат. Названия он не запомнил. Были там еще данные о численности войск в каких-то полках, только он в этом ничего не понял. Так он и сжег те бумаги.

Мама рассказала Никифору о трудностях, с которыми столкнулся Виктор, и о том, как те бумаги помогли бы в то время. Старик Никифор, который знал Виктора и меня с раннего детства, расстроился, заплакал, запричитал, что наделал по глупости. В это время пришла его новая жена, посмотрела волком на мою маму и та вынуждена была немедленно уйти. Та женщина была против каких-либо контактов Никифора с нашей семьей.

Еще в сталинские времена люди привыкли жить тихо и обособленно. Однако не раз Виктор говорил мне, что Сталин был более объективен при обсуждении персональных дел, чем последующие советские «цари». Вспомнил он в качестве примеров три случая, когда рассматривались персональные дела в руководстве СССР. Первый раз обсуждали Жукова. Берия был готов арестовать маршала. Сталин не науськивал заранее или в ходе заседания присутствовавших на Жукова, а внимательно слушал их собственное мнение. Учитывая их мнение, Сталин отверг рекомендацию Берии арестовать Жукова. В заключение Сталин сказал военному министру Жукову, что найдет ему другую достойную работу.
Второй раз это было 26 июня 1953 года, когда на Политбюро обсуждали Берию. Обвиняемому слово вообще не дали, с самого начала накинулись на него с самыми чудовищными, нелепыми обвинениями, вроде того, что он, кто руководил гигантскими проектами, в том числе по созданию атомной и водородной бомб, спасших СССР, на самом деле был агентом британской разведки. Потом Хрущев вызвал Жукова с бригадой, которые арестовали Берию и вскоре расстреляли его.

Третий случай был, когда Жукова обсуждали по сценарию Хрущева. Маршала хлестали все его бывшие соратники. Только Рокоссовский высказался более или менее объективно, за что оказался в Польше. Не слушая доводов маршала, его сняли со всех постов и отправили на пенсию, в полную изоляцию под неусыпным оком КГБ.

Во времена Брежнева политические экзекуции были не в моде. Если кого-то решали снять, то генсек Брежнев сам звонил обреченному, спрашивал, какие есть нужды, может, квартиру для родственников надо или чего еще. А в заключение разговора обязательно приободрял: «Если чего надо будет, обращайся, помогу».

Следующий случай – это политическое убийство Ельцина, которое устроил Горбачев 10 ноября 1986 года. Генсек собрал пленум московского комитета КПСС, руководителем которого до того был Б.Н.Ельцин. На пленуме все избивали своего бывшего товарища и лидера. Даже космонавт Елисеев, которого Ельцин выдвинул в ректоры самого престижного в стране инженерного вуза имени Баумана, не нашел ни одного нейтрального слова в адрес своего бывшего патрона. Горбачев требовал лить грязь на Ельцина. И все, как послушные марионетки, лили грязь.
Потом Ельцин, в 1991 году, на заседании Российского верховного совета затоптал Горбачева и публично подписал свой указ о запрещении коммунистической партии на территории Российской Федерации. Свою месть Ельцин окончательно оформил в декабре 1991, когда развалил СССР и таким образом оставил Горбачева без работы. Надо вспомнить стрельбу из танка по «Белому дому» по приказу Ельцина.

Так кто же был самым лютым советским монархом?» - в запальчивости спросил меня брат. И сам ответил: «Сталин? Нет уж! Его далеко переплюнули и Хрущев, и Горбачев, и Ельцин».

В другой раз Виктор заговорил со мной о загадке, которая не шла из наших голов: почему Жуков ни разу не обмолвился о том, что фашистские войска применяли первитин. «Честно заявив об этом, маршал мог бы объяснить причины тяжелых поражений и потерь в 1941. Этим же он мог объяснить и то, что блицкриг захлебнулся, и наши войска погнали фашистов, выдохшихся и истощенных, на всех фронтах. Именно в таком состоянии немцев одержал Жуков все свои блестящие победы в Отечественной войне. Однако маршал не хотел обесценить свои триумфальные победы.

