Троицкое осадное сидение, повесть первая из трилог

             В.Федин


             ТРОИЦКОЕ ОСАДНОЕ СИДЕНИЕ

            Повесть

           Из трилогии С ИМЕНЕМ СЕРГИЯ
               
                От автора   

   После убийства Лжедимитрия I, при «властителе слабом и лукавом», царе Василии Шуйском, на Руси настала долгая  Смута. Народ жаждал спокойной жизни, возлагал надежды на  потомков Иоанна Грозного и охотно признавал всяких самозванцев. Появилось множество лже-иоанновичей и лже-феодоровичей, "сыновей последних Рюриковичей, Иоанна Васильевича и Феодора Иоанновича. Польские князья и паны выбрали своего «царя всея Руси», собрали огромное войско, двинулись на Русь, осадили Москву и посадили Лжедимитрия II на престол в Тушине. В России оказалось сразу два царя, а польские  разбойники и украинные казаки с Днепра, запорожцы-«черкасы», грабили и разоряли русскую землю. При великом шатании в народе, множестве «перелетов», которые метались между двумя царями, русские города открывали ворота всевозможным проходимцам в надежде на справедливость.
      Несокрушимым утесом в бурном море Смуты стал монастырь Пресвятой и Живоначальной Троицы, основанный Сергием Радонежским. Немногочисленный гарнизон из стрельцов, казаков, монахов, посадского люда и крестьян шестнадцать месяцев с именем святого Сергия успешно отбивал приступы врага и не давал им покоя смелыми вылазками. Защитники монастыря потеряли почти 80% состава, однако врагу не сдались. Подвиг защитников святой Троицы оказался могучим стимулом для подъема народного движения за возрождение Русского государства.

 



Глава 1. В святую Троицу

      Пыльная дорога вышла из Климентьевской слободы, миновала небольшую сосновую рощу справа, перевалила косогор. Впереди распахнулся неоглядный простор. Из груди Андрея вырвался восторженный выдох. Солнце светило прямо в спину, и перед ним на той стороне широкой долины, за небольшой речкой высился крутой ярко-зеленый холм, а на нем…
В поездках с отцом Андрей повидал немало, но такой красоты он еще не встречал. Сердце его радостно забилось, как в детстве. Праздник! Божий праздник! Другого слова он не нашел. Яркое солнце освещало белоснежные высокие стены, которые ломаной линией опоясывали вершину холма. Беленые каменные стены с узкими бойницами, со щелями сливов четко выделялись на зелени травы. Мощные шестигранные, тоже белоснежные башни с рядами бойниц увенчивали шатровые крыши того же ярко-зеленого цвета, как трава на склонах холма. А за стеной густо высились разноцветные яркие купола храмов с золотыми крестами на верхушках: синие, желтые, красные, - и среди них ослепительно сияли под солнцем золотые.
      Отряд без команды остановился, ряды смешались. Стрельцы, привыкшие к великолепию московских храмов, боярских и княжеских теремов, стояли с разинутыми ртами. Многие повалились на колени, крестились, вокруг раздавались приглушенные возгласы восхищения.
      - Красота какая!
      - Смотри, золото сияет!
      - Троица! Святая Троица!
      - А вон Успенский собор, пять глав!
    Сзади послышался топот, лязг доспехов. Андрей с трудом оторвался от чудесного зрелища. К его передовому десятку подъезжал воевода стрелецкого отряда князь Долгорукий-Роща с двумя полковниками и верховыми сотниками. Боевой конь Гнедко переступал огромными коваными копытами между коленопреклоненными стрельцами.
      Воевода остановился рядом с Андреем, снял золоченую ерихонку, солнечный зайчик от металла ослепил Андрея. Князь трижды перекрестился на купола, поклонился, и губы его под темно-русыми  усами с редкой проседью беззвучно зашевелились. Потом он посмотрел на Андрея и улыбнулся.
      - Ну, племянник, ошалел малость от красоты?
      Андрей засмущался, почувствовал, как щеки его будто обожгло огнем. Воин, десятник, он разинул рот, как деревенский малец на ярмарке.
      - Красота какая, дядя Григорий Борисович! – вырвалось у него.
      - Красота, - подтвердил воевода с улыбкой, но тут же посуровел.
Он оглядел свое войско и громко крикнул:
      - Стрельцы! Православные! Убережем святую Троицу от врагов!
      Стрельцы вразнобой заголосили:
      - Убережем!
      - Животы положим!   
      - Защитим!
      Князь снова перекрестился, надел шлем, громко скомандовал:
      - Полковники, по местам! Сотники, держи строй! Покажем силу стрелецкую! За мной!
         Он поманил пальцем Андрея:
      - Веди своих за мной. Не отставай.
      Гнедко шагом двинулся вниз, к мосту через речку. Рядом с князем ехали его слуги, Андрей со своим десятком держался следом за конем. Почти вплотную за ним шагал угрюмый, как всегда, Горюн. Андрей слышал его мощное дыхание и опять подумал, какой Горюн огромный, рядом с ним чувствуешь себя козявкой.
      Когда конь воеводы ступил на доски моста, в монастыре разом грянули все колокола. Он могучего гулкого звона по спине Андрея пробежали мурашки, даже привычный к шуму битвы и грохоту пушек Гнедко запрядал ушами и махнул хвостом, будто собирался пуститься в пляс, но всадник шевельнул поводьями, и конь снова пошел спокойно.
      Дорога круто повела на холм, сзади сразу послышалось натужное сопение. Слева, почти рядом, высилась огромная белоснежная башня, воевода направил коня правее, в обход башни, дальше на подъем. Андрей успел краем глаза заметить, что широкая долина слева от стен до реки сплошь засажена капустой. Огромные белые с прозеленью кочаны  густо усеивали долину реки. Однако глазеть по сторонам некогда. Позади мощно сопел Горюн. Могучий мужик тащил на одном плече полупудовую пищаль, на другом – шипастый кистень с толстой цепью, за спиной – неподъемный мешок с припасами. Андрей тоже малость запыхался на крутом подъеме, по лбу катились капли пота, заливали глаза. Как-никак, а кольчуга, пищаль, бердыш, берендейка с боевым припасом, сабля и два пистолета за поясом тянули пуда на три.
      Долгорукий повернулся к нему и насмешливо спросил:
      - Тяжко, племянник?
       - Нет! – храбро соврал Андрей.
      - Терпи, десятник, - уже серьезно посоветовал опытный воин. – Станешь воеводой – будешь в поход на коне ходить. Мы пойдем в Красные ворота, чай, сам царь-батюшка послал нас. Пусть знают монахи.
      В голосе князя при словах о царе-батюшке явно слышалась то ли насмешка, то ли раздражение. Андрей давно догадался, что его дядя, Рюрикович из обедневшего древнего княжеского рода Долгоруких, не больно жалует царя Василия Ивановича. Шуйский тоже не доверял Долгоруким, князя Григория, опытного воина, он отправил из Москвы воеводой в далекий Брянск. Когда Брянск взяли отряды "Большого воеводы" Ивана Исаевича Болотникова, князь Долгорукий с отрядом пробился к войску Шуйского под Тулу, однако царь Василий не приблизил его, держал на отдалении. Отец тоже не сильно скрывал своего недовольства Шуйским. Он даже как-то при сыне назвал государя боярским выскочкой и шубником. 
      Наконец, утомительный подъем закончился, и они оказались перед раскрытыми коваными железными воротами полуаршинной толщины, с невысокой, приземистой башней над ними. Вход в ворота загораживала густая толпа, впереди  стояли священники в разноцветных, раззолоченных праздничных ризах. Ветерок тяжело колыхал над толпой хоругви, солнце сияло на золотых и серебряных окладах икон, острые лучики от самоцветов кололи глаза будто иглами.
   Долгорукий остановил Гнедка, легко соскочил с седла, снял шлем. От толпы отделился и подошел к воеводе высокий, худой священник в светло-зеленой шелковой рясе, в высоком белом клобуке с зеленым же покровом. Его одеяние блестело золочеными узорами. Архимандрит Иоасаф, - догадался Андрей, и быстро снял стрелецкую шапку. Долгорукий склонился в поясном поклоне перед троицким игуменом, облобызал протянутую руку.
       - Добро пожаловать, окольничий боярин, князь Григорий Борисович! – проговорил архимандрит звучным голосом. – Милостью Господа нашего, Иисуса Христа, с твоим православным воинством обороним святую Троицкую обитель от еретиков и воров.
      - Обороним, святой отец , - коротко ответил воевода. 
      Над толпой зазвучал слаженный хор мужских голосов, который красиво прорезали высокие женские. Монахи и монашенки пели псалом «Коль славен». К Долгорукому подошел высокий воин крепкого сложения в доспехах, отделанных серебром.
      - Здоров будь, князь Григорий Иванович! – услышал Андрей сильный голос.
      - И тебе доброго здоровья, воевода Алексей Иванович! – отозвался Долгорукий. – Тебе и твоим удалым казакам.
Воеводы обнялись, троекратно облобызались под лязг доспехов.
      - Крепкое войско привел, князь Григорий Борисович. Ишь, алым цветом весь Маковец покрыли. Теперь не то, что ляхи, сам черт нам не страшен!
      Преподобный Иоасаф недовольно сдвинул брови при поминании нечистого в святом месте, воеводы же перемигнулись.
     - Прости, святой отец, согрешил, - без всякого смущения проговорил казачий воевода. – Запускай стрельцов в ворота, там разберемся. Неровен час, ляхи нагрянут, передавят нас тут у ворот. Мои караулы видели их разъезды за Малинниками.   
      Архимандрит еще больше нахмурился, но не стал проявлять своего недовольства при людях, пожевал губами и торжественно проговорил:
      - Добро пожаловать, православные воины, в святую Троицкую обитель!
      Он повернулся и пошел в ворота прямо на толпу. Люди быстро расступались перед ним, многие падали на колени, пытались целовать полы его рясы. Оба воеводы двинулись за игуменом, Андрей со своим десятком шел почти вплотную за князем. В темном подбашенном своде Долгорукий повернул к нему голову и негромко бросил:
      - Ты, племянник, держись со своим десятком при мне неотступно. Я отцу твоему слово давал, икону целовал. Ни на шаг, понял?
      Щеки Андрея вспыхнули. Его, воина, стрелецкого десятника князь считает мальчишкой, хочет спрятать за своей спиной. Долгорукий понял его обиду, миролюбиво буркнул:
      - Не кипи. Воеводу охранять надо. Вот и охраняй.
      Он повернулся к казачьему воеводе и пояснил:
      - Это племяш мой, по сестре, внук самого Григория Грязного. Воин умелый, копьем владеет как казак, а на саблях нас с тобой одолеет.
      Казачий воевода с большим почтением посмотрел на Андрея, сдвинул брови, однако глаза его лукаво блеснули.
      - Как-нибудь порубимся, Андрей. Люблю это дело. А ляхи придут – геройства всем хватит. Сидеть в осаде – дело тяжкое.
      Андрея удивили теснота и толчея в узких переулках между монастырскими постройками. Кроме казаков и стрельцов тут, видно, собралось немало народа с округи. Пахотные крестьяне в сермяжных армяках, посадский люд в кафтанах, множество баб, под ногами путались ребятишки. К его удивлению, монахи встречались редко. После долгих криков и суматохи стрельцов разместили на жиле. Передовой десяток Андрея вместе со всей сотней Самыгина поселили в каморках бывшего монастырского училища. Долгорукий велел Андрею с его десятком быть неотлучно при нем. Сам воевода поселился в роскошных патриарших палатах.
   - Эти палаты, племянник, - сказал он, - построили при Борисе Годунове для безместного патриарха Иеремии Константинопольского. В том же году патриарх Иеремия основал патриаршество на Руси и эдесь, в Троице, рукоположил первого патриарха Московского и всея Руси Иова.
      Долгорукий велел Андрею собрать к нему стрелецких полковников и сотников и объявил им:
      - Я со вторым воеводой Алексеем Ивановичем пойду на совет к игумену Иоасафу. Вы устраивайте стрельцов. Первым делом – накормить. Найдите келаря или ключника, пусть покажут. Сидеть нам тут долго, чтоб был порядок. Без команды ни шагу. Казаков не задирать, - народ разбойный. Монахов почитать. Баб не трогать, охальников велю пороть при всем честном народе. Кто на чужое позарится – голова с плеч. Андрей, бери своих, пошли.
   У архимандритовых палат они встретили второго воеводу Голохвастова с десятком казаков.
      - Так у тебя, князь, в охране племянник? А у меня – Юрко Донец, лихой казак. Как поставим сторожей?
      - Пусть стоят по двое через десяток шагов, на виду. Два казака, два стрельца.
      Голохвастов усмехнулся.
      - Верно, князь. Поставить казака вместе со стрельцом – раздерутся. Юрко, ставь казаков в караул.
      - Андрей, - добавил Долгорукий, - как расставишь стрельцов, вместе с Юрко Донцом приходи прямо в палату, будете стоять у дверей.
      Андрей и Юрко расставили караулы в проходах, у лестниц, на всех углах, наказали не пропускать ни единой души без тайного слова, никаких монахов, даже мышей рубить на месте,  при любой тревоге тут же сообшать десятникам. В случае дерзости и наглости - поднимать крик, в крайнем случае палить в потолок из пищалей. После этого они пошли к палате архимандрита. За спиной неотступно сопел Горюн.
      По пути Андрей украдкой рассматривал своего сотоварища по воеводской караульной службе. Юрко разрядился как польский пан. На плечах – красный шелковый кунтуш весь в серебряных галунах, на голове плоский железный шлем с куньей оторочкой и с пучком пушистых перьев, широкие голубые шаровары заправлены в мягкие сапоги ярко-желтого цвета. Андрей неодобрительно качнул головой. Скоморох, ни дать, ни взять. Да и что другого ждать от бесшабашного бездомного казака?
      И тут Юрко вдруг резко толкнул плечом Андрея.От неожиданности Андрей сильно ударился о стену, чуть не упал, но удержался на ногах. Сначала он подумал, что Юрко споткнулся и задел его нечаянно, но посмотрел на того и по ухмылке до ушей понял, что лихой казак нарочно задирает его. Что делать? Такое нахальство требует достойного отпора, но не драться же с казачьим десятником. Им тут, видно, не один день вместе охранять воевод, надо не враждовать, а жить в мире. Однако спускать никак нельзя, иначе вконец распоясается казак.
      Он миролюбиво улыбнулся наглецу и вдруг подсек его ноги. Юрко споткнулся, чуть не растянулся на полу, но тоже удержался и лишь с размаху пробежал несколько шагов. Он с бешенством посмотрел на Андрея, схватился за саблю.
      - Ты что, стрелец? Да я тебя!
      Он наполовину вытащил саблю из ножен.
      - А ты не наглей, казак. Не на того напал.
      Юрко тяжело дышал от ярости, но простодушный вид Андрея успокоил его. Он с лязгом задвинул саблю назад.
      - Ладно, - неожиданно спокойно сказал он. – Ты, вижу, не промах. Не матушки-батюшки сынок, хоть и боярин. 
      - Вот и хорошо, - улыбнулся Андрей и протянул сотоварищу руку. – Мир?
      - Мир, черт бы тебя побрал.
      - Милость Господа с нами, - ухмыльнулся Андрей.
      Юрко хохотнул, они крепко пожали руки и уже дружески двинулись дальше. У закрытых дверей княжеской палаты стояли два казака из десятка Юрко. Андрей велел Горюну стоять тут же, тот прислонил тяжелую пищаль к стене, разбойничий кистень оставил на плече. Десятники осторожно приоткрыли тяжелую створку и проскользнули в палату.
       Там за длинным столом сидели игумен, князь Долгорукий,воевода Голохвастов, два стрелецких полковника и два казачьих головы.Они коротко обернулись на вошедших и продолжали разговор. Стоять у дверей пришлось долго, архимандрит и воеводы не спешили. Юрко сразу же надежно прислонился к косяку, устойчиво расставил ноги и, кажется, задремал, хотя пальцы его крепко сжимали рукоять сабли. Андрей сначала прислушивался к разговору за столом, он впервые видел, как опытные воеводы готовятся к осадному сидению, и решил набираться ума-разума.
      Потом ему надоели скучные разговоры, казалось, не боевые воеводы готовятся к битве с врагом, а  боярские ключники говорят об урожае и припасах на долгую зиму. Он принялся рассматривать богатое убранство палаты, но через часок и тут его любопытство иссякло. Он начал тосковать. Хороша ратная служба, стой остолопом у дверей и береги покой начальника, когда никто этот покой не собирается нарушать. До него доносились обрывки разговора.
      - Молебен… Водосвятие…, - это архимандрит.
      - Сено… Дрова… Зерно… - басил Долгорукий.
       - Пороху маловато, - сетовал Голохвастов. – Смолу… Серу…
      Андрей не привык так долго стоять неподвижно на ногах. Юрко время от времени менял плечо, которым опирался на косяк,и продолжал дремать, чуть не всхрапывал. Андрей же томился и уже начинал злиться на начальников. Сено им подавай, дрова! Они что, до зимы тут собираются сидеть в осаде, или, упаси Бог, до Рождества? Нет уж, появятся ляхи, - тут же сделать лихую вылазку и разгромить их в пух и прах. Дядя Григорий Борисович привел два полка - тысячу стрельцов, у второго воеводы Голохвастова не меньше казаков. Поставить на стены сотню пушкарей, всех мужиков и монахов, а оба отряда – на вылазку. У ляхов, говорят, много казаков – на них пустить наших удальцов, Пусть Юрко им покажет, где раки зимуют, чем тут попусту задираться. А с панами справятся стрельцы. Он сам с десяток одолеет, и  Горюн не меньше. Говорят, польские гусары отчаянный народ, летят галопом, тесной кучей, копья сажени в три длиной, вот бы схватиться с ними! Андрей погрузился в красочные видения своих будущих ратных подвигов.    
      - Андрей! – голос князя вдруг вырвал его из сладостных сердцу боевых    грез. – Вели позвать ключника, как его, отца Родиона.
      - Сейчас, - хриплым от долгого молчания голосом отозвался Андрей и выскользнул за дверь.
      Он подошел к первой паре караульных стрельцов и велел одному из них бегом, одна нога тут, другая там, отыскать и привести в палату монастырского ключника, отца Родиона. Он охотно побежал бы сам, одеревеневшие ноги надо размять, но он помнил о своем начальственном положении. Отец не раз говорил ему:
      - Увидишь, кто-то нерадивый бросил камни, полено или там сено, самое простое – нагнуться и убрать. Однако этого делать никак нельзя. Надо найти виновного, отчитать его, заставить навести порядок и если надо - наказать. Иначе ни хозяином, ни начальником не станешь. 
       Поэтому Андрей сдержался и вернулся в палату. Юрко на этот раз не спал, но при виде Андрея он снова оперся на косяк, расставил ноги и закрыл глаза. Вскоре в палату торопливо вошел коренастый монах весь в черном, с толстой книгой в руках, его усадили к столу, и скучный разговор продолжился.
Андрей незаметно для начальников переминался с ноги на ноги, по примеру Юрки даже попытался опереться на косяк и подремать, но спохватился и снова встал прямо. А начальники все бубнили и бубнили.
      - Бу-бу-бу…рыбы копченой… бу-бу… пудов меду… бу-бу… четвертей овса…
Наверно, это ключник. А вот голос дяди:
      - Все посады сжечь… бу-бу… в предполье каменные постройки занять… бу-бу-бу…
      - Господь всемилостив… отведет еретиков…бу-бу… видение пономарю Иринарху…
      Из заунывного, тошнотного бубнения вдруг вырвался голос князя:
      - Откуда тут баб столько?
      Архимандрит негромко ответил:
      - Посадские жены и девицы… инокини из Нового Девичьего… бу-бу-бу… сестра Марфа, сестра Ольга…
      И снова  бу-бу-бу на разные голоса.
      Ко всему прочему у Андрея сильно подвело от голода живот, он долго боролся с мыслями о еде, но скоро стало просто невтерпеж. Солнце уже садится, а он с утра ничего ел. А эти начальники, - железные, что ли, ведь дядя уж точно с утра постится.
      - Да ты, племянник, никак спишь на карауле?
      Андрей мотнул головой, спросонья ошалело уставился на подошедшего князя. Тот добродушно похлопал его по плечу.
      - Вот так сторож! Стрельцы твои, поди, тоже дрыхнут? С такими караульными нас с воеводой Алексей Иванычем ляхи враз уволокут.
      - Прости, дядя Григорий Борисович. Бес попутал, сон навел…
Подошел Голохвастов, он потянулся, руки с хрустом задрал чуть не до потолка, широко зевнул с завыванием и проговорил:
      - Не ругай десятника, князь Григорий. Такому молодцу да в жаркую битву бы, а не тут стену подпирать. Уж в битве он не заснет, покажет себя, а, стрелец?
      - Ага, - невпопад ляпнул Андрей и залился краской пуще прежнего.
Еще и смеются воеводы. Расскажет князь отцу, – сквозь землю провалиться.
       - Есть хочешь? – уже серьезно спросил дядя.
      - Нет, - соврал Андрей.
      - Чего там. Мы с воеводой Алексей Иванычем потрапезуем у игумена Иоасафа, а вы тут с казаками поочередно сходите на старую поварню. Остальные – за нами к трапезной. Потом подменитесь.
      Они пошли по узкому переходу, воеводы с архимандритом впереди, Юрко, Андрей и неотступный Горюн за ними. По пути они снимали с караула казаков и стрельцов. Андрей напряженно думал, как упросить Юрко, чтобы тот остался с воеводами, уж очень есть охота. Но Юрко сам предложил:
      - Я останусь тут, а ты бери своих да топай на поварню. Небось, целый день не евши. Семка, Туляк! – вдруг гаркнул он. 
      - Тут я, - откликнулся кто-то сзади.
      К десятникам подбежал молодой казак в расшитом галунами ярко-синем кунтуше со шнурами, перепачканном то ли сажей, то ли дегтем, в желтых широченных шароварах и в красных сапогах с сильно загнутыми носами. Лохматую голову его, стриженую под горшок, украшала польская шапка с рысьей опушкой и длинным малиновым шлыком. Андрей поморщился:  лихой казак тоже, как и его десятник,  выглядел скоморох скоморохом. 
     - Отведи стрельцов на старую поварню. Потом я с хлопцами схожу.
      Семка быстро вел стрельцов по тесным проходам между домами. Он не лез вперед, а почтительно держался рядом с Андреем. Стрельцы вертели головами, вытягивали шеи, дивились на купола храмов. Семка миновал небольшую площадь у пятиглавого храма, пересек вторую, попетлял между каменными домами, и они оказались у высокой башни с воротами, как определил Андрей, где-то в северной части монастыря.
      - Это Каличья башня, - пояснил Семка, - а ворота – Конюшенные.
      У подбашенного прохода сидели прямо на мостовой, привалившись к стене,  несколько казаков, тоже разряженных как Петрушки на ярмарке.
      - Куда хлопцев ведешь, Семка? - лениво спросил один, видно, старший, – небось, по бабам?
       - Куда ж еще? – с готовностью подтвердил провожатый. – Попьем пивка да по бабам.
      - Принесешь и нам пива, а то назад не пустим.
      - Принесу! Полные сапоги налью.
      Старший ткнул пальцем в двух казаков:
      - Вертишей и ты, Лиходед, отворите калитку.
      Через узкую железную калитку в воротах Семка повел стрельцов к мостику над довольно широкой речкой.
      - Это Вондюга, - пояснил он Андрею. – Прямо за ней поварня. Вон справа за углом стены – конюшни, а по левой руке – пивной двор. На том берегу, за другой речкой, Кончура называется, видишь, на солнышко, - Запасная стена.
      Пока шли через мостик, Андрей с любопытством осматривался. С обеих сторон оврага густо теснились бревенчатые избы, сараи, большие деревянные дома, кое-где светлели каменные строения. Монастырь со всех сторон плотно окружали жилые слободы. Вдоль дороги кучками сидели прямо на земле молчаливые       люди.
      - Смерды и посадские, - махнул рукой Семка. – Прибежали от ляхов.  А тут везде слободы. Вот - Поварная, вон там – Тележная, у конюшен – Конюшенная и Воловья. А налево, где Вондюга в Кончуру впадает, - Пивная слобода.
Семка хмыкнул, облизнулся, тяжело вздохнул.
      - Мы в первый день, как пришли, хорошо пивом побаловались. А потом архимандрит сторожей поставил из монахов. С ними разве сговоришься? Кружку в день выпросишь Христа ради, - только душу растравить.
      Они подошли к большому каменному дому на два жилья. Крыльцо окружали молчаливые люди, - посадские, деревенские мужики и бабы, много ребятишек. Семка протолкался через них, взошел на крыльцо, потянул на себя тяжелую дверь.
      - Заходи, хлопцы, в хату.
      В просторной «хате» за длинными столами сидело множество народу, все хлебали щи из больших общих чашек, заедали темным ржаным хлебом. Семка направился в дальний угол к небольшому пустому столу и на ходу все говорил:
      - Это беглые от ляхов. Их тут монахи кормят. Мужики работают за пятак в день, бабы – за алтын. Мужики камни бьют, дрова рубят, муку мелят, ну и все такое. Бабы стирают, варят, пекут, полы моют. Заработка им хватает на семью раз пообедать в день. С голоду не сдохнут, однако не разжиреют. Садись, хлопцы.
      Пока стрельцы снимали шапки, крестились и рассаживались, Семка скользнул в узкую дверь. Вскоре из двери спиной вперед показался монах в черной рясе до пят и плоской черной шапке - скуфейке. Он тащил за одну ручку наполовину полный трехведерный казан со щами, за другую ручку держался Семка. Они поставили казан на край стола, снова скрылись за дверью. В следующее свое явление монах принес в полах рясы горку ржаных хлебов, а Семка тащил три большие деревянные чашки, одну маленькую и охапку ложек. Монах бережно сложил хлебы на стол, Семка же с грохотом высыпал на столешницу ложки и поставил у казана чашки.
      - Ох, и скупой же ты, брат Ферапонт, - бурчал он. – Ну, что бы тебе семь хлебов дать. Нет, половинку отрезал. И сам без хлеба останешься.
Пока он выговаривал, брат Ферапонт поставил перед едоками большие чашки, маленькую придвинул Андрею, раздал ложки, разрезал хлебы на половики, положил перед каждым. После этого он негромко ответил Семке глуховатым голосом:
      - Отец Родион велел беречь хлеб. Давай-ка щи нальем, православный воин.
      Они с Семкой разлили щи по чашкам прямо из казана. Брат Ферапонт повернулся к гостям, поклонился им, перекрестился:
      - Милости прошу потрапезовать нашей монастырской пищей. Благослови Господь вас и пищу эту.
      Он распрямился, и Андрей увидел, что брат Ферапонт вовсе не пожилой монах, а  пожалуй, его ровесник, лет двадцать, вряд ли больше. Под носом и на подбородке у монаха  пробивался светлый пушок вместо бороды и усов. Однако глаза его смотрели с худого, даже изможденного лица не по-молодому строго, а щеки глубоко запали, так что кожа туго обтянула скулы.
      - Брат Ферапонт, - обратился Андрей к монаху степенно, как положено бывалому стрелецкому десятнику, - окажи милость, садись, откушай с нами.   
      - Спаси тебя Бог, я уже трапезовал, - все так же негромко и глуховато ответил молодой монах.
      Андрей хорошо знал, что приглашать к столу надо три раза, а приглашенный должен два раза отказаться и лишь на третий раз согласиться. Он повторил:
      - Откушай с нами, брат Ферапонт, с тобой сойдет на нас благословение Божие.
      - Спасибо на добром слове, я не хочу.
      - Уважь стрельцов, брат Ферапонт, потрапезуй с нами. Стрельцы, просите брата Ферапонта!
      Стрельцы дружно загомонили. У них давно бурчало в животах, нет бы навалиться на еду, а тут упрямый монашек стоит между ними и горячими щами. Степка взял монаха за рукав рясы и потянул на скамью рядом с собой. Однако тот высвободился и покачал головой.
      - Да пребудет милость Господа нашего с вами, православные воины, но я не буду. Нынче постный день, а я уже трапезовал. Грех мне будет. Теперь я стану вкушать пищу только завтра после утрени.
      Православные воины зашептались, смотрели на брата Ферапонта теперь с почтением, а кое-кто – с жалостью. Андрей растерялся. Верно говорят: не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Чуть не ввел святого брата в грех, соблазнял его пищей. А молодой монах продолжал:
      - Посидеть с вами – посижу. Для укрепления духа своего против соблазна плоти. Вы вкушайте, а я помолюсь за вас. Не обессудьте, сегодня у нас постные щи да хлеб, другого не положено.
      Семка крякнул и погрузил свою ложку в щи. Стрельцы тут же принялись уплетать щи, соблюдая очередь. Брат Ферапонт сел на краешек скамьи, сложил руки у груди и чуть слышно забормотал что-то церковное.
      Андрей как только мог степенно черпал щи их своей чашки. Он сильно проголодался, и поначалу щи показались ему наваристыми и сытными. Но после нескольких ложек он распробовал густое варево и понял, что ест только варево  из капусты, лука и репы. В чашке не плавало ни единой блестки масла. Хоть бы постного масла плеснули, - с огорчением подумал он. Он хотел было спросить у брата Ферапонта, грех ли в постный день вкушать малую толику конопляного или льняного масла, но посмотрел на своих стрельцов и промолчал. Его православные воины, – вчерашние дети пахотных мужиков и дворовых, - серьезно и без торопливости насыщались постными щами. Лицо же Горюна, всегда бесстрастное, сейчас выражало полное блаженство. А ведь они такие вот пустые щи едят всю жизнь, - впервые подумал он. – Тут хоть хватает капусты, лука и репы, ложка чуть не стоит, а им, верно, и к лебеде не привыкать.
      Из поварни они вернулись к трапезной палате, там их с нетерпением ожидал Юрко. Он увел голодных казаков на поварню, Андрей же расставил караулы, а сам с неразлучным Горюном встал у двухстворчатых дверей трапезной. Он только заглянул туда, дабы князь видел, что он на страже, и ему показалось, будто воеводы говорят слишком громко и весело. Не иначе им понравились монастырские наливки и настойки.
      Опять потянулось нескончаемое время нудного стояния на ногах. Давно вернулся Юрко, привычно прислонился к косяку и закрыл глаза, а воеводы и архимандрит все трапезовали. Их голоса за толстой резной дверью становились все громче. Юрко переменил ногу, приоткрыл глаза и с завистью проговорил:
      - Наливки тут, говорят, столетние, быка с ног валят. Хоть бы чарочку вынесли.
      И будто услышав его, из двери вышел, - не вышел, а вывалился воевода Голохвастов. Лицо его пылало, как ясное солнышко, глаза заплыли в довольной улыбке, в каждой руке он держал по большому кубку.
      - Вот, православные воины, за верную службу жалуем вас …
Дверь за его спиной задергалась, толкнула его, он сильно качнулся, из кубков на пол плеснулась густая красная жидкость.
      - Ах, черт, прости Господи. Такую наливку загубил.
      Из дверей вышел князь Долгорукий. Выглядел он еще больше по-домашнему, чем второй воевода. От доспехов они оба уже освободились, кафтан князь расстегнул, рубаха у него вылезла их портов, волосы на голове и борода растрепались, как старая кудель, глаза смотрели на кончик носа.
      - Племянник! – радостно заорал он. – Ты будешь… Как его… Будешь  рыцарь! А мы с воеводой Алексей... тут маленько… Ну, это самое. А как не пригубить? Вот сядем в осаду, - там не отведаешь. Когда еще придется?
      Он пошатнулся, ухватился за воеводу Алексея, тот еще раз плеснул из кубков на пол. Долгорукий озадаченно смотрел на красную лужу под ногами, с трудом поднял взгляд на боевого товарища и укоризненно сказал:
      - Это … ты что? Нет, мой племянник в карауле не пьет … вина. – Он подумал и добавил: - И пива … не пьет. Верно, Андрюша? А то пьяным станешь … что я отцу твоему скажу?
      Он опять качнулся, повис на Голохвастове. Тот стал обнимать князя, и остатки вина вылились из кубков на пол. Довольно много наливки попало и на обоих воевод.Долгорукий увидел на своем животе большое, липкое и красное пятно, мазнул его пальцем, сунул палец в рот, почмокал.
      - Хороша вишневочка… Пойдем, Алексей Иваныч… А не то этот Исан… Исаф…
       - И-о-а-саф! – чересчур твердо подсказал Голохвастов.
      - И-о-а… - начал повторять князь, но махнул рукой и потянул второго воеводу в дверь. – Он все выла…выкает один. Он такой…. Я знаю!
Воеводы обнялись и ткнулись носами в закрытую дверь. В изумлении они отшатнулись и озадаченно уставились на неожиданную и непонятную преграду. Юрко подскочил и ловко распахнул одну створку.
      - А! – радостно заорал Долгорукий. – А мне по-ка-за-лось…
Голохвастов увлек его в палату, Юрко закрыл створку.
      - Мой воевода каждый день вот так, - хмуро сказал он. – Воеводы! Хлебнем мы горя с такими воеводами. А твой – тоже?
      - Я не знаю, - честно ответил Андрей.
      - Узнаешь, - пообещал Юрко. – Видать питуха по полету. Ты сам не вздумай! Вижу – непривычный ты. Будут угощать, бери чарку и незаметно вылей, хоть за пазуху. А в рот ни-ни! Ты пока что не воевода.


