Баня
Сегодня суббота. Значит, будет баня. Показался дядя Коля, а за ним тащится Линь. Не любит он добровольно мыться. Я подхватываюсь, натягиваю папкину телогрейку, всовываюсь в валенки, ищу шапку. Мамка говорит бабуле: «Николай париться пошел, видишь, Тимофей сбесился. Дай ему чего-нибудь чистенького». Бабуля у меня самая лучшая в мире. Она давно уж все приготовила. Я хватаю белье и догоняю их.
- Вот, – говорю, – тоже в баню выгнали.
В бане можно и не мыться, а только смотреть на дяди Колину спину. Она у него вся в шрамах. На боках по две звездочки. Как будто кто-то привинтил по ордену, а потом вместе с кожей и вырвал. А другие - как реки на картах.
- Это меня под Москвой, – рассказывает дядя Коля в предбаннике. – Из разведки тащили языка. С высотки стали стрелять. Я лег на немца, не дай бог, убьют. Вот меня из пулемета и достали. Немцу тоже попало, но легко. Не знаю, как и жив остался. Был мороз, мог по дороге и замерзнуть. Ребята говорят: отпаивали спиртом и лили его за воротник. Ничего не помню.
Те, которые сверху, – под Варшавой миной шандарахнуло. Самый длинный – в Берлине. Фаустник – щенок ударил по танку, на котором мы ехали. Фаустпатрон попал, но ничего не сделал танку, у него сбоку были привешены сетки от кроватей. Вот он в них и попал. Я соскочил, и за забор маханул противотанковую гранату, чтобы наверняка. Сам упал, а гаденыш успел выстрелить из автомата. Пуля прошла под кожей через всю спину. Шрам неглубокий, а болит, зараза, больше всех. Врачи говорят, что пробиты нервы.
- Чего глаза выпучили, мойтесь, а то на полок загоню, – говорит он нам.
Верхний полок в парной хуже ремня. Там нечем дышать. Все щиплет сразу: и нос, и уши, и живот, и попка. Нас дядя Коля туда загоняет, когда разбалуемся. Но это он так, чтобы закончить рассказ.
Вот бы мне иметь такие шрамы! Только Марь Тимофевна захочет поставить двойку по арифметике. А я как покажу ей спину, она долго будет смотреть… и заплачет.
Дядя Коля заходит после бани к нам. Дома им, наверное, скучно. Мать-то у Линя умерла. Бабушка еще раньше говорила, что она не жилец на белом свете.
Мамка мажет ему спину мазью. Однажды я видел, как она целовала шрамы и сильно плакала. Дядя Коля говорит: «Ты, Верочка, плачешь как по покойнику, а ведь я живой». Мамка говорит, что плачет от счастья.
Наверное, неправда. От счастья хохочут до слез, а не плачут. Просто жалеет дядю Колю и, наверное, сильно любит. Как меня. А я тоже дядю Колю люблю, почти как папку.