Учет информации о применении вермахтом первитина, о его изматывающем действии на войска, о дефиците этого зелья и продовольствия в военных фашистских соединениях был самой большой тайной Жукова. Получив разведывательную информацию о массовой депрессии среди немецких войск, о дефиците первитина, Жуков начинал быструю подготовку операции против такого соединения вермахта. При этом давался приказ диверсионным группам и партизанским отрядам любой ценой перекрывать линии поставки первитина и продовольствия соединениям вермахта, избранным в качестве направления планируемого удара. Началось это под Москвой в октябре 1941 на основе информации, полученной от Федора Венды. Продолжалось это и после самоубийства разведчика, когда информацию от Федоффа продолжали поставлять Дарья Теплякова и Мария Венда.

После чудовищной казни этих двух героических женщин, когда Федофф замолчал навсегда, Генеральный штаб отдал приказ многим советским разведчикам следить за поставками продовольствия и медикаментов частям и соединениям вермахта. Выбирать наиболее измотанные соединения, заждавшиеся живительного первитина и усиленного питания, и наносить по ним решающие удары до конца войны оставалось главной тактической схемой и одновременно строжайшей тайной маршала.
Эту тайну Жукова знал только Берия. Маршал боялся, что всесильный босс МГБ и МВД может выдать его тактику, и при первой возможности Жуков уничтожил Берию. Министр государственной безопасности и внутренних дел был по приказу Жукова, арестовавшего Берию по сговору с Хрущевым и Маленковым, расстрелян быстро, без суда и всякого следствия в подвале штаба военного округа Москвы. Министр обороны немедленно отдал приказ уничтожить в архивах все донесения Федора Мартыновича Венды, его матери и сестры, других разведчиков, которые, рискуя своей жизнью, добывали для маршала Победы ценнейшую информацию, на которой он основывал планы своих блестящих операций. В своей книге «Воспоминания и размышления» Г.К.Жуков ни словом не обмолвился о применении фашистами первитина, о том, какую огромную роль сыграл наркотик в начальной стадии войны, когда гитлеровцев невозможно было остановить, и в последующем, когда маршал ловко и безошибочно использовал этот фактор в обороне Москвы, в других своих успешных операциях.

В самом конце войны, при взятии Берлина Жукову пришлось атаковать фашистов, до отвала напичканных первитином. Однако, это уже были не настоящие части вермахта. Войскам Жуков противостояли в основном подростки и инвалиды. Однако, зная огромное влияние первитина на человеческий организм, возможности которого повышаются многократно, Жуков стянул огромные ресурсы живой силы и техники и организовал устрашающее ночное наступление с тысячами слепящих прожекторов и раздирающим души юнцов с Фауст патронами воем бесчисленных сирен. Маршал не мог перекрыть последнюю поставку первитина и потому двинул вперед всю мощь своих армий, усиленную завыванием тысяч сирен и ослепительным сверканием прожекторов и фар в ночь решающей атаки на Берлин». Виктор замолчал. Потом он помолчал и уже тихим голосом закончил: «Когда я читал об этих сиренах, я вспоминал бомбежки Симферополя фашистскими самолетами, снабженными особыми генераторами воя, который усиливался сиренами, приделанными к их бомбам. Это наводило на нас с тобой, на маму, на всех жителей мертвящий ужас. Хорошо, что Георгий Константинович проделал с немцами примерно то же самое и отомстил за тот наш ужас».
Я дождался своей очереди: «Кстати, помнишь, Витя, как мы различали немецкие и советские бомбардировщики. Наши гудели ровно, а двигатели немцев гудели с ритмичным нарастанием и затиханием. Очень страшно было при бомбардировках. Вернусь к вопросу о взаимоотношениях между двумя маршалами. Кстати, Берия был единственным, кто получил звание маршала, не командуя военными действиями. Просто его ранг генерального комиссара государственной безопасности приравнивался к званию маршала, так что фактически маршалом он стал еще в 1941 году, раньше Жукова, которому Сталин присвоил звание маршала только в 1943 году. Официально Берия был назван маршалом позже, в 1946 году, когда возглавлявшийся им специальный комитет завершил работу по созданию атомного оружия и Берия после пятилетнего перерыва вновь возглавил министерство государственной безопасности, которое до войны было частью НКВД, которым он руководил с 1938 по 1941 год.

Сразу после смерти Сталина в марте 1953 года Берия, вероятно, в пику Жукову, снимал грифы секретности с разведывательной информации о первитине. Я попал как раз в тот короткий период, когда эта информация была доступна для работников КГБ и был ознакомлен Петелиным с донесениями отца, бабушки Даши и тети Маши. Потом Берия был арестован Жуковым, который уничтожил ту информацию, опасаясь, что она нанесет ущерб легенде о его действительно бесспорно уникальном полководческом таланте.