            Глава 2. Подготовка к сиденью

      День за днем в монастыре творилась невообразимая суматоха и толчея. Монахи, стрельцы, казаки, мужики и бабы загружали подвалы и погреба припасами, расставляли в башнях пушки, носили на стены камни.  Прибывали новые беженцы. Воеводы ежевечерне неукоснительно предавались питию разнообразных монастырских сладких наливок, старых настоек, крепкого зелена вина на целебных травах и не настоянного белого. Пробуждались они поздно, однако днем дело свое разумели.
      Через две недели после прибытия стрельцов Долгорукий приказал жечь слободы вокруг монастыря. На вопрос Голохвастов, не рано ли, князь уверенно ответил:
- Самый раз. Мне верный человек дал весть: царь Василий послал большое войско на Ярославль, так поляки его растеребили тут неподалеку. Через два-три дня  они придут под стены.
      Запылали посады и окрестные деревни. Горели деревянные дома, сараи, сеновалы, курятники, заборы. Весь окоем застлал едкий черный дым, даже со стен ничего нельзя стало разглядеть вокруг монастыря. Андрей спросил дядю, зачем жечь посады и деревни. Князь снисходительно поднял бровь. Вчера вечером они с воеводой Алексеем Иванычем опять крепко посидели в трапезной вместе с архимандритом Иоасафом, стрелецкими и казачьими полковниками и сотниками. После застолья архимандрит не смог совершать утреню по причине слабости здоровья и дрожания рук. Половина сотников отлеживалась до обедни и поправлялась свежим, ядреным огуречным рассолом. А оба воеводы величаво обходили монастырь по стене, хотя у обоих заплыли глаза и сильно покраснели носы.
      Сейчас на вопрос Андрея о пожарах Долгорукий коротко ответил:
      - Садишься в осаду, - не оставляй врагу ничего. Ни жилья, ни питья, ни дров, ни пропитания.
      Голохвастов, - он благоволил к Андрею, - добавил:
      - А как иначе? Придут ляхи, поселятся в избах и домах, ни забот им, ни хлопот, Дождь не страшен, мороз пересидят в теплых избах. А на горелище - пусть попробуют стоять. От одной вони шляхта гонор растеряет. 
      Эти дни пожаров оказались самыми трудными и хлопотными. В Троицкий монастырь, где уже и так стояла теснота, хлынули толпы погорельцев. Рыдали бабы, голосили перепуганные малые ребятишки, младенцы верещали недорезанными поросятами. Во все ворота монастыря тянулись бесконечные обозы.
      Воеводы в перерывы между возлияниями давали сотникам одно распоряжение за другим. На советах всегда присутствовал архимандрит Иоасаф, и он тоже давал свои повеления ключнику отцу Родиону и казначею отцу Иосифу. К великому удивлению Андрея в неописуемом хаосе, который творился в монастыре, стал намечаться какой-то порядок. Привезенное пропитание сгружали в просторные подвалы и погреба. К предстоящему осадному сиденью в монастырь свозили из деревень зерно, овощи, муку, сено, камни, соль, известь, смолу. Все это складывали по своим местам.
      На Воловьем дворе забивали скот, свежевали и разделывали туши. Монастырские слуги не справлялись с обилием работы, и воеводы выделяли им в помощь умелых стрельцов и казаков. Кровавая работа кипела днем и ночью. Шкуры кисли в огромных дубильных чанах. Мясо, сало, требуху, даже голяшки монахи солили под гнетом в стоведерных бочках, установленных в подвалах под храмами. Все остальное: головы, ноги, хвосты, кишки, кости, - отправляли на поварню. Когда дул северный ветер, в монастыре задыхались от нестерпимой вони навоза, гниющих кровавых отходов и жижи в дубильных чанах
      Монастырские повара денно и нощно варили, парили, пекли, сушили. Все это прямо из-под их рук шло на питание воинам, монахам, беженцам. Очередь к кормовым столам не иссякала, прокормить такую ораву народа не просто. Обе коптильни Поварской слободы дымили без устали, там коптили мясо, сало, рыбу, обваленные кости с остатками мяса.
       В Кузнечной слободе день и ночь пылали горны, из кузниц доносился непрерывный грохот молотов. Камнетесы обивали каменные ядра из валунов и булыжников. Кузнецы ковали наконечники для копий и стрел, мечи и боевые ножи, железные ядра. Около кузниц под охраной стрельцов лежали груды страшного для конницы чеснока. Искусно скованные железные колючки с четырьмя остриями всегда ложились на землю острием вверх, так что если лошадь наступит на чеснок, то одно из этих острий проткнет копыто до мяса. После этого любой конь охромеет, да и человек повредит себе ногу даже через подметку.
      На Кончуре, Вондюге, на Белом и Келарском прудах рыбачьи артели черпали рыбу бреднями, сетями, неводами, корчагами. Крупную рыбу отправляли в поварню на засол и в коптильни, мелочь вялили на солнце под стенами монастыря. Когда начинался южный ветер, в монастыре стоял ужасающий смрад от гнилой рыбы. 
      В эти дни казаки в монастыре почти не появлялись. Воеводы отрядили десять конных разъездов во все стороны – высматривать врага. Почти всех остальных казаков отправили по окрестным деревням. Лихие удальцы забирали у крестьян все припасы подчистую. Все съестное, дрова, сено грузили на крестьянские телеги, запряженные крестьянскими же изнуренными клячами и доставляли в монастырь.
      Стрельцов на это разбойное дело Долгорукий не посылал. Стрельцы и без того ходили мрачными, косились на казаков, когда те пригоняли в монастырь обозы, груженые до скрипа, до хруста. Груз тут же раскладывали в положенные места, а крестьянских лошадей забивали на Воловьем дворе и пускали на соление-копчение.
      Долгоруковские стрельцы тоже не сидели без дела, им хватало работы в монастыре. Они круглые сутки несли караул на стенах и в округе монастыря. Под их надзором мужики днем и ночью ходили валить лес в Мишутинском овраге, сучковали стволы, привозили бревна и рубленые сучья за две версты в монастырь, - запасали дрова. Если осада затянется, дров понадобится неслыханно. Дрова складывали поленницами под стенами во дворе. Бревна затаскивали на крыши всех построек. Если осаждающие ворвутся в монастырь, груды бревен в мгновенье ока перегородят узкие проходы и тяжелым костоломным градом посыплются с крыш на врагов.
      Под началом стрельцов мужики таскали на стены груды тяжелых камней, укладывали их к задней стене верхнего прохода, чтобы они оказались под рукой во время приступа. И без того узкий проход заставили бочками с негашеной известью-кипелкой. Плотники по указке опытных стрельцов установили на стенах толстые дубовые барабаны и поворотные слеги для подъема чанов с кипятком и горящей смолой и опрокидывания их на головы осаждающих.
      Как-то утром после особо обильного вечернего пития Долгорукий с казачьим воеводой отправился по стене в обход монастыря. Юрко со своим десятком шел впереди воевод, а Андрей со стрельцами замыкал шествие. Поход продолжался несколько часов, ибо в узком проходе кипела работа, воеводы двигались с трудом, а головы у них, видно, сильно гудели после вчерашнего и плохо соображали. Воеводы часто останавливались, смотрели в узкие бойницы между каменными зубцами полуторааршинной толщины. С глубокомысленным видом они обменивались бессвязными, по разумению Андрея, словами, однако как-то понимали друг друга.
      Иной раз после таких остановок воеводы неожиданно направлялись в разные стороны. Возле Пятницкой башни Долгорукий пошел вперед, а воевода Алексей Иваныч вдруг круто развернулся, направился в обратную сторону и уперся брюхом в Андрея, который пошел за своим дядей. Воевода долго и бессмысленно смотрел на него. Андрей даже растерялся. Его начальник ушел далеко вперед за Юркиным десятком, а Голохвастов намеревался идти в обратную сторону. Что делать? Он и воевода довольно долго сверлили взглядами друг друга и молчали. Но вот взгляд Голохвастова слегка прояснился, в нем выразилось сильнейшее недоумение.
      - А! Это ты, десятник? А где князь Григорий? Куда подевался?
      - Князь Григорий Борисович вон там, - мотнул головой Андрей в сторону удаляющегося Долгорукого.
      - Куда он? – изумился воевода. – Чего он повернул обратно? Нам же туда, - и он показал рукой за спину Андрея.
      Только тут до Андрея дошло, что Голохвастов с тяжелого похмелья почти ничего не соображает.
      - Нет, воевода Алексей Иваныч, - почтительно, но твердо сказал он. – Нам туда. Я же шел сзади за вами, а Юрко – впереди князя. Вон они уходят.
      Воевода некоторое время молчал и недоверчиво разглядывал Андрея. Потом он нахмурился и буркнул:
       - Сзади, говоришь? Ну и топай сзади.
       Он развернулся в загроможденном проходе и неровными шагами пошел догонять Долгорукого, спина которого уже скрывалась в проеме Пятницкой башни. Когда в следующий раз на Андрея неудержимо двинулся дядя, он уважительно, но крепко взял князя за плечи и молча развернул в обратную сторону.
      - А? Ты чего? – грозно рявкнул Долгорукий.
      - Нам туда, дядя Григорий Борисович.
       Князь издал невнятный звук, но послушался.
      У Водяной башни оба воеводы остановились и долго смотрели на реку. Потом Долгорукий вдруг сказал совсем ясным голосом:
      - Как я раньше не подумал!
      - Чего ты, князь?
      - А ты смотри сам.
      Голохвастов уставился на реку, Андрей тоже. На обоих берегах мужики кучками заводили бредни, выбирали рыбу из сетей и морд. Две лодки тянули широкой дугой длинный, саженей в пятьдесят невод.
      - Понял? - спросил князь.
      - Нет.
      - Ну, как же! Придут ляхи, отравят нам реку своим дерьмом и падалью. Сдохнем все от лютой скорби в брюхе. Андрей, запомни, у тебя голова молодая. Рыть пруд в монастыре! Подземные трубы от Кончуры!
      Ай да дядя, - восхитился про себя Андрей. – Пьяный-пьяный, а разум не теряет.   
      Еще одну долгую остановку воеводы сделали у Плотничьей башни. Здесь крепостная стена, которая шла от Водяной башни ломаной линией с юга на север, резко поворачивала на северо-восток, и с нее открывался широкий вид на юг, запад и север. Внизу по обоим берегам  Кончуры и впадавшей в нее Вондюги расстилались черные пепелища сожженных слобод.
      Безжизненный вид свежих пожарищ погрузил Андрея в глубокое раздумье. Тут жили люди со времени святого Радонежского чудотворца Сергия. Иной раз на них набегали татары, сжигали все дотла, но уже больше двух веков они мирно работали, радовались и печалились, тяжким трудом строили свое хозяйство, наживали добро, растили ребятишек. И вот в одночасье все пошло прахом. Придут враги – им негде будет прислонить голову, говорили воеводы. А если враги не придут или придут не надолго? Обездоленным бездомным людям придется начинать все сначала. По небольшому жизненному опыту Андрей уже знал, что любое дело легче делать заново, чем восстанавливать порушенное. Погорельцы испытают невероятные лишения, надо ли было так поспешно жечь посады? 
      Он тяжело вздохнул и посмотрел на запад. Там у берегов Вондюги среди черного пепелища возвышались островками каменные постройки пивоварни, квасоварни и поварни. В них монастырские слуги и монахи продолжали привычные работы. А за ними вдоль берега, чуть дальше от реки тянулся длинный, высокий земляной вал, - Запасная стена. На верху вала серели бревенчатые срубы, набитые глиной. Воеводы, видно, уже протрезвели на воздухе и обменивались короткими фразами. Долгорукий широко повел рукой, указывая на вал.
      - Ляхи там встанут, за валом. Занять бы его, Алексей Иваныч.   
      - Сил у нас мало, князь Григорий Борисович. Силы наши в кулаке держать надо, а не растопыренными пальцами.
      - Это ты верно говоришь, - вздохнул князь. - Одно хорошо, ляхи через вал на приступ не полезут. Им сподручнее вокруг вала идти. Смотри, с левой руки вал кончается за Красной горкой, у моста. Вот тут надо ждать приступа. И с правой руки посмотри. Вал кончается как раз перед поварней. Оттуда неудобно идти на приступ, там им придется перебираться через две речки и два оврага. .
      - А в середине вала видишь ворота, князь?
      - Вижу, черт бы их побрал. Засыпать их, что ли? Нет, не успеем.
      - Пушки там поставить, - предложил Голохвастов.
       - На голом месте? Сомнет шляхта пушкарей, только зря пушки потеряем.
      - Надо занять каменные постройки. Посадить в поварню, в пивной двор, на квасоварне стрельцов, а со стены их пушками прикрывать, если ляхи полезут.
      - Это дело, - задумчиво проговорил Долгорукий. – А почему стрельцов?
      - Казаки, князь Григорий Борисович, это лихой народ, разбойный. Не усидят они на одном месте, да еще под обстрелом. Казаки в вылазках хороши. Не дадут ляхам покоя ни одну ночь.
      Воеводы обошли всю стену и спустились с Воротной башни, откуда отправились в поход. Они тут же велели Андрею и Юрко спешно собрать на совет сотников и позвать архимандрита Иоасафа с ключником Родионом и казначеем Иосифом. На этот раз сидели они недолго.
      В тот же день среди тесноты и толчеи толпа мужиков принялась копать лопатами глубокий пруд в монастырском дворе у Водяной башни, рыть канаву к большому Келарскому пруду, другую - к Белому пруду и укладывать в них трубы из долбленых дубовых стволов. С десяток плотников сноровисто сколачивали вокруг святого источника возле Успенского собора крепкий дубовый сруб размером сажень на сажень - для сбора чистой родниковой воды. Андрей уже знал от брата Ферапонта, что этот источник дает воду много веков.
      Чистую, свежую, прозрачную, как слеза воду этого источника пил еще основатель монастыря, святой чудотворец Сергий Радонежский. Преподобный Сергий возле этого источника своими руками срубил теплую жилую келью и малую церквицу. Ферапонт сказал, что вскоре, 25 сентября, монахи будут поститься и молиться круглые сутки в память святого чудотворца, умершего в этот день 216 лет назад. Теперь чудотворящие мощи преподобного Сергия лежат в Троицком соборе в серебряной раке, а от его кельи и церковки не осталось и следа. Неумолимое время всего-то за два с небольшим века уничтожило их без остатка.
      А пока время тянулось мучительно медленно. Андрей не раз просил дядю отпустить его в разъезды или хоть на стену, но тот решительно отказывал.
      - Я родителям твоим обещал, - твердил он. – Успеешь навоеваться.
      Андрей истомился на караульной службе. Долгие часы на ногах, пару часов отдыха и опять в карауле. Когда князь собирал совет, он требовал, чтобы Андрей и Юрко стояли у дверей в палате. От долгого стояния у Андрея ныли ноги. Он не высыпался, ел, когда придется и что придется. Он даже толком не посмотрел монастырь, все время отнимала забота о безопасности князя. Еду им теперь приносили из поварни монахи, среди которых он часто видел брата Ферапонта. Андрей сдружился с молодым монахом, от него узнавал новости.
      Не чаще раза в неделю ему удавалось отпроситься у Долгорукого и самому сходить обедать на поварню. В этих коротких прогулках и за обедом он немного отдыхал от надоевшей до чертиков  караульной службы. Он замечал, как в монастыре день за днем все больше устанавливается порядок. Суета и толкотня в узких проходах уменьшились. Жилых построек не хватало, и беженцев разместили в хозяйственных службах. Мужики и почти все бабы целыми днями находились на работах, а ветхие старики и старушки долгими часами сидели на папертях храмов тесными кучками под бледными лучами осеннего солнца. Вокруг них бегали неугомонные ребятишки.
      Однажды, в самом начале своего пребывания в Троице, Андрей с неразлучным Горюном шел на поварню по монастырскому двору и натолкнулся на небольшую процессию. Десятка четыре монахинь в черных одеяниях и несколько женщин в обычной одежде шли от Успенского собора к Красным воротам. Впереди шагала высокая монахиня средних лет с тонким лицом и твердым взглядом. Стоящий рядом с Андреем стрелецкий сотник Головнин сказал:
      - Это матушка Марфа, - она привела монахинь из Новодевичьего монастыря. Тот монастырь не защищен стенами.
      - А в простой одежде кто?
      - Послушницы. А может, служанки. Чай, тут две царицы.
В этой кучке монашек среди женщин в простой одежде Андрей разглядел девичье лицо невиданной красы. Он даже остановился и в изумлении уставился на девицу, но девушка уловила его взгляд, покраснела, как маковый цвет, низко наклонила голову и  закрылась черным платком. Андрей стоял столбом, пока монашки не скрылись за углом. Сотник Головнин видал все это и заухмылялся с пониманием.
В следующий раз, через неделю по пути в поварню Андрей нарочно пошел в то же время дня мимо Успенского собора медленными шагами. И опять увидел в кучке монашек прекрасное девичье лицо. Их взгляды снова встретились, девушка вспыхнула пуще прежнего и снова закрылась платком. В поварне Андрей будто случайно спросил у брата Ферапонта,  где живут монашки.
      - В Подольном монастыре, за восточной стеной.
      - Ты знаешь сестру Марфу? 
      - Кто ж не знает. Она и сестра Ольга много претерпели в миру. Они пришли сюда из Новодевичьего монастыря от поляков.
      - А кто у них в послушницах и служанках?
      - Разные. Больше из дочерей и жен насильно постриженных бояр и дворян.
      Андрей обрадовался. Какое счастье, что красивая девушка не из монастырских крепостных крестьян.
      Потом он снова увидел девушку. Теперь красавица хоть и залилась румянцем, но лицо не спрятала. Андрей твердо решил, что в следующий раз он во что бы то ни стало подойдет к девушке и заговорит с ней. 

 


Глава 3. Капустная битва.

      Пасмурным утром 23 сентября, - брат Ферапонт говорил, что это день зачатия Иоанна Крестителя, - к Андрею прибежал стрелец уличного караула.
      - Ляхи пришли! За Кончурой их видимо невидимо!
      Андрей встрепенулся. Наконец-то начнется настоящая ратная жизнь, зазвенят сабли, загрохочут пушки, можно будет показать себя! Он выскочил в коридор и столкнулся с Юркой, тот бежал будить своего воеводу Голохвастова.   
Когда Андрей вошел в опочивальню князя Долгорукого, тот в исподнем, босой сидел на постели. Он мрачно посмотрел на Андрея и недовольно просипел:
      - Чего тебе?
      - Ляхи подступили, - возбужденно и громко сказал Андрей.
      Воевода поморщился.
      - Чего шуметь? Подступили и подступили. Как пришли, так и уйдут. На то мы здесь.
      Князь повернулся к Андрею, и того изумил глубоко похмельный вид дяди. Вчера князь с Голохвастовым, четырьмя полковниками и архимандритом Иоасафом сугубо пристрастно предались питию. Глубокой ночью брат Ферапонт с другим братом во Христе бережно вывели игумена из трапезной под руки. Архимандрит вяло перебирал непослушными ножками, то и дело начинал петь: «Да расточатся врази Твои…», - и все норовил вырваться из крепких рук своих духовных сыновей. Воеводу Алексей Иваныча казаки вынесли из трапезной за руки-ноги, как бревно. Полковники добирались до своих постелей, кто как сумел.
   Князь Григорий Борисович дошел до опочивальни сам, но Андрею пришлось раздевать-разувать воеводу. Постельничий слуга князя, Прошка, остался лежать без чувств под столом в трапезной. И сейчас Прошка, видно, все еще спал мертвецким сном под столом, или опохмелялся где-то, ибо в спальне его не видно. Лицо же воеводы опухло до непотребности, настолько, что глаз совершенно не виделось.
      - Дай рассолу, племянник, - невнятно прохрипел он. – Вон в кадушке..
Андрей зачерпнул из кадушки полный ковш, подал князю, тот жадно припал к исцеляющей влаге, руки его тряслись, и рассол струйками стекал на белую рубаху. За время подготовки к осаде воевода выхлебал почти половину двадцативедерной кадушки огуречного рассола. Огурцы из кадушки, скорее всего, слопали постельничий Прошка Гусь и мечник Ануфрий Гундарь, ибо сейчас в рассоле мокли два тощеньких огурчика.
Князь осушил ковш, помотал головой и вдруг резво поднялся. Оделся он сам, но сапоги натянуть не смог, мешало толстое брюхо. Пришлось Андрею выручать дядю. Князь притопнул обутыми ногами, повертел плечами, будто собирался плясать, и попросил Андрея:
- Затяни подпругу потуже, а то палаш сползет.
К туго затянутому поясу воевода сам прицепил тяжелый и длинный палаш в ножнах, снова повертел плечами, помахал руками и вдруг совсем бодро рявкнул:       -       - Куда запропастился чертов Прошка? Где Ануфрий!? Пороть пора обоих, совсем обнаглели! Взяли привычку пьянствовать, сукины дети! Помоги, племянник, надеть доспех.    
      Андрей надевал тяжелое железо на дядю, завязывал жесткие ремни, застегивал пряжки и думал: неужто и Юрко сейчас вот так же возится со своим воеводой? Хорошо, что они не видят друг друга в такие постыдные минуты. Полностью обряженный князь подпрыгнул раз, другой, - не болтаются ли где латы? – и сказал:
      - Пошли, Андрей! Поглядим на супостатов. Небось, стоят у Запасной стены?
      Первым попавшимся караульным казакам Долгорукий приказал:
      - Сказать воеводе Алексею Иванычу, я на Плотничьей башне.
      Обычно молчаливый и степенный князь на этот раз шагал по двору быстро, так что стрельцы едва поспевали за ним, и негромко, но внятно бормотал:
      - Осуждаешь, племянник? Не судите, да не судимы будете. А как не пить? На Руси нивесть что творится уже сколько лет. Оттого смятение в душе. Два царя на Руси, один в Москве, другой в Тушине. Какому царю служить? Какому Богу молиться? Все перемешалось, голова кругом идет. Брат мой, князь Иван – у Тушинского Вора, я – тут. Твой отец служит боярскому царю Шуйскому, а родной брат его, твой дядя Александр – сидит в Тушине. А как иначе? Род свой сохранять надо, дороже рода у человека ничего нет. Возьмет верх Шуйский, - я выручу брата Ивана, а твой отец – своего брата Александра. Возьмет верх Тушинский Вор – они за нас словечко молвят. А сколько перелетов туда-сюда шастают, получают жалованье и в Москве, и в Тушине. Не мне судить их. Смута в державе, - смута в головах.
      У Плотничьей башни их нагнал запыхавшийся Голохвастов с Юркиными казаками, и оба воеводы поднялись на стену. Утренняя осенняя дымка еще не совсем рассеялась, из клочьев тумана впереди маячила Запасная стена. Сердце Андрея тревожно забилось. Весь верх Запасной стены перед ними, длиной чуть не на версту, усеивали вооруженные люди. Блестели доспехи, яркими цветами выделялись в сером тумане нарядные одежды. Оттуда доносились приглушенные расстоянием крики, ржание множества лошадей. Долгорукий поморщился:
      - Ну вот, Алексей Иваныч, выходит, у нас теперь опять царицей Маринка.
Пока Андрей соображал, кто такая Маринка, Голохвастов угрюмо отозвался:
      - Выходит, так, князь. Вот курва баба!
      Только тут Андрей догадался, о чем вели разговор воеводы. Он вспомнил их разговор, случайно услышанный в палате, где шел совет.
      - Где же супостат? – удивлялся Голохвастов. – Долго нам тут сидеть? Меня царь Василий торопил в Троицу, мол, ляхи вот-вот обступят ее. А сижу тут уже две недели.
      - Супостат везет Маринку в Тушино, - уверенно заявил тогда Долгорукий.             - Тушинский Вор со своим воеводой Меховицким уже месяц тому решили послать сюда, под Троицу, сандомирского старосту, князя Яна Петра Сапегу. А тут прошел слух, что поляки самовольно хотят вывезти Мнишков из Ярославля в Польшу, спасти от поругания. Царь Василий прознал и послал своих на перехват. И Тушинский Вор тоже послал за Маринкой Сапегу с отрядом пана Зборовского. Вот, видно, Сапега обошел всех и привез Маринку в Тушино. Иначе бы он не появился тут.
      - А тут точно стоит Сапега? – усомнился Голохвастов.
      - Никто иной. У него тысяч пять шляхтичей. С ним должен подойти полковник Лисовский, у того тысяч десять казаков и всякой разбойной сволочи.
Андрей удивлялся уверенным заявлениям Долгорукого о намерениях Тушинского вора и поляков. Он уже успел убедиться, что все слова князя всегда подтверждаются. Теперь, из недавнего бормотания воеводы он стал догадываться, что князю постоянно присылал письма его брат, князь Иван Долгорукий из Тушина. Как эти письма приходили в монастырь, кто приносил их, он не знал.       Видно, братья-князья и их посыльные действовали очень умело и осторожно.
       И тут мысли Андрея заметались. Если жена Самозванца, Маринка Мнишек, признала Тушинского Вора, - выходит, Вор и в самом деле тот же Самозванец? Но ведь отец говорил, что Самозванца убили по приказу Шуйского, смертельный удар нанес дворянин Григорий Валуев. Тело Самозванца долго лежало на Лобном месте для всеобщего обозрения, потом труп сожгли, пепел забили в пушку и выстрелили в сторону Польши! Отцу Андрей верил беззаветно. И дядя Александр при нем говорил с отцом, что Самозванец, скорее всего, есть настоящий сын Ивана Грозного от Марии Нагой. И все знают, что Мария Нагая, в иночестве Марфа, при встрече с Самозванцем признала сына! Отец и дядя в один голос говорили, что в Тушине сидит Вор. Только отец говорил, что Вор – жид из Могилева, а дядя Александр уверял, будто Вор – жид из Праги под Варшавой, бывший переписчик Самозванца. Голова может свихнуться. 
      Андрей мотнул головой. Пришел враг, вот-вот начнется приступ, польется кровь, а к нему лезут дурацкие мысли. Он напряг зрение, чтобы разглядеть вражеское войско. Туман рассеивался, теперь между ними и Запасной стеной медленно проплывали лишь отдельные жиденькие седые клочья. Стало видно, как позади Запасной стены вырастают яркие островерхие шатры.
      Выходит, дядя прав, когда велел сжигать посады. Еще не кончился сентябрь, а по ночам уже холодно, зело борзо, как писали летописцы. В шатрах ночью не согреешься. Придется шляхте заново строить теплое жилье. Он посмотрел по сторонам. Влево, на крышах каменных строений пивоварни и квасоварни стояли стрельцы в яузских кафтанах морковного цвета, разглядывали врага. Направо крышу поварни тоже заливал цвет стрелецких кафтанов, серо-зеленых, - это замоскворецкий полк. 
      - Князь Ян Петр Сапега, сандомирский староста, - уверенно проговорил Долгорукий. Он тоже пристально вглядывался в сторону врага. – Бережет шляхту, укрылся за стеной.
      - Сегодня они не полезут, - заявил Голохвастов.
      - И завтра, - подтвердил князь. – Пошли, Алексей Иваныч, к Пятницкой башне. Лисовский с казаками наверняка в Терентьевской роще.
Воеводы двинулись по стене к югу. У пивоварни Вондюга впадала к Кончуру, и та ломаной дугой с острой излучиной охватывала монастырь с юга. Крытый проход по стене забили казаки, монахи и мужики. Андрей посмотрел влево, на монастырский двор. Там на крышах всех строений и церквей как мухи густо чернели любопытные. Всем хотелось посмотреть на врагов, которых так долго ждали.
       Воеводы сделали остановку на Водяной башне. Князь опять не ошибся, когда говорил о полковнике Лисовском и воровских казаках. За Кончурой высокий обрыв и опушку Терентьевской рощи заливала ярмарочная пестрота. Конные и пешие казаки в скоморошьих ярких одеяниях толклись, будто мураши у муравейника. Оттуда еле слышно доносился гомон множества голосов. На самом высоком месте стояла кучка конных в блестящих доспехах, развевались яркие значки на казачьих пиках.
      - Эге! – вдруг закричал Голохвастов. – Смотри, князь, что творят, поганцы!
      Из-за левого края Запасной стены к Кончуре на рысях подскакал небольшой отряд шляхтичей в богатых одеждах и сверкающих на солнце медных нагрудниках,  над их шлемами красиво развевались пучки пушистых перьев. Кони вошли в мелкую воду, принялись пить. С десяток конных подъехали к разобранному мосту. Один шляхтич встал на седло и вызывающе принялся мочиться  в Кончуру в сторону монастыря. Остальные разевали рты, видно, смеялись.
      - Дозволь, воевода? – громко спросил Юрко.
      - Давай! - сердито отозвался Голохвастов.
      - Степка! – позвал Юрко.
      Степка Туляк протолкался к узкой бойнице между зубцами, снял со спины самострел, положил его на высокую рогульку, вложил короткую железную стрелу, воротком натянул до звонкого скрипа тетиву, стал целиться. Андрей прикинул, что до нахального ляха не меньше сотни сажен.
      - Достанет? - спросил он Юрко.
      Тот уверенно кивнул. Степка все целился. Вот он выпрямился, перевел дух и снова приложился к самострелу. Наконец, щелкнул зацеп, взвизгнула-лязгнула  тетива, тяжелая железная стрела с воем ушла к цели. На стене все замерли.
Степка не промахнулся. Стрела угодила наглецу прямо в пах. Тот резко согнулся пополам, слетел с седла и грохнулся в мелкую воду, взлетела туча брызг. На стене радостно закричали. В сторону поляков полетела туча стрел, они не долетали до реки, сыпались на огороды с неубранной капустой.
      - Прекратить! – бешено завопил Долгорукий.
      - Береги стрелы, остолопы! – орал Голохвастов.
      Лучники опомнились, стрельба утихла. Воеводы двинулись дальше, к Луковой башне.
      - Стрел загубили, - приступ отбить, - недовольно ворчал Долгорукий.
      - Ничего, князь, - успокаивал его Голохвастов. – Зато ляхам урок.
И верно, поляки нахлестывали коней, гнали их к краю Запасной стены, скрывались за ней и за Красной горой. Те, которые стояли открыто на стене, тоже очищали ее верх. Они махали саблями в сторону монастыря, делали угрожающие жесты и исчезали один за другим.
      Воеводы шли по стене, и князь сердито командовал:
      - Все – долой со стены! Оставить только сторожей. Без приказа не стрелять, пушки не заряжать! Беречь стрелы и заряды, не то голова долой! 
У Луковой башни Долгорукий снова остановился, долго смотрел вниз на капустный огород и проворчал:
      - Послушал я брата Иосифа. Тоже мне, казначей. Всю капусту оставили ляхам. Сколько капусты, - до весны хватило бы.
      С Пятницкой башни они увидели, как на месте сожженной довольно далекой Рыбной слободы кучки мужиков расчищали пожарище под присмотром верховых казаков с длинными пиками. Видно, Лисовский держал свое буйное войско в железном кулаке и не терял времени даром. В отличие от гордых шляхтичей Сапеги, его казаки не самовольничали, не геройствовали. По всему высокому правому берегу Кончуры согнанные из окрестных деревень мужики копали рвы и насыпали валы, обшивали бревнами бойницы, к бойницам пушкари уже подкатывали пушки. Воеводы смотрели на эту работу, озабоченно поджимали губы. 
      - Туго нам придется, князь Григорий, - с тревогой проговорил Голохвастов. – Ишь, сколько пушек у них.
      - Ничего, - с удивительным спокойствием отозвался Долгорукий. – Пушек у них вместе меньше, чем у нас, штук шестьдесят. Да и пушки все малые. Ядра из-за Кончуры вряд ли долетят до стены. Только две пушки бьют двухпудовыми ядрами, да одна, Трещера, - трехпудовыми.
      И опять Андрей удивился уверенным словам дяди. Откуда он все это знает?
С восточной стены они увидели, что осадные работы ведутся и по дороге на Александровскую слободу. А с Уточьей башни воеводы убедились, что казаки-лисовчаки заняли пепелище Служней слободы и калязинскую дорогу. Враг полностью окружил монастырь. Начиналось настоящее осадное сидение.
      Примерно через неделю Андрей и Юрко опять стояли в палате у дверей и оберегали своих начальников. Совет продолжался долго. Близость врага будто взбодрила воевод, архимандрита и полковников, их голоса звучали громко и твердо.
      - Сапега и Лисовский разделились, - говорил князь. – Они не ладят меж собой, это нам на руку. Сапега со шляхтой и наемниками-немцами обложил нас с запада и севера, а Лисовский с черкасами – с юга и востока. На приступ они, само собой,пойдут вместе, со всех сторон. Однако, если мы вылазкой потреплем шляхту, - Лисовский с места не двинется на выручку. И ляхи не станут помогать черкасам. Потому задача: ждать приступа и не давать им покоя вылазками. Без передышки. Верно я говорю?
      Послышался густой голос архимандрита Иоасафа. Святой отец будто пел псалом.
      - Видение мне было нынче ночью. Явился ко мне святой чудотворец, преподобный Сергий Радонежский. В одной руке у него золотая чаша, полная до краев святой воды, в другой – золотой же дискос с освященными просфорами…
      - Ну, выходит, хлеба и воды нам хватит, - перебил архимандрита Голохвастов. – Ты бы, святой отец, отобрал из своих монасей тех, кто знает ратное дело. Чай, немало таких царь Феодор, царь Борис да царь Василий постригли насильно. Стрельцов и казаков пока достаточно, но на стенах сторожа должны стоять день и ночь. Да и пушкари около пушек. Без твоих братьев во Христе не обойтись. Ляхи уже турусы ставят колесные.
      - Слугам Господним грех брать оружие в руки, однако…
      Некоторое время у стола говорили все враз, но вот из галдежа вырвался возглас Долгорукого.
      - Пуще глаза сторожить тайные ходы! – прогремел князь. – Вот нынче шли мы по двору, мне Божий странник сунул письмо и был таков. Как он прошел в монастырь через ляхов и черкасов, через наших караульных и сторожей, а!?  Святой дух его перенес по воздусям?  Выходит, святой отец, ты утаил от нас ходы?
      - Я тут недавно, князь, - с испугом в голосе проговорил архимандрит. - Вот келарь наш, брат Авраамий – тот знал все досконально.
      - Где келарь Авраамий? Не видал я его! – князь все больше распалялся.
      - В Москве он застрял, на нашем подворье. Еще казначей брат Иосиф много знает, его поспрошать…
      - И поспрошаем! – с гневной угрозой пообещал Долгорукий. – Я давно смотрю на твоего казначея. Не нравится мне твой брат Иосиф. Не двум ли богам он молится? С меня за прокорм стрельцов и казаков захотел деньги брать. А кто вам припасы собрал на целый год? Капусту вот ляхам оставил! Говорил я ему!
Князь вдруг сделал передыщку и почти спокойно обратился к Голохвастову.
      - А турусы, Алексей Иваныч, мы им не дадим поставить. При первой вылазке раскатаем по бревнышку.
      - Бревна надо сюда перетащить, - вмешался голова Яузского стрелецкого полка Илья Есипов. - Дров у нас мало, понадобятся бревна.
      Андрей с интересом слушал разговоры начальников, но тут в дверь снаружи негромко постучали. Андрей высунул голову. У двери стоял встревоженный брат Ферапонт, за его спиной маячили караульные стрельцы и неизменный Горюн.
      - Выдь сюда, Андрей, - прошептал Ферапонт.
      Андрей кивнул Юрке и выскользнул за дверь.
      - Чего ты?
      - Там поляки нашу капусту рубят! – горячо прошептал Ферапонт ему в самое ухо. – Нагнали мужиков с возами. Отогнать надо, не то без капусты останемся на зиму! Я братьев собрал два десятка, да воины надобны. Мы же к бою не приучены. Скажи воеводе, надо стрельцов выделить.
      В душе Андрея вспыхнула надежда. Вот он, долгожданный миг! Князь его, конечно, не отпустит. А если сказать дяде не все? За капусту дядя недоволен казначеем. Эх, семь бед, один ответ!
      Он кивнул брату Ферапонту, мол, сейчас, проскользнул в палату, беззвучно, на цыпочках подошел к Долгорукому и склонился к его уху.
      - Дядя Григорий Борисович, там поляки капусту нашу рубят!  Надо бы стрельцов послать…
      - Капусту!? – взревел Долгорукий. – Ах, мерзавцы!
Он повернулся к архимандриту.
      - Вот, святой отец, дождались, поляки нашу капусту рубят! Дело рук твоего казначея, как его там? Сколько говорено, а он все погоди да погоди, пусть подрастет. Подросла капуста для ворога! 
      Он шумно перевел дух и обернулся к голове яузского полка.
      - Полковник Илья, выдели десятка три стрельцов! Вот этот молодец покажет, куда. Да прикрой вылазку пушками со стены. Чтоб ни одного кочана ляхам! Пусть сено жрут зимой!
      Князь грохнул кулаком по столешнице и приказал Андрею:
- Ты покажи стрельцам, да присмотри за ними.
      Не чуя ног от радости, Андрей выскочил за дверь. Воевода, сам того не заметив, развязал ему руки. Присмотри за стрельцами! Присмотрю, дядя, ох, как присмотрю!Вскоре из палаты вышел полковник Есипов, и они пошли за стрельцами. За спиной Андрея шумно сопел Горюн, он неотступно шел следом с пищалью в одной руке и с шипастым кистенем на цепи в другой. Андрей сердито мотнул ему головой, мол, отстань, обойдусь без няньки, но Горюн только сощурил глаза и наступил ему на пятку.
      Есипов велел сотнику Василию выделить Андрею три десятка стрельцов на вылазку за капустой.
      - А ты сам прикрой молодцов со стены пушечным и пищальным боем, чтоб ни одного кочана не досталось ляхам.
      - Это мы сделаем, - пообещал Василий. Его глаза загорелись, сотнику тоже надоело бездельное сидение в монастыре.
      Три десятка стрельцов под командой Андрея и два десятка черных монахов с копьями во главе с братом Ферапонтом в нетерпении топтались в полутемном сводчатом проходе к воротам под Луковой башней и ждали команды со стены от сотника Василия. Андрей и брат Ферапонт непочтительно отпихивали друг друга от смотрового глазка в массивной железной створке.
      То, что видел Андрей в глазок, распалило его до предела. Поляки на скорую руку навели мост через Кончуру, и пригнали на огороды множество мужиков с возами. По большому полю хозяевами разъезжали верховые шляхтичи, плетьми подгоняли мужиков. Те лопатами рубили капусту под корень и бросали кочаны на повозки. Один воз с капустой уже разворачивался к мосту.
       - Ах, нечестивые еретики! – горячо шептал в ухо Андрею брат Ферапонт и норовил плечом оттеснить его от глазка. – Гореть нам в аду вечно, если не отобьем!
      - Твое дело – капуста! – яростно шипел на него Андрей и тоже отодвигал святого брата от глазка. – С ляхами стрельцы справятся!
Наконец, сверху со стены послышался крик сотника Василия:
      - Давай! Вперед, стрельцы!
      Сторожа с лязгом выдвинули тяжелые засовы, навалились на створки полуаршинной толщины, ворота медленно, со скрипом раскрылись. Со стены тут же загрохотали пушки, забухали пищали. Андрей махнул стрельцам саблей и во всю мочь помчался на капустное поле. Краем глаза он увидел за левым плечом Горюна, бегущих за ними стрельцов с саблями и бердышами. Среди морковных  кафтанов чернели рясы монахов.
      От неожиданного пушечного боя поляки растерялись и заметались по полю. Пушки рявкнули еще раз и смолкли, чтобы не задеть ядрами своих. Мужики у возов бросили лопаты, одни залезли под возы, другие кинулись врассыпную. Однако старший из поляков быстро опомнился, сообразил, что со стен больше палить из пушек не будут. Он выпрямился в седле и замахал саблей, собирая шляхтичей на встречный удар.
      К нему и кинулся Андрей. Если свалить старшего, ляхи без начальника не сумеют собраться для отпора.
      - Стрельцы, - заорал он на бегу. – Перекрой мост! Не выпускай ляхов!
      Главный шляхтич услышал его и развернул коня к нему. Громом грянула пищаль Горюна, и конь поляка рухнул на колени. Однако шляхтич ловко соскочил с седла и с саблей в руке прыжками бросился на Андрея. К ним со всех сторон скакали всадники и бежали спешенные поляки. Сзади загрохотали стрелецкие пищали. Из-за плеча Андрея вперед вырвался Горюн. Полупудовый шипастый кистень с глухим шумом крутился вокруг его головы.
      - Это мой! – завопил Андрей. – Прикрой сбоку!
Горюн послушно развернулся, и его кистень свалил с ног подвернувшегося коня вместе со всадником. Конская кровь брызнула во все  стороны. А Горюн уже высматривал следующую жертву.
      Шляхтич и Андрей заплясали один вокруг другого. Первым же выпадом, как много раз делал в показных поединках, Андрей чуть не задел шею поляка, удар был верный, но шляхтич оказался опытным воином и неведомо как сумел отразить смертоносное лезвие. Лязгнула сталь, брызнули голубые искры, шляхтич отскочил, и тут же его сабля сверкнула перед самым лицом Андрея. 
      - Ах, ты так!? – с восторгом заорал Андрей, отбил саблю и сделал новый молниеносный, неотразимый выпад.
      Однако шляхтич, - славный рубака! – увернулся, и свистящий удар полоснул воздух. Андрей рассердился по-настоящему. 
      - Зело борзо! – завопил Андрей и сделал подряд два двойных выпада.
Этот град ударов ошеломил поляка, он на мгновенье замешкался, но тут же острие его сабли оказалось перед самыми глазами Андрея. Уж этим надо воспользоваться! Он скользнул под саблю, под вытянутую руку и вонзил клинок в открытую шею врага между нагрудником и шлемом.
      Андрей не успел порадоваться победе над таким опытным врагом, ибо справа молнией сверкнул еще один польский клинок. Он едва успел подставить саблю и отскочить. Этого второго шляхтича он свалил с третьего выпада и тут же приготовился к новой схватке. Однако врагов рядом не оказалось.
      Андрей осмотрелся. Бой заканчивался. Горюн стоял шагах в десяти слева над поверженным поляком и зорко оглядывался по сторонам. Стрельцы с бердышами гнали уцелевших поляков к мосту, на сабли вырвавшихся вперед товарищей. Монахи в черных рясах и клобуках древками коротких копий и крестами подгоняли мужиков у возов с капустой. Над огородом стоял гвалт затухающей схватки, из которого вырывались отдельные богохульные возгласы.
      Андрей побежал за стрельцами к мосту через Кончуру.
      - За мост не переходить! – кричал он со всей силы. – Ломай мост, стрельцы, растаскивай бревна!   
      Стрельцы услышали. Трое из них в горячке перебежали на тот берег и теперь пятились назад, выставив перед собой бердыши. Остальные столпились у моста, прикидывая, как развалить мост. Андрей опять оглядел капустное поле. Огород усеивали конские туши, трупы шляхтичей в ярких кунтушах. Среди убитых виднелось несколько малиновых кафтанов, без потерь не обошлось. В дальнем конце поля двое стрельцов бердышами теснили одного поляка к воде.
      По всему полю мужики и монахи с нечеловеческой быстротой рубили оставшуюся капусту и кидали кочаны на возы. Несколько тяжело груженых возов уже потянулось к открытым Водяным воротам. У одного груженого воза трое мужиков под надзором копейного монаха выпрягали убитую лошадь. Другой воз с капустой тянули к воротам мужики, по четверо на каждой оглобле, их подгонял монах. К Андрею подошел стрелецкий десятник. На его кафтане темнело большое пятна вражеской крови.
      - Уходить надо! - тревожно закричал он и показал за Кончуру.
      Там из-за южного конца Запасной стены рысью вытягивалась польская конница.
      - Разбирай мост! – завопил Андрей стоящему неподалеку стрелецкому десятнику. – Бревна собирай на дрова!
      - Сомнут нас! – еще громче закричал стрелецкий десятник.
      - Не сомнут! – орал Андрей, хотя они теперь стояли в шаге друг от друга. – Мост растаскивай! Нас прикроют!
      Он твердо верил, что сотник Василий не подпустит к реке поляков. Его мысли будто уловили на стене. Тут же недружно рявкнул десяток пушек со стены. Ядра ударили в голову польского конного отряда, несколько шляхтичей свалились с седел, остальные кинулись в стороны.
      - Разбирай мост! – громче прежнего закричал Андрей и побежал к мосту вслед за стрелецким десятником. Там стрельцы уже рубили саблями веревки, поддевали лезвиями бердышей наскоро уложенные бревна, вытягивали их на свой берег. А за рекой шляхтичи опомнились от пушечного удара, снова собрались в строй и кинулись к мосту. Опять загрохотали со стен пушки, и поляки снова замешкались, рассыпали строй. Андрей в нетерпении оглянулся на огород. Слава Тебе, Господи! Мужики уже срубили всю капусту, и груженые с верхом возы чередой направлялись к воротам. Несколько последних возов тянули без лошадей кучки мужиков.
      Андрей подошел к стрелецкому десятнику.
      - Видишь монаха без шапки? Это брат Ферапонт. Пошли стрельца, пусть скажет, наших убитых погрузить. И оружие у ляхов собрать. Надо бы и доспехи, да не успеть.
      Стрелецкий десятник остановил ближайшего стрельца, и тот побежал к брату Ферапонту. Андрей подошел к Водяным воротам последним. Вернее, предпоследним, ибо за ним неотступно шагал Горюн, залитый конской  и польской кровью. У самых ворот он остановился, еще раз оглядел поле недавней славной битвы, хотел уже войти в подбашенный свод, как раздался бешеный цокот множества копыт, и  прямо на него из ворот вылетела конница. Андрей знал, что Долгорукий велел всех лошадей пустить на мясо и оставил только сотню для таких вот вылазок. Сотня казаков в ярких разноцветных одеяниях, со сверкающими саблями и длинными пиками в руках, с дикими криками, гиком, свистом и улюлюканьем вырвались на поле и галопом помчались к Кончуре. Андрей засмотрелся на лихую вылазку.
      Казачьи кони на полном скаку прыгали в воду, в туче брызг, высоко задирая ноги и морды, выбирались на другой берег и без всякой остановки скакали к левому краю Запасной стены по пологому косогору. Навстречу казакам из-за стены уже вылетали польские всадники. Со стен опять загрохотали пушки. С десяток шляхтичей свалились с седел, остальные бесстрашно продолжали мчаться навстречу казакам. Пушки больше не стреляли, чтобы не задеть казаков.
       Вот оба конных отряда сшиблись, смешались, засверкали сабли. Полетели на землю всадники. Андрей сжимал кулаки и жалел, что поторопился увести стрельцов с капустного поля. Теперь его стрельцы здорово помогли бы казакам!
Он увлекся видом лихой схватки и не заметил, как из Водяных ворот выбежали сотни три пеших казаков с саблями и пищалями в руках. Они быстрой рысцой добежали до реки, вброд перебрались через нее и кинулись в гору. А из ворот высыпала новая большая толпа, на этот раз мужики, которые бегом катили длинные повозки, груженые топорами, веревками, баграми и двуручными пилами.
      У подножья Запасной стены согнанные поляками мужики все эти дни ставили высокие осадные башни из свежеошкуренных  бревен, - турусы, под каждой виднелось множество колес. Об этих турусах совсем недавно говорил Голохвастов. Эти передвижные башни - большая опасность для осажденных. Во время приступа враги подкатят их под самую стену и перескочат на нее, а установленные в бойницах турусов пушки сметут защитников со стены. Теперь он понял, что воеводы следили за его геройством на капусте и решили воспользоваться победой для вылазки.
       Тем временем конная схватка рассыпалась по склону Красной горки, всадники гонялись друг за другом уже по берегу Кончуры, а пешие казаки успели добежать до турусов, оттеснили от них польскую стражу. Мужики докатили повозки до реки, оставили их на берегу, а сами вброд переправились через Кончуру. Замелькали топоры, затрещали бревна, сквозь шум и крики послышались тяжелые удары бревен о землю. Мужики сноровисто растаскивали турусы, скатывали бревна с Красной горки прямо в реку. Там другая артель принялась переправлять бревна на свой берег, вытаскивать бревна из реки и укладывать на повозки. Андрей успел разглядеть, что эту слаженную работу направлял коренастый мужик в сером суконном армяке и валенной из шерсти высокой шляпе с полями.
      Довольно быстро плотники разобрали все турусы, скатили бревна к воде и тоже принялись перетаскивать бревна на левый берег и укладывать их на повозки. Они хватались за оглобли, и повозки с бревнами одна за другой медленно, с натугой покатились по изрытому полю к воротам. И тут от Запасной стены раздались один за другим три пушечных выстрела. У одной повозки двое мужиков повалились на землю, уцелевшие спрятались от ядер за бревнами.
      Андрей в отчаянии оглянулся на Водяные ворота. Почему наши пушки молчат? Поляки же перебьют мужиков! Он посмотрел на тот берег. Конная рубка шла у левого края Запасной стены. И казаков, и шляхтичей в седлах оставалось уже заметно меньше, чем в начале вылазки. Вот почему не стреляют наши пушки! Казакам надо скорее откатываться назад, к воротам, тогда пушкари прикроют мужиков. Да разве казака вытащишь из лихой битвы?
      Три польские пушки снова громыхнули. Еще два мужика темными мешками застыли на земле. И тут, наконец, заговорили пушки со стен монастыря. Видно, воеводы решились на пушечный бой, даже если ядра зацепят казаков. Бревна важнее десятка-другого казаков, - усмехнулся Андрей. А может, так оно и есть? Вылазка-то для того и затевалась, чтобы разрушить турусы, да запастись бревнами на дрова.
      Пушечные выстрелы со стен услышали и казаки, и мужики. Казаки разом вырвались из сечи и широким полукругом погнали коней по склону Красной горки к реке. Мужики поднялись с земли, снова ухватились за оглобли и рысью потащили повозки. Понимают, - одобрительно подумал Андрей. – Лучше рискнуть и укрыться за воротами, чем на открытом поле ждать верной смерти.
      Пушки со стен грохотали непрерывно. Белый дым густым облаком закутал верх стены от Водяной башни до Луковой. Пушкари теперь били наугад, по старому прицелу, но их ядра заставили поляков укрыться за Запасной стеной. Мужики уже подкатывали первые повозки с бревнами к воротам, верховые казаки с криками скакали возле повозок и тупыми концами пик подгоняли отставших мужиков. Пешие казаки помогали мужикам толкать тяжелые повозки.
      Между раскатами пушечного грома раздавались неистовые крики. Андрей услышал:
      - Оська Селевин убежал к ляхам! В еретики продался! 
Наконец, повозки скрылись в воротах, казаки тоже втянулись в темный проем. Андрей с Горюном последними вошли в подбашенный свод. Кованые ворота с тяжким лязгом, гулом и скрипом закрылись.
      У выхода из-под башни на свет Андрей сразу же увидел в толпе сияющие девичьи серые глаза. Красавица восторженно смотрела на храброго, геройского воина. Андрей без колебаний подошел к ней и смело сказал:
      - Здравствуй, девушка. Как тебя зовут?
      - Дарья, - тихо ответила девушка и залилась румянцем.
      Он наклонился к девице и негромко проговорил:
      - Как начнется вечерня, приходи к Никоновской церкви, Дарья. Я буду ждать.
 