Жукову не терпелось уничтожить Берию, поэтому он не стал ждать никаких расследований и трибуналов. Кстати, председателем трибунала для суда над Берией был назначен близкий друг Жукова маршал Конев, которого Жуков в начале войны спас от расстрела за неминуемые тогда потери и взял к себе заместителем командующего фронтом.

Хрущев и иже с ним сумели сделать из Берии жупел для всего народа. Это было нетрудно, если учесть, сколько горя принес он, возглавляя НКВД. А ведь Лаврентий Павлович имел огромные заслуги перед нашей страной. Именно благодаря его организаторскому гению в короткие сроки были созданы атомная и водородная бомбы, спасшие СССР от уничтожения недавними союзниками, уже имевшими тогда подобное оружие.

Берия успешно руководил и многими другими масштабными проектами. Он был первым, кто объявил освобождение страны от культа Сталина первостепенной идеологической задачей. На заседании политбюро в июне 1953 года все повскакивали со своих мест и кричали о несусветных преступлениях Берии. Кто-то обвинял его в тысячах изнасилований, кто-то договорился до того, что шеф МГБ и МВД был шпионом британской разведки. Когда Берия предложил членам политбюро сесть и поговорить спокойно, Хрущев понял, что может потерять победный момент, и скрытой кнопкой вызвал Жукова с группой захвата.

Маршал не дал своему давнему личному врагу говорить. Он приказал обездвижить и обезречить Берию. Затем Жуков вывез его из Кремля в членовозе с зачерненными стеклами, связанного, с приставленным к боку пистолетом, и помчал в главную военную прокуратуру, где Жуков и еще один заговорщик, командующий войсками московского военного округа маршал Москаленко, были при полной власти.

В советской прессе народ водили до декабря 1953 года за нос рассказами о допросах и расследовании дела Берии. Все тогдашние высшие политики боялись наиболее талантливого среди них руководителя Берию, который вполне мог стать у руля страны. Именно поэтому Хрущев, Маленков и все прочие легко договорились между собой против главного полицейского. Из докладов разведки НКВД, которые представлял Берия, знали они и о первитине, и о том, что Жуков никому другому не отдавал возможности громить обессиленные немецкие войска – этих выдохшихся наркоманов поневоле. С теми ресурсами, которые Жуков выделял себе, против отравленного наркотиками противника, многие другие полководцы могли добиться таких же успехов и, может быть, с намного меньшими потерями наших войск.
Берия мог разоблачить Жукова и привести массу доказательств.

Хрущев решил воспользоваться тем, что бесстрашный маршал имел основание опасаться и ненавидеть Берию, и, наверное, жаждал его смерти. После расправы над Берией Жуков получил возможность почистить и переиначить архивы.

Меня тогда срочно вызвали из Москвы в Крымский КГБ и взяли подписку о неразглашении информации о моем отце под страхом ареста. Тогда же могло быть уничтожено и подготовленное по приказу Берии представление Федора Мартыновича Венды, Дарьи Петровны Тепляковой и Марии Мартыновны Венда к заслуженным наградам. А ведь они добыли для Жукова чрезвычайно важную разведывательную информацию и стоически приняли невыносимо мучительную смерть».
Виктор помолчал, а потом тихо заключил: «Да и наша жизнь, Валера, сложилась бы по иному, не как рядовых притесняемых оккупированных, да еще родственников предателей, а как сыновей советского разведчика, совершенно незаслуженно забытого по воле тщеславного маршала».

Виктор, как и я, очень любил и уважал Георгия Константиновича Жукова. Он однажды сказал мне: «Валера, не зависимо от того, как Жуков относился к информации, добытой ценой мук и крови нашим отцом, бабушкой Дарьей и тетей Машей, он остается величайшим русским полководцем двадцатого века, гением военного искусства, Спасителем нации и Маршалом Победы. Кто из наших полководцев мог, как Жуков, создавать в каждой операции совершенно новое решение, кто, как Жуков, мог предвидеть ходы противников, кто, как Жуков, мог до самых мелочей продумать все детали предстоящей операции, кто, как Жуков, мог спланировать скрытность подготовки каждой операции и запутать противника отвлекающими маневрами, дезинформацией.