   


Глава 4. Ответ

      Потянулись скучные дни осадного сидения. Враги не начинали приступа, но уже установили свои пушки, окружили их рвами и высокими земляными валами. Они поставили батареи у Запасной стены, по всей ее длине, и на высоком берегу Кончуры с юго-востока от монастыря: на склонах горы Волкуши, на опушке Терентьевской рощи, у ближней околицы сожженной Служней слободы.  Супостаты не особенно торопились, видно, их воеводы не хотели напрасных потерь, устраивали осаду основательно.
      Каждая батарея делала несколько выстрелов, пушкари смотрели, куда падают ядра. Большинство ядер не долетали до стен, малые польские пушки палили слабосильно. Поляки снова пригоняли толпы мужиков, те копали новые рвы и насыпали валы ближе в стенам. Вскоре со стороны Терентьевской рощи и Волкуши все батареи встали на самом обрыве высокого берега Кончуры. В эту сторону, против черкасов Лисовского, на восточную и северную стену от Пятницкой башни до Кузнечной, воеводы поставили казаков Голохвастова и в помощь им выделили сотен пять мужиков.
      Здесь они не ждали сильного приступа, - осаждавшим мешали заранее вырытый ров от Служней слободы до Подольного монастыря, и Кончура, до которой свободно долетали пушечные ядра со стен.    
      Зато у Запасной стены осаждающие вели земляные работы  куда серьезнее. Здесь ляхи поставили четыре батареи и укрыли пушки земляными валами с бойницами из бревен. С левой руки две батареи с обрыва Глиняного оврага доставали через Кончуру до Луковой, Водяной и Пивной башен, но пока особого вреда мелкие ядра не причиняли. Центральная батарея, самая близкая к стене, могла бить по Келарской и Плотничьей башням. Ядра от ее пробных выстрелов перелетели через стену, наделали переполоху среди беженцев, одно грохнулось прямо на паперть Троицкого собора, но никого не задели. Батарея у правого края Запасной стены могла держать под обстрелом всю северо-западную стену от  Житничной башни до Каличьей.
      На эту сторону Долгорукий поставил своих стрельцов. Он каждый день смотрел за осадными работами поляков и несколько раз приказывал обстрелять землекопов из пушек. Но после первого же обстрела поляки прекратили дневные работы, а палить вслепую в темноте, - только тратить напрасно ядра и дорогой порох. Опытные польские воеводы стали вести здесь земляные работы по ночам, и каждое утро князь лишь сердито сверкал очами и шевелил усами, когда видел, что появилось нового перед стенами за ночь.
      После капустной битвы поляки пригнали мужиков на Красную горку, и те принялись под охраной конных шляхтичей копать широкий ров от южного края Запасной стены до Кончуры. Работа шла по ночам, когда пушкари не могли стрелять прицельно. Землю выбрасывали в сторону монастыря, и вскоре свежий вал прикрыл землекопов. После этого ров углублялся и расширялся днем и ночью. Долгорукий в сердцах приказал пушкарям пугнуть ляхов, но после первого залпа сам понял, что надумал не дело, ядра не причинили врагу ни малейшего ущерба.
      За эти дни Андрей так и не увиделся с Дарьюшкой. В первый вечер она не пришла. На другой день он выкроил время, сбегал к Успенскому собору, увидел Дарьюшку, но она лишь молча кивнула на суровую монахиню рядом с собой. Андрей понял, что это матушка Марфа, и что она не пустила Дарьюшку нивесть куда вечером. Он не обиделся, потому что казаки в монастыре сильно распускали руки, особенно по вечерам, и могли обидеть красивую девицу. Он тут же с небрежным видом поднялся по ступенькам на паперть, якобы ему нужно в собор, и исхитрился шепнуть Дарьюшке, что по-прежнему будет ждать ее каждый вечер у Никоновского собора, хорошо укрытого среди других строений.      
      Однако Дарьюшка ни разу не пришла. Он терпеливо продолжал ходить туда по вечерам.
     А Юрко после капустной победы сильно надулся на Андрея.
      - Герой! – презрительно ворчал он. – Ишь, с капустой воевал. А я тут стой за тебя дурак дураком. Да еще повадился каждый вечер на свиданку бегать. Как же – Аника-воин! Девки табунами падают!
      Андрей понимал товарища и не обижался. Он сам почти стыдился своей смеху подобной караульной службы при князе. Он долго обдумывал, как быть, и однажды миролюбиво ответил Юрке:
      - Брось ты завидовать. Не хватало из-за этого ругаться. Нам надо что-то придумать. А то так проторчим у дверей всю осаду. Я вот капусту порубал, так князь потом на меня орал и ногами топал. Надо отсюда как-то убираться да настоящим делом заняться.
      Юрко смягчился не сразу.
      - Я отпрошусь у воеводы. Я уже намекал ему. Пусть найдет себе новых караульных, а я буду на вылазки ходить. Наши хлопцы каждую ночь на вылазки ходят, казакам дуван нужен. Тут святые отцы за все деньги с нас требуют, даже раненых в больницу без денег не берут. А ты как хочешь со своим дядей. Ты боярин, тебе беречь надо свой живот. Стой тут, да по девкам бегай, у тебя получается.
После этих слов Андрею стало еще тошнее. Но ему понравилась задумка товарища. Надо обязательно поговорить с князем. Голохвастов может отпустить Юрку, а вот дядя Долгорукий и слушать ничего не хочет. У него один ответ: я обещал твоему отцу! Надо присмотреться, кого за себя на караульную службу поставить, тогда князь может и смягчиться.
      Время тянулось невыносимо. Андрей знал из разговоров воевод, что они чуть не каждую ночь посылали малые отряды на вылазки, - беспокоить ляхов, рушить их осадные работы. Он все охранял своего воеводу, и они с Юркой изнемогали от бездельной службы.
      Однажды утром к ним прибежал караульный казак.
      - Со стены от Воротной башни зовут воевод. Там послы от ляхов пришли.
      Воеводы с полковниками и с архимандритом пошли к Святым воротам. Воины поднялись на стену, архимандрита оставили в надвратной башне.
      В полусотне саженей от главных ворот монастыря, на той стороне рва  гарцевали верхами трое шляхтичей, разодетых, как павлины. Один держал длинную пику с привязанной к ней большой белой тряпкой. Второй громко и хрипло трубил в рог, третий размахивал какой-то бумагой. Горячие кони не стояли на месте, плясали, скакали.
      - Послы, - определил Долгорукий. – Ишь, пляшут, боятся, чтоб не подстрелили. Не стрелять! Они без оружия, на переговоры зовут. Небось, Сапега прельщает отворить ворота. Ну-ка, Андрей, найди белую холстину, помаши в бойницу.
      У одного из стрельцов нашлась большая белая холстина, - прибрал где-то на портянки, - ее привязали к казачьей пике, высунули в узкую бойницу и стали размахивать. Шляхтичи увидели, замахали в ответ своей белой тряпицей, подъехали ближе, остановились у самого рва.
      - Надо, князь, выслать кого, принять у них грамоту. – предложил Голохвастов.
      - Дозволь мне, воевода, а? – тут же подскочил к нему Юрко.
Воеводы переглянулись.
      - Надо троих, как у них, - сказал Долгорукий, - а то Сапега обидится и уйдет от стен. Кого пошлем, Алексей Иваныч? Ну, от твоих – этот молодец. От стрельцов, - он посмотрел по сторонам, - выбери сам стрельца, Андрей. Ты, казак, найди преподобного Иосафа, пусть выделит монаха. Идти без оружия.
      Гордый доверием воевод Юрко покрепче ухватился за пику с холстиной и вместе со  стрельцом Иваном Наумовым пошел в башню. Андрей отчаянно завидовал Юрке. Вскоре наши послы вышли из ворот и направились к польским послам. Юрко высоко держал пику, монах в черной длинной рясе и плоской скуфейке шел рядом, он держал икону в поднятой левой руке и мелко крестился другой, стрелец держался чуть позади. По его настороженной фигуре Андрей понял, что Наумов зорко посматривает по сторонам. Послы подошли к самым краям разделявшего их рва.
      Церемония передачи грамоты развеселила Андрея. Шляхтич с бумагой спрыгнул с седла, сорвал с головы шляпу, согнул ноги коленками врозь, будто раскорячился, поклонился нашим в пояс и принялся пританцовывать на месте, размахивать шляпой у самой земли, вроде подметал. Наши послы не ударили в грязь лицом. Юрко поклонился в пояс шляхтичу, выпрямился, снова поклонился. Монах перехватил икону двумя руками и перекрестил ею польских послов троекратно. Наумов широко помахал холстиной на пике вправо-влево. Ну, прямо царских посланников встречают.
      Наконец, оба посла выпрямились, перекрестились: Юрко справа налево, поляк слева направо. Только после этого поляк протянул длинную, сажени в три пику с привязанной грамотой через ров, Юрко отвязал свиток, поляк снова заплясал со шляпой и стал пятиться задом к своим. Трубач загудел в рог, третий шляхтич замахал пикой с тряпкой. Польский посол ловко вскочил в седло, и все трое всадников тут же,  красуясь, пустили коней неторопливой танцующей рысью вдоль рва к Служней слободе. Наши послы вошли в ворота.
      Воеводы спустились со стены, князь принял от Юрка грамоту, похвалил послов:
      - Молодцы, ребята, пусть знают наших.
Он сунул грамоту в широкий карман кафтана и повернулся Голохвастову:
      - Пошли трапезовать. Ответим завтра, пусть ждут, да и утро вечера мудренее.
      Воеводы с архимандритом и полковниками трапезовали долго. Андрей и Юрко расставили караулы, а сами опять томились у дверей трапезной. Там гудели голоса, иногда раздавалось нестройное пение. Когда время приблизилось к вечерне, Андрей стал тосковать. Вдруг Дарьюшка сегодня придет в условленное место, а его нет? Перед его глазами вдруг будто наяву предстала сероглазая красавица. Он сказал Юрке:
      - Веди своих обедать, а потом я со стрельцами схожу. Да не засиживайся там.
      - Опять по девкам побежишь? – ехидно спросил Юрко. – Смотри, отловят тебя святые отцы, обломают ноги непутевые, а то и хуже чего сделают. 
     - Завидуешь? – в отместку спросил Андрей хвастливо.
      - Иди ты! – беззлобно ответил казак.
      Юрко увел казаков обедать. Андрей остался у дверей с неотвязным Горюном. Тот неподвижной глыбой прислонился к стене и прикрыл глаза. О чем он думает, этот бывший разбойник и болотниковский вор? И думает ли он вообще? На капустном поле Горюн, безусловно, спас ему жизнь, когда свалил верхового ляха вместе с конем, а может, спас не один раз, пока он размахивал саблей.  Но так бы поступил и сильный верный пес, если бы его хозяину грозила опасность.
      Горюна привел в дом отец чуть больше года назад, когда войско Шуйского под Тулой разбило воровскую рать «большого воеводы» Болотникова. Самого Болотникова и сотни его соратников Шуйский велел «посадить в воду». Неведомо почему отец спас Горюна от казни и взял его себе в дворовые. Горюн никогда ничего не говорил о себе, больше молчал, но отец вызнал, что семья Горюна погибла, стрельцы князя Скопина-Шуйского убили его жену и троих малых ребятишек после разгрома воровской рати у Калуги почти за год до Тулы. Но раз отец послал Горюна с ним, значит, на него можно надеяться.
      Мысли Андрея оборвал Юрко, который вернулся с обеда. Андрей почти бегом повел своих стрельцов обедать. Там сегодня их кормили мясными щами со свежей капустой, - не зря он отбивал капусту у ляхов, - гречневой кашей, кружкой квасу и по половинке ржаного хлебца на каждого. Он  не мог спокойно сидеть на скамье, будто бес его подкалывал шилом. Ему что-то говорило, что сегодня он увидит  сероглазую Дарьюшку. А если она придет, что ей говорить? Может, подарить что?
      Его взгляд упал на золотой перстень с яхонтом, - подарок матушки. Подарить перстень? Нет застенчивая, а значит, гордая девушка ни за что не возьмет такой дорогой подарок. А больше у него нет ничего.
      И тут он подумал, что монахини, скорее всего, сидят впроголодь, как брат Ферапонт, который вечно постится и укрощает плоть. А уж послушницам и того меньше достается.  Он тут уминает за обе щеки мясные щи, да кашу с льняным маслом. Правда, вместо настоящего мяса в чашке лежал обломок кости от разваренной лошадиной головы с остатками жилок и хрящей на ней, - в монастыре доедали свежатину, которую нельзя запасти впрок. Но все же это настоящие мясные щи и масленая каша! Все это он заедает душистым ржаным хлебом, а Дарьюшка, поди, голодает!
      И тут его озарило. Он вытащил из-под оставшихся хлебов холстинку, взял один хлебец и завернул в тряпицу. Стрельцы косились на его, и ему стало неловко, еще подумают, что он берет их хлеб для себя. Но он снова подумал о Дарьюшке и прогнал постыдные мысли. Жалко, больше нечего взять, не понесешь же кашу в холстинке. Второй хлеб тоже не возьмешь, стрельцов кормили по строгой норме.
      Он вскочил со скамьи.
      - Я тут ненадолго, - сказал он Ивану Наумову. – Идите на караул без меня, я скоро вернусь.
      Уже у двери он услышал за спиной топот, вспомнил и чертыхнулся. Горюн! Вот навязался на мою голову. Он вышел за дверь, дождался Горюна. Тот вывалился с пищалью на плече.
      - Горюн, не ходи со мной, я быстро. Тут недалеко.
      - Боярин велел, - невозмутимо прогудел Горюн.
      - Я отстою немного на вечерне, - соврал Андрей и покраснел.
      - Помолимся вместе.
      - Горюнушка, дорогой, - взмолился Андрей. – Я на свидание. Девушка… Она же увидит тебя, - убежит со страху.
      Горюн чуточку помолчал и вдруг спросил:
      - Где?
      - У Никоновской церкви, - вырвалось у Андрея.
      - Понятно.
      Горюн отстал. Андрей пробежал тесным закоулком, растолкал кучку беженцев на углу и подбежал к паперти. Сердце его оборвалось. Дарьюшки опять нет. Он решил подождать и принялся ходить взад-вперед, цокая по булыжнику  подковками. На паперти сидели бабы, и зорко следили за молодым стрельцом. Андрей зашел за угол церкви. Старые ведьмы, увидят нас с Дарьюшкой, тут же пойдут сплетни, донесут матушке Марфе, тогда конец всему.
      По узкому проулку прошли четверо стрельцов, - ночные сторожа. В монастырской толчее постепенно наводился порядок, однако Андрей беспокоился за Дарьюшку, ведь лихие казаки никак не могли жить спокойно. Где же она, не случилось ли что с ней? И вдруг из-за церкви появилась тонкая темная фигурка. Дарьюшка! Сердце его забилось, как церковный набат.
      Они стояли в тени Никоновской церкви и молча смотрели глаза в глаза.  Сердце Андрея переполняло блаженство. Не надо никаких слов, не надо ничего придумывать, только бы вот так стоять рядом и видеть прекрасные серые глаза в окружении длинных темных ресниц. Во всем мире не существовало ничего, кроме них двоих. Он не видел ничего вокруг, он забыл о времени, забыл, что они находятся в монастыре, что монастырь осадили враги, что дядя Григорий Борисович опять начнет сурово выговаривать ему за своевольство. Глаза Дарьюшки, такие большие, такие красивые, такие глубокие, заслонили весь мир.
      - Дарьюшка! – чуть слышно прошептал он, и он звука ее имени сладко защемило в груди.
      Серые глаза засияли в сгустившемся полумраке.
      - Да… - услышал он ее шепот. - А как тебя зовут?
      - Андрей.
      - Андрей, - тихо повторила она так нежно, что у него все поплыло перед глазами.
      Отворилась дверь церкви, на паперти раздались голоса.
      - Ой, мне надо идти, - встрепенулась Дарьюшка. – Я убежала с вечерни, матушка Марфа, поди, уже потеряла меня.
      - Ох, я же тебе гостинец принес, - встрепенулся Андрей.
От смущения у него пересохло во рту. Он вытащил из-за пазухи белый узелок, неловко протянул его девушке. Та стояла неподвижно, глаза ее потемнели.
      - Это хлеб… Ты прости, ладно? Угостишься и матушку Марфу угостишь, - бормотал он, сгорая от стыда. Нашел гостинец для девушки!
       - Ой, спасибо, - глаза Дарьюшки снова вспыхнули, она легонько поклонилась. – Спасибо тебе, Андрей.
      Узелок она так и не брала.
      - Дарьюшка, окажи милость, возьми, от чистого сердца, у меня больше…
      Потом они сидели на ступеньках паперти, - Дарьюшка на его стрелецкой шапке, он на холодных камнях, - и снова смотрели в глаза друг другу. В церкви опять отворилась дверь. Андрей опомнился.
      - Мне надо… В карауле я, Дарьюшка. И так все бросил…
      - Ты убежал из караула? – в глазах девушки загорелось что-то озорное. – Из-за меня?
      - Ну, не так, чтобы убежал… Я отвел стрельцов обедать, а сам…
      - Бедный, ты без обеда? Я не возьму хлеб!
      - Да пообедал я. Быстро поел и побежал.
      Андрей понимал, что говорит не то, ему хотелось сказать Дарьюшке, какая она красивая, как он сразу увидел ее ясные серые глаза среди черных монахинь, что он за нее отдаст жизнь. Вместо этого они совали друг другу узелок с половиной хлебца и говорили какую-то чепуху. Он вложил узелок в ее руку и решительно поднялся со ступеньки.
      - Пойдем, я немного провожу тебя. Завтра придешь сюда?
Глаза Дарьюшки радостно блеснули, но она сдержанно ответила:
      - Не знаю… Матушка Марфа…. Мне стыдно…
      - Я каждый вечер буду ждать тебя тут.
Они молча прошли в темноте сзади Никоновской церкви к белеющей громаде Успенского собора и остановились за углом. На паперти опять сидели бабы. Андрей мучался, можно ли поцеловать Дарьюшку, но девушка опередила его.
      - Прощай Андрей. Спасибо за хлеб.
Она тенью скользнула за угол и исчезла. Андрей глубоко-глубоко вздохнул и пошел обратно. Душа его пела. Тут из-за угла выдвинулась огромная темная фигура. Андрей остановился, схватился за саблю, но опомнился. Горюн! Подглядывал, разбойник!
      Наутро непривычно рано Долгорукий собрал совет, - писать ответ полякам. Андрей и Юрко уныло стояли у двери внутри палаты. Юрко тяжело вздохнул.
      - Скамейки надо тут поставить. А то все пятки уже оттоптал. Ты спроси своего князь-дядю.
      А за столом разгорелись нешуточные страсти. Долгорукий прочитал письмо от поляков, его подписали князь Ян Петр Сапега и полковник Александр Иосиф Лисовский. Польские воеводы приветствовали его высокопреподобие архимандрита Иоасафа III, светлейшего князя Григория Борисовича Долгорукого-Рощу, сиятельнейшего графа Алексея Ивановича Голохвастова и всех их сподвижников, выражали им свое глубокое почтение и желали всевозможных благ в земной жизни и вечного блаженства в жизни небесной.
      После этого польские воеводы предлагали святому отцу и славным московским военачальникам мир и дружбу на вечные времена. А для подтверждения этой дружбы они просили не чинить отпора войску истинного царя всея Руси Димитрия Ивановича. Пусть архимандрит Иоасаф с воеводами отворят ворота монастыря Святой Троицы, на мощах святого чудотворца Сергия Радонежского отрекутся от незаконного боярского царя Василия Шуйского и боярского же патриарха Гермогена, присягнут в верности истинному царю Димитрию Ивановичу, сыну Иоанна IV Васильевича и целуют крест названному патриарху Филарету Романову. Взамен они торжественно клялись выпустить русское войско из монастыря с оружием, знаменами и почетом, чтобы оно могло служить истинному царю всея Руси.
      Когда Долгорукий закончил читать послание, за столом тут же поднялся великий шум. Участники совета вчера весьма недолго услаждались многолетними монастырскими настойками, наливками и зело крепким белым вином, поэтому разошлись на ночлег своими ногами. Сейчас они пребывали в нестерпимом для русского человека состоянии сугубого недопития и обрушили все свое недовольство на еретиков. Особенно негодовал казачий воевода, которого смертельно обидело производство его, дворянина стариннейшего рода, от Рюриковичей, в какие-то захудалые графья.
      - Ишь, благодетели, - гремел он хриплым голосом. – Сиятельнейший граф! Хоть бы в герцоги возвели, чирий им в задницу!
      Негодовал и преподобный Иоасаф.
      - Какой патриарх Филарет? – воздевал он к низкому потолку руки. – Я крест целовал пресвятейшему патриарху всея Руси Гермогену! Он меня поставил на Троицу! Не знаю никакого Филарета, Романовы всегда были выскочками!
      - Зарядить этим письмом нашу пятипудовую пушку, набить ее дерьмом, да выстрелить прямо в Сапегу! – под общий хохот предложил полковник москворецких стрельцов Гавриил Ходырев.
      Долгорукий не пытался утихомирить своих соратников. Пусть воеводы и полковники сначала изольют свой гнев, а когда утихнут, можно писать ответ.
      - Филарет Романов – ростовский митрополит, его посвятил в сей сан патриарх всея Руси пресвятейший Гермоген! – распалял себя преподобный Иоасаф.       – Тушинский Вор купил его душу за патриарший сан! Сей недостойный иерарх и Господа нашего, Иисуса Христа продаст!
      - Таких царей, как Тушинский Вор на Руси теперь, как вшей у нищеброда! – заявил казачий полковник Афанасий Редрик и стал загибать толстые пальцы. – В Астрахани – царь Иван Иоаннович. На Дону – царь Лаврентий Иоаннович. В Брянске – царь Август Иоаннович. На Кубани – царь Ерошка Иоаннович. В Царицыне – царь Мартынко Иоаннович. Да Шуйский повесил болотниковского царевича Петрушку Феодоровича.
      - А народ верит, - покачал головой полковник Ходырев. – Верит, ибо желает твердой власти законного Рюриковича.
      - Доподлинно известно, Тушинский Вор – незаконный сын князя Курбского от распутной жидовки Рахили в Вильнусе!
      - Нет же! Он – жид из Праги, служил переписчиком у Самозванца!
      - А эти паны-князья – самовольники! Король Сигизмунд от них отрекся!
Постепенно возмущение стихло, стуканье кулаками по столу прекратилось. Начальники облизывали пересохшие губы и жадно поглядывали на кадушку с рассолом в углу палаты. И тогда заговорил Долгорукий.
      - Все! Пишем ответ. Преподобный Иоасаф, где переписчик?
      - Брат Антонин готов.
      - Первое дело, преподобный архимандрит, господа воеводы и полковники, - отворяем ворота или нет?
      - Нет!! – от повторенного шестью пересохшими глотками хриплого возгласа дрогнул воздух.
      - А почему, господа воеводы? – с хитрой усмешкой спросил Долгорукий. - Почему не отворить ворота и не присягнуть царю Дмитрию Ивановичу? Стойте, дайте мне досказать! За Шуйского по всей Руси, кроме Москвы стоят всего-то пять городов. Великий Новгород, Псков, Казань, Смоленск, Коломна. Ну, еще Сибирь, так она далеко. А Тушинскому Вору присягнули все другие города. Не верит народ боярскому царю. Верит народ царю Дмитрию, сыну радетеля народного, государя Иоанна Васильевича. И патриарх Гермоген – боярский патриарх, послушник Шуйского, что Шуйский ни велит, то Гермоген освящает. Так, может, нам лучше встать за царя Дмитрия Ивановича и патриарха Филарета?
      Князь замолчал и зорко оглядел собравшихся. Голохвастов и полковники недоуменно взирали на первого воеводу. Архимандрит Иоасаф пожевал губами и разразился гневным криком.
      - Не знаю патриарха Филарета! Обитель Пресвятой и Живоначальной Троицы – твердыня святой православной веры на Руси!
      Князь Долгорукий поднял руку, архимандрит смолк.
- Я понимаю твою заботу, святой отец Иоасаф. Ты не хочешь разграбления сокровищ Троицы. Их же тут несметно, а?
      - Да! – запальчиво крикнул Иоасаф. – В ризнице Троицы многие богатства лежат! Двести лет собирались! Государи, великие князья, князья, бояре, дворяне, служилые люди, простой народ, все несли свои святые дары в Троицу! Смерды – последнее отдавали! Сдать все полякам!? Своими руками предам огню святую Троицу, если откроете ворота!
      - Вот это я понимаю, - усмехнулся князь. – Ну, а ты, воевода Алексей Иваныч, вы, господа полковники? Чем вам царь Шуйский лучше царя Дмитрия Ивановича? 
      Полковники загудели, в их голосах Андрей слышал не только возмущение, но и глубокое недоумение. Первым нашелся Голохвастов. Он покашлял и заговорил негромко, старательно подбирая слова.
      - Князь Григорий Борисович, не обессудь, скажу я, как думаю. Да разве в том дело, какой из этих царей лучше? По мне – оба одним миром мазаны. Шуйского в цари крикнули бояре, народа не спросили, подпоили свою челядь и крикнули. Тушинского Вора народ признал, тут ты верно сказал. Однако признал его народ от бесчинства бояр да боярского царя, поверил в его справедливость. А кто его привез на Русь, этого Дмитрия Ивановича? Самостийные паны, которые отложились от своего короля Сигизмунда, польские изменники. Кабы за Тушинским Вором стоял сам король Сигизмунд, - тут можно бы гадать. Предки наши стояли за единую православную державу меж четырех морей. Чаяли они соединить все православные народы: и русских, и Литву, и окраинных людей, - под единой властью выборного царя. И поляков вернуть в православную веру да соединть со всеми народами русского корня. По мне, надо стоять до последнего человека. Прозреет русский народ, последует за нами, выгонит этих воров и разбойников, очистит землю русскую. А  уж тогда выберем мы истинного царя. Всем народом выберем, Земским Собором. И вместе с тем царем выберем достойного патриарха, ему и крест целовать будем.
      В палате наступило молчание. Князь снова оглядел всех, взгляд его смягчился.
      - Кто хочет слово сказать?
Полковники молчали, архимандрит Иоасаф перекрестился, но тоже промолчал. Долгорукий широко улыбнулся.
      - Верно сказал воевода Алексей Иваныч. Так и ответим супостатам. Тогда давайте решать, пишем с почтением или как?
      Тут начальники заговорили вразнобой.
      - С почтением!
      - Не с почтением, а с поношением!
      - Уважить надо, чай, князья и паны.
      - Разбойники они, а не князья!
Долгорукий пристукнул по столу.
      - Пишем с почтением. Мы не воры, а государевы слуги. Они нас уважили, вон, воеводу Алексей Иваныча в графья возвели.
      - Да подавись они этим графом, пся крев! – подскочил Гохвастов.
      - Не кипятись, Алексей Иваныч.  Брат Антонин, напиши приветствие князьям со всем почтением. Да только так, чтобы князья от того почтения взбесились. Сумеешь?
      - Сумею, князь Григорий Борисович.
      Брат Антонин обмакнул перо в чернильницу и быстро принялся писать. Долгорукий продолжал говорить.
      - Нам надо, чтоб Сапега и Лисовский не ушли от наших стен. Поляки, тушинские воеводы, черкасы и шайки всяческих самозванцев по всей Руси бесчинствуют. Народ наш в недоумении, открывает им города. Воевода Алексей Иваныч верно сказал, шатается народ, ибо ищет справедливости. Царь Шуйский достойного отпора ни ворам, ни своим корыстолюбивым боярам-вотчинникам не дает. Мы должны подольше удержать их войско тут. Ну, брат Антоний, написал приветствие? Читай.
      Брат Антонин прокашлялся и громко прочитал:
      - Ясновельможным панам, князю Яну Петрову Сапеге и полковнику Александру Иосифову Лисовскому. Так, князь Григорий Борисович?
      - Так! Весьма так! – радостно крикнул князь. – От такого приветствия гонор князей задушит! Сапега уже велит своим панам величать себя государем, Лисовский ставит себя превыше всех воевод Вора. А мы их остудим. Они нас светлейшими и сиятельнейшими называли, а мы их – ясновельможными панами, как простых шляхтичей. Умен ты, брат Антонин!
      После такого величания польских воевод ответ сочиняли весело и уже недолго. Много спорили по заключительным словам. Голохвастов по простоте требовал заявить ясновельможным панам, что будем сидеть в осаде и бить воров и незваных рокошных панов, пока не обломаем им все зубы. Казацкие полковники настаивали на парочке крепких словечек. Полковник москворецких стрельцов Гавриил Ходырев предлагал просто написать, что ворота не откроем и будем биться за веру православную и истинного царя до последнего человека. Полковник яузских стрельцов Илья Есипов хотел в ответе предать анафеме Тушинского Вора, всех его нечестивых приспешников, высказать верность царю всея Руси Василию Шуйскому.
      Обстоятельно говорил архимандрит Иоасаф. Начал он со своего обычного:
      - Нынче ночью явился мне святой Никон Радонежский. Преподобный стоял на воздусях в белых одеяниях, в одной руце держал православный крест, в другой – икону пресвятой Троицы. То знамение нам: стоять до конца за святую православную веру и отбить врага от обители Пресвятой и Живоначальной Троицы.
      - Отобьем, преподобный Иоасаф, обязательно отобьем, - прервал архимандрита Долгорукий. - Пока хватит твоих наливок и настоек, будем стоять за Пресвятую Троицу. Их, я думаю, лет на сто хватит. И сокровища Триоцкие разбойникам не отдадим. А писать-то что советуешь?
      - Ох, грехи наши тяжкие, - обидчиво отозвался преподобный игумен. – А то писать надо, что не признаем мы ни Тушинского Вора, ни его ложного патриарха Филарета Никитича Романова. А признаем мы одного царя всея Руси Василия Шуйского и законного патриарха Московского и всея Великой Руси пресвятейшего Гермогена.
      Он помолчал, погладил в задумчивости бороду и поправился:
      - То есть, брат Антонин, пиши наоборот, сначала патриарха Гермогена и царя Шуйского, а уж потом про Вора и ложного патриарха Филарета.
Долгорукий крякнул, встал, прошелся по палате взад-вперед, снова сел.
      - Вроде все сказали. Тогда так. Патриархов на Руси было два до нас и будет еще больше после. Корыстолюбивый поступок Филарета Романова не красит церковных иерархов. Да и пресвятейший Гермоген занял патриарший престол … гм-гм…  сомнительно. Однако есть святая русская православная вера, - за нее мы животы положим. Высочайшие же иерархи церковные – это совсем другое. Потому, брат Антонин, про патриархов ничего не пиши. А напиши про святую русскую православную веру. Не станем мешать святые дела с грешными земными. Так, воевода Алексей Иваныч? Так, полковники?
      Князь замолчал довольно надолго. Брат Антонин быстро водил пером по бумаге. Долгорукий, видно, ждал возражений, но Голохвастов и полковники не возражали. Андрей подумал, что тут и возражать нечего. Святая вера – это одно, а священники – такие же люди, как все, прав дядя. Даже архимандрит нахмурился, хотел что-то сказать, но раздумал. Долгорукий снова заговорил, - спокойно, задумчиво, будто размышлял вслух.
      - И про царя Шуйского, тем паче, про Тушинского вора не будем писать. Царей на Руси было куда больше, чем патриархов и даже митрополитов, и не все они сели на царский трон праведно. Бог рассудит их. И самозваные цари не диковинка у нас. Сегодня он царь, а завтра - Самозванец или Вор. Рюриковичи много нагрешили за полтыщи лет, вот Бог и наказал их, пресек род Рюриковичей. И сами они много потрудились над своим пресекновением. Годунов хотел свой род утвердить на царском престоле, - не дал ему Господь того. Цари Шуйские? Это бабушка надвое сказала. России же нужен настоящий царь. 
      Долгорукий снова замолчал. По мнению Андрея, он говорил о царях весьма дерзко, и это ему могут позже припомнить. Но может, дядя прав? В людях смятение, одни служат Шуйскому, другие – Вору, третьи, перелеты, – и тому, и другому, летают туда и обратно. Иные обедают вместе, семьей, а после обеда сын едет в Тушино, отец – в Кремль, на другой же день - наоборот. Перелетов Андрей сильно не уважал, но может, дядя прав. Кто знает, что ждет нас впереди? Когда-нибудь в кромешной тьме великого неустройства забрезжит свет. Тогда сын спасет отца, либо отец – сына,  род сохранится. Дядя говорит резко и дерзко, но служит-то он одному царю. Пусть Шуйский плох, но ведь избран он Земским Собором! Кто виноват, что нынешний царь оказался не сильно умным, неумелым, подловатым и трусливым? Все равно он – царь.
      В тишине палаты опять зазвучал голос Долгорукого.
      - Пиши так, брат Антонин. Не в том дело, чтобы держать верность царю Шуйскому.И не в том, чтобы присягнуть Вору. Не то главное, какой патриарх истинный, а какой ложный, Гермоген в Москве или Филарет в Тушине. А то для нас превыше всего, чтобы русскую землю от всяческих врагов защитить, святую веру православную сохранить, да царя на Руси посадить настоящего,  избранного всей землей, не боярами. И мы животы свои положим за землю русскую, за святую православную веру, да за того царя, который на Москве будет!
      При последнем слове князь возвысил голос до торжественного звучания. У Андрея даже пробежали мурашки по спине. Хорошо сказал дядя: который  царь БУДЕТ!
      - Согласен со мной, преподобный Иоасаф?
      - Ну, ежели…  Гермоген… А впрочем… Согласен!
      - Согласен, воевода Алексей Иваныч?
      - Лучше не скажешь, князь.
      - Согласны так ответить ляхам, полковники?
      - Согласны!
      - Так и писать!
      - Так и напиши, брат Антонии. Ну, всякие словеса сам вставишь, ты зело искусен, я вижу. После обеда прочтешь нам.
      Передать ответ полякам рвался Юрко. Но Голохвастов не пустил своего караульного десятника.
      - Ты уже ходил за письмом. Твое дело впереди.
      Андрей умолял Долгорукого отправить с письмом его, но князь не стал его слушать. Послами выбрали веселого и бесстрашного казака Бессона Руготина и  стрелецкого десятника Никифора Мурзина. От монахов в послы напросился брат Ферапонт. Пошли они пешком, почти всех уцелевших коней Долгорукий после лихой вылазки велел пустить на мясо, кроме четырех десятков тяжеловозов, - для поездок за дровами.  Оба воеводы смотрели с Водяной башни, как послы вышли из ворот, перебрались по разрушенному мостику через Кончуру, обогнули Красную горку и скрылись за  стеной. Не появлялись обратно они долго.
      - Порубят их ляхи, - бурчал Голохвастов. – Надо было кого из мужиков послать, хватило бы и мужика.
      Долгорукий молчал и многозначительно косился на Андрея, мол, видишь, пропал бы ты. Часа через полтора из-за левого края Запасной стены вышел человек в черной одежде. Он быстро зашагал к Кончуре, по грудь в воде и по обломкам свай перешел ее и направился к Водяной башне. Это оказался брат Ферапонт. Он стоял перед воеводами и архимандритом в мокрой рясе, и в его взгляде сквозила скорбь.
      - Грамоту мы отдали. Не князю Сапеге, он к нам не вышел, а польскому полковнику, - сказал он угрюмо. – Потом Бессон Руготин передался полякам. Никифора Мурзина шляхтичи схватили и увели. А меня Господь миловал.




Глава 5. Первый приступ.

      На Покров ждали первого снега, но с хмурого неба с утра опять моросил противный нескончаемый холодный дождь. Дороги вокруг монастыря раскисли, с крутых берегов Глиняного оврага в Кончуру стекали мутные ручейки, река вздулась, по бурой воде плыли островки желтоватой пены. На высоком правом берегу под Запасной стеной промокшие конные шляхтичи подгоняли промокших мужиков с лопатами, топорами и пилами.
      Мужики по щиколку в грязи копали мокрую глину, укладывали настил под пушки, обвязывали бревнами бойницы, тянули гать к пушечным батареям, стлали широкие лестницы к Кончуре. Андрей смотрел через узкое оконце верхнего жилья пивоварни на эту вялую суету супостатов, на подневольных мужиков в непролазной грязи и радовался. Так им и надо, гонорным панам. Отец не раз говорил: летом бочка воды дает ложку грязи, а осенью ложка воды - бочку грязи. В монастыре весь двор замощен булыжником, на Пивном дворе торцовые дорожки из дубовых чурбаков ведут от всех трех ворот к строениям, над головой – крыша. Пусть ляхи мокнут, так они скорее пойдут на приступ. Получат по зубам и, даст Бог, снимут осаду. Пусть отправляются к Вору, а то и к королю Сигизмунду с повинной.В Польше хватает сумятицы, там идет своя Смута, по ихнему рокош, сюда с Тушинским Вором повалили самовольные паны, князья со своими холопами, - без согласия короля. Хотят весело пожить да поживиться на нашей земле
   Несмотря на нескончаемый дождь, душа Андрея ликовала. Князь Долгорукий  освободил его от надоевшей до смерти караульной службы. Раньше он и слышать не хотел, но Андрей взмолился:
      - Дядя Григорий Борисович, а ты сам как начинал? Неужто тебя тоже так берегли и прятали за спиной? Не верю, иначе ты бы сих пор стоял в караулах и не стал бы славным воеводой.
      Андрея поддержал Голохвастов:
      - Отпусти, князь Григорий, доброго молодца. Чего он тут сапоги стаптывает? Мне Юрко Донец тоже все уши прожужжал: отпусти да отпусти. Возьмем себе в караульные кого постарше, а эти молодцы пусть геройствуют, ищут себе славы. 
      Так Андрей с тремя десятками стрельцов оказался на Пивном дворе.
      - Смотри за поляками день и ночь, - наказал ему Долгорукий. – Они вот-вот пойдут на приступ. Сидеть скрытно, огня не разводить. Пусть думают, что пивоварня пустая. Чуть что – дай мне весть. Пойдут на приступ, - себя не выказывай, пропусти их к стене, а уж тогда бей в спину. Без нужды не геройствуй.
      В ту же ночь перед рассветом два монаха провели Андрея со стрельцами на Пивной двор. Когда стало светать, они показали стрельцам  амбары, сараи, подвалы. Каменное просторное строение пивоварни со сводчатым потолком венчало второе жилье, похожее на деревянный терем с островерхой шатровой крышей. Пивной двор окружал земляной вал в два роста человека, поверх всего вала почти вплотную друг к другу стояли бревенчатые срубы, заполненные глиной. Между срубами оставались узкие, в пядь, щели вроде бойниц. Андрею эти бойницы понравились: враг в них не протиснется, а для пищального и даже лучного боя они в самый раз.
      Скрытное сидение в пивоварне, - дело не Бог весть какое веселое, но все-таки с караульной службой не сравнить. Андрей целыми днями сидел с десятниками и с неизменным Горюном во втором жилье пивоварни. Десятники оказались серьезными мужиками. Они относились к Андрею с уважением, хотя каждый, пожалуй, годился ему в отцы, и называли его сотником. Они смотрели на лагерь поляков и прикидывали, как лучше отбивать приступ, если те полезут на Пивной двор. Стрельцов решили держать в подвале пивоварни, но расставили караульных по самым опасным местам, откуда хорошо просматривался польский стан. Караульным наказали сидеть тише воды, ниже травы, обо всем подозрительном тут же докладывать.
      Опытные стрельцы принесли с собой добрый запас пороха, свинца, бумаги для патронов, шерсти для пыжей и овсяного толокна, чтобы склеивать патроны. Свободных от караула стрельцов десятники посадили клеить патроны для пороха, сушить их, рубить свинец и катать пули. Вскоре все стрельцы набили кисеты берендеек боевым припасом и продолжали готовить патроны и пули впрок. 
      После долгих прикидок Андрей и десятники договорились, что когда супостат пойдет на приступ, он, ясное дело, не будет возиться с каким-то Пивным двором, и скопом кинется к стенам монастыря. Тогда их задача, - бить супостата пищальным огнем в спину из засады. А вот когда наши отобьют приступ, - тогда держись. Распаленные вином и неудачей поляки, обозленные до крайности, как пить дать, начнут штурмовать Пивной двор, и придется отбивать приступ до последнего человека.   
      Потому они заранее расставили силы на будущую схватку с врагом. Иван Наумов, самый старший по годам мужик с окладистой бородой цвета небеленого льна, выделяет пять стрельцов к северным воротам Пивного двора, куда поляки вряд ли сильно будут лезть. Отсюда к польскому стану путь преграждал широкий овраг с крутыми скатами, в котором сходились Вондюга и Кончура. Перебираться через две речки с топкими берегами поляки, если не дураки, не захотят.
      Южные ворота тоже казались не особо опасными, тут полякам при отступе лучше скатываться в овраг и бежать, пока целы, к Запасной стене. Однако на войне всякое случается, поляки могут потерять голову при  бегстве и начать ломиться в южные ворота. Потому тут поляков встретят стрельцы Кузьмы Кирдяпина, светловолосого, быстрого в движениях и падкого на прибаутку.
      Самыми опасными посчитали восточные ворота, которые смотрели на монастырь. При отступе поляки упрутся в них и примутся брать их приступом. Сюда решили поставить десяток Софрона Сухотина, скуластого и черного, как жук, упрямого до невозможности. В роду Сухотина наверняка побывал татарин, и десятник смотрел на мир из-под тонких черных бровей узкими настороженными глазами.
      Иван Наумов с половиной своих стрельцов вместе с Андреем и Горюном займет верхнее жилье пивоварни, откуда все видно и можно бить ворога на все четыре стороны. Если кому внизу окажется туго, они придут на помощь.
      Еду им приносили раз в два дня по ночам монахи, воды на Пивном дворе хватало, да еще стрельцы по ночам натаскали из Вондюги в подвал полные три кади по двести ведер каждая. Первый раз четверо монахов появились ночью неведомо откуда, - все ворота стрельцы надежно закрыли и подперли изнутри  крепкими кольями. Андрей с радостью узнал в старшем брата Ферапонта. Они крепко  обнялись.
      - Я как узнал, что ты тут сидишь, испросил благословения у отца Родиона носить вам пропитание, - негромко и бесстрастно объяснил брат Ферапонт. – Пока стрельцы вкушают, покажи мне ворога вблизи.
      Они поднялись во второе жилье и припали с двух сторон к узкому оконцу.
      - Не высовывайся, брат Ферапонт, - шопотом предупредил Андрей. – Неровен час, поляки увидят. Они не должны знать, что мы тут.
      - Всемилостивый Господь наделил меня толикой разума, - заверил его брат Ферапонт. – Как вы тут видите впотьмах?
      - Присмотреться надо, пусть глаз привыкнет. 
      - Вижу, - радостно зашептал вскоре молодой монах. – Темнеет, вроде вала – это Запасная стена? А вон светится, как бы просвет, тени там мелькают, будто черные бесы. Это проход в стене?
      - Да, - сухо ответил Андрей. Он собирался подробно объяснить все новичку, а брат Ферапонт оказался не в меру сообразительным. – Ты слушай. Мы ночью  больше слушаем.
      В ночной темноте за оврагом слышалась отдаленная возня, раздавалось какое-то чавкающее шуршание, иногда различался стук, то глухой, будто о дерево, то звонкий, каменный.
      - День и ночь копают, стелят гать, передвигают пушки, - пояснил Андрей.
      - Приступ готовят, - глаза брата Ферапонта блеснули в темноте.
      - Вот-вот пойдут.
Брат Ферапонт издал глубокий вздох зависти.
      Через два дня после Покрова от Западной стены загрохотали польские пушки. Андрей обошел караулы и наказал стрельцам  сидеть тихо, готовиться к отражению приступа, себя никак не выдавать.
      - Даже ядро ударит – ни звука.
      Польские пушки палили весь день, вечером не прекратили стрельбу, продолжали громыхать и ночью. Стреляла каждая батарея неторопливо. Выстрелит одна пушка, пушкари подождут, пока развеется густой белый дым, пальнут из второй, потом после передышки - из третьей. Иной раз, видно, чтоб не скучать, пушкари били всей батареей, а потом долго выжидали, чтобы ветер унес дым. Андрей с Наумовым сидели в верхнем жилье, чтобы не прозевать приступ, а все свободные от караула стрельцы прятались в надежном подвале и отсыпались впрок.
      Уже в первый день обстрела Андрей насчитал, что у поляков под Запасной стеной четыре батареи. Две стояли справа от Пивного двора за Вондюгой, одна, на восемь пушек,саженях в ста, другая, на шесть пушек, подальше к северу. Эти батареи били по Западным воротам и по башням монастыря от Пивной до самой дальней Утичьей. Две другие батареи стояли левее Пивного двора за Кончурой и обстреливали южную часть стены от Пивной башни до Водяной.
      Особо громогласно палили пушки ближней слева батареи, расположенной на северном склоне Красной горы. От их выстрелов содрогалась даже каменная пивоварня. Ядра редко перелетали через монастырскую стену, чаще били в нее, и на стене появлялись новые и новые щербины. Андрей часами смотрел на эту батарею, пытался понять, откуда такой грохот. Однажды Горюн негромко пробасил ему в самое ухо:
      - Мужики сказывают, там трехпудовая пушка, Трещера называется. И две пудовые. Они и трясут землю. И князь-воевода о том говорил.
      Андрей в который раз подивился Горюну. Молчун, вроде дремучий мужик, пень-пнем, а все слышит, все видит, всему разумеет. Сам он забыл слова Долгорукого, когда тот говорил о Трещере. И осторожный мужик, Горюн-то: кругом грохочут пушки, а он шепчет ему в ухо, дабы супостат не услыхал.
      Поначалу непрерывный, хоть и нечастый гром пушек сильно досаждал,  даже пугал стрельцов. Они не высовывали носа из подвала, а караульные забились в укрытия. Пришлось обойти все караулы и пристрожить их:
      - Будет приступ, а вы тут как мыши по норам. Не спускать глаз с поляков!
      В первую ночь обстрела монахи с братом Ферапонтом снова принес еду на два дня: мешок хлеба, казан каши с льняным маслом и казан щей на лошадиных костях. Вместе с ними пришел стрелецкий десятник от Долгорукого.
      - Воевода велел сказать, от вас нет вестей.
      - Скажи князю, в эту седьмицу ляхи вряд ли пойдут на приступ. Князь велел сказать, когда они засуетятся. Пока все спокойно.
      - А пушки палят, - это как понять?
      - Пугают. Измором берут. А сами все гати стелят, рвы копают. 
      Ферапонт обрадовал его:
      - Ядра, считай, через стены почти не перелетают.  Редко какое падает во двор. Днем после обедни одно грохнулось у паперти Троицкого собора.
      - И что?
      - А ничего. Господь милостив. Бабы перепугались, визгу много подняли. Одному крестьянину из Клементьевки осколок от камня щеку рассек. Старца дремучего покалечило. Вот и всего вреда.
      Дня через три пушечный гром стал привычным, и когда ближняя батарея слева замолкала, Андрею становилось не по себе. Стрельцы осмелели, стали липнуть к бойницам на валу и к окнам на втором жилье. Пришлось снова призывать их к порядку. Поляки, видно, все же заметили движение, и на четвертый день ближняя батарея обрушила огонь на Пивной двор. Ядра били по валу, сотрясали бревенчатые срубы на его вершине, с визгом отскакивали от каменных стен пивоварни, бешено прыгали по всему двору. От срубов на валу летели крупные щепки, один сруб так расшатался, что глина в нем осела чуть не на аршин. Особенно доставалось верхнему жилью пивоварни, похожему на высокий бревенчатый терем. Батарея стояла близко, и ядра не теряли силы.
      Двоих стрельцов задело, но не ядрами. Одного осколок камня ударил по голове, так что бедолага целый час лежал без памяти. Другому острая щепка воткнулась глубоко в плечо через кафтан с шерстяной валяной подстежкой. Стрельцы поняли оплошку, не стали дожидаться выговора от начальников. Караульные схоронились в укрытиях, остальные забились в каменный подвал. 
Ближняя батарея била по Пивному двору целый день и всю ночь. Утром поляки, видно, решили, что на Пивном дворе никого нет, и перенесли огонь опять на монастырь.
      Но монастырь молчал, Долгорукий не хотел тратить порох напрасно. Андрей с Горюном и Наумовым поднялись на верхнее жилье. Ядра сильно повредили бревенчатый терем, повыбили из окон слюду, пробили крышу, бревна сруба расшатались, и между ними кое-где зияли длинные щели.
      Андрей осторожно выглянул в узкое оконце. Густой белый дым окутывал зловредную батарею, и ее пушки палили очень редко. Сегодня ветер стих, и почти все подножие Запасной стены затянул пороховой дым, его косматые языки сползали в Глиняный овраг. У стены из-за свежих валов торчали верхушки турусов, поляки не теряли времени даром. На двух турусах Андрей увидел мужиков с топорами, которые вязали верхние венцы осадных башен.
Ночью монахи принесли еду, и брат Ферапонт с печалью в голосе сказал:
      - Прогневили мы Господа. Одно ядро пробило купол Троицкого собора и повредило икону святого Николая. Не оставит ли Господь нас Своей милостью?
      - За что? – удивился Андрей.
      - Не уберегли мы святой образ.
      - Бог простит, - заверил его Андрей. – Ты скажи, как вы сюда ходите? Ворота закрыты, забиты, пушки палят без передышки, а на вас – ни грязи, ни царапины.
      Брат Ферапонт промолчал, а когда стрельцы уселись ужинать, он шепнул:
      - Пойдем, я тебе покажу. Только пусть Горюн тут останется.
      Андрей приказал Горюну сидеть и есть кашу, им с братом Ферапонтом надо тайно переговорить. Горюн подозрительно сощурился и нехотя кивнул. Брат Ферапонт привел Андрея к дровяному навесу,забитому высокими поленницами, куда никто не заглядывал, ибо разводить огонь запрещалось. Они протиснулись между высокими поленницами, и тут брат Ферапонт, который шел впереди, резко остановился. Андрей налетел на него, и через плечо монаха посмотрел вперед. Под ногами брата Ферапонта круто уходил вниз узкий лаз с каменными ступеньками, слабо освещенными огоньком лампады.
      - Тайный ход? – шепотом спросил Андрей.
      - Да, - тоже чуть слышно ответил брат Ферапонт. – Идет от Пивной башни. В случае чего уходите сюда. Сторожам в башне крикнете: «Святой Сергий!»
      - Спасибо, брат, - с чувством сказал Андрей.
      Теперь им сам черт не страшен, с тайным ходом! Начнется приступ, можно отбиваться до последнего заряда, а потом уйти из-под носа у поляков.
      - Передай князю, - сказал он, - у поляков уже семь турусов готовы.
      Пушки поляков неторопливо, но безостановочно гремели уже две недели. И вот однажды Наумов утром позвал Андрея в верхнее жилье.
      - Иди, сотник, посмотри, там ляхи что-то затевают.
      В узкое окно полуразрушенного верхнего жилья Андрей увидел в широком проеме Запасной стены великое веселье в польском стане. Там собралась большая и беспокойная толпа шляхтичей в ярких, будто праздничных одеяниях. Поляки суетились, размахивали руками, вроде даже плясали. В короткие затишья между пушечными выстрелами Андрей расслышал развеселую музыку. Верх Запасной стены тоже усеивали веселые шляхтичи. А за пьяной толпой в том же проеме он разглядел множество гарцующих всадников. Вот промелькнули двое, с перьями на шлемах, они лихо рубились на саблях друг с другом и вскоре исчезли за валом.
Андрей задумался. Поляки явно готовят сегодня приступ. Надо послать весть Долгорукому, но как? Раскрывать тайный ход брат Ферапонт ему не разрешал, а на открытом месте поляки сразу увидят гонца, и он не доберется до монастыря. Идти самому никак нельзя, он уйдет, а поляки кинутся на приступ. А может, не посылать вестника? Князь со стены наверняка сам все видит. Нет, надо посылать!
      - Горюн! – неожиданно для себя позвал он.
Великан выдвинулся из-за его спины.
      - Видишь, поляки готовятся к приступу.
      - Ну?
      - Надо известить князя. Пойдешь ты. Иди за мной.
      Они дождались, когда пушечный дым заслонил ближнюю справа батарею, и бегом, от постройки к постройке добрались до дровяного навеса. Андрей нырнул в узкий проход между поленницами и вскоре уперся в поперечную поленницу. Вперед хода нет, а никакого лаза не видно. Андрей в растерянности огляделся. Ничего! Вместо лаза под ногами кучка поленьев. Он с досадой пнул сапогом одно полено, но оно даже не шевельнулось, а он заскакал от острой боли. И тут же обрадовался: хитрые монахи крепко приколотили поленья к крышке лаза! Он ухватился за два полена и с силой потянул их вверх. Поленья поддались, и вместе с ними вверх пошла вся кучка, а под ней зачернела щель лаза.
      - Горюн, по этому тайному ходу ты попадешь в Пивную башню. Сторожам в башне крикнешь: «Святой Сергий!». Пусть отведут тебя к князю-воеводе, а ему скажешь, что мы тут видим у поляков. Поляки пойдут сегодня на приступ. У них 7 готовых осадных турусов. Понял?
      Горюн недоверчиво сощурился и не двинулся с места. Андрей разозлился.
      - Иди, кому сказано! Я не могу уйти отсюда, вдруг поляки кинутся на приступ. Ишь, пристал, как банный лист к заднице! Иди!
      Горюн, не сводя с него взгляда, протиснулся к лазу, шагнул на     ступеньку.
      - Да! - Спохватился Андрей. – Про этот лаз никому не говори. Скажешь, прибежал поверху. Ну, сам смекнешь.
      Горюн исчез в темноте лаза, Андрей закрыл крышку лаза, посмотрел на нее и снова подивился хитрости святых отцов.   
      Веселье в стане поляков продолжалось до сумерек. Горюн как в воду канул. Андрей извелся. Вдруг Горюн заплутал в темной норе? Или попал в какую ловушку и сидит там, мало ли хитростей понаделали монахи в тайном ходе? Может, он вышел к Пивной башне, а там лаз забит, или его схватили сторожа, как лазутчика?
      Он поднялся на второе жилье, стал смотреть в оконце. Польский стан просматривался даже сквозь пороховой дым от пушек. Сзади белела громада монастырской стены.  Поляки ликовали, оттуда слышались веселые крики, а монастырь настороженно молчал, ни звука, ни огонька. Сидел наверху он долго, уже начинало смеркаться. И вдруг кто-то тронул его за плечо. Он резко обернулся.
      Горюн! Живой, разбойничек! Мало того, что живой, так еще скалит зубы сквозь льняную нечесаную бороду. Ишь, смеется! Первый раз за все время Андрей увидел, как Горюн улыбается. А тот мотнул головой себе за спину. Андрей пригляделся. В темноте за Горюном маячила какая-то фигура.
      - Здрав будь, Андрюха! – раздался знакомый голос.
      - Юрко!
Друзья крепко обнялись.
      - Ты зачем тут? – спросил Андрей.
            - Тебя выручать! Видал я, как тебя ляхи ядрами засыпали, всю эту хибару чуть не раскатали. Ну, думаю, без меня ты пропадешь тут.
      - Поляки приступ готовят! – прошептал Андрей.
      - Знаем. Встретим их, как дорогих гостей. Я привел три  десятка казаков, - на вылазку. Как поляки полезут, ты их отсюда в спину будешь бить, а я с хлопцами малость поозорую у них. А знаешь, кто со мной? Пойдем-ка вниз.
В темноте просторного нижнего жилья Андрей увидал целую толпу, не протолкнуться. Три десятка казаков, все стрельцы вылезли из подвала, еще какие-то темные фигуры. Юрко за рукав потащил Андрея через толпу.
      - Вот, поздоровкайтесь!
      - Благословение Божие да пребудет с православными воинами, - услышал       он.
         - Брат Ферапонт! А ты что тут делаешь?
      - Отец Родион прислал вам пропитание, а отец Иоасаф благословил меня с двенадцатью братьями во Христе на ратный подвиг во славу Господа нашего.
      И тут со стороны поляков бешено загрохотали все пушки сразу. Они теперь палили без передышки, и гром выстрелов заглушил все звуки.
      - Приступ! – заорал Юрко в ухо Андрею. – Воевода сказал, ляхи полезут прямо на вас. Покажи, где встать моим хлопцам. Мы отобъемся, а потом через северные ворота уйдем на вылазку.
      - Стрельцы! – закричал Андрей что есть мочи. – По местам! Десятники! Наумов, Кирдяпин, Сухотин! По местам!
      Кирдяпин и Сухотин бегом увели своих стрельцов, Наумов отправил пятерых к северным воротам, а с оставшимися полез на верхнее жилье. Андрей хотел двинуться за ним, но Юрко остановил его.
      - Я с тобой! – крикнул он. – Два десятка моих хлопцев будут у северных ворот, а я с десятком посмотрю сверху. Кобчик, Чубарь! К северным воротам! Степка! За мной наверх!
      Они забрались на второе жилье и заняли места. У каждого окна пришлось встать по двое, а то и по трое.
      - Будем стрелять через головы! – оскалился Юрко.
      - Нет! Пускай одни стреляют, а другие заряжают! – крикнул Андрей.
Они с десятниками давно так решили, чтобы не толкаться у оконцев. Юрко кивнул и исчез в темноте. Над головой затопали, - несколько казаков забрались на покосившуюся крышу второго жилья. И тут сквозь раскатистый гром пушек  по каменным стенам пивоварни будто защелкал град. Пули польских пищалей бились о камень и с певучим стоном отскакивали. 
      Андрей примостился на коленях у своего окна, за ним у простенка затаился Горюн. Андрей глянул в окно. От Запасной стены по крутому склону в Глиняный овраг лилась лавина факелов. Вот факелы скопились на дне оврага у Кончуры, помешкали и стали подниматься к Пивному двору. В их мечущемся свете виднелись концы длинных лестниц. Разгоряченные вином поляки кричали так, что порой заглушали пушки. Они что, с ума сошли, - удивился Андрей. – На приступ ночью – с факелами! Дурачье! И он радостно закричал:
      - Стрельцы! Бей по факелам! Прицельно по факелам! Поляки держат факела в левой руке!
      Он положил свою тяжелую пищаль с дорогим колесцовым замком на подоконник, припал к прикладу и старательно прицелился чуть левее и ниже одного из передних факелов. Мягко щелкнул по кремню курок, вспыхнула затравка на полке, приклад сильно отбросил назад плечо, и раздался оглушительный выстрел. Факел внизу описал неровную дугу, упал на землю и покатился вниз по склону. От него полетели искры, и вот он погас, видно, угодил в Кончуру.
      - Есть!
Он опустил приклад на пол, протянул пищаль назад, Горюн принял ее и подал ему свою заряженную, фитильную. Андрей снова старательно прицелился, и вот уже второй факел катится вниз и рассыпает искры. Андрей целился, стрелял, Горюн быстро заряжал пищали. Кажется, ни один выстрел не пропал даром. Вокруг него в темноте верхнего жилья вспыхивали огни запальных зарядцев, гремели выстрелы. Небольшое помещение заполнил едкий дым, он густыми клубами валил в бойницы, стало трудно целиться.
      Андрей перестал стрелять и выглянул в окно. Оно выходило на юг, он увидел, как первые ряды факелов выползли из оврага и огненной рекой устремились по ровному месту мимо пивоварни к монастырю. Он поглядел дальше на юг. До самой Красной горы огненное море факелов катилось к стенам монастыря. Польские пушки стали бить реже, чтобы не задеть своих. Зато башни монастыря выплеснули огненные языки, оглушительно грянули пушечные выстрелы. Все четыре башни, Плотничья, Келарская, Пивная и дальняя Водяная сверкали огнями пушечных выстрелов в три ряда бойниц по высоте. Со стены между башнями непрерывно мерцали огоньки пищалей. С вала Пивного двора стрельцы и казаки с азартом палили в спины бегущих к стене поляков.
      К Андрею подполз Юрко.
      – Мне пора! – закричал он. – Ты тут держись, а я повел хлопцев!
      - А может, и я с тобой?
      - Нет! Поляки побегут назад, не дай Бог, займут Пивной двор. Воеводы голову оторвут. Не поминай лихом! Не перебейте нас, когда вернемся.
      Юрко исчез. Выстрелы с Пивного двора сразу стали заметно реже. Но грохот вокруг стоял, хоть святых выноси. Оглушительно бухали пушки монастыря, гремели польские пушки, резко хлопали пищали со всех сторон. И дикими зверями визжали толпы поляки уже у самой стены монастыря. Но вот факелы остановились, заметались вдоль стены. Пушечные ядра из башенных камор подошвенного боя не давали им подойти вплотную к башням. Поляки кинулись в более безопасные места под самую стену, куда не доставали ядра пушек и пищальные пули. Но тут на них полились огненные струи горящей смолы. До Пивного двора донеслись дикие вопли обожженных. Хмель из голов шляхтичей  быстро выветрился, его место занял страх, они побросали факелы и в беспорядке побежали назад.   
      - Горюн! - крикнул Андрей.- Поляки бегут назад! Сейчас полезут на нас. Беги к воротам, скажи Сухотину и Кирдяпину, пусть отбиваются!
      Великан загрохотал по лестнице вниз. От монастыря к Пивному двору катился нарастающий вой. Поляки орут от злости, - понял Андрей.- Ох, и достанется нам! В густой тьме он разглядел отдельные огоньки факелов, которые быстро приближались со стороны монастыря. И вот лава врагов нахлынула на вал Пивного двора. 
   Поляки с разбегу пытались взобраться на земляной вал и срубы на его верху. Затрещали восточные ворота. Однако Сухотин, видать, не сплоховал, с вершины вала заблестели огоньки пищалей.  Пятерка Наумова во втором жилье тоже принялась палить сверху за восточные ворота. Поляки отхлынули от восточных ворот и кинулись к южным, на десяток Кирдяпина.
Пушки на башнях монастыря перенесли огонь вслед за бегущими поляками, и на Пивной двор посыпались свои ядра. Слева от Андрея раздался страшный удар в деревянную стену, затрещали бревна, все верхнее жилье тряхнуло, и кто–то громко вскрикнул. Второе ядро угодило по шатровой крыше, на стрельцов посыпалась щепа, с потолка рухнуло бревно, опять кого-то задело, послышался протяжный стон. Андрей заскрежетал зубами. Свои же пушкари перебьют всех его стрельцов. Остолопы! Заставь дурака Богу молиться, - весь лоб расшибет.
      Они с Горюном, Наумов, уцелевшие стрельцы продолжали без передышки палить из пищалей в поляков за южными воротами. По редким огням факелов Андрей видел, что поляки начали скатываться в Глиняный овраг, но многие  скопились у южных ворот, где выступающий угол вала защищал их от ядер. Тут раздался новый тяжкий удар по стене, с треском рухнуло бревно, и еще один раненый тонко, по-заячьи закричал. Перебьют нас тут, как кур, свои же перебьют! Надо уводить стрельцов. Тем более, у южных ворот Кирдяпину наверняка приходится туго. Там из-за вала слышался яростный разноголосый рев поляков.
      - Наумов! – со всей мочи закричал Андрей. – Все вниз! Раненых – в подвал!
Все сбежали в нижнее каменное жилье, троих раненых стрельцов отнесли в подвал, положили на топчаны, потом все вернулись в нижнее жилье, кто-то догадался вздуть лучину. Трое уцелевших стрельцов, считая с Наумовым, да Андрей с Горюном, - вот и все, что осталось от защитников верхнего жилья. Пока Андрей соображал, что делать, в верхнее жилье  угодило сразу несколько ядер с башен монастыря. Раздались гулкие удары, послышался треск, бревна верхнего терема рухнули на свод, с потолка посыпалась пыль. Стрельцы бросились на пол к стенам, но крепкий свод выдержал.
      Дуболомы безголовые! -  злился Андрей на пушкарей в монастыре. – Ведь Долгорукий наверняка на стене. Он что, не видит, что пушкари бьют по Пивному двору? То не отпускал любимого племянника ни на шаг, а тут, видно, решил разделаться с ним, чтобы меньше хлопот!   
      К Андрею подошел Наумов с черным от пороховой копоти лицом, лоб его перечеркивала большая ссадина, из которой сочилась кровь.
      - Что делать, сотник? – спокойно спросил он. – Перебьют наших на дворе. Надо выручать.
      От его голоса к Андрею вернулось спокойствие. Да, Наумов прав, нечего тут отсиживаться. Кирдяпин может не удержать южные ворота.
      - Все живые – за мной! - закричал он – К южным воротам!   
      Они выскочили во двор. Длинная осенняя ночь уже заканчивалась, - Андрей успел удивиться, что так быстро, - небо за монастырем светлело. А тут и пушкари в башнях догадались прекратить огонь, сразу стало заметно тише, слышались только отдельные запоздавшие пушечные выстрелы от монастыря, да редкий грохот польских батарей. У северных ворот изредка раздавались выстрелы пищалей, поляки с северной стороны особо не лезли, знали, что там им придется перебираться сразу через две речки, и старались огибать вал Пивного двора с южной стороны. У восточных ворот стрельцы палили без торопливости, видно, там поляков отогнали от ворот монастырские пушки.
      Зато у Кирдяпина выстрелы громыхали часто и беспорядочно, слышался многоголосый крик за валом и гулкие удары тарана в ворота. Андрей кинулся туда, за ним бросились остальные.
      И тут левее и впереди за Глиняным оврагом, там, где стояла ближняя левая польская батарея с мощными пушками, послышался небывалой силы взрыв. Андрей оглянулся. На месте самой зловредной батареи к небу поднимался быстро остывающий огненный столб, и от него несся чудовищный грохот. Потом все резко стихло.
      - Казаки взорвали польские пушки, - услышал Андрей откуда-то издалека голос Наумова. – Молодцы, удальцы! Живы бы остались.
      Андрея будто подстегнуло. Юрко взорвал Трещеру! А он стоит дурак-дураком и не знает, что делать.
      - К южным воротам! – завопил он и загрохотал сапогами по лестнице вниз.
Горюн, Наумов и трое стрельцов бросились за ним. Прибежали они вовремя. Озверевшие поляки ради спасения животов своих от огня с трех сторон нашли тяжелое бревно и колотили его торцом в створку ворот. Ворота трещали. Стрельцы Кирдяпина стояли на земляном валу и палили из пищалей в узкие бойницы между срубами.
      - На срубы! – крикнул Андрей Наумову.
      Он с разбегу взбежал на земляную насыпь и полез по плотно уложенным венцам на сруб. Стрельцы с чертыханиями и матерщиной карабкались по скользким бревнам за ним. Отчаяние придало ему сил и ловкости. Он залез на самый верх, упал на сырую глину, выдвинул дуло пищали вниз и посмотрел на ворота. У ворот толпилось не меньше сотни поляков. Они суетились, кричали, кое-кто палил из пищалей в створки ворот. Десятка два из них обхватили с двух сторон длинное бревно, дружно раскачивали его и с размаху били в ворота.
      Андрей прицелился в переднего рослого поляка в медном нагруднике, с перьями на шлеме и выстрелил. Пуля пробила кирасу, поляка с силой отбросило, он упал, но остальных это не остановило. Бревно продолжало равномерно со страшной силой колотить по створке ворот. Пока Андрей перезаряжал пищаль, рядом упал Горюн и протянул ему свою. Андрей снова прицелился и выстрелил. Еще один поляк выпустил бревно и повалился на землю. Наумов и три стрельца уже забрались на вал и принялись стрелять по полякам. Упали еще два поляка.  Бревно выскользнуло у оставшихся из рук, и они разбежались, прижались к подножью вала. Наумов и его стрельцы стреляли редко, каждый сам перезаряжал пищаль. Андрей же с помощью Горюна палил с короткими перерывами.
      Кирдяпин внизу сообразил, наконец, что целиться с вала лучше, чем через узкие просветы между срубами, и погнал своих стрельцов наверх. Теперь уже полтора десятка пищалей без промаха расстреливали с вала толпу растерявшихся поляков. Те вопили, метались все бестолковее и, наконец, стадом шарахнулись вдоль вала к спасительному оврагу, покатились с крутого обрыва к Кончуре. Андрей выстрелил вдогонку еще два раза, один раз попал, второй раз промахнулся. Поляки уже карабкались по лестницам, по раскисшей глине на противоположный склон оврага, и пули потеряли убойную силу.
      - Стрельцы! – гаркнул Андрей во все горло. – Кончай палить! Береги порох!
      С вала громыхнул одинокий выстрел, и стрельба прекратилась. И тут с ближней правой польской батареи на Пивной двор из-за Вондюги посыпались ядра. Андрей и стрельцы скатились со срубов и прижались к подножью вала. Однако вал теперь не защищал их. Поляки стреляли по ним чуть не в упор. Ядра бешено прыгали по двору, отскакивали от каменных стен пивоварни, того и гляди перебьют всех. Андрей посмотрел на пивоварню и присвистнул. Ядра развалили деревянное верхнее жилье, от него осталась груда бревен, сверху на них косо сидела проломленная крыша, будто граненый шлем набекрень. Андрей перебежал ближе к Наумову, к ним на карачках подобрался Кирдяпин.
      - Надо бежать в пивоварню! – крикнул Андрей. - Тут мы на виду!
      - Как? – Наумов показал во двор, где неистово крутилось и скакало ядро.
      - Добежим!
      Андрей вскочил и помчался прямиком к пивоварне. Петлять и изворачиваться бесполезно, ядра прыгают по всему двору, не увернешься. Авось пронесет! Он благополучно добежал до продольной каменной стены пивоварни и с размаху упал на землю. Каменная стена неплохо защищала от выстрелов, хотя если ядро отскочит, можно угодить под него. Вскоре к нему подбежали остальные. Из десятка Кирдяпина уцелело восемь человек, одного стрельца поляки убили из пищали у ворот, а один не добежал до стены, ядро разбило ему голову на полпути к спасению.
      Андрей отдышался. Первая мысль: как там Сухотин у восточных ворот? Он посмотрел в ту сторону. У восточных ворот недвижно лежали два тела в стрелецких кафтанах, больше никого. Слава Богу, - перекрестился Андрей. – Догадался Сухотин, увел стрельцов из-под пушек. Он повернулся к Наумову и неожиданно для себя захохотал. Красный кафтан Наумова обильно покрывала глина, лицом десятник напоминал лешего, даже волосы залепила жидкая грязь.       Кирдяпин выглядел не лучше. Десятники недоуменно смотрели на Андрея, потом увидели друг друга и тоже захохотали. Вокруг сыпались польские ядра, а они не могли остановиться и заходились в неудержимом смехе. Успокоились они нескоро.
      - Уходим в подвал, - сказал Андрей.
Стрельцы гуськом пробрались вдоль стены ко входу в пивоварню. Торцовая стена опять открыта для польских пушек, дверь в пивоварню висела на одной петле и почти закрывала вход.
       - А! – заорал Андрей и бросился ко входу. Он ухватился за дверь, рванул ее, однако уцелевшая петля не поддалась. И вдруг дверь вырвалась из его рук и отлетела в сторону, а чья-то мощная рука схватила его за шиворот и втолкнула в темный проем. Он тут же метнулся в сторону от двери, и натолкнулся на Горюна. Так этот разбойник спас его и всех остальных! Только его немереная сила могла вырвать кованую петлю из каменной кладки! От избытка чувств Андрей хлопнул Горюна по плечу, тот осклабился. Смотри-ка, взаправду научился мужик улыбаться!
      В просторном подвале толпилось много народу. В дымном свете лучин Андрей разглядел Сухотина, - упрямый десятник оказался догадлив, увел стрельцов из-под убойного огня пушек! Тут же он увидел всех своих стрельцов, с ними перемешались измазанные в глине, как нечистая сила, казаки, чернели рясы монахов. Все вернулись! Теперь можно пересидеть, пока полякам не надоест тратить порох и ядра по пустому двору. К нему подошли Юрко и Ферапонт.
      - Живой, чертяка! – Юрко обнял Андрея. – не ждал, не гадал. Думал, перебили вас тут ляхи. Со стороны – тут у вас черт-те что творилось!   
      Брат Ферапонт осуждающе покачал головой, осенил Андрея и Юрко троекратным крестным знамением и степенно промолвил:
      - Возблагодарим Господа за спасение жизней наших и за погибель еретического воинства.
      - Возблагодарим! Еще как возблагодарим! – захохотал Юрко. – Сколько же нас уцелело?
Кирдяпин у южных ворот потерял двух стрельцов, Сухотин у восточных тоже оставил двоих, поначалу ему там пришлось жарко. Из наумовского десятка одного убили у северных ворот, одного прикончило ядро из монастырской пушки у подножья вала, да еще двоих ранило на верхнем жилье.
      У Юрко убитых оказалось побольше, он потерял на вылазке восемь человек убитыми да троих ранило. Из монахов погиб один брат Вассиан. Казаки вынесли из боя своих убитых и раненых, монахи принесли обгоревшее тело брата Вассиана.
      - Пока казаки резались с пушкарями, мы забили пушки «чесноками». А братья Вассиан и Галасий набили Трещеру порохом, вкатили ядро, заклинили десятком «чесноков» и подожгли, - печально сказал брат Ферапонт. – Пушка лопнула, и брат Вассиан погиб.
      Собравшиеся в подвале жадно пили воду, так что одна сорокаведерная кадь быстро опустела почти на треть. Монахи сложили тела погибших у стены, омыли и перевязали раненых, уложили их на топчаны. После этого они встали у тел и запели печальный псалом.
      Стрельцы и казаки съели холодную кашу, сдобренную соленым нутряным салом, по половине ржаного хлебца, обильно запили водой и завалились спать на топчанах и прямо на полу у стен. Подвал заполнился разноголосым храпом, иногда кто-то из спящих вскрикивал, - остывал от схватки. Андрей велел Горюну спать, тот послушался, а сам он с Юрко и братом Ферапонтом поднялся в разрушенное верхнее жилье. Собственно, от жилья осталась лишь груда бревен, вроде безобразного шалаша.
   Друзья смотрели во все стороны поля недавней битвы. Уже стало развиднеться, Андрей удивился, как быстро прошла долгая осенняя ночь. За Вондюгой поляков не видно, только изредка стреляют пушки обеих батарей справа. Они перенесли огонь на монастырь, и опасность для Пивного двора миновала. Запасная стена стояла пустынной, на месте самой мощной левой батареи копошились мужики, разбирали завалы под охраной нескольких конных шляхтичей. Брат Ферапонт перекрестился:
      - Упокой, Господи, безгрешную душу раба Твоего Вассиана.
      Андрей и Юрко перекрестились, помолчали в память о героическом монахе. Потом Андрей сказал:
      - Они же опять могут полезть сегодня со злости. Надо готовиться.
Юрко покосился на печального брата Ферапонта и небрежно махнул рукой:
      - Ляхи так получили по зубам, неделю будут зализывать раны. Не я один водил казаков на вылазку. А сколько их положили у стен! Вы с сотню перебили, не меньше, на Поварне стрельцы отбивались, я видал. На Красной горе сильный взрыв слышался. Нет, Андрюха, оставь ты тут пяток караульных, а с остальными иди в монастырь. Я часа через два уведу казаков, надо попариться в баньке, от грязи отмыться. Ты со мной, брат Ферапонт?
      Брат Ферапонт молча кивнул головой, он скорбел о погибших, о брате Вассиане.   