Да, Жуков проявлял признаки бонапартизма. Но в чем они проявлялись? В том, что он спорил против предложений самого Сталина? Так ведь Георгий Константинович ставил на кон свою голову. Если бы он, настояв на своем и проигнорировав мнение Главнокомандующего, проиграл сражение, в котором наши, по мысли Сталина, могли бы победить, Жуков мог быть расстрелян. И он ясно понимал, с кем он спорил. В его твердости при отстаивании своих решений сказывалось глубокое знание данных разведки, в том числе нашего отца, проникновение в суть явлений, способность их предвидеть, целенаправленно влиять на эти явления, добиваясь победы в каждом сражении, когда настало время советских побед.

И Сталин, и Жуков понимали, что они исчерпали весь лимит поражений в сорок первом и начале сорок второго. Это был предел, который страна могла выдержать, выдюжить, не упав полностью духом. Победы нужны были, как воздух, и фронту, и тылу. Женщины и мальчишки за станками в Нижнем Тагиле могли продолжать работать по пятнадцать часов в день только, если они знали, что они делают снаряды для новых побед, которые ведут к полному разгрому врага. Ты вспомни, как ждали мы с тобой наших побед, когда были в фашистской оккупации.

В этих условиях Жуков не имел права проиграть больше ни одного сражения. А Сталин не мог доверить подготовку и проведение сражений ни одному из своих других маршалов и генералов, потому что Жуков гарантировал победы. Всем известно, как Жуков тщательно изучал данные разведки. Уверен, что ему помогали данные, полученные и переданные нашим отцом, о том, что наркотик вконец измотал немецких солдат. Жуков учитывал, что наши войска вступили в ту новую, переломную фазу войны, которую разведчик Федор Венда предсказал еще в сорок первом.

Многие теперь говорят, что Жуков перестраховывался, вовлекая в свои операции слишком много войск, вплоть до 5-6 кратного превосходства над выдохшимся противником. Да, это приводило к излишним потерям наших войск. Особенно в такой критике громко звучат голоса предателей, старающихся доказать миру, что очернение Сталина и Жукова – самое яркое проявление их патриотизма. Вся эта грязная ложь основана на замалчивании того непреложного факта, что страна, ее войска, ее народ, ее рабочие и крестьяне не могли бы выдержать новых поражений. Любое новое поражение могло быть катастрофическим для нас, лишив нас уверенности в победе и дав новые силы врагу. Вот такой поворот мог обернуться потерями, не сравнимыми с теми, которые приносил Жуков на алтарь побед. Так что, Валера, не слушай никого, кто отрицает непреложный факт, что Георгий Константинович Жуков – Спаситель нации и Маршал Победы. В это мы должны с тобой свято верить даже при условии, что Жуков помешал оценить по достоинству героические действия и мученическую смерть наших с тобой родных, советских разведчиков, отца, бабушки Дарьи и тети Марии Венда».

И наш отец, Федор Мартынович Венда, и бабушка Дарья Петровна Теплякова и тетя Маша, Мария Мартыновна Венда, добыли для победы ценнейшую информацию и приняли от врага адские муки и лютую смерть. Вечная им память». Виктор склонил голову, и я низко поклонился, до самой земли.

Где бы я ни был, ищу могилу неизвестному солдату, чтобы положить цветы и благодарно помянуть наших родных разведчиков, у которых нет своей могилы.
В 1985 году горбачевское политбюро выступило с инициативой. Всем партийным, советским и хозяйственным руководителям предлагалось добровольно сдать дачи в пользу многодетных семей. Мой брат Виктор одним из первых сдал дачу под Симферополем, на строительство которой потратил массу своих зарплат, выходных и сил.

В апреле 1986 года случилась авария на Чернобыльской атомной электростанции, которую я предсказывал и предлагал предупредить, применив новейшие эргономические методы. Встречался я несколько раз с генеральным конструктором тех атомных реакторов Емельяновым. «Успокойся, мой реактор надежнее твоего чайника», - был стандартный шутливый ответ академика.

Когда трагедия произошла, брат мой одним из первых бросил клич, набрал себе команду волонтеров и поехал в запретную зону, повез еду, одежду, дефицитные товары из Крымского облпотребсоюза кормить, снабжать и поддерживать чернобыльцев. После облучения у него случился рак, и Виктор Федорович Венда умер.


Эпилог

Применение первитина было едва ли не самой большой тайной фашистского командования как на этапе подготовки плана Барбаросса, так и в ходе войны против Советского Союза.