Глава 6. Кабы не брат Ферапонт


      Оторваться от губ Дарьюшки казалось невозможным. Андрей забыл обо всем на свете, забыл о времени, о тесном чуланчике, где они сидели, о воеводах и своих стрельцах, о поляках под стенами монастыря. Прошла целая вечность, но вот Дарьюшка уперлась ладошкой в грудь Андрею, отстранила его, отняла свои губы от его губ, глубоко-глубоко вздохнула и чуть слышно прошептала:
- Ох! Чуть не задохнулась! 
      Только тут Андрей почувствовал, что его грудь разрывается от задержанного вдоха. Они сидели в темноте чуланчика, ошалевшие от счастья, тесно прижавшись друг к другу, тяжело дышали и не могли разнять объятия. Сердце его бешено колотилось в груди. Чуть переведя дух, он еще крепче прижал к себе девушку и потянулся губами к ее губам. Однако Дарьюшка положила нежную и душистую ладонь на его губы:
      - Хватит, миленький мой.
      - Нет!
      - Мне пора, Андрюшенька. Матушка Марфа станет меня искать, разгневается, и мы больше не увидимся.
      Увидеться снова! Только бы увидеться снова! Андрей закусил губу до нестерпимой боли, разнял объятия, снял руку с плеч Дарьюшки.
      - Завтра! – шепнул он.
      - Не знаю, миленький. Я дам тебе знать.
      Андрей снова обнял Дарьюшку и прижал ее к себе крепко-крепко, так что в ее груди что-то тихонько пискнуло. Дарьюшка слабо посопротивлялась, но сдалась, и их губы снова слились в долгом поцелуе. Потом девушка решительно отстранилась.
      - Надо идти, миленький, - еле слышно прошептала она печальным голосом.
Андрею больше всего на свете хотелось еще хоть немножко побыть с ней, но Дарьюшка поднялась со скамейки и потянула его за руку.
      Они неслышно проскользнули по темному узкому проходу, девушка толкнула дверь, и они вышли на крыльцо. На ступеньках сидели те же самые две караульные старухи-монахини. Они разом искоса поглядели на молодого стрельца, и одна буркнула то ли с осуждением, то ли с завистью:
      - Ишь, греховодник!
       Даже в ночной темноте Андрей почувствовал, как вспыхнуло лицо        Дарьюшки.
- Матушка Исидора, матушка Анисья, - сладким голоском пропела она, - Я буду        молиться за вас!
      И она тенью исчезла за дверью. Андрей счастливо вздохнул и легко сбежал с крыльца. Спиной он чувствовал недружественные взгляды монахинь. Ишь, старые ведьмы! – беззлобно подумал он. – Сами пожили свое, поди, уже по сорок лет каждой, вот и завидуют! Быстрыми шагами он завернул за угол и направился к монастырскому училищу, где в тесноте разместились стрельцы яузского полка. Он поглядел на небо, сквозь просветы в облаках виднелись звезды, Большой Ковш уже начал опрокидываться, и Андрей снова глубоко вздохнул, на этот раз печально. Пора вести стрельцов на новое долгое сиденье в Пивной двор.
      Два дня отдыха в монастыре после первого приступа поляков пролетели как единый миг. В первый день защитники Пивного двора отмылись в баньке, хорошо попарились, сменили исподнее, отоспались, поели горяченького. Монахини за это время отчистили им кафтаны, выстирали бельишко, залатали и заштопали прорехи, и уже в первый вечер две из них принесли стрельцам чистое белье и одежду. Дарьюшка, - умница и светлая головка, - догадалась напроситься помочь им. Ясное дело, стрельцы тут же распетушились, полетели шутки-прибаутки, кто-то захотел потрогать одну монашенку, та негромко, но игриво взвизгнула. Андрей твердо пресек непотребство.
      - Стрельцы! – уже привычно гаркнул он, как командовал на Пивном дворе. – Укороти руки!
      Стрельцы насупились, но перечить своему храброму и суровому начальнику не стали. Андрей осмелел и вызвался проводить монахинь и молоденькую послушницу к их жилью. По дороге Дарьюшка скромно молчала, зато сестра Евпраксия не закрывала рот. Перед первым приступом Долгорукий переселил монахинь из Подольного монастыря за крепкую стену в митрополичьи палаты. Их набралось ни много, ни мало, сорок три монашки, восемь послушниц да две вольные девицы-прислужницы вместе с Дарьюшкой.
      На крыльце митрополичьих палат сидели две старых инокини. Обе монашки, которых провожал Андрей, проскользнули в дверь, а старые ведьмы сурово преградили путь молодому стрельцу. И тут впервые заговорила Дарьюшка. 
      - Матушка Исидора, матушка Анисья, - проговорила она умильным голоском. – Это стрелецкий сотник, боярин Андрей. Князь Долгорукий послал его посмотреть, что надобно нам из припасов.
      Одна матушка-ведьма насупилась, зато вторая расплылась в улыбке.
      - Коли так, Дашутка, проведи сотника-боярина. – И совсем игриво добавила: - Выведешь его сама в целости и невредимости.
      Ах, старая ведьма! И ты туда же! – чуть не вырвалось у Андрея, но он сдержался, в пояс поклонился старухам, важно надул щеки и степенно шагнул за дверь.
      А потом они с Дврьюшкой в тот первый вечер сидели в углу небольшой палаты и смотрели друг другу в глаза. Андрей молчал, язык у него вдруг будто окостенел. Мимо них то и дело черными тенями проходили монахини и косились на  стрелецкий кафтан. А Дарьюшка говорила и говорила негромким, приятным голосом:
      - Я знаю, ты сын боярина Петра Грязного. Матушка твоя по рождению княжна Долгорукая. А мой батюшка – боярин Илья Девочкин, он из дворян, его боярином возвеличил Самозванец, поставил казначеем. Батюшка говорил, Самозванец – истинный царь Дмитрий Иоаннович. А потом люди Шуйского убили Самозванца, а батюшку Шуйский велел насильно постричь в монахи, его отослал в монастырь на Белоозеро. У батюшки много друзей, они сумели перевести его сюда, в Троицу, он стал тут казначеем.
      - Так отец Иосиф – твой батюшка? – ахнул Андрей.
      Дарьюшка кивнула и продолжала говорить нежным голосом, а глаза ее неотрывно глядели в глаза Андрею. Такие красивые, сияющие серые глаза с длинными и густыми, темными ресницами! Видно, ей тут больше приходилось молчать, и теперь она отводила душу. А может, просто видела смущение молодого стрельца и не хотела, чтобы он невзначай выдал их обоих неосторожным словом.
      - Я тогда жила два года у дяди моего, Андрея Власьева, матушкиного братца, а когда батюшка приехал сюда, он забрал меня в Троицу. Сюда пришли инокини из Новодевичьего, у них за игуменью матушка Марфа, батюшка упросил ее взять меня к себе.
      - Ты послушница?
Он с трепетом ждал ответа, от этого ответа очень многое зависело. Если Дарьюшка послушница, то он должен оставить ее в покое и забыть о ней, чтобы не навлечь на нее многих бед.
      - Нет, - тихонько засмеялась Дарьюшка. – Матушка Марфа зовет меня когда гоф-фрейлиной, когда камеристкой. Держит при себе, ни на шаг не отпускает, такая скука. Матушка Марфа ведь ливонская королева!
       - Она – Мария Владимировна, княжна Старицкая, двоюродная сестра царя Иоанна Грозного? – еще больше удивился Андрей.
      Ну и дела в монастыре! А он-то думал, тут простые монашки. Глядишь, и те старые ведьмы на крыльце – тоже королевы какие или принцессы!
      - Да,- ответила Дарьюшка. – Мне батюшка про нее все рассказал. Она последняя прямая Рюриковна. Ее выдали за короля Ливонии Магнуса. Потом Магнус умер, она жила в Кракове при дворе короля Сигизмунда Третьего. У нее была дочка Евдокия. Когда Годунов убил Дмитрия Иоанновича, а потом отравил царя Феодора Иоанновича, Мария Владимировна с Евдокией остались последними из прямых Рюриковичей. Они мешали Годунову сесть на престол, он вызвал их в Москву, обещал золотые горы, а когда они приехали, он насильно постриг Марию в монахини именем Марфа. А дочка ее Евдокия тут же умерла. Больше Рюриковичей никого не осталось, и Годунов сел на престол.   
      Мимо них опять прошмыгнули монахини. Сразу три.
      - Дарьюшка, - тихо проговорил Андрей. – А тебе ничего не будет за меня?
ет, - так же тихонько ответила Дарьюшка и улыбнулась.
      От ее голоса, от ее улыбки у Андрея потемнело в глазах.
      - Меня тут все жалеют. За батюшку, за сиротинство. Как Шуйский постриг батюшку и отобрал наше имение, матушка с горя умерла. Меня тут доченькой все называют. Даже матушка Марфа, а она на всех кричит и топает. Все добивается престола, письма пишет королю Сигизмунду, цесарю-императору в Вену. Она ненавидит Годунова, хоть он и помер уже, он насильно постриг ее, а Евдокию отравил. И Шуйского ненавидит, называет шубником, выскочкой. Ты не знаешь, почему Шуйский – шубник?
      - Знаю, – усмехнулся Андрей. - Он до царства  держал в Москве всю торговлю шубами.
      - Какой ты умный! – восхитилась Дарьюшка. – А матушка Марфа говорит, на престоле в Москве должна сидеть она, настоящая Рюриковна.
      - Как вы тут живете, Дарьюшка? - прервал ее Андрей. – Не голодаете?
      - Спасибо, живем ничего себе. В подвале тут полно припасов всяких. Там есть серебряная труба, из нее течет святая вода, тоненько так. Банька есть, - Дарьюшка слегка покраснела. – Живем, слава Господу.
      - Тут полно казаков, стрельцов, - забеспокоился Андрей. – Не обижают?
      - Нет, – Дарьюшка покраснела еще больше и понизила голос до еле слышного шепота. – А вот сестры сами бегают куда-то по ночам. Даже совсем старенькие, вроде матушки Исидоры.
      Перед ними выросла массивная женская фигура в монашеском одеянии и       приглушенным басом проговорила:
      - Дашутка, тебя матушка Марфа ищет.
И она быстро исчезла.
      - Ах! – Дарьюшка вскочила со скамьи. – Бежать надо. Матушка Марфа гневается на неслухов.
Она оглянулась и склонилась к самому уху Андрея.
      - Приходи завтра к крыльцу. Я проведу тебя сюда. - Она коснулась горячими губами его щеки и потянула за руку. – Иди, миленький!
      До следующего вечера Андрей не находил себе места. Он снова посадил своих стрельцов и Горюна готовить боевой припас, проверял склейку патронов, готовые припасы, За первый ночной приступ стрельцы истратили почти все патроны с порохом и пули, теперь надо готовить их с запасом. Но все равно время тянулось невыносимо медленно, хотя князь несколько раз призывал его и все расспрашивал о Пивном дворе и о поляках.
      Он еле дождался сумерек, прибежал к крыльцу митрополичьих палат и топтался около него на виду у вчерашних старых ведьм. Они сверлили его подозрительными взглядами и что-то бормотали. Потом открылась дверь, на крыльцо выскользнула Дарьюшка и упрекнула старух:
      - Матушка Исидора, матушка Анисья! Что же вы держите боярина Андрея на улице? Пойдем, боярин Андрей!
      Когда Андрей поднимался по ступенькам, одна из ведьм явственно прошипела:
      - Обидишь нашу Дашутку, - все у тебя отсохнет!
      В темном переходе Дарьюшка схватила его за руку, протащила несколько шагов и втолкнула в тесный чуланчик. Захлопнулась дверь, и Дарьюшка прижалась к его груди. Андрей неловко обнял трепещущее девичье тело.   
      И вот он после свидания торопливо шагал по тесным извилистым проходам между строениями к своим стрельцам. Князь еще днем велел выдать им недельный запас пропитания, порох, свинец, бумагу и шарсть, обещал прислать плотников и землекопов для восстановления разрушенного на Пивном дворе. Сегодня ночью он со стрельцами снова засядет на Пивном дворе. Всех убитых в ночь приступа стрельцов и казаков преподобный Иоасаф велел похоронить у заднего придела Успенского собора, Андрей взамен своих погибших получил новых стрельцов из яузского полка
      Но пока он не думал ни о Пивном дворе, ни о поляках, ни о новом приступе супостата. Его душа пела, и перед глазами стояло прекрасное лицо Дарьюшки с сияющими серыми глазами. Губы его еще чувствовали прикосновение ее горячих, мягких и несказанно нежных губ.
      На этот раз ни Андрею, ни стрельцам не пришлось скучать на Пивном дворе. Днем свободные от караула стрельцы готовили заряды и отсыпались, а по ночам в небольшом укреплении кипела работа. Монахи ночью привели плотников и землекопов через восточные ворота, и те до первых проблесков рассвета стучали топорами, молотками, пилили, копали землю. Эти негромкие звуки заглушались выстрелами польских пушек, которые вроде бы лениво, но без передышки продолжали обстреливать монастырь. Огня не разводили, чтобы не насторожить поляков, пусть считают, что стрельцы ушли.
      Знающие печное дело мужики сложили из камней очаг в подвале и вывели трубу через двери подвала и нижнего жилья. Теперь ночью стрельцы могли топить печь и не так мерзнуть. Поленьев под дровяным навесом хватит надолго. Землекопы завалили земляным валом северные и южные ворота изнутри.
Плотники разобрали груды бревен на месте разрушенного верхнего жилья, и связали на крыше крепкий двойной сруб с бойницами на все четыре стороны. Остатки бревен распилили и заделали крепкими щитами с узкими бойницами разбитые окна пивоварни. Такие же щиты с бойницами поставили перед обеими дверьми пивоварни.
      Бревен от верхнего жилья на все эти работы не хватило, и Андрей велел разбирать пустой амбар из-под хмеля. Выходящие к монастырю восточные ворота надежно укрепили и проделали в них бойницы. Андрей помнил, с каким трудом он карабкался по гладким бревнам на срубы вала и велел приделать ко всем срубам приступки из чурбаков. Глину наверху срубов застелили широкими досками, чтобы лежа палить из пищалей во врага и не извозиться в мокрой глине.
      После совета с десятниками он разделил стрельцов на три караула, и теперь один десяток постоянно следил за поляками из укрытий. Первые двое суток из-за этих хлопот он спал урывками, но потом решил, что караульный десятник ночью справится сам. Он стал спать ночью, но беспокойство часто срывало его с топчана, и он отправлялся проверять караулы и подгонять мужиков.
      - И чего тебе, сотник, не спится? – проворчал как-то ночной десятник Сухотин. – Мы справимся, привычные. Иди, поспи, мало ли что днем будет.
      Днем Андрей подолгу смотрел на поляков из нового сруба на крыше пивоварни. В польском стане супостаты тоже не сидели сложа руки. Мужики под надзором поляков прокопали широкие ступени в склонах Глиняного оврага, застелили их досками. При новом приступе супостату не придется мазаться в грязи и скользить по мокрой глине. Мужики насыпали новые высокие валы у батарей, обвязали их бревнами.
      Много их суетилось на ближней левой батарее, разоренной казаками и монахами. При вылазке брат Вассиан взорвал Трещеру, а остальным пушкам казаки и монахи забили в жерла ядра, намертво заклинили их железными чесноками и сбросили орудия с обрыва в Кончуру. Теперь поляки заставляли мужиков бродить по грудь в ледяной воде, нащупывать пушки, и веревками вытаскивать на обрыв.
      По ночам Андрей тоже забирался в сруб на крыше и смотрел на врага. Там работы продолжались и ночью. Перед Запасной стеной горели костры, в перерывах между выстрелами пушек слышался перестук топоров, тяжкие удары о подмерзшую землю. Поляки снова делали турусы, но на этот раз далеко, у Красной горы. Андрей слышал, как ночами в польском лагере вдруг то тут, то там вспыхивала перестрелка, слышались приглушенные расстоянием звуки схваток. Это воеводы не дают покоя врагу, посылают казаков на вылазки. В такие минуты он вспоминал Юрко и брата Ферапонта и отчаянно завидовал им. Они бьют супостата, а он сидит тут и командует полусонными плотниками и землекопами.
      Однако спокойная жизнь на Пивном дворе продолжалась недолго. Поляки быстро разглядели результаты ночных работ, и на третью ночь зловредная ближняя батарея принялась обстреливать пивоварню. Пушкари палили наугад, но из-за близкого расстояния ядра падали с большой силой, бешено скакали по двору и причиняли немало беспокойства. В первую же ночь ядра убили наповал двух землекопов у опасных южных ворот и покалечили плотника у восточных. Эти места оказались открытыми для польских пушек.
      Мужики побросали рабочую снасть и кинулись в каменную пивоварню спасать животы свои, их крики переполошили стрельцов, спящих в подвале. Андрей тоже вскочил и кинулся из подвала в нижнее жилье. Там столпилось множество возбужденных мужиков, у стены лежали двое убитых, на полу стонал раненый. Угрюмые, лохматые, перемазанные в глине землекопы  и плотники громко гомонили.
      - Кто старший! – крикнул Андрей. – Подойди ко мне!
К нему приблизились двое. Шум немного стих.
      - Боярин, - хмуро сказал один со стружками в бороде, видно, из плотников. – Не дело так. Перебьют нас, как курей. Мы же православные люди, не скот какой.
      Андрей сгоряча чуть не начал орать, но сдержался. Он узнал в старшем того мужика, который так ловко распоряжался при захвате турусов на Красной горе.
      - Тебя как зовут, отец? – спросил он.
      - Никифор Маслов.
      - А тебя? – обратился Андрей ко второму, с ног до головы перемазанному в глине.
      - Тихон я, Кудря.
      - Вот что, Никифор Маслов и Тихон Кудря, - начал Андрей, но замолчал, потому что из подвала поднялись Наумов и Кирдяпин, а за ними маячили почти все стрельцы. 
      - Приступ, что ли? - спросил Наумов и широко, с хрустом зевнул.
Мужики опять загалдели.
      - Ишь, спят государевы люди! В каменном подвале!
      - А нас, выходит, на убой?
      - Дают пятак в день, а хлеб горбушка – грош. Нешто дело?
      - Мяса ребятишки не видят! Больница – гривенник за день!
      - Пошли назад, в монастырь!
      Андрей громко сказал старшим:
      - Успокойте мужиков, надо поговорить.
      Старшие кое-как усмирили мужиков, галдеж стих. Андрей громко заговорил.
      - Православные! Вы делаете святое дело. В первом приступе мы положили тут две сотни супостатов. Наших стрельцов и казаков полегло, считай, два десятка. Они  жизни свои отдали, а супостата на Пивной двор не пустили. Мы врагу, как заноза в заднице. Скоро ляхи снова пойдут на приступ. Если вы уйдете, они перебьют нас, поставят тут свои пушки. Тогда в монастыре всем придется худо. Надо укреплять Пивной двор. А как, - давайте думать. Чтобы вы целы остались, и враг не взял  его.
      В пивоварне наступила тишина. Первым нарушил ее Наумов.
      - Господа мужики, надо работать из укрытий.
      - Как?! – заорал кто-то.
      - Пушка – она не разбирает! – добавил другой.
      - Тихо! – крикнул Андрей. – Верно говорит десятник Иван Наумов.  Работайте из укрытий. У северных ворот и у восточных – открытое место для пушек. И по двору ядра скачут без помех, калечат без разбору. Надо ставить преграды и укрытия. У ворот за валами частоколы вкопать, двор перегородить щитами из бревен. Вы знаете лучше меня, как сделать. Никифор Маслов, Тихон Кудря, расставьте людей, чтоб их не задели ядра.
      - Ага! – яростно завопил кто-то в толпе. – Нас, значит, под пушки, а сами – в подвале спать?
      - А пропитание нам святые отцы за деньги дают! – крикнул еще кто-то. – И в больницу без денег не берут!
      - А ну молчать! – раздался громоподобный рык.
Андрей чуть не вздрогнул от неожиданности и оглянулся. Горюн! Открыл рот, молчальник! А Горюн гремел:
      - Я пойду на южные ворота! Кто со мной?
В общем молчании  кто-то спросил:
      - А ты кто будешь?
      - Я такой же мужик. С большим воеводой Иваном Болотниковым бил царских стрельцов. А ныне с царскими стрельцами бью поляков. Выгоним их, с царями сами разберемся. Русь святую оборонять надо, мужики. Ну, кто со мной? Тихон, Никифор, отберите охотников, будем ладить щиты по всему двору. А прочие – на восточные ворота и на верхнее жилье. Там полегче.
      Так с неожиданной помощью Горюна усмирился, не начавшись, бунт перепуганных мужиков, и работы возобновились. К рассвету весь двор перегородили короткие прочные стенки-щиты из бревен. Теперь ядра не скакали бешено по двору, и мужики могли работать даже днем под защитой этих стенок.
      Однако беда не приходит одна, и вечером выявилась другая, пострашнее. Зловредная батарея продолжала обстрел, к ней присоединились три пушки ближней левой. Мужикам пора возвращаться на день в монастырь, но ядра тяжким градом сыпались на Пивной двор, и отправлять мужиков по открытому месту к Западным воротам монастыря Андрей не решился. Показывать же им тайный ход он не хотел. Пришлось оставить их в пивоварне на весь день. Однако кормить их оказалось почти нечем. Сотня изголодавшихся работников за один раз прикончила почти весь остаток  недельного запаса пропитания. А тут к Андрею подошел Сухотин и с оглядкой негромко сказал:
      - Сотник, вода кончается. Последнюю кадь чуть не наполовину распочали.
Вот тут Андрею пришлось сильно почесать темечко. Без пищи человек долго протерпит, а без воды и дня не протянет. Он собрал десятников.
      - Может, по ночам таскать из Кончуры? – предложил Кирдяпин.
      - Перебьют водоносов, - возразил Сухотин. – Колодец надо копать. Тут две речки, вода должна стоять неглубоко. Всего-то делов – один день.
      - Нет, - заявил Наумов. – Не может того быть. Тут Пивной двор. Без воды пиво варить никак невозможно. Должна быть вода на дворе! Надо искать.
      Андрей с Горюном, десятники, свободные от караула стрельцы целый день шарили по двору, просмотрели все закоулки, все углы в уцелевших амбарах и сараях, прошли по всему валу. Никаких следов источника воды. А тем временем вода в последней кади быстро убавлялась. К вечеру Андрей послал Горюна тайным ходом в монастырь.
      - Найди брата Ферапонта или отца Родиона. Пусть скажут, где вода.
Глубокой ночью Андрея кто-то потряс за плечо. Он вскочил и увидел над собой могучую фигуру Горюна, а за ним стоял брат Ферапонт с несколькими монахами-схимниками.
      - Пошли, Андрей, - коротко сказал брат Ферапонт.
      Они двинулись в дальний конец подвала. Там у торцевой стены плотно стояли в два ряда по высоте огромные бочки по сотни две ведер. Монахи принялись их раздвигать. Андрей послал Горюна за стрельцами Наумова и стал помогать монахам.Пришли стрельцы, и вскоре между бочками образовался проход к торцевой стене. Дружными усилиями расчистили место вдоль стены, и вот показался черный проем в каменной кладке, а возле него – вделанный в пол железный ворот с рукоятками. От барабана в проем уходили натянутые цепи. Над проемом чуть выше человеческого роста, по высоте огромных бочек, из стены торчала блестящая, вроде серебряная труба с жерлом в полпяди.
      - Ну-ка, брат Малафей, - негромко сказал брат Ферапонт, - начнем, благословясь.
      Они перекрестились, навалились на рукоятки и принялись вдвоем крутить барабан. Где-то в глубине проема послышалось лязганье цепей, скрип, глухое постукивание. Монахи продолжали крутить барабан. И вот из трубы на пол хлынул поток воды. Все остолбенели, но вода тут же перестала течь, только на полу блестела большая лужа. Братья Ферапонт и Малафей молча продолжали налегать на рукоятки барабана. Снова хлынула вода и опять прекратилась. Брат Ферапонт отпустил барабан, утер пот со лба и сказал Андрею:
      - Поставьте бочку под трубу. И пусть стрельцы крутят.
Трое стрельцов подкатили огромную бочку под трубу, двое ухватились за рукоятки. Барабан закрутился, цепи залязгали, из проема снова послышалось постукивание и поскрипывание. Из трубы хлынула в бочку вода, перестала, снова хлынула. Каждый раз выливалось не меньше двух ведер.
      - Ишь, - усмехнулся Наумов, – святые отцы знают дело, пиво на серебряной воде варили.
      - Надо поставить у прохода караул, - негромко сказал брат Ферапонт.
      - Да, мужикам про то знать не надобно, - согласился Наумов и крикнул: - Зубов! Колоб! Встаньте в караул у прохода, никого не пускать.
      Андрей распрощался с братом Ферапонтом и его схимниками у тайного хода.
      - Мы принесли вам пропитание на неделю,на всех,  - сказал брат Ферапонт. – Князь Григорий Борисович велел мужиков беречь. Они работают на Поварне, на Конюшенном дворе, на Воловьем, в Подольном монастыре. Руки везде нужны. Когда у тебя закончат, сразу посылай их назад, не тяни.
      - Как там Юрко? – спросил Андрей.
      - Чуть не каждую ночь ходит на вылазки.
      - Потерь много?
      - Есть, - коротко ответил брат Ферапонт и перекрестился. – Упокой, Господи души убиенных православных воинов в царствии Твоем. Прощай, Андрей, и да будет милость Господа с тобой и с твоими стрельцами.
       Андрей старательно закрыл лаз в тайный ход и заметил, что одна поленница уже заметно укоротилась. Вот и еще одна задачка скоро появится, дровами придется запасаться на зиму. 
      Мужики работали на Пивном дворе без малого две недели. Они больше не пытались бунтовать, однако однажды утром к Андрею подошел Никифор Маслов и негромко пробурчал:
      - Боярин, у меня Селиван Молокча пропал.
      - Как пропал? Ядром убило?
      - Нет, не убило. Пропал и все.
      - Ангелы унесли на небо? – не удержался от насмешки Андрей.
Никифор упрямо смотрел под ноги и не поднимал голову.
      - Грех смеяться, боярин. Кажись, сбежал Селиван. Он наш, с Клементьевки. У него там семья осталась, на пожарище. Может, туда побежал.
      - Ну и черт с ним! Сбежал и сбежал. Поляки ему покажут, где раки зимуют. Назад прибежит. 
   На другое утро старшие не досчитались сразу двух работников. Андрей при мужиках велел караульным по ночам не дремать, смотреть в оба, а по беглецам палить без пощады. Беглецы могут много рассказать полякам про Пивной двор.
К счастью, вскоре мужики закончили работы, и Андрей с легким сердцем выпустил их ночью через восточные ворота. Он загодя послал Горюна тайным ходом в Пивную башню, дабы предупредить сторожей. Толпа мужиков с носилками, гружеными лопатами, топорами и пилами рысью побежала по открытому месту к Пивной башне и вскоре растаяла в темноте. Вдогонку им поляки не выпустили ни одного ядра, пушки продолжали громыхать все так же лениво, но без перерыва.
      А через два дня и поляки прекратили работы, убрали землекопов, плотников и принялись веселиться. Андрей тут же послал Горюна сказать князю, что ночью поляки пойдут на приступ. Горюн быстро вернулся, а к вечеру на Пивном дворе снова появились монахи во главе с братом Ферапонтом. На этот раз их оказалось два десятка, у всех на куколях виднелись нашитые белые холщовые кресты. Это полностью убедило его в том, что ночью поляки начнут второй приступ. Андрей подошел под благословение и на всякий случай спросил брата Ферапонта:
      - Приступ?
      - Да, - ответил тот и добавил: - В монастырь бегут от еретиков мужики и казаки. Говорят, поляки ночью пойдут на приступ.
      - Здоров будь, сотник! - Раздался из-за спины монахов веселый голос.   
       - Юрко! Вот чертушка!
Друзья обнялись, брат Ферапонт осенил их крестным знамением.
      - Где укроешь моих удальцов? – спросил Юрко. – У меня их целая сотня.
      - Веди в пивоварню, куда еще, места в подвале хватит.
      - Я слыхал, тебе брат Ферапонт там воду нашел. А пивка бочки две-три не попалось? Или чего покрепче?
      - Мы бы тоже не отказались от пива, - подхватил шутку подошедший Сухотин, стрельцы которого сейчас сидели на карауле в укрытиях.
      - Так и быть, приволоку вам польских настоек и наливок, - пообещал Юрко. –Беловежская зубровая у них больно хороша.
      Андрей теперь расставил стрельцов немного по-другому. Десяток Кирдяпина занял укрытия у восточных ворот, Сухотин со своими затаился у южных, там же на срубы поднялись монахи. Наумов поставил пятерых у северных ворот, а сам с остальными стрельцами поднялся к начальникам в сруб на пивоварню. Два десятка казаков Юрко поставили на западную стену, в сторону оврага. Друзья сидели у бойниц, уже начинало смеркаться, но поляки все еще веселились.
      Кончался октябрь, и хотя снег пока не выпадал, но по ночам заметно морозило, к утру земля каменела, а у берегов Кончуры и Вондюги на воде появлялся тонкий ледок. Андрей слегка ежился в стрелецком кафтане. Брат Ферапонт сидел неподвижно, он то ли пододелся под рясой, то ли просто стойко терпел угнетение плоти, как подобает слуге Господню. Андрею страшно хотелось спросить друзей о Дарьюшке, но он боялся насмешек Юрко и опасался задеть иноческое целомудрие брата Ферапонта. Он заговорил о другом.
      - Говоришь, от поляков бегут к нам, брат Ферапонт?
      - Бегут, - ответил тот.
      - Каждый день бегут, - подхватил Юрко. – Ляхи держат казаков хуже скотины. Сами сидят в избах, а казаки мерзнут в шатрах и шалашах. Конечно, бегут казаки. Я прознал, у Лисовского служит полковником мой знакомец, Тарас Епифанец. При  вылазке я послал к нему хлопца, да тот как в воду канул. Нынче опять пошлю. 
      Юрко закутался поплотнее в теплый кунтуш с рысьим воротником и рысьей же оторочкой, ухмыльнулся в ответ на взгляды друзей и продолжал:
      - И от нас бегут. Мужики бегут. Дворяне бегут, ну, эти надеются получить от Вора боярство.
      - А казаки? – ехидно спросил Андрей.
      - И казаки, - вздохнул Юрко. – От ляхов к нам, от нас к ляхам. Видно, везде одно. Все бегут туда-сюда.
      - Служители Божьи не бегут, - сурово возразил брат Ферапонт.
      - Не бегут, не бегут, - заверил Юрко. – Им некуда бежать. У ляхов им две дороги: принимать еретическую веру или садиться на кол. Вот и не бегут.
      - Они тверды в вере, - стоял на своем брат Ферапонт.
      - Ха, - усмехнулся Юрко. – Куда как тверды. Вон Филарет Романов! Куда как тверд! Шуйский его поставил патриархом, потом согнал с патриаршего престола. Теперь Вор тоже поманил Филарета патриаршеством, и тот стразу прибежал в Тушино.
      Брат Ферапонт выпрямился, глаза его засверкали, Юрко тут же примирительно заметил:
      - Я и говорю, даже Филарет веру не сменил.
      - Не судите, да не судимы будете, - начал брат Ферапонт, но тут Андрей решил вмешаться. Не хватало, чтобы его друзья разругались, а то и за сабли бы не схватились из-за чепухи. Он повернулся к Юрке.
      - Ты опять на батареи? Сходил бы ты вон на ту, ближнюю справа за Вондюгой. До того зловредная! Гвоздит и гвоздит по нам день и ночь.
      - Может и пойду, - неопределенно ответил Юрко. Он помолчал и признался.       – Мне воевода Алексей Иваныч велел пороху принести побольше. В монастыре становится туго с порохом, а твой князь-дядя велел не давать порох казакам. Мол, пускай сами добывают в вылазках. Так что, пойду на батареи. У пушкарей пороху много, а перед приступом им наверняка еще подвезли.
      - А ты, брат Ферапонт, тоже с казаками?
      - Нет, - буркнул брат и снова нахохлился.
      - Не обижайся, брат, - примирительно сказал Юрко. – Ну, болтанул я про служителей Господних, да про колы. Не со зла же. От большого ума. От очень большого ума! Прости, брат! Перед боем негоже обижаться.
       - Господь призывает нас прощать даже врагов, - уже мягче пробормотал брат Ферапонт.
      - Я уж выдам твою тайну, брат, - сказал Юрко. – Знаешь, Андрей, в прошлую вылазку мы взяли ротмистра Брушевского. Отбивался, гад, как бешеный. Притащили к воеводам, Долгорукий велел пытать его. Брушевский сказал, ляхи ведут подкоп под стену, а где, он не знает. Видно, на самом деле не знал, умер на пытке, а так и не показал место. Вот брат Ферапонт и будет искать подкоп.
      - Сотник! – раздался голос Наумова. – В овраге кто-то шевелится!
Тут же на западном валу в сторону оврага забухали пищали. Из оврага тоже раздались частые выстрелы, и вокруг сруба засвистели пули. Андрей пригляделся в темноту оврага, и ему тоже показалось какое-то шевеление в его глубине.
      - Эх, снежку бы, - вздохнул Андрей. – Или хоть бы месяц выглянул. А то глаза вылезут, не видать ничего.
      - А мне так лучше темнота, – откликнулся неугомонный Юрко. – В темноте и с девками лучше договориться, и от поляков схорониться.   
   Он тоже приник к бойнице и резко поднялся.
      - Пора, я пошел к хлопцам. Не поминайте лихом.
      - Милость Господа с вами, - отозвался брат Ферапонт.
      Юрко загрохотал по лестнице вниз, и вскоре на западном валу выстрелы участились.
      - А ты, брат Ферапонт?
      - Пусть поляки разгорячатся, - спокойно ответил тот и выстрелил из бойницы в сторону оврага.
      Вскоре в срубе загремели все пищали, тесное помещение заполнилось пороховым дымом. Андрей старательно высматривал в темноте за валом сгустки черноты и бил без промаха из двух пищалей. Горюн быстро заряжал оружие и подавал Андрею. Польские выстрелы гремели уже со всех сторон вала.
      На этот раз поляки шли на приступ совсем не так, как в первый раз. Они не кричали, не жгли факелы, от Запасной стены не доносилось развеселой музыки. Да и было их, как понял Андрей, гораздо меньше, чем в тот раз. Видно, главный приступ шел где-то в другом месте, а на Пивной двор наступало не больше трех сотен. И все-таки стрельцам пришлось похуже, чем в первый раз. Теперь поляки не проходили мимо двора к стенам монастыря, но стремились захватить сам Пивной двор. Они обступили вал со всех сторон.
      А тут Юрко увел своих казаков, и на западном валу почти не осталось защитников, там сверкали лишь отдельные вспышки. Незаметно исчез брат Ферапонт, и у южных ворот выстрелы тоже стали заметно реже. А из черной глубины Глиняного оврага поднимались все новые тени, они все плотнее окружали Пивной двор и скапливались у наружного подножия вала. Андрей разглядел над срубами у южных ворот тонкие концы одной осадной лестницы, другой. Вот черная тень поднялась над срубом. Андрей свалил поляка метким выстрелом.
       - Сотник, -  крикнул Наумов, - не пора на срубы? Больно много их с южной стороны!
      - Подожди, - откликнулся Андрей. – Горюн, ты пока тут повоюй вместо       меня.
Он подбежал к бойнице, выходящей на северную сторону. Там вспышки выстрелов тоже сверкали, но довольно редко, и со стороны поляков ответной стрельбы слышалось не густо. Тут все спокойно, полякам не с руки перебираться через две речки с вязкими берегами. Он выглянул через бойницу на восточные ворота. Кирдяпинские стрельцы тоже отбивались не слишком торопливо. А вот с западной стороны на валу сверкали лишь редкие выстрелы пищалей, зато из оврага раздавался сплошной грохот выстрелов.
      Ясно! Северные ворота удержит наумовская пятерка. На восточной стороне хватит тоже пятерых. Зато южную сторону и западную надо усиливать. Особенно южную. Западный вал круто нависает над Глиняным оврагом, и полякам там совсем негде приставить осадные лестницы. А вот Сухотину приходится туго.
      - Наумов! – крикнул он. – Иди на западный вал. Там наших совсем нет. А я пошел к Сухотину.
      Он послал Горюна сказать Кирдяпину, чтобы отправил пятерых стрельцов на южный вал, и сам побежал к южным воротам. Когда он взлетел по свежим приступкам на сруб, ему сразу пришлось выхватить саблю. Прямо на него с лестницы на вал соскочили два шляхтича. Рядом грохнула стрелецкая пищаль, пуля взвизгнула над его головой, и один поляк рухнул на доски. Второй кинулся на Андрея, сверкнула узкая прямая полоска палаша. Андрей бросил пищаль под ноги поляку и сделал выпад. Ему повезло, враг споткнулся о пищаль, потерял равновесие, и он пронзил концом сабли шею поляка.
      На лестнице выросла еще одна тень, Андрей, почти не глядя, полоснул саблей, и поляк с криком полетел вниз. А с другой лестницы поднимался еще один, за ним маячил следующий. Пистолетный выстрел ослепил Андрея, пуля свистнула у самого уха, но он с размаху ударил сапогом прямо туда, где должна быть голова поляка. Тот со сдавленным воплем свалился за сруб, Андрей же прыгнул к следующему, наотмашь рубанул саблей. Поляк отбил удар, и они заплясали на досках, выбирая момент. Шляхтич сделал опасный выпад, Андрей увернулся и тут же нанес сильный удар снизу из-под руки. Лезвие сабли попало поляку под кирасу, он выронил палаш и упал.
      Андрей перевел дух. Сухотин поднял свой десяток на срубы, стрельцы лежали на досках и били из пищалей вниз.
      - Сухотин!
      - Порядок, сотник. Теперь удержим!
      Сзади послышался шорох, Андрей отскочил, прикрылся саблей, но это на вал вылезали стрельцы Кирдяпина с Горюном. Андрей поднял свою пищаль, бросился на доски и выглянул вниз. Поляки ставили третью лестницу. Он выстрелил в скопление теней, там завопили, и лестница завалилась набок.
      - А ну, погодь, боярин, - услышал Андрей голос Горюна и почувствовал, что доски под ним шевелятся.
      Он привстал на четвереньки, а Горюн вытащил из-под  него длинную доску, уперся ее торцом в перекладину лестницы и поднатужился. Тяжелая лестница с повисшими на ней поляками лишь чуть шевельнулась.
      - А, мать-перемать! – заорал Горюн и тараном двинулся вбок.
Лестница пошла в сторону по гладкому венцу сруба и тяжело грохнулась к подножью вала. Снизу послышались крики и стоны. А Горюн уже уперся доской в перекладину второй лестницы. На ее вершине дергалась черная тень. Андрей успел перезарядить пищаль и выстрелил. Тень взмахнула руками и исчезла.
      - Рас-про-на-архи-да-в-три-тудыть-твою! – натужно прохрипел Горюн и свалил вторую лестницу с целой гроздью врагов. Опять снизу понеслись проклятия и стоны.
      - Стрельцы! – гаркнул Андрей, - не подпускай лестницы к стене!
      - Понятно! – отозвался голос Сухотина, и выстрелы со срубов загремели чаще.
Андрей еще раз пустил пулю в тени внизу и увидел, что поляки разбегаются.
      - Бегут ляхи! – завопил кто-то из стрельцов.
И верно, тени отхлынули от подножья вала и покатились к оврагу. Вдогонку гремели стрелецкие пищали.
      - Сухотин! Береги порох! – закричал Андрей.
      - Стрельцы! Кончай воевать! – подхватил десятник.
На южной стене стало тихо. От восточных ворот доносилась вялая перестрелка, у северных стояла тишина. Со срубов западного вала бухали редкие выстрелы в сторону оврага.
       - Сухотин, Наумов, ко мне! Наумов, слышишь!? Ко мне!
Тут же подбежал Сухотин. Наумова пришлось ждать, пока он доберется по срубам с западной стороны. Десятники от радости новой победы скалили зубы в темноте. Андрею же не давала ликовать страшная мысль.
      - Мужики, - обратился он к десятникам. - Кто был на западной стороне, когда туда подоспел Наумов?
      - Не знаю, - отозвался Сухотин. - Мои все тут, нам и так жарко пришлось.
      - Там до нас сидели четверо монахов, - негромко ответил Наумов.
      - Эх! – в отчаянии закричал Андрей, взмахнул руками и ударил себя кулаком по лбу.
      Десятники и Горюн молча смотрели на странные действия начальника.
      - Вояки! – кричал Андрей. – А я распоследний дурак! Я же никого не послал на западную сторону! Там сидели казаки, я и успокоился. Казаки ушли на вылазку, монахи тоже. На той стороне от оврага у нас голая стена была! Кабы не брат Ферапонт!
      - Да уж, - покачал головой Наумов. – Надо монахам свечки поставить. Во здравие. А особо брату Ферапонту. Догадался ведь, своих оставил!
      - Эти монахи - все живы? – Андрей боялся услышать печальный ответ.
      - Живые. Одного малость задело пулей.
Они помолчали, переживая чудом минувшую их погибель. Сухотин подошел к Горюну и хлопнул его по плечу.
      - А ты, брат, главный герой у нас!



Глава 7. Конец Пивного двора

      Уже начинало темнеть, на затянутом тучами небе не виделось ни одной звезды. Три друга сидели в срубе на крыше пивоварни и смотрели в бойницы на польский стан за Глиняным оврагом. За смутно видным гребнем Запасной стены опять гремела развеселая музыка, слышалось многоголосое пение, удалые крики. На месте всех польских батарей из-за высоких валов к темному небу поднимались мощные сполохи костров. Поляки готовились к новому, уже третьему приступу. Монастырь зловеще молчал.
      На этот раз князь Долгорукий добавил Андрею еще один десяток стрельцов под началом Спиридона Ухватова, да пять стрельцов сверх того.
      - Поляки оба раза не дошли до стен, - говорил князь. – У нас везде засады. На твоем Пивном, на конюшне, на Воловьем дворе, на Поварне, в Подольном монастыре, в Служной слободе. Поляки всю силу потеряли еще до стен, на предпольных укреплениях. Особо им досаждал твой Пивной двор. Ты прямо герой, будет о чем твоему отцу рассказать. Теперь держись.
      Андрей ждал нового штурма спокойно. Конечно, всякое может быть, все ходим под Богом, но этот штурм мы отобьем. Каждую сторону вала теперь держал десяток стрельцов, запасную пятерку он взял с собой в сруб на крыше пивоварни. Стрельцы загодя подняли на срубы вала тяжелые бревна, которых в избытке валялось на дворе на месте разобранных амбаров и сараев. На каждую сторону вала приготовили по паре багров, чтобы сталкивать осадные лестницы.
      В сумерках на Пивной двор по тайному ходу пришел Юрко, опять с сотней казаков. Чуть позже появился брат Ферапонт с двумя десятками монахов-схимников. По печальному опыту второго приступа Андрей наотрез отказался ставить казаков и монахов на стены.
      - Вы опять уйдете, а стрельцы будут надеяться на вас. В прошлый раз чуть не пропало все. Кабы не брат Ферапонт… - Андрей резко махнул рукой и продолжал: - Нет уж, мои стрельцы сами справятся.
      - Как скажешь, - весело отозвался Юрко. – Только сегодня будет жарче, чем раньше. Видишь костры у батарей? Поляки ядра калят.
      - Да помогут православным воинам чудотворцы - бессеребреники Косьма и Дамиан, - брат Ферапонт перекрестился и пояснил: - Сегодня день их поминовения.
      - На святых надейся, а сам не плошай, - с насмешкой подхватил Юрко.
      - И уверуют неверящие, и раскаются безбожники, - довольно ядовито возразил брат Ферапонт.
      Андрей понял: пора вмешаться, а то верные друзья опять сцепятся. Вот ведь, как чудно устроен человек. Брат Ферапонт отдаст жизнь за Юрко. Юрко без колебаний примет смерть за брата Ферапонта. А как сойдутся, да начнут препираться о божественном, - сразу искры во все стороны, того и гляди примутся вырывать космы друг у друга или, того хуже, зазвенят сабли.
      - Кончайте злоехидничать, - беззлобно сказал он. – Лучше посмотрите, что у поляков творится. Ох, не нравится мне это.
      - А чего там, все понятно, - отмахнулся Юрко. Он поудобнее оперся спиной о стену. – Мне Тарас Епифанец с моим казаком весть прислал. Ляхи сегодня пойдут на приступ сразу со всех сторон. Будут бить по Троице калеными ядрами. У них сигнал к приступу – первый пожар в монастыре.
      - Так они и нас сожгут? – забеспокоился Андрей.
      - Бог милует, - перекрестился брат Ферапонт.
      - Может милует, может нет, - беспечно отозвался Юрко.
Он вдруг оживился, придвинулся к друзьям.
      - Откроюсь вам, хлопцы. Мы с Епифанцем договорились. Он пойдет с ляхами на приступ и в темноте ударит им в спину. А тут и я вмешаюсь. В суматохе ляхи примутся бить всех казаков без разбору, какие подвернутся. Мы с Епифанцем заварим кашу и уведем своих, а они пусть дерутся до утра. Здорово?
      - Хитро! – одобрил Андрей с нескрываемой завистью.
      - И смешались двунадесять языков, и перестали люди понимать друг друга, - соизволил пошутить брат Ферапонт.
      - Голову кладу, ляхи и сегодня до стен не дойдут, - заверил Юрко и обратился к Андрею: - Знаешь, Андрюха, у ляхов много тушинских стрельцов. Они тоже в красных кафтанах. Понял?
      - Понял, - задумчиво проговорил Андрей. – Я пойду со стрельцами на вылазку, мы ударим из пищалей полякам в спину и быстро уйдем на Пивной двор. А поляки увидят наши кафтаны и накинутся на тушинских. В темноте морковный  кафтан не отличить от вишневого или клюквенного.
      - Вот-вот! Лихая заваруха выйдет!
      Андрей задумался. Ему страшно захотелось сделать такую отчаянную вылазку, а то сидит он на Пивном дворе за валом, так и просидеть можно до морковкина заговенья. А тут - лихое дело! После вылазки все равно придется лезть на срубы и отбиваться от поляков.
      Но что будет, если все пойдет не так? Он уведет с Пивного двора десяток стрельцов, укрепление останется, считай, на четверть беззащитным. И его самого тут не будет. Получится хуже некуда. Перебьет враг его стрельцов, займет Пивной двор, поставит пушки, до монастыря тут рукой подать. А еще, упаси Бог, найдут поляки тайный ход!
      Андрей яростно почесал затылок под шапкой, вздохнул. Он покосился на Юрко, и ему показалось, что тот смотрит на него с насмешкой. Душа Андрея разрывалась между горячим желанием пойти на смелую вылазку и суровой необходимостью держать Пивной двор. И тут подал голос брат Ферапонт.
      - Тебе, Андрей, князь добавил полтора десятка стрельцов, так? Я думаю, если Юрко оставит тут десяток казаков…
      - Оставлю! Ей Богу, оставлю! – закричал Юрко.
      - Не поминай имя Господа всуе, - сурово оборвал его брат Ферапонт и закончил: - Да будет милость Господа нашего с тобой, Андрей.
      И брат Ферапонт торжественно осенил друга крестным знамением.
      - Аминь! – умильно добавил Юрко.
      - Тьфу на тебя! Жариться тебе на сковородке в Геенне огненной!
      - Так это когда будет.
      - Юрко! Брат Ферапонт! Кончайте лаяться! Спасибо вам обоим, дружки мои! Горюн, сбегай за Наумовым и Кирдяпиным.
      Кипдяпин сразу одобрил вылазку. Наумов подумал и тоже поддержал Андрея. Они сообща принялись обсуждать план вылазки и обороны Пивного двора, если вылазные не вернутся.
      - Значит, братцы, делаем так, - сказал Андрей. - Ты, Наумов, снимай своих с Западного вала, там сядут казаки. Пятерых стрельцов даешь мне на вылазку, а с пятерыми останешься тут, в срубе. Пятерых новых стрельцов мы поставим на северные ворота, там спокойней. Ухватова переведем на восточные ворота, а ты, Кирдяпин, пойдешь со мной. Старшим останется тут Наумов. Правильно?
      - Правильно, - отозвался Кирдяпин.
      - Верно говоришь, сотник, - согласился и Наумов.
      - Тогда пошли вниз. Время не терпит, поляки вот-вот пойдут к стене.
      - И я с вами, - вскочил Юрко.
      В густой темноте они быстро сменили караулы на западном валу и у северных ворот. Казаки, правда, заворчали, кому охота сидеть на Пивном дворе взаперти и ждать, когда ляхи где-нибудь прорвут жиденькую цепочку защитников на валу и ударят остальным в спину. Да еще останешься без заветного дувана. Однако Юрко прикрикнул на ворчунов, пообещал дуван разделить поровну, и десяток казаков залег на срубах западной стороны, почти безопасной. Степенный Ухватов без разговоров, - начальству видней, - сдал северные ворота пятерке новых стрельцов и привел свой десяток к восточным. Кирдяпинский десяток и пять стрельцов Наумова, - свой отряд для вылазки, - Андрей отправил в подвал. О вылазке они пока никому не говорили.
      - Погреемся перед делом, - ухмыльнулся Кирдяпин.
      Начальники отрядов и Наумов с пятеркой стрельцов снова засели в верхнем срубе и смотрели в бойницы. Польские батареи по-прежнему редкими выстрелами обстреливали монастырь. Изредка правая ближняя батарея бросала пяток-другой ядер на Пивной двор и снова переносила огонь на стену. И вдруг по небу пронеслись огненные стрелы. Тут же с небольшим запозданием донесся дружный грохот пушек с ближней левой батареи, она оставалась самой мощной даже без        Трещеры.
      - Во! – воскликнул Юрко. – Началось! Каленые ядра. Ох, и зловредная штука! Я пошел, братцы. Не поминайте лихом!
      И он скрылся в темной проеме лестницы.
      - А ты, брат Ферапонт, на подкоп?
      - Да, - сдержанно ответил брат Ферапонт. – В прошлый раз мы нашли подкоп от Белого пруда. Его землекопы ночью завалили. Потом нашли подкоп к Красным воротам, его тоже порушили. И третий подкоп, к Пятницкой башне от мельницы неделю назад засыпали. Теперь перебежчики говорят, есть подкоп от  Красной горы. Надо точное место вызнать.
Брат Ферапонт поглядел на темное небо, перекрестился.
      - Ну. я тоже, пожалуй, пойду. Да не оставит Господь православных воинов милостями Своими.
      Он перекрестил Андрея, подумал, обнял его и трижды облобызал.
      - Не лезь на рожон. Храни тебя Бог.
      И брат Ферапонт исчез в ночи. Андрей вздохнул и всмотрелся в темноту на южную сторону. Ничего не видно. Он перешел к другой бойнице и посмотрел на Глиняный овраг. Ему показалось, что в черноте оврага над чуть светлеющей полосой воды шевелятся какие-то тени.
      - Наумов, - позвал он. – Посмотри.
Наумов всмотрелся и уверенно сказал:
     - Пошли супостаты.
      - Пора и нам, Горюн, - бодро сказал Андрей. – Наумов, ты уж, брат, держись тут.
      - Бог не без милости. А вы возвращайтесь. Рискованное дело, сотник.
      - Ничего, - отмахнулся Андрей. - Может, я еще забегу сюда перед       вылазкой. Снизу не видать ни шута. Надо точно угадать время.
      В подвале сидели все пятнадцать стрельцов и Кирдяпин.
      - Вот что, братцы, - начал Андрей. – Мы идем на вылазку!
      Он выждал, пока стрельцы перестали гудеть, и продолжил:
      - С поляками на приступ идут тушинские стрельцы от Вора. У них почти такие же кафтаны, в темноте цвет на отличить. Мы пойдем на вылазку, смешаемся с поляками, высмотрим  тушинских, пристроимся к ним. И ударим полякам в спину! Поляки увидят наши кафтаны, обозлятся и кинутся на тушинских стрельцов. А мы вернемся сюда. Понятно?
      - Понятно!
      - Хитро придумано!
      - А слышь, сотник, - спросил один из стрельцов. – Как бы нам друг дружку не перебить в темноте? Отличку какую надо придумать.
      - Будет тебе отличка, Семен, - вмешался Кирдяпин. – Ну-ка, помоги мне.
      Он подошел к ближнему топчану, сдернул с него холстину, вытащил из голенища нож. Они вдвоем располосовали холстину на длинные лоскуты, Кирдяпин раздал полосы стрельцам.
      - Вяжи, братцы, на обе руки выше локтя. Не впервой, знаем, как делать.
Когда стрельцы привязали отлички, Андрей снова заговорил.
      - Главное, братцы, устроить переполох, как на пожаре. Держаться в два ряда, второй ряд позади первого. Передние палят, задние заряжают. По моей команде разом палить из пищалей в поляков, быстро заряжать и снова по команде палить. Заряжать придется раза три, не меньше, чтоб уж наверняка. Дело рискованное, потому мешкать никак нельзя. Наши жизни на этом держатся. И стрелять только по команде. Скажем, я буду четко говорить: Братцы! Дружно! Пали! Понятно?
      - Уж куда понятней.
Андрей послал Кирдяпина со стрельцами к восточным воротам.
      - Ты там растолкуй Ухватову, что к чему. Только ему, понял?
Андрей поднялся на сруб.
      - Посмотреть, - объяснил он Наумову.
      - Вроде, пошли, - неуверенно сказал Наумов. - Темно, не видать ни       рожна.
Андрей напрягал глаза, но в темноте не мог ничего разглядеть. Кажется, с южной стороны что-то медленно движется к монастырю. А может, и не движется, а только кажется. И тут ближняя слева батарея снова оглушительно грохнула враз всеми пушками, и небо прочертили огненные стрелы раскаленных добела ядер. В слабом проблеске он увидел, что за южными воротами и впрямь движется темная масса.
      - Идут! – крикнул он, скатился с лестницы и помчался к восточным воротам.
      Навстречу ему выступил Кирдяпин, на обоих его рукавах хорошо виднелись белые повязки.
      - Ну, Ухватову я все сказал, - заверил он. - Спиридон, подь сюда.
      К ним приблизилась коренастая, почти квадратная фигура нового      десятника.
- Значит, так, брат Спиридон, - негромко заговорил Андрей. – Откроешь нам ворота и тут же закроешь их. Когда вернемся, не знаю, может, скоро, может, к рассвету. Ты смотри со срубов, увидишь наши повязки, сразу открывай ворота. Пока нас нет, никому со срубов не уходить. При отступе поляки могут со злости кинуться на Пивной двор. Отбивайся до последнего патрона.
      - Понятно, сотник, - ответил так же негромко Ухватов. – А ну, как мы не увидим вашу отличку?
      Андрей чуть подумал и сказал:
      - Тогда я крикну тайное слово. Да! Крикну три раза «святой Сергий, вятой Сергий, святой Сергий!». Понял?
        -Понял, сотник.
        - Отворяй ворота.
Заскрипели тяжелые створки. Андрей громко сказал стрельцам:
      - Я пойду первым. Собираемся у ворот, идите за мной в два ряда. Ни слова, ни чиха. Держитесь кучно. Все глядите, где тушинские стрельцы в красных кафтанах. Помните, заряжать быстро, стрелять дружно по команде в сторону монастыря и опять заряжать. Десятник Кузьма Кирдяпин идет позади. С Богом, братцы!
      Андрей повел маленький отряд вдоль вала в сторону южных ворот. Они еще не дошли до угла, как чуть не столкнулись с бегущей к монастырю толпой.
      - Поляки! – чуть слышно бормотнул Горюн в самое ухо.
      - За мной, - негромко скомандовал Андрей и смело врезался в толпу наступающих поляков.
      Стрельцы и поляки сталкивались, раздавались негромкие, но явственно различимые проклятия и матерные крики, русские и польские, но отряд быстро продвигался все дальше от Пивного двора. Андрею вдруг страшно захотелось посмотреть на свое укрепление со стороны, - как видят его поляки? – но приходилось напряженно всматриваться в темноту. Где же тушинцы? Если их нет, вылазка провалится. Надо во что бы то ни стало найти тушинских стрельцов.
      - Кирдяпин! - крикнул он, уже не таясь. – Держать строй кучно, не растягиваться кишкой!
      Они молча бежали рысью в темноте, Андрей уже сильно беспокоился. Ему казалось, что отряд скоро дойдет до Красной горы, оттуда им не пробиться назад на Пивной двор через поляков. И тут Горюн шепнул ему прямо в ухо:
      - Стрельцы!
      Невдалеке послышались русские матерные крики. Тут в третий раз раздался гром пушек с левой батареи, небо опять прочертили огненные дуги. В этом мгновенном сполохе Андрей увидал шагах в десяти впереди красные кафтаны.
      - Братцы, стой! – скомандовал он.
Стрельцы остановились. Последние кучки наступающих поляков натолкнулись на них, посыпались возмущенные проклятия. И вот они остались одни позади бегущих к монастырю врагов. За белеющими стенами не виделось ни одного пожара. То ли польские ядра остывали в полете, то ли защитники успевали тушить огонь. С монастырских башен заговорили пушки, однако их выстрелы ничего не освещали, а только яркими вспышками слепили глаза.
      Андрей глубоко вздохнул и крикнул:
      - Стрельцы, становись в два ряда! Лицом к монастырю! Жди мою команду!
Он подождал и раздельно скомандовал:
      - Братцы! Дружно! Пали!
      От дружного грома десяти пищалей заложило уши. Потом впереди Андрей расслышал вопли. Выстрелы не пропали даром! Андрей быстро зарядил свою пищаль, немного выждал и снова крикнул команду раздельно, с расстановкой. Снова воздух содрогнулся от грома выстрелов, почти слившихся в один. Андрей зубами надорвал бумажный патрон, насыпал зарядец на затравочную полку, закрыл ее, высыпал порох в ствол, забил пыж, опустил в ствол пулю, снова забил пыж. Впереди явно начиналась паника, поляки не могли понять, что творится, кто предательски палит им в спины. Впереди вспыхнул выстрел, другой. Андрей снова крикнул:
      - Братцы! Дружно! Пали!
Как только гром залпа стих, он услышал, что впереди идет яростная перестрелка. Там в темноте кто-то истошно завопил:
      - Стжельцы! Пся крев, стжельцы!
Андрей опять заряжал пищаль, и в голове билась радостная мысль. Сцепились, наконец! Можно уходить! Или еще разок? Однако перестрелка впереди приближалась, а стрельцы еще не успели перезарядить пищали. Пора уходить, не то поляки просто сомнут их рассвирепевшей толпой. Он крикнул:
      - Кирдяпин! Вышло!
      - Вышло, сотник! Надо уносить ноги!
      - Братцы! Все зарядили? За мной, бегом! Кирдяпин, подгоняй задних!
      Им несказанно повезло. Да еще помогла темнота. Поляки набросились на тушинских стрельцов и не преследовали их небольшой отряд. Андрей бежал и удивлялся, как далеко они ушли от Пивного двора. И тут от Глиняного оврага на них надвинулась черная масса бегущих людей. Запоздавший польский отряд наскочил на стрельцов. Андрей налетел на головного и успел разглядеть, что это рослый шляхтич в блестящем медном нагруднике и с перьями на шлеме. Они оба остановились, и запыхавшийся шляхтич изумленно крикнул:
      - Стжельцы! Куда бе'гом?
   Их окружили поляки, они тяжело дышали, и вокруг сильно запахло крепким вином.
      К счастью, Андрей не растерялся. Язык его сам выпалил:
      - Пан ротмистр! Воевода велел нам занять вон то укрепление! – и махнул рукой в сторону Пивного двора.
      «Пан ротмистр» осклабился:
      - Пиво! Добже!
      Он повернулся к своим, крикнул по-польски, и поляки с тяжелым топотом побежали дальше к монастырю. Андрей ждал, пока они скроются в темноте, и  почувствовал, какое напряжение пережил. В коленях билась мелкая, частая дрожь. Он стиснул зубы, с силой выпрямил колени, приказал себе не дрожать, нечего труса праздновать! Когда поляки пробежали, он крикнул через плечо:
      - За мной! – и снова побежал вперед.
Наконец, впереди замаячила темная стена вала. Андрей успел удивиться, какой невысокий вал, да его же можно с разбегу одолеть! Не начали бы стрельцы Сухотина с перепугу палить в них со срубов, - подумал он и крикнул назад:
      - Стрельцы, жмись к валу!
      Отряд гуськом бежал вдоль подножья вала к восточным воротам. И вдруг со сруба грянул выстрел, за ним второй. Сзади кто-то вскрикнул. Тут же оглушительно заорал Горюн:
      - Свои! Мать вашу перетак! Свои!
      Выстрелы прекратились. У восточных ворот Андрей остановился, к нему поодиночке подбегали отставшие стрельцы.
      - Ухватов! Спиридон! – закричал Андрей.
      - Ну, - отозвался недоверчивый голос из-за ворот. – А вы кто будете?
У Андрея чуть не вырвались на волю самые черные слова, которые он знал. Тут дорог каждый миг, а Ухватов вздумал осторожничать! Не в царском тереме на карауле!
      - Спиридон! – крикнул Кирдяпин. – Отворяй!
После недолгого молчания из-за ворот донеслось:
      - Скажи слово!
Андрей не удержался, и хоровод черных слов сотряс ночную темень. Но на этот раз Андрей выкрикивал их для себя. Дубина! Забыл тайное слово! Нет, Ухватов все-таки молодец.
      - Святой Сергий, святой Сергий, святой Сергий! – закричал он и чуть не подпрыгивал от нетерпения.
      - Так бы и говорил, - заворчал Ухватов – Стрельцы, разбирайте бревна!
За воротами послышалась тяжелая возня, протяжно заскрипели петли, створка ворот шевельнулась.
      - Кирдяпин, все целы?
      - Все, сотник. Только вот Степана Осинина свои с вала зацепили в руку. Ну, до свадьбы заживет.
      - Чужих нет?
      - Все свои.
      - Заходи!
Андрей пропускал стрельцов в узкую щель и чуть не ощупывал каждого. Четырнадцать, пятнадцать. А вот и Кирдяпин.
      - Иди!
Кирдяпин протиснулся в ворота, за ним скользнул Андрей, последним запыхтел Горюн.
      - Закрывай ворота, брат Ухватов.
Пока стрельцы Ухватова затворяли ворота и закладывали их бревнами, Андрей подошел к своему отряду.
      - Братцы! Яузцы! Молодцы! – У него не хватало слов, глаза почему-то защипало. – Спасибо вам! И поклон земной!
      Он низко склонился перед своими стрельцами и коснулся рукой земли. Стрельцы довольно загудели.
      - Братцы! – снова заговорил Андрей. – Идите все в подвал, отдохните малость. А через полчаса – по местам. При отступе поляки полезут на нас. Осинин Степан, ты оставайся в подвале, тебя перевяжут.
      Андрей глубоко и счастливо вздохнул. Его переполняла радость. Вылазка удалась, ой, как удалась. Без единой потери! В южной стороне, откуда они прибежали, слышалась ожесточенная пальба, видно, битва поляков с тушинцами разгорелась не на шутку. Как там у Юрко с Епифанцем? – мелькнула мысль, но ее тут же вытеснила радость. Удалось!
      - Спасибо за службу, братцы! – Он повернулся к Кирдяпину и сказал:
      - Через полчаса отведешь своих к Сухотину на южную сторону, а наумовских отошли к северным воротам.
      Андрей поднялся в сруб на крыше пивоварни и долго не мог оторваться от ковша с водой. Потом отдышался, допил воду и спросил:
      - Как тут, брат Иван?
     - Темно, плохо видно. Как вы ушли, с полчаса только пушки палили. Мимо нас поляки толпами шли к валу. А потом вон там, на полдороге к Красной горе, такая пальба началась! Через пушки слыхать.
      - Наша работа! – похвастался Андрей. – Стравили мы поляков с тушинцами! Вернулись без единой потери. Одного Осинина зацепила пуля. Своя, с вала. Зато поляки и тушинцы сколько перебьют своих!
      - Да, - подтвердил Наумов. – До сих пор пальба идет. До стены так и не дошли.
      Андрей приник в бойнице и заставил себя успокоиться. Только теперь он увидел, что все небо прочерчивали огненные хвосты от раскаленных ядер. Однако в монастыре не виднелось ни одного пожара. Зато заговорили пушки с башен. Пушкари в монастыре били по наступающим, башни извергали короткие огненные струи из камор подошвенного боя. Непрерывный гром пушек заглушал все звуки. Андрей пытался хоть что-то разглядеть в той стороне, где они только были, но вспышки пушечных выстрелов и огненные хвосты по небу слепили глаза. Он оторвался от бойницы.
      - Пойду по караулам.
      И тут на Пивной двор обрушился огненный град. Проклятая ближняя правая батарея перенесла огонь на них. Раскаленные добела железные шары били в срубы на валу, били по не разобранным еще амбарам и сараям, падали в кучи обрезков бревен и досок во дворе, бешено метались между щитами из бревен. Сруб на крыше пивоварни дрогнул раз, другой, третий. Сильно запахло дымом, и вот на дворе занялось множество костров. Огонь разгорался, скоро в срубе стало светло, будто днем, и пламя пожара отрезало всю черную даль.
      Андрей хотел бежать на вал, надо уводить оттуда стрельцов, но тут же опомнился. Десятники сами знают, что при обстреле надо уходить в укрытия и переждать пушечную пальбу. А юркины казаки на западной стороне, небось, при  первом ядре уже оказались в подвале. Стрельцы же из его отряда даже еще не успели разойтись по местам из подвала.
      - Мы горим, сотник, - спокойно сказал Наумов.
      И верно, западная сторона сруба сильно дымилась, дым уже заполнял сруб через бойницы и даже через двойной ряд плотно подогнанных венцов. Бойницы ярко осветились снаружи. Пылали сараи и амбары, пылали кучи деревянных обрезков, пылали деревянные щиты. Андрей увидел, что языки пламени лижут даже бревна срубов на валу, набитых сырой глиной. Надо было закатить сюда бочки из подвала и налить в них воду, - отрешенно подумал Андрей. Да что теперь сожалеть! Если бы да кабы! Все равно стрельцы не справились бы с таким множеством пожаров. И во двор не высунуться из-за ядер.
      - Сотник, - снова послышался спокойный голос Наумова. – Уходить надо.
      Андрей оглянулся, Наумов и пятеро его стрельцов ушли от бесполезных теперь бойниц и стояли около лестничного проема. А в срубе уже нечем было дышать от густого дыма. Стрельцы кашляли, хватались за грудь.
      - Пошли, - сдавленным голосом скомандовал Андрей.
      Он пропустил стрельцов к лестнице, двое прихватили ушаты с водой для питья, Наумов взял два ковша. Андрей остался в пылающем срубе один и еще раз посмотрел в бойницы.
      Пивной двор горел. Их надежное укрепление, их оплот, где он со своими стрельцами провел чуть не полтора месяца, где они отразили два яростных приступа врага и не подпустили поляков к стенам монастыря, пылал чудовищным костром. Андрей стоял в густом дыму и не мог заставить себя уйти отсюда. И тут он в бойницу сквозь дым и языки гудящего пламени увидал, что горит дровяной навес.
      Андрей вздрогнул. Тайный ход! Единственное их спасение! Сейчас рухнет легкий навес над поленницами, и тогда пламя отрежет их от тайного хода. Теперь уже ни к чему беречь эту тайну. Через ворота они не выйдут, на открытом месте их перебьют ядра и пули польских пищалей, - поляки еще не ушли от стен. А кто сумеет добежать до монастыря, - тех сразят пули сидельцев и ядра башенных пушек. Только тайный ход! Надо спасать навес!
      Он скатился по ступенькам, нижнее жилье пивоварни заполнял густой дым. Андрей судорожно закашлялся, рванул тяжелую дверь в подвал, тут же захлопнул ее за собой. В подвале тоже стоял дым, но еще оставалось, чем дышать. Стрельцы и казаки толпой стояли посреди подвала и хмуро смотрели на него.
      - Братцы! Уходим! - Крикнул он. – Казаки! Помните тайный ход? Он горит! Надо потушить пожар и уходить! Пищали и порох береги пуще глаза! Охотники! За мной!
      Не дожидаясь ответа, он положил пищаль на топчан, пробежал к задней стене, ухватился  руками за края высокой бочки с водой, легко подтянулся и погрузился в ледяную воду. Потом так же легко выскочил из бочки. С его одежды ручьями текла вода. Он заметил, что из второй бочки вылезает мокрый Горюн, а к бочкам уже бегут казаки и стрельцы.
      Андрей подхватил пищаль, они с Горюном высочили из подвала в заполненную дымом пивоварню, а из нее на ярко освещенный двор. С разбегу Андрей крепко приложился головой о щит из бревен, который загораживал дверь от ядер, но удержался на ногах и помчался к дровяному навесу, в сапогах хлюпала вода. Горюн тяжело топал за ним.
      - Свалить крышу! – проорал Горюн.
      Он схватил длинную дымящуюся доску, зашипел от ожога, перехватился за другой конец и уперся торцом доски в пылающую крышу навеса. Андрей уперся другой доской рядом. Однако крыша не поддалась даже медвежьей силе Горюна. И тут подоспели казаки и стрельцы. Множество досок уперлись в края крыши, в стойки навеса.
      - А ну, взяли! – рявкнул Горюн. – Еще взяли! Еще разок!
Все подхватили ритм, и вот крыша качнулась, чуть поддалась.
      - Еще взяли! – прохрипел Горюн.
Крыша вместе со стойками легко пошла и рухнула за поленницу.
      - Стрельцы! Раскидывай дрова! – крикнул Андрей. – Горюн, открывай лаз!   
Горящие поленья полетели во все стороны.
      - Есть, боярин! – крикнул Горюн из-за поленьев и снова оказался рядом.
      - Стрельцы! Казаки! Ныряй в лаз по одному! Живей! Казаки первые! Десятники, считайте своих!
      К лазу стрелой промчались десять казаков, последний на бегу крикнул:
      - Бог спасет тебя, сотник, я десятый!
      - Наумов, ты за казаками! Считай своих!
      Мимо него пробегали стрельцы с пищалями, в прилипшей к телу мокрой одежде, так перемазанные копотью и сажей, что походили на чертей из самого пекла, все на одно богомерзкое лицо. Андрей даже мимолетно усмехнулся. Рядом послышался голос Наумова:
      - Мои все, сотник!
      - Ухватов, пускай своих!
      - Слышу, сотник! – И вскоре Ухватов крикнул: - Мои все!
      - Сухотин, гони своих!
      - Мои все!
      - Кирдяпин! Осинина взяли?
      - Взяли, сотник!
      И вот посреди огромного жаркого костра из разбросанных поленьев и досок остались трое. Мокрый кафтан Андрея так прогрелся, что вода начала припекать тело, чуть не как кипяток.
      - Кирдяпин, ты чего?
      - Я с тобой сотник! Уходим!
      - Надо спрятать лаз от поляков!
      Андрей полез пятерней в затылок, шапку он где-то потерял, пальцы вместо волос наткнулись на жесткую, короткую щетину. Как спрятать лаз от поляков? И тут Кирдяпин крикнул:
      - Шалаш! Ставим бревна и доски! Шалашом над лазом!
      Андрей понял, кинулся через пламя, ухватил длинную доску, поволок к лазу. Горюн уже ставил над лазом торчком длинное бревно. Кирдяпин притащил еще одно бревно. Они наперегонки таскали горящие доски и бревна, ставили их шалашом над лазом. Андрей задыхался от дыма, на ладонях лопались пузыри. Кирдяпин принялся кидать горящие поленья на скаты шалаша.
      - Хватит! – закричал Андрей. – Кирдяпин, лезь в лаз!
Кирдяпин мелькнул мимо него, нырнул в черную глубину.
      - Горюн!
      - После тебя, боярин!
      - Тьфу, черт!
Андрей шагнул на первую ступеньку, нащупал вторую, третью. Горюн возился позади.
      - Ты чего там? – раздраженно крикнул ему Андрей.
      - Лаз закрыть, боярин!
Андрей вернулся к Горюну, тот со всей силы тянул крышку лаза за скобу, но она зацепилась снаружи за бревна и не поддавалась. Андрей протиснулся к крышке, нащупал скобу, повис на ней всей тяжестью. Сбоку мерзко заскрипело, затрещало, тяжелая крышка упала на лаз, и тут же по ней загрохотали бревна.
Андрей бессильно опустился на каменную ступеньку.
      - Вот и все, Горюн, - хрипло сказал он. – Назад ходу нет.   
      - Возьми свою пищаль, боярин.
Из гулкой темноты тайного хода послышался голос Кирдяпина.
      - Сотник, ты живой? Идти надо.