Невероятные успехи, которые принесло применение первитина в профессиональном боксе, в борьбе на Олимпиаде в Берлине в 1936 году, в блицкриге против Франции и других западноевропейских стран, вскружило голову фюреру и его приближенным. Именно после успешного применения первитина в кампании 1940 года началась подготовка плана Барбаросса войны против СССР.

Тогда впервые появился и термин блицкриг. Термин, введенный Гитлером означал, что солдаты, усиленные мощным допингом, способны развить небывалый темп военных действий, не доступный противнику, который не получил такого допинга, и быстро победно завершить молниеносную войну.
Однако под воздействием допинга солдаты могут воевать лишь ограниченное время. Разведчик Федор Венда сумел разгадать двойной смысл блицкрига – молниеносные военные действия в течение ограниченного времени, пока наркотик позволяет солдатам действовать с максимальной скоростью и эффективностью, но так только до наступления нервного и физического истощения, депрессии.

Гитлер шел на риск, либо молниеносная победа, либо полное поражение. Решиться на это было непросто, начало вторжения несколько раз переносилось. Поначалу фюрер собирался напасть ранней весной, как предусматривалось исходным планом Барбаросса.
Так или иначе, период наркотического истощения его войск пришелся на суровую русскую зиму, которая в их состоянии была особенно губительна. Немецкие войска преднамеренно не были экипированы для зимы, потому что зимний период был за пределами времени, отведенного первитином для блицкрига.

Гитлеровская военная машина, ее чрезвычайно развитые разведывательные и диверсионные щупальца, были настроены на очень избирательную войну. Фашисты хотели воевать не против великой многонациональной страны, не против России, а только против советской власти. Расчет был на то, что такие недовольные, как Петр Венда, как семьи, обиженные сталинскими репрессиями, притесненные национальные меньшинства встанут на сторону немцев. Действительно, таких оказалось немало, прибалты, власовцы, украинская повстанческая армия, крымские татары помогали врагу. Гитлер рассчитывал на большее. Но всех их оказалось далеко не достаточно для торжества фашизма.
Намного больше оказалось таких, как Талалихин, Ковпак, Космодемьянская, как Федор Мартынович Венда, Дарья Петровна Теплякова и Мария Мартыновна Венда.
Таких Гитлер пытал и убивал, но он оказался неспособен сломить их и победить.

Даже если бы накаченные первитином фашисты начали свое вторжение намного раньше и смогли бы добежать до Урала, наша страна поднялась бы и смела со своей территории выдохшихся наркоманов. Япония не пошла бы завоевывать снежные просторы Сибири. Она к тому времени захватила так много более подходящих ей теплых стран, что едва могла их удержать в рабстве. Сведения великого советского разведчика героя Рихарда Зорге о японских планах были существенно менее значимы для стратегического планирования советского командования, чем сведения Федора Венды о первитине.

Без первитина не было бы плана Барбаросса, не было бы вообще блицкрига, не было бы нашей трагедии 41-го года, в которой погибли миллионы наших сымых лучших, подготовленных солдат. В случае нападения без мощного допинга немцы были бы остановлены на наших западных границах и вся победоносная война велась бы затем на вражеской территории. Тогда это был бы наш блицкриг. На это рассчитывали Сталин и его начальник генерального штаба Жуков перед войной.

Однако тайное оружие Гитлера нарушило эти планы и обмануло ожидания советского военного руководства. Первитин дал фашистам огромный перевес, но только на ограниченный период. Это был взлет блицкрига. А за ним последовал полный провал, пустота и смерть, как это неминуемо происходит в жизни любого наркомана.
Ошеломительный успех применения первитина в бою Шмелинга против дотоле непобедимого Джо Луиса, в берлинской олимпиаде, в покорении европейских стран, опьянили Гитлера и его окружение и толкнул их на самоубийственную попытку завоевать гигантского восточного соседа.

По сути, Гитлер и его генералы применили наркотики против своих солдат как новый вид боевых отравляющих веществ. Тем самым они дали первый в истории мощный толчок развитию наркомании в Германии, в других странах. К сожалению, это преступление против человечества не нашло своего отражения в материалах Нюрнбергского трибунала. С тех пор прошло семьдесят лет, однако это преступление не имеет срока давности. Особенно потому, что его губительные последствия не исчезли.

Американцы по окончании войны поторопились отыскать в Германии и перевезти к себе специалистов по разработке и производству первитина. Тем самым они способствовали импорту наркотиков. Первитин широко использовался американскими войсками в Корейской и Вьетнамской войнах, что сделало наркоманами десятки тысяч их солдат. Первитин в форме экстази заполонил американские бары и дискотеки.

В Германской Демократической республике оставшиеся специалисты по первитину вели под эгидой коммунистического правительства широкие работы по применению наркотических допингов в спорте. Команды этой маленькой страны за счет отравления своих спортсменов оказались в состоянии бороться с командами великих стран. Планы и методы подготовки восточногерманских спортсменов охранялись как важнейшие государственные тайны от всех, в том числе от патронов ГДР – советского правительства.

Быстрое распространение искусственных наркотиков во всем мире после второй мировой войны также явилось следствием применения фашистскими войсками первитина и других амфетаминов.

Так получилось, что интересы фашистского руководства в сокрытии факта массового отравления своих молодых людей в военной форме наркотиками в планировавшейся как молниеносной войне против СССР совпали с интересами военного руководства СССР. И.В.Сталин, Г.К.Жуков и другие советские полководцы не хотели обесценить свои победы во второй половине Великой отечественной войны.

Незаслуженно забытый советский разведчик Федор Мартынович Венда сообщал еще в 1941 году, что поражения советских войск в первой фазе блицкрига, когда немецкие войска многократно усилены применением первитина, неизбежны, как неизбежно будет поражение немецких войск, когда они выдохнутся от длительного наркотического отравления. Сколько жизней советских солдат могло быть сохранено, если бы этой информации советского разведчика было уделено более серьезное внимание?

Вся военная стратегия должна была быть пересмотрена.
Маршал Берия не руководил военными операциями, он не имел оснований утаивать первитин как важный фактор войны. Он был в курсе донесений разведчика Ф.М.Венды, он неоднократно говорил Сталину о том, что победы могли бы достигаться намного меньшими жертвами, чем это делал Жуков. Это породило смертельную ненависть у маршала Жукова к маршалу Берии.

Жуков отбросил в сторону тот факт, что Берия сыграл центральную роль в создании ядерного щита СССР, в защите советского народа и собственных побед Жукова. При первой же возможности маршал Жуков арестовал маршала Берию и послал его на смерть, чтобы собственные заслуги бесспорного спасителя нации Георгия Константиновича Жукова ничем не заслонялись на звездном небосклоне великой победы.

Вместе с тем, игнорирование применения фашистами наркотических допингов искажает историю войны, принижает заслуги советских воинов, впервые в истории победивших врага, который тайно массово использовал особые стимулирующие химические вещества.
Многие военные историки задавались вопросом, оставшимся без ответа, почему отъявленный военный преступник Гитлер не применил боевые отравляющие вещества? Гитлер полагался на новое особое отравляющее вещество – первитин, а не на хлор, иприт и люизит, которые не принесли Германии победу в первой мировой войне. Первитин помог фашистам провести победные блицкриги против западноевропейских стран. Гитлер поверил во всесилие нового зелья и против СССР. На самом деле, не смотря на ошеломительный успех наркотического блицкрига в 1941-м, у фашистов не было никаких шансов победить СССР.

Сталин, как и Жуков, не хотел, чтобы применение первитина фашистами было обнародовано. Он тоже боялся, что победа над фашистами была бы при этом обесценена. Берия остался в одиночестве в этом вопросе и до смерти Сталина и после, что в итоге стоило ему жизни.

Думается, что история Великой отечественной войны, ее истоков, хода и последствий, должна быть существенно пересмотрена и скорректирована с учетом первитина как весьма важного фактора. Например, жаркие споры о том, знало ли советское руководство о дате нападения Германии, в значительной степени теряют смысл. И главком Сталин, и Жуков как начальник Генерального штаба знали о том, когда Гитлер вторгнется в нашу страну. Знали они и число немецких дивизий, и их вооружение. Но они были не в состоянии что-либо противопоставить орде накачанных наркотиками агрессоров. Военачальники были дезориентированы и ошеломлены, потому что в СССР вторглись совсем другие люди, их поведение, физическая сила, точность и скорость реакции, их боеспособность и выносливость резко отличались от обычных человеческих, ожидавшихся. Это были сверхчеловеки, наркозомби.
Пока первитин многократно их усиливал, их нельзя было остановить. Когда же действие наркотика стало обратным, как предсказывал разведчик Федор Венда, настало время их бить и гнать безостановочно до Берлина.

В декабре 1942 года гитлеровское командование знало о готовящемся наступлении советских войск по всему фронту, но теперь, командуя выдохшимися наркоманами, оно ничего не могло противопоставить победному порыву наших войск. Когда Жуков появлялся на командном пункте очередного фронта, фашисты знали, будет наступление, но сил остановить, ответить, повернуть наши войска у них уже не было.
Путь к Берлину был не прост и не легок, но дорога к нему была открыта. И не так уж важно было, что операциями наших войск руководил гениальный полководец Георгий Константинович Жуков. Было много и других талантливых военачальников, обделенных славой. Наша победа была неотвратима!

Особой благодарности потомков заслуживают разведчики, которые первыми добыли и сообщили советскому командованию сведения о применении фашистами первитина, о причинах временной трагедии 1941-го, о возможности защитить Москву, о наставшем времени наступления по всему фронту, о неминуемой победе.

Светлая память незаслуженно забытым разведчикам Федору Мартыновичу Венде, Дарье Петровне Тепляковой и Марии Мартыновне Венда, отдавшим свои жизни и принявшими лютую смерть в борьбе против фашизма, за свободу и независимость нашей родины.

Информация о первитине приобрела поистине общечеловеческое значение. Наркотики, запущенные в мировой оборот фашистами, эта сатанинская отрыжка бесноватого фюрера стала первейшим и злейшим врагом всего человечества.

Так почему же тайна этого зелья не вскрыта, не осуждена в полной мере? По разным причинам первитин оказался высшим секретом, тайной за семью печатями, табу для всех сторон, участвовавших во второй мировой войне. Немцы молчат о первитине, потому что не хотят признавать, что их страна первой начала поголовно травить своих солдат и таким образом положила начало мировой эпидемии наркомании. Они всячески занижают количество первитина, произведенного для фронта и полностью исчезнувшего из открытой продажи первого июля 1941 годы, чтобы весь потенциал допинга выстрелил на восток. Немцы стыдливо умалчивают о невероятных победах спортсменов германской демократической республики, которых тайно, в государственном масштабе травили вариациями первитина.

Американцы долгие годы прославляли победу команды, оплаченной  государственной почтой, на самой престижной и тяжелой велогонке в мире. Вожак той волчьей стаи, поправшей все законы Тур де Франс, семь раз незаконно становился чемпионом. Вся Америка с придыханием произносила имя своего кумира Лэнса Армстронга, пока не выявился позорный трюк с допингами. Тут уж вся законопослушная страна заклеймила лжеца и нарушителя. А начиналось для Америки все с того, что в побежденной Германии американские спецслужбы отлавливали специалистов по первитину и тайком отправляли их за океан.
Американцы вместе с британцами помнили об успехах Гитлера в 1940 во Франции и в 1941 в СССР. Они и второй фронт открыли только в 1943, когда первитин начал свой обратный эффект и ненавистные Советы могли докатиться до Ламанша.

Американцы на себе испытали, что такое первитин, когда Гитлер послал в Арденны своим издыхающим солдатам дополнительные ящики этого зелья, чтобы взбодрить своих и таким образом отрезвить новоявленных врагов и задать им боевую трепку. Американские войска были разгромлены в Арденнах не невесть откуда свалившимся полководческим талантом Гитлера, какого никогда и не было. Американские войска почувствовали в Арденнах на своей шкуре, что испытали наши в сорок первом. Только им достался лишь короткий последний всплеск. Но и он их впечатлил.

По окончании войны с фашистами союзники надеялись, что первитин в комбинации с атомной бомбой поможет им провести успешный блицкриг и одним ударом покончить с СССР. Успехи Берии, Курчатова и всего голодного народа разрушенной страны отрезвили.

Грифов секретности с первитина на западе не сняли, потому что вскоре те же самые фашистские специалисты помогли произвести этой отравы в достатке, чтобы хватило американским солдатам и в Корее, и во Вьетнаме. Шли там в атаку могучие наркозомби, а возвращались с тех войн домой многочисленные наркокалеки. А дома расторопные бизнесмены вдобавок распространяли первитин под названием экстази в барах и дискотеках, а потом и в школах.

Сатанинская отрыжка Гитлера захватывала все новые поколения и страны. Свое обещание, уходя, громко хлопнуть дверью он сдержал.

А рассказать о тяжелейшем военном преступлении фюрера, отравившего свой народ, ни в Нюрнберге, ни позже резона ни у кого не нашлось. Потому что одни стеснялись бросить тень на свой народ, другие прямо последовали сатанинскому примеру и травили свои народы.

А у нас главком и его зам свою славу победителей оберегали. Берия хотел рассказать о первитине, так его и после смерти Сталина старым способом уничтожили, чтоб другим было неповадно. А чтобы погибшие разведчики не проговорились посмертно о своих важных донесениях, их дела из архивов вычистили. Особенно постарались Жуков и Серов.

Пора, хотя бы через семьдесят лет, рассказать всему миру о том, что советский разведчик Федор Мартынович Венда узнал и сообщил в Москву важнейшую, сокровеннейшую тайну, которая во многом определила ход второй мировой войны и послевоенной жизни человечества.

Раскрытие этой тайны необходимо сейчас и для того, чтобы понять историческую правду о том, как начало преступному государственному применению наркотиков положила гитлеровская Германия, как продолжили это преступление Соединенные Штаты, как потом наркотическая отрава расползлась по всему миру.

Спецназы многих стран считают нормой запускать команды наркозомби на особые задания, требующие сверхчеловеческих способностей. Десятки лет никто не мог разгадать, как подозреваемые в убийстве сотен советских моряков линкора Новороссийск итальянские подводные бандиты Боргезе могли протащить тонну взрывчатки и осуществить это злодеяние в мирное время прямо у причала Севастополя. Все попытки исследовательских групп проделать это были безуспешны. А через полвека последовало признание итальянцев. Их подводники конечно принимали первитин.

Только через историческую правду люди могут сообща придти к тому, чтобы собрать все наркотики и средства их изготовления и бросить в один огромный целительный костер.

Пусть в нем сгорит и все то, что было добыто с помощью этого зелья. И не только на полях битв, но и на театральных подмостках, у бардовских костров, в спорте, в стихах и прозе. Ибо восхищаться этим, аплодировать, просто присутствовать, а тем более поощрять и режиссировать, значит соучаствовать в убийстве талантов и насаждать наркотики среди юных. Отказаться от всего этого, сжечь диски и фильмы, забыть, как кошмарный сон, будет не легко, но другого пути у людей нет.

© 2013 В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru


В.Ф.Венда

Тайна блицкрига. Наркозомби Гитлера.
(Повесть о забытом разведчике Ф.М.Венде)

Глава 1. Венды – народ и фамилия
Глава 2. Возвращение Петра из немецкого плена
Глава 3. Горькая малина сибирского коробейника
Глава 4. Рождение Володи
Глава 5. Федор борется за коллективизацию.
Глава 6. Венды переселяются из Сибири в Крым.
Глава 7. Страх быть репрессированным
Глава 8. Попытка Федора поступить в НКВД.
Глава 9. Поездка Лиды в Сибирь
Глава 10. Александр Павлович Федофф – гость из Германии.
Глава 11. Вторая попытка Федора поступить в НКВД.
Глава 12. Эвакуация отменяется. Федор остается в Симферополе.
Глава 13. Начало оккупации.
Глава 14. Петр на службе полиции СД.
Глава 15. Федор Венда сообщает о главном секрете гитлеровского блицкрига.
Глава 16. Петр становится немцем.
Глава 17. Арест и пытки Федора.
Глава 18. Ранение Валерика.
Глава 19. Самоубийство Федора.
Глава 20. Как пережить оккупацию?
Глава 21. Страшная казнь бабушки Дарьи и тети Марии.
Глава 22. Освобождение Симферополя.
Глава 23. Федор Мартынович Венда погиб как честный коммунист.
Глава 24. Моя неожиданная карьера в КГБ.
Глава 25. Ночной рассказ полковника КГБ.
Глава 26. Маршал Жуков о причинах трагедии 41-го года
Глава 27. Светлая память забытым разведчикам.
Эпилог. Избавить мир от сатанинской отрыжки Гитлера.

Автор, Валерий Федорович Венда, доктор психологических наук, профессор, лауреат международных премий за выдающиеся исследования в области психологических наук (Москва, АН СССР, 1984) и за выдающийся вклад в изучение человеческих факторов и эргономики (США, 1996).
В.Ф.Венда
Тайна блицкрига
© 2013 В.Ф. и Л.А.Венда
valeriyfedorovich.venda@mail.ru