Глава 8. Неудачная вылазка

      - Бедненький мой…
Дарьюшка оглянулась и легонько прикоснулась губами к щеке Андрея. Блаженство заполнило его грудь, он потянулся к Дарьюшке, но тут раздался жесткий женский голос:
      - Дарья, мы уходим.
      - Иду, матушка Марфа, - тут же откликнулась Дарьюшка, опять оглянулась и  шепнула: - Андрюшенька, миленький, я люблю тебя…
      Дарьюшка побежала за монахинями. Андрей проводил ее взглядом до двери, пока она не закрылась, и глубоко вздохнул. Сбоку послышался голос Наумова:
      - Красивая невеста у тебя, сотник. Совет вам да любовь.
      Андрей только вздохнул. Они после ухода с Пивного двора через ревущее пламя отсыпались чуть не до обедни. Почти всех стрельцов опалило, у большинства обгорели бороды, усы и волосы на голове, на лице и руках вспухли волдыри. У Андрея, Горюна и Кирдяпина  вдобавок вода в мокрых кафтанах чуть не вскипела, пока они ладили шалаш над лазом, и на теле тоже появились волдыри. Ночью никто сгоряча не заметил ожогов, и все завалились спать. Утром тесную каморку на десять человек, где на высоких топчанах в три ряда разместились двадцать стрельцов, наполнили стоны, кряхтения и негромкие проклятия. Стрельцы рассматривали друг друга, качали головами со смеху подобной обгоревшей курчавой порослью, делились советами, как исцелить такую напасть.   
      Рано утром в каморку пришел брат Ферапонт и привел двух пожилых  монахов, одного высокого и тощего, другого поменьше и кругленького. Высокий  принес с собой объемистую кожаную суму.
      - Да будет милость Господа с вами, христолюбивые воины, - звучно промолвил высокий. – Я отец Захарий, а сие – отец Исаакий. Разоблачайтесь донага, сыны мои.
      Отец Захарий осмотрел обожженные тела и обильно намазал волдыри и красноту каким-то жиром.
      - Медвежье сало? - спросил сведущий Кирдяпин.
      - Оно, - коротко ответил монах
Он достал из сумы длинные лоскуты чистой холстины, раздал стрельцам и громко сказал:
      - Волдыри замотать чистыми холстинами прямо по салу. Не разматывать, не чесать, не давить, не колупать. Буду приходить каждое утро. Волдыри прорвутся, сменю холстинки. Следите, чтобы вода не попала и грязь, тогда – антонов огонь. Ну, храни вас Господь.
      Пока лекарь исцелял раны, кругленький отец Исаакий собрал все стрелецкие штаны, рубахи, кафтаны, портянки, грязное исподнее и сложил в два больших мешка. Потом он раздал каждому чистое исподнее и ушел.
      Отец Захарий закончил свое дело, пошел к двери, но остановился, грузно повернулся и добавил:
      - Соленое не есть. Вина не пить ни в каком виде. Будете вкушать – помрете от антонова огня.
      - Святой отец, - страдальческим голосом спросил Наумов. – А что же нам вкушать?
      - Несоленую кашу, - твердо ответствовал слуга Господа и ушел.
      Брат Ферапонт помог Андрею замотать волдыри полосками холста, пособил надеть чистое исподнее, распрощался и тоже покинул каморку. Тут же  в каморке воздух задрожал от негодующих голосов. Андрей не стал пресекать шумство, он и сам хотел бы излить свое недовольство сугубо крепкими словами, но сдержался. Здесь он старший и должен показывать пример. С кряхтением он сполз с топчана и босиком, в одном исподнем  пошел проведать остальных стрельцов в соседней каморке.   
      На другой день вскоре после ухода лекаря в каморку зашли четыре монахини и с ними, - Андрей не поверил своим глазам, - с ними пришла Дарьюшка! Стрельцы в исподнем едва успели попрятаться под одеяла. Возглавляла монахинь высокая, стройная даже в рясе, красивая лицом, но сильно пожилая инокиня с тяжелым золотым крестом на груди. Она остановилась посреди каморки и сказала громким, жестким голосом, совсем не благостным:
      - Да не оставит Господь своими милостями христолюбивых воинов. Вы совершили славный ратный подвиг во имя святой православной церкви. Господь на Высшем суде дарует вам Царствие Свое.
      Не меняя голоса и не оборачиваясь, она продолжала:
      - Сестра Ифигинея, сестра Маврикия, сестра Анастасия, обойдите страждущих воинов, раздайте освященные образки. 
      Три монахини принялись раздавать маленькие нашейные иконки, а старшая так и стояла столбом, даже не пошевелилась. Андрей догадался, что это и есть Мария Владимировна, бывшая королева ливонская, последняя прямая Рюриковна, насильно постриженная Годуновым в инокини, дабы не мешалась под ногами на пути к царскому престолу. Но он тут же забыл обо всем, потому что рядом с ним оказалась Дарьюшка.
      - Здравствуй, миленький. Я сказала, ты мой двоюродный брат, - шепнула она еле слышно, - а то бы матушка Марфа не взяла меня. Тебе больно? Я вчера ночью лазила на колокольню, матушка Евфимия пустила. Твой Пивной двор так горел! Я плакала, думала, вы сгорите. А потом сказали, вы перебили целую тысячу поляков и пришли тайным ходом. Миленький, ты обгорел весь, терпи, Андрюшенька.
      Андрей слушал жаркий шепот Дарьющки, душа его ликовала, а сердце млело. Однако он натянул грубое одеяло из валеного сукна на самый нос, чтобы Дарьюшка не увидала его мерзкую поджаренную рожу и не разлюбила его. Лоб закрывала повязка, она же скрывала обгоревшую щетину на голове. А умница Дарьюшка все говорила и говорила, и от ее тихого голоса он чувствовал себя будто в Царствии небесном. Недоставало только райской музыки кифар и лир.
Однако счастье его продолжалось недолго. Матушка Марфа, - по голосу она сущая ехидна, - дождалась, когда сестры Ифигинея и Анастасия раздадут иконки, и увела монахинь. И Дарьюшку.
      Целую неделю стрельцы томились в каморке в одном исподнем и ели чуть приправленную льняным маслом несоленую кашу с хлебом. Воды им давали хоть не по ложке, как грозил лекарь, а ведро в день, но этого на двадцать человек не хватало, и все время хотелось пить. Слава Богу, каждый день ненадолго приходил брат Ферапонт и приносил вести.
      - Поляки сожгли все деревянные постройки перед стеной. Хуже всего досталось вам, однако поварню тоже сожгли, гончарню сожгли, конюшню, Воловий двор. Остался Подольный монастырь, там деревянных построек мало, да и те успели разобрать, а пожар потушили.
      - Ну, а ты, брат Ферапонт, нашел подкоп? – шепотом спросил Андрей.
      - Можно сказать, нашел. Мы в той вылазке захватили казачьего сотника, тот показал, где подкоп. Помнишь, поляки копали ров от Красной горы? Вот из того рва они тянут сапу под Кончурой к Пятницкой башне. Тот пленный говорил, уже к самой стене протянули.
      - Надо на вылазку идти! – забеспокоился Андрей. – Они же взорвут стену!
      - Вроде, будет вылазка, - неопределенно пообещал брат Ферапонт и чуть заметно покосился на слушавших его стрельцов. – Пока же князь Долгорукий велел насыпать вал внутри стены от Красных ворот до Луковой башни, ставить там срубы, туры и пушки. Мужики и братья днем и ночью копают.
      - А сколько тут братьев? – задал Андрей давно мучавший его вопрос.    
      - Двести тринадцать. Да тридцать четыре сестры во Христе. Было двести пятнадцать, двое положили животы свои. Брат Вассиан на батарее. А брат Серафим в Мишутинском овраге, ездили туда за дровами. На обратном пути поляки поставили засаду. Много мужиков осталось там, и брат Серафим.
      - А что делают наши воеводы?
Брат Ферапонт вздохнул.
      - Кого Бог хочет покарать, того он лишает разума. Не стало согласия меж воеводами.
      - Вкушают наливки и шумят? – усмехнулся Андрей.
      - Наливки вкушают, да уже каждый порознь. Воевода Голохвастов сердит на князя Долгорукого. Мол, бережет стрельцов, а казаков каждую ночь велит гонять на вылазки. Многие казаки сложили головы в вылазках, ой, многие. Хорошо, Юрко Донец привел Тараса Епифанца, а с ним целый полк, полтысячи казаков.
       - Ого!
      - Да, помощь большая. А князь сердит на казаков. Кое-кто из казаков бежит  к полякам. За Епифанца князь на Голохвастова кричал, ты, говорит, пустил козла в капустный огород, казакам верить нельзя, убегут и все выдадут полякам. Голохвастов же упрекал князя, что казакам монахи без денег не дают ни еды, ни кваса, в больницу раненых не берут. Мол, это князь так велел.  Слово за слово, теперь воеводы затылки кажут друг другу.
      Через неделю отец Захарий пришел опять не один, а с тем же кругленьким братом во Христе, отцом Исаакием. Лекарь велел всем снять исподнее, размотал  повязки, волдыри уже у всех полопались, начали ссыхаться и сильно чесались. Отец Захарий протер ожоги крепким белым вином, снова смазал медвежьим салом и обмотал свежими холщовыми лоскутами. За это время кругленький монах успел собрать грязные исподники и оделил каждого чистым бельем.
      - Не будете гневить Бога, - сказал лекарь, - дня через три отдам вам одежду.
      Особо старательно он смотрел Андрея, Кирдяпина и Горюна. Горюна он похвалил:
      - Вот, православные воины, - громко заявил он, - сей воин чтит Господа       нашего, на нем все заживает! Давно исповедовался, сын мой?
      - Еще до Пивного двора, - уклончиво ответил тот.
Стрельцы негромко заржали.
       - Ну, срок небольшой, - заверил отец Захарий.   
Над Кирдяпиным лекарь в рясе покачал головой.
      - Видно, нагрешил ты, сын мой, в сей юдоли земной. Вон краснеет, где волдыри были. Чешется?
      - Мочи нет, как зудит, - признался Кирдяпин.
      - Зудит или чешется?
      - Зудит, святой отец.
      - Молись чаще, сын мой. Завтра посмотрю. Если не получшает, окроплю тебя святой водой. Да холстинки омочу ею, высушу, и перевяжу тебя ими. А пока терпи, Господу молись нашему, Иисусу Христу.
      Андрея отец Захарий порадовал.
      - Господь милостив к тебе, сын мой, волдыри, считай, подсохли. Молодая кровь! Верю, душой чист, не нагрешил еще, Бога не забываешь. Завтра принесу тебе твое воинское одеяние.
      - Отец Захарий, - вспомнил Андрей. – Слыхал я, вы казаков и мужиков не исцеляете без денег? А нам тоже надо платить?
      - Нет, сын мой, стрельцов мы исцеляем за деньги из войсковой казны князя Долгорукого. Вам давать деньги за лечение не надобно.
      Андрей ночью спал плохо, все видел, будто наяву, как он идет по монастырскому двору, дышит чистым воздухом, а его у крыльца митрополичьих палат уже ждет Дарьюшка. Отец Захарий пришел назавтра, но воинское одеяние не принес. На вопрос Андрея он сухо ответил:
      - Все в руце Божьей.
Не принес он воинское одеяние и послезавтра. Зато на третий день отец Захарий явился вместе с отцом Исаакием, и они приволокли два больших мешка.
      - Благословение Господа да пребудет с вами, христолюбивые воины, - трубно возгласил он от порога. – Князь-воевода Долгорукий велел раздать вам одеяние. Помните, не чесаться! Вина не вкушать еще седьмицу! Иначе отринусь от вас, не стану больше исцелять ваши язвы.
      Они вывалили на недавно мытый пол ворох стрелецкой одежды. Истомившиеся стрельцы поспрыгивали с обоих рядов топчанов и принялись разыскивать в ворохе свои кафтаны, рубахи, порты и чистое исподнее. Отец Захарий подошел к Кирдяпину.
      - А ты, раб Божий, вдобавок к тому, что я наказал всем, остерегайся потеть. Я слыхал о твоем ратном подвиге, ты пострадал более остальных ради их спасения. Давай-ка, я тебя еще разок намажу салом, оно хорошо целит. Походи с повязками дня три. Не мочи раны, не налегай на воду и на соленое.
      - Святой отец, да я! Век за тебя молиться буду!   
Кирдяпин все эти дни маялся, что суровый отец Захарий оставит его, - одного из всех! - в исподнем и на несоленой каше из дробленого ячменя еще нивесть на сколько дней, и теперь радовался больше всех.
      В тот же день к стрельцам явился посыльный от князя Долгорукого и велел Андрею предстать пред очами воеводы. Андрей тут же забыл о желании чесаться и чуть не рысью пошел в архимандритовы палаты. Ясное дело, Горюн потащился следом. Новые караульные стрельцы с уважением, но со смешинкой в глазах посмотрели на обгорелых героев Пивного двора и впустили Андрея в палату. Горюн с пищалью остался за дверью.
      - Здоров, племянник! – радостно приветствовал князь Андрея. В палате кроме него стояли два караульных стрельца у двери. – Знаю о твоих подвигах. Видал, как горел твой Пивной двор, - не приведи Господи. Осветил нам поляков, будто в Божий день, мы их славно пушками побили. Ты молодец, не оставил укрепления до конца. Ишь, обгорел, как головешка. Ну, волосы быстро вырастут, только гуще станут, а раны к свадьбе заживут. И про твою вылазку знаю, хорошо ты стравил панов с тушинцами! Они целую ночь резали друг дружку. Отец твой будет доволен, хорошего воина вырастил. Садись вот тут, скоро придут полковники да этот, Голохвастов со своими разбойниками. Будем совет держать. Сотник Василий пострадал в бою, я жалую тебя в сотники вместо него.
      По тому, как Долгорукий поморщился при упоминании казачьего воеводы, как назвал его по фамилии, без должного величания, без упоминания воеводства и дворянства, как презрительно отозвался о разбойниках казаках, Андрей понял, что между воеводами пробежала черная кошка, к тому же большая и, видать, не однажды. Ни к чему такое перед лицом врага, да у воевод свой разум.
      - Дядя Григорий Борисович, - почтительно сказал он. – Благодарю тебя за великую честь. Крест целую, - не посрамлю твоего доверия!
      - Не посрамишь, верю. Признаться, боялся я отпускать тебя, теперь вижу, напрасно боялся. Сестрица моя уж простит, что посылал тебя в такое пекло. Готов к новым  ратным подвигам?
      - Готов, дядя Григорий Борисович!
      - Вот и молодцом! Садись, садись, чего стоишь столбом, еще настоишься.
Князь крепко взял Андрея за плечи, - тут же в ноздри ударило густое облако винных паров, - усадил на скамью. Андрей чуть дернулся, - подсохшие ожоги на плечах и на спине давали еще о себе знать. А Долгорукий ходил по палате и говорил с ним, как с равным.
      - Мы все предполье полякам отдали. Снял я стрельцов отовсюду, кроме Подольного монастыря. Теперь у нас поистине осадное сиденье. Ну, да ничего, не дадим полякам покою вылазками. Нашли вот монахи подкоп, надо его разрушить, пока они стену не взорвали. С дровами плохо у нас, буду посылать мужиков в Мишутинский овраг за бревнами. А главная забота у меня, - щекотать князя Сапегу днем и ночью, чтобы не снял войско от наших стен да не пошел по Руси громить города. Это забота из забот. В Великом Новгороде и Пскове князь Михаил Скопин-Шуйский собирает великую рать, а он молодой, да ранний. Знает, что царь Василий, его двоюродный дядюшка, косится на меня за брата Ивана. Торопиться не будет. Только на самих себя надежда.
      Князь прошел в угол палаты, зачерпнул ковшом из кадушки, выпил. Запахло рассолом. Князь достал платок, утер усы и снова заговорил  доверительно.
      - Голохвастов меня тревожит. Казаки его – поголовно сущие разбойники и воры. Им все одно, кому служить, в любой миг перейдут к Лисовскому. Они же все  побратимы. Храбрецы, слов нет, но ненадежны. Ох, ненадежны. И Голохвастову не сильно верю теперь. Он готов стрельцов под пули подставить, лишь бы его казаки целы остались. А они мне всю шею перегрызли. В монастыре вой от них стоит. У монахов в хлебне хлеб отбирают и продают мужикам, а сами в трапезной жрут. Из подвалов вино тащат по ночам бочками, а днем на ногах не стоят с перепою. А с бабами – тьфу, прости, Господи. Даже монашки бегают к ним!
      Князь плюнул, подошел к иконе в углу, перекрестился, пробормотал что-то божественное, снова принялся ходить по палате.
      -Да что казаки! Святые отцы – и те туда же! Я давно вижу, казначей тут, отец Иосиф, так и крутит, так и крутит. Недавно стрельцы поймали странничка Божьего с письмом к троицкому казначею из Москвы. Прошел Божий человек каким-то тайным ходом, неведомым мне. Пишет ему отец Авраамий с московского подворья, он здешний келарь, а сидит в Москве. Мол, в Москве голод начинается, он, дескать, придержит хлебушек, а потом продаст втридорога. В книгах же запишет меньшую цену, и разницей поделится с отцом Иосифом. А, племянник, каковы Божьи слуги? Мало того, что казнокрады, так отец Иосиф еще шашни завел с матушкой Марфой, королевой ливонской Марией Владимировной. Та выжила из ума, все лезет на царский престол. А сама по ночам отцу Иосифу баньку топит. Чем они там занимаются, в баньке!? Давно он у меня на примете! Это надо, с православных воинов за пропитание и исцеление деньги брать велит! У меня уже в казне дно видать!
      Князь распалил свой гнев и почти кричал. Андрея же охватывала тревога, почти страх. Не от крика княжеского. Страх за Дарьюшку. Отец Иосиф, говорила она, ее родной батюшка, если князь разгневается, - его не остановишь. Упаси Бог, останется Дарьюшка круглой сиротой! Надо просить брата Ферапонта смотреть в оба, и при опасности что-то придумать! А почему это князь так разгневался на отца Иосифа? Не потому ли, что казначей ведает монастырской казной, и не оттолкнул ли прямодушный казначей руку князя, готовую залезть в эту казну?
      Князь хотел что-то еще говорить гневное, но тут в палату вошли оба стрелецких головы и восемь сотников. Князь фыркнул, пробурчал нечто невнятное, но сердитое, и сел на свое место.
      - Садитесь, господа полковники и сотники. Пока не пришел Голохвастов со своими, надо кое-что обговорить. Вот новый сотник, Андрей Грязной, будет вместо сотника Василия. Он полтора месяца бил поляков с Пивного двора. Прошу любить и жаловать.
      Стрелецкие начальники рассаживались, поглядывали на Андрея. Князь подождал, пока все расселись, и сказал:
      - Сегодня ночью, господа, идем на вылазку. Надо подкоп разрушить. И   батареи польские ожили, пора им заткнуть глотку. Посылаю почти всех стрельцов и казаков. Ну и мужиков-землекопов. Говорите, господа сотники и полковники.
      К удивлению Андрея споров по плану вылазки почти не возникло. Когда договорились, князь сказал свое слово.
      - У тебя, голова Илья Ильич, яузцев без пушкарей три с половиной сотни. Пушкарей оставишь, где стояли, на Кузнечной башне и по всем башням западной стены по Пивную. Остальных стрельцов раздели на четыре отряда, поведешь их из Плотничьих ворот на все четыре батареи у Запасной стены. Расставишь сотников сам. На стены меж твоих башен поставим монахов. Так?
      Полковник яузских стрельцов согласно покивал головой.
      - Понятно, князь Григорий Борисович.
Князь обернулся к полковнику москворецких стрельцов.
      - Твои пушкари, голова Гаврила Петрович, будут стоять на башнях восточной стены от Уточьей по Водяную на южной стене. Водяная – твоя. Остальных стрельцов поставишь на стены у этих башен. Добавлю мужиков на стены, ибо особая твоя задача – южная стена и Водяные ворота. Сотню держи в запасе у Водяных ворот, где новый вал.
      Полковник покосился на Андрея, хотел что-то сказать, но князь не дал.
      - Сотня Андрея Грязнова – мой запас. На вылазку я пошлю всех казаков, хватит им наш хлеб попусту жевать. Тебе, боярин Илья Ильич, дам четыре сотни казаков, по сотне на батарею. Три сотни поставлю на стены, где будут монахи. Четыре сотни казаков пойдут на Красную гору, отгонять поляков от подкопа. Пойдут казаки из Потайных ворот, от Сушильной башни. Договорились?
      Опытные начальники молчали, только полковник Гаврила буркнул:
      - Воевода Голохвастов-то знает? Не заартачится?
Князь крепко стукнул кулаком по стене, побагровел, но сдержался:
      - Узнает. Как мы тут договоримся, - он придет с полковниками, я скажу       ему.
      - А мужики где будут, князь Григорий Борисович? – полюбопытствовал       полковник.
- О мужиках скажу особо. Тебе же, Андрей, такая задача. Поведешь свою сотню вслед за казаками, от Сушильной башни к Красной горе, к подкопу. Иди за ними не ближе сотни шагов. Начнется бой, стой на месте, не ввязывайся. Когда поляки и казаки на Красной горе сцепятся всерьез, я из Водяных ворот выпущу землекопов. Они разрушат подкоп. Их поведут монахи, есть там два десятка воинов в рясах. Они знают, где поляки тянут сапу. Ты, Андрей, в ответе и за казаков, и за землекопов, и за монахов. Если казаки дрогнут и побегут, ты должен удержать их. Любой ценой, вплоть до пищального боя. Будешь держать и казаков и поляков, пока мужики с монахами не отступят в Водяные ворота. Понял, герой?
      Андрей кивнул головой и почувствовал, что краснеет, однако ответил       коротко:
      - Понятно, князь Григорий Борисович.
      - Теперь, господа полковники и сотники, про сигналы. Сигнал на вылазку – один удар большого колокола на Успенском соборе. Часа в три после полуночи. Этого времени для подготовки к вылазке хватит. По этому сигналу отворим Плотничьи и Потайные ворота, выпустим стрельцов и казаков и затворим ворота. Туда больше ходу не будет. Чтобы занять место для боя, даю час. Потом будет второй сигнал, уже к бою: два удара большого колокола на Успенском соборе. По этому сигналу ты, голова Илья Ильич, кинешься на батареи, казаки пойдут на Красную гору, а ты, голова Гаврила Петрович, отворишь Водяные ворота и выпустишь землекопов с монахами. Водяные ворота не затворять, держать открытыми. Сигнал к отступу – набат. Я дам его перед самым рассветом. За это время землекопы должны разрушить подкоп. Успеют, их будет две сотни. При набате все отходят к Водяным воротам. Не перепутайте, других ворот не отворю. Ты, Андрей, уходишь последним. Чтоб ни один мужик не остался в поле. И чтоб ни один поляк не вошел в ворота. Вот так. Кто чего не понял, спрашивайте, а не то скоро Голохвастов явится. 
      Пока князь говорил, Андрей чувствовал на себе взгляды полковников и сотников. Не очень дружеские взгляды. Да и то сказать, задачу ему дядя давал серьезную, но не сильно благородную. Может, придется стрелять по своим казакам. Стрелять по Юрко? Нет уж, князь-дядя, выкрутимся без такого позора.
      А в палате полковники и сотники уточняли свои задачи.
      - Не мало, князь Григорий Борисович, с казаками на Красную гору одну сотню? - спросил полковник Илья Есипов. – Казаков-то, я понял, с полтыщи будет. Народ ненадежный. Может, еще сотню послать?
      - Сотня Андрея Грязнова стоит двух! – уверенно ответил князь. – Грязнов справится! Так, Андрей?
      И опять Андрей почувствовал испытующие взгляды стрелецких начальников. Ишь, герой выискался! Один стоит двух! Молод еще. Только и заслуги, что племянник князя, а туда же!
      - К тому же, - продолжал князь, - поляки не знают о вылазке и не сразу дадут отпор.
      Тут дверь резко распахнулась, видно, от удара ногой, и в палату вошел воевода Голохвастов с двумя казачьими полковниками.
Андрей уходил от князя с тревожными думами, душу его грызло дурное предчувствие. При всем своем малом опыте он понимал, что когда меж воеводами нет согласия, дела не получится. Князь и Голохвастов только что не хватали друг друга за грудки. Одно утешало, князь ни слова не сказал, что велел Андрею палить из пищалей по казакам, если те дрогнут и побегут. Да он и не собирался доводить дело до пищального боя по своим.
      Когда его стрельцы собирались на вылазку, к нему пришли брат Ферапонт и Юрко. Друзья вышли из каморки и стали договариваться о помощи друг другу на вылазке. Судьба в лице князя Долгорукого посылала их всех на вылазку к Красной горе. Андрей с надеждой смотрел на Юрко, брат Ферапонт больше отмалчивался, крестился и бормотал божественное, зато Юрко не закрывал рот.
      - Держись, Андрюха! Бог не выдаст, свинья не съест! А уж мы друг дружку не подведем.
      Брат Ферапонт сверкнул на Юрко взглядом, ему не понравилось упоминание вместе Господа Бога и свиньи.
      - Я иду с Тарасом Епифанцем, - говорил Юрко, будто хвастался. - Тарас что кремень. Я с ним ходил на кичку не раз, верю ему, он меня много чему научил. Размолотим мы ляхов в пух и прах! А уж ты, Андрюша, прикроешь нас.
      Андрею от этих слов верного друга стало совсем невмоготу.
      Перед вылазкой стрельцы, казаки, монахи и мужики собрались в Троицком соборе. Архимандрит Иоасаф благословил их на славную битву за веру православную и велел присягнуть в твердости ратного духа на мощах святого Сергия. Брат Ферапонт молился в толпе монахов, и Андрей не стал отвлекать его. Юрко же разыскал Андрея и подвел его к высокому и красивому молодому казаку. Это оказался тот самый Тарас Епифанец, о котором Андрей столько слышал. Они еще раз оговорили совместные действия на вылазке и  разошлись.
      Перед сигналом к вылазке Андрей со своей сотней стоял в подбашенном своде Сушильной башни позади казаков. Тех набралось, пожалуй,  не меньше пяти сотен, и в широком проходе стояла теснота. Юрко со своей сотней затерялся где-то в середине шумной толпы казаков. Нехорошее предчувствие не оставляло Андрея. Вдобавок принялся моросить назойливый холодный дождь, и хотя он мог принести им пользу на вылазке, но промозглая сырость, туман и нескончаемый шум капели будто подтверждали мрачные ожидания. И вот над монастырем поплыл мощный гул колокола. Вылазные длинной цепочкой стали спускаться в подкоп и через потайные железные ворота выбираться из тайного хода за стену.
      Идти им пришлось чуть не версту, в обход монастыря, вдоль всей восточной стены. Андрей с Горюном шел впереди своих стрельцов и старался не терять из виду казаков впереди, но и не наступать им на пятки. Не доходя до громады Пятницкой башни они взяли влево, обогнули Подольный монастырь и подошли к Кончуре у старой водяной мельницы перед Сазоновым оврагом. Когда-то тут стоял большой мост, сейчас из воды торчали только обломки свай.
      Стрельцы вслед за казаками перебрались через реку по сваям, кое-кто свалился в холодную воду, глубина оказалась по грудь. По низкому сырому берегу они пошли еще дальше от стен, к обрывистому склону горы Волкуши. Идти пришлось скрытно, никто не говорил ни слова: наверху в Терентьевской роще стояли черкасы, казаки Лисовского. Под прикрытием обрыва они достигли моста через ручей на московской дороге и теперь находились уже в тылу поляков, у южного конца Запасной стены. Впереди от Кончуры в сторону Келарского пруда уходил черный вал нового рва, который выкопали поляки. Ров служил продолжением Запасной стены и огораживал польский лагерь с востока и с юга. Здесь пути казаков и стрельцов Андрея расходились.
      Казаки двинулись на косогор и вскоре скрылись за высоким валом нового рва. Андрей, как они условились с Юрко и Епифанцем, повел стрельцов вдоль наружной стороны вала к разрушенному мосту через Кончуру, за которым лежало поле славной его битвы за капусту. Стрельцы укрылись за густыми кустами тальника. Дождь пошел сильнее, и стрельцы вполголоса чертыхались, их заботило, как сохранить порох и фитили сухими. Кафтан Андрея уже промок. К счастью, вскоре раздались два гулких удара большого колокола на Успенском соборе. Сигнал к бою!
      И тут сбылись самые дурные предчувствия Андрея. Вершина левого края Запасной стены, весь склон Красной горы осветились вспышками выстрелов, и тут же донесся частый гулкий треск польских пищалей. Видно, поляков кто-то успел предупредить. Они знали о вылазке, подготовились к ней и встретили казаков пищальным боем в упор. Тут же ударили пушки ближней батареи на Красной горе. Ядра летели на казаков и с правой стороны. А в спину казакам загремели польские пищали с нового вала.
Андрей похолодел. Вот тебе и вылазка! Все сорвалось. Под огнем с трех сторон казакам не остается ничего, кроме как прорываться  сквозь польский огонь и бежать через Кончуру под прикрытие монастырских стен, к Водяным воротам. Но ведь ворота князь откроет не раньше, чем перед рассветом! Дядя Григорий Борисович упрям как черт и не оступится от своего замысла. За это время поляки перебьют и казаков, и его стрельцов! Что делать?
      - Десятники, ко мне! – громко крикнул он. Чего таиться, когда поляки уже бьют казаков, и стоит сплошной, без малейших перерывов грохот пищальных и пушечных выстрелов. 
      - Что будем делать, братцы?
      - А чего делать? – спокойно сказал Кирдяпин. – Отбиваться, как на Пивном дворе. Когда поляки подойдут, встанем в два ряда и будем палить по команде. Зря,что ли, жгли порох на учениях?
      - Казаков бы наших не перебить, – с сомнением проговорил Наумов. - Им и так несладко, а еще и мы…
      - Сотник, - вдруг тревожно сказал новый десятник Мальцев, - слушай-ка!
      Все прислушались. Со стороны Терентьевской рощи сквозь мрак доносились пока еще далекие крики и топот большой толпы. Андрей стиснул зубы. Беда никогда не ходит одна! Лисовский послал своих черкасов для удара вылазным в спину. Поляки Сапеги и запорожцы Лисовского ударами с двух сторон перебьют окруженных казаков Епифанца и Юрко, да и его сотню. Единственное спасение для всех них – бежать со всех ног в монастырь. Однако бежать никак нельзя, бросать товарищей в смертной беде не годится. И ворота закрыты! Даже если Долгорукий поймет, что вылазка полностью провалилась и откроет их, - пока казаки не вырвались из смертного кольца, стрельцам отсюда уходить нельзя.
      - Слышь, сотник, - подал голос Сухотин. – Есть какие ворота открытые?
      Андрей невольно усмехнулся.
      - Нет, братСухотин, ворота нам отворят, когда забьет набат. Надо принимать бой. Запалить фитили! Кроме Наумова, всем становиться на колено в два ряда лицом к Терентьевской роще! Задние заряжают, передние палят! Наумов, ты, брат, оставайся тут и следи за Красной горой. Увидишь, как наши бегут, крикнешь. Братцы, палить только с колена! Нас мало, надо беречься. Проверь пищали! 
      Все получилось не так, как он думал, а гораздо хуже. Черкассы Лисовского не стали переходить Кончуру и нападать на них сзади. Они, наверно, даже не разглядели стрельцов между раскидистыми кустами да еще в дождь, или не захотели мокнуть в холодной Кончуре. Топот и крики немного удалились в сторону московского моста за Келарским прудом. Идут нашей же дорогой, - понял Андрей. Он развернул строй лицом к разрушенному мосту через Кончуру и стал ждать. Тем временем пальба на Красной горе разгоралась невиданно. Слитный грохот выстрелов перемещался то в одну сторону, то в другую, он  то немного затихал, когда битва откатывалась за вал Запасной стены, то вырывался на простор и гремел с новой силой. Андрей по голосу боя понимал, что казаки, окруженные со всех сторон, пытаются пробиться к Кончуре, выискивают слабое место в рядах поляков, то рвутся вперед, к новому  рву, то откатываются назад, за стену.
      - Господи, Боже мой, Иисусе Христе, - бормотал он и не слышал своих слов, - помоги православным казакам, твоим христолюбивым воинам! Спаси их от напрасной погибели, дабы могли они защитить святыню Твою от еретиков! Дай им милость Твою! Спаси друга моего, Юрко Донца!
      Тут он услышал, что шум и топот отряда черкасов со стороны  Терентьевской рощи направляется от Кончуры на Красную гору. Бегут добивать наших! – мелькнула мысль, и тут он ясно понял, что надо делать.
      - Братцы! – крикнул он. – Бежим на Красную гору! Ударим супостату в спину! Выручим наших казаков и себя спасем! Палить в два ряда по команде! С Богом, братцы, за мной!
      У него мелькнула мысль, что надо бы оставить тут хотя бы десяток Наумова, - прикрыть мужиков, но он отмахнулся от этой мысли. Или спасемся все, или все ляжем. Стрельцы побежали вокруг нового вала в обход южного конца Запасной стены. Со свежими силами они быстро нагнали врагов, впереди уже замаячили темные тени.
      - Стой! – свистящим шепотом крикнул Андрей. – В два ряда на колено! Слушай меня! Второй ряд заряжает, первый палит!
      Стрельцы опустились на одно колено, он видел, что ряды их заметно перемешались, но не стал ждать и крикнул раздельно, как в первой вылазке:
      - Первый ряд! Братцы! Разом! Пали!
      Когда в ушах стихло эхо залпа, Андрей снова крикнул. От грохота пищалей заложило уши. Он дождался, пока Горюн передаст ему заряженную пищаль, и снова скомандовал. Снова немного выждал и опять крикнул команду. Впереди сквозь выстрелы он уже слышал панические крики лисовчаков. Те никак не ожидали удара в спину. В полумраке начинающегося рассвета он увидел, что враги впереди заметались во все стороны. А он опять и опять выкрикивал команду.
      Даже сквозь гром пищалей Андрей почувствовал, что пушки с ближней батареи замолчали. Сначала он удивился, но тут же догадался, что одна сотня полковника Ильи Есипова все-таки добралась до цели и сейчас бьет польских пушкарей на Красной горе. Это страшно обрадовало его, он выхватил заряженную пищаль у Горюна и опять закричал, уже радостно:
      - Братцы! Дружно! Пали!
      Когда отгремели выстрелы, сзади ему в ухо прогудел Горюн:
      - Боярин, заряды кончается. Осталось по три на пищаль.
Андрей с досадой сунул ему разряженную пищаль, принял от него другую.
      - Стрельцы, стой!
      Он прислушался. Шум боя впереди стихал. Из-за стены к земляному валу выскочила темная тень, другая, третья. Наши? Поляки? К стрельцам быстро приближалась уже толпа теней, а он все не знал, что делать. Он слышал крики из толпы, крики весьма богохульные, но это ничего не означало. Ясно, что бегут не поляки. Но черкасы знают матерщину не хуже, чем свои. Он быстро сказал:
      - Горюн, рявкни, кто такие!
Тут же Горюн оглушительно заревел:
      - Кто такие!? Святой Сергий!
      - Святой Сергий! Святой Сергий! – послышалось впереди.
Да, это оказались казаки Епифанца и Юрко. В бою с польской засадой их из шести сотен осталось едва не половина. К Андрею подбежал Юрко.
      - Андрюха! Вот выручил! Век не забуду!
      - А Епифанец?
      - Он позади, подгоняет своих. – Юрко поглядел на Запасную стену и озабоченно сказал: - Пора уносить ноги. Там поляков видимо-невидимо. Перебежчики выдали нас.
      - Стрельцы! – крикнул Андрей. – Уходим за Кончуру!
Набат ударил, когда они еще только переправлялись через Кончуру.
     - Наконец! – радостно крикнул Андрей. – Стрельцы! Бегом к Водяным       воротам!
      Набат гремел, сотрясал воздух, торопил. Уже виднелся черный проем Водяных ворот. Впереди к воротам врассыпную со всех сторон поля бежали мужики. И вдруг совсем рядом справа, от изгиба Кончуры затрещали выстрелы.
      - Стрельцы! Стой! В два ряда! Готовься с колена! – заорал Андрей.
      Он упал на колено, вскинул тяжелую пищаль к плечу. С обеих сторон неровным рядом опускались на колено стрельцы. Вот чего он боялся больше всего! Лисовский разгадал сигнал к отступу, бросил своих черкасов к открытым воротам монастыря.  Они, видно, перешли Кончуру то ли вброд, то ли через остатки моста у мельницы и уже бегут к Водяным воротам.
      - Держись, Андрей! – услышал он крик слева и увидел Юрко. Тот с толпой казаков бежал к нему.
      А черкассы от изгиба Кончуры приближались наперерез им к Водяным воротам. И опять с половины расстояния до Подольного монастыря в сторону врагов недружно затрещали выстрелы. Не больше двух десятков пищалей, - определил Андрей и всмотрелся в полумрак. Оттуда на него надвигался большой отряд лисовчаков. Перед казаками к монастырю пятилась кучка людей в длинных черных одеяниях. Они поодиночке вскидывали пищали, недружно палили, снова пятились. Кто такие? И сердце пронзила щемящая боль. Брат Ферапонт! Он с двумя десятками схимников прикрывал землекопов, а теперь пытается удержать наступающих врагов. Палить? Но отсюда до казаков не меньше полусотни сажен, пищали не возьмут! Решение пришло мгновенно.
      - Стрельцы! За мной! Не ломай ряды!
      Он кинулся вперед, к монахам. Не оглядывался, знал, что стрельцы бегут за ним. Расстояние между ним и врагами быстро сокращалось. Пожалуй, хватит.
      - Стрельцы! На колено! В два ряда! Слушай команду!
Стрельцы с пыхтением, - пришлось им сегодня побегать, - падали на одно колено, готовили пищали.
      - Горюн! Крикни брату Ферапонту, пусть ложатся на землю!
Монахи услышали могучий крик Горюна, оглянулись, вразнобой попадали на твердую от ночного морозца черную землю. Рядом с Андреем упал на колено Юрко.
      - Не сдадим супостату брата во Христе! – заорал он весело.
     - Братцы! Дружно! Пали!
      Полсотни пищалей грянули довольно дружно. Научились, черти, - подумал    Андрей. За одну ночь научились! Сбоку горохом в скоморошьем пузыре загремели казачьи пищали. Казаки Юрко палили без команды, кто как, сами заряжали, второпях не целились.
      - Горюн, порох есть?
      - Еще на пару зарядов хватит, боярин.
      - Братцы! Дружно! Пали!
Лисовчаки впереди остановились в нескольких шагах от лежащих монахов, начали разбегаться в обе стороны, пятились, наталкивались на задних. Андрей не давал команды, берег порох. Сбоку продолжали громыхать казачьи пищали. Рядом Юрко орал что-то непотребное. И вот супостаты не выдержали, повернули назад и побежали к Кончуре, сбивая с ног мешкотных. А, была не была!
      - Братцы! Разом! Пали!
Воровские казаки помчались в отступ во весь дух. Монахи поднялись и побежали к своим.
      - Юрко, кончай вовать!
      - Казаки! – пронзительно закричал Юрко. – Кончай палить!
Монахи добежали до спасителей. К Андрею подошел брат Ферапонт с бессильно висевшей левой рукой.
      - Здрав будь, брат Ферапонт! – радостно приветствовал его Юрко. – Пуля, что ли, зацепила?
      - Ага, - поморщился брат Ферапонт. – Да возблагодарит вас Господь за спасение наше. Надо подобрать павших братьев во Христе. Трое отдали животы свои за веру православную.
      - Кирдяпин! За мной! Остальные – прикрой!
Андрей с десятком Кирдяпина быстро добежал до неподвижно лежащих тел, стрельцы подняли убитых монахов на руки и рысью побежали назад. Набат уже  стих, когда уцелевшие казаки, стрельцы и монахи подошли к открытым еще Водяным воротам. Андрей оглянулся. Там у разрушенного моста через Кончуру переправлялся большой отряд поляков. На глаз их набралось не меньше полутысячи, а из-за земляного вала выбегали новые толпы.
      - А вот накося, выкуси!
      Юрко показал полякам шиш, и они с Андреем, Горюном и братом Ферапонтом последними вбежали в ворота. Тяжелые кованые створки с протяжным тяжким скрипом и гулом затворились за ними.



Глава 9. Землекопы

      - …Упокой, Господи, в царствии Твоем души новопреставленных рабов Твоих Василия, Феодора, Петра, Андрея, Павла, Симеона, Тимофея, Иоанна, Леонтия, Михаила, Парамона, Карпа, Аверкия, Иоанна, Луки…
      У стены восточного придела Успенского собора на земле рядами лежали в белых саванах тела погибших в вылазке. Между телами ходил архимандрит Иоасаф с двумя причетниками, кропил убиенных святой водой и нараспев читал заупокойную. Вокруг угрюмо стояли тесной толпой, плечом к плечу, стрельцы, казаки, мужики, монахи.
      Одних казаков не вернулось с вылазки больше двух сотен. Яузские стрельцы полковника Есипова у батарей тоже нарвались на засаду и потеряли без малого сорок человек, а сумели подавить всего одну батарею, ближнюю к Красной горе. Землекопов убило десятка три, да столько же их разбежалось на все четыре стороны при первых выстрелах польских пушкарей.
      - … Гавриила, Иоанна, Никифора, Спиридона, Георгия, Харитона, Иоанна, Василия, Петра, Мефодия, Фокия….
      Андрей стоял в первых рядах толпы рядом с Юрко и братом Ферапонтом и смотрел под ноги. Душу его охватила глубокая печаль. У стены собора чернели три длинных братских могилы, стояли прислоненные к глиняным валам иконы, в руках священников горели свечи, и слабый ветерок колыхал их огоньки.
         -… Фотия, Никифора, Иоанна, Варфоломея, Тита, Варсонофия, Григория, Ионы, Дорофея, Тихона, Николая, Матфея….
      После вылазки Андрей хотел отоспаться, но часа через два его разбудил посыльный от князя Долгорукого. Таким своего дядю он еще не видел. Дядя после неудачной вылазки не пил, от него не пахло перегаром, но сидел туча-тучей, и глаза совсем скрывались под набрякшими чугунными веками. Долгорукий вел совет по польскому обычаю, все сидели не на лавках вдоль стен, а вокруг стола на стульях со спинками. Андрей увидел второго  воеводу Голохвастова, архимандрита Иоасафа, двух стрелецких и двух казачьих полковников. Из сотников Долгорукий позвал только его. Князь раздраженно мотнул ему головой, мол, садись, не мельтеши, а сам громко и гневно говорил:
      - Кто!? На стрельцов не грешите, все они налицо, и живые и мертвые. Мужики не знали про вылазку. Выходит, - казаки или монахи! Твоим разбойникам, воевода Алексей Иваныч, я не верю. А монахи, - черт их знает, что у них там, под клобуками.
      - Казаки геройски погибли в бою! – резко ответил Голохвастов. – Товарищей казак никогда не продаст. Напраслину на казаков не возводи, князь       Григорий.
       - А кто!? Выходит, монахи! А, преподобный Иоасаф? Твои сыны во Христе продали       полякам вылазку?
      Он уставился тяжелым взглядом на игумена, и лицо его приобрело чугунный       цвет.
      - Ага, - вдруг совсем спокойно сказал он. – Понятно. Тут на совете был твой казначей, как его? Я давно вижу, лукавый человек он у тебя. Где он сейчас? У поляков?
      - Преподобный Иосиф совершает панихиду по убиенным нашим братьям во Христе, - смиренно ответил архимандрит.
      - Совершает, - проворчал князь, - знает собака, чье мясо съела. Нельзя ему верить! Скользкий.
      - Преподобный Иосиф – достойнейший слуга Господа нашего.
      - Видали мы таких достойнейших. За погребение берет деньги!
      - Князь Григорий, - громко вмешался Голохвастов. – Не узнаем мы, какая сволочь выдала ляхам нашу вылазку. Зачем позвал ты нас?
      - Ты мне рот не закрывай, Алексей Иваныч, - прорычал Долгорукий. – Не по чину дерзок.
      - Ну, коли так, - я пошел! Недосуг мне.
Голохвастов стал подниматься из-за стола. Долгорукий раскрыл рот, видно, хотел заорать, но одумался, закрыл рот.
      - Не горячись, Алексей Иваныч. Я вас вот зачем созвал. Вылазка провалилась. Потеряли мы три сотни воинов. Подкоп не разрушили. Поляки могут его прямо сейчас взорвать. Тогда нам конец. Надо сегодня снова идти на вылазку. Кровь с носу, а подкоп нынче ночью надо разрушить. Что скажешь,       Алексей Иваныч?
      Голохвастов показывал князю затылок и молчал. Князь понял, что перегнул палку и тоже молчал. Москворецкий полковник Ходырев негромко заметил:
      - Передышка нужна, князь Григорий Борисович. Хоть на день. Стрельцы с ног валятся. Отоспаться надо людям.
      - Вот и пусть спят сейчас, - князь говорил почти спокойно. – Нельзя нам долго отсыпаться. Поляки, чай, сегодня тоже отсыпаются и хоронят убиенных. Этой ночью они нас не ждут. А завтра взорвут подкоп. Вылазка - сегодня! И никак иначе!
      Он помолчал и повторил:
      - Надо сегодня разрушить подкоп. Слухачи божатся, других подкопов больше нет, нигде стуков не слышно. Ни Сапега, ни Лисовский нас этой ночью не ждут. Они зализывают раны, им тоже несладко пришлось. Потому снова идем на вылазку. Нас тут восемь душ, вам я верю. До вылазки – никому не слова, чтобы опять не сорвалось. Вылазку, я думаю, сделаем по-другому. Теперь надо ударить Сапегу с северной стороны, от Благовещенского оврага, а Лисовского – с востока, от Рыбной слободы. Они пошлют все силы туда, а мы – на подкоп.
      - А не нарвемся на засаду, князь Григорий Борисович? – спросил Есипов.
- Не будет засады! – Князь стукнул кулаком по столу. – Сегодня не будет, говорю вам. Поляки на поминках перепьются и завалятся спать, знаю я шляхту. И лисовчаки тоже пить-гулять всю ночь будут.
      Князь досадливо покрутил головой.
      - Я вот что задумал. В башнях оставим пушкарей, на стенах - две сотни стрельцов. Сотню москворецких на западную и северную, сотню яузских на восточную и южную. К ним на подмогу поставим всех монахов и мужиков, кроме двух сотен землекопов. Вы, головы, прямо сейчас строго-настрого накажите пушкарям и стрельцам на стенах: следить за предпольем, и чтоб ни одна мышь не проскочила к полякам. Чуть что – палить на верный убой. Всех остальных стрельцов, всех казаков и твоих боевых схимников, отец Иоасаф, мужиков-землекопов, - на вылазку. Рассудите сами, господа, терять нам нечего. Или мы нынче разрушим подкоп, или завтра поляки взорвут стену и  возьмут монастырь.
      - Уговорил, князь, - полунасмешливо проворчал Голохвастов. – И куда ты казаков пошлешь? Опять на Красную горку?
      - Упаси Бог! Сделаем все не так. Ты, Илья Ильич, пошлешь  две сотни яузцев из Плотничьих ворот на батареи. При отступе они уйдут через те же ворота. На Красную горку не лезь, там вы батарею разрушили, надо подавить три остальных. А с другими двумя сотнями ты  пойдешь из Конюшенных ворот за северный край Запасной стены. Задача тебе – побольше жара задать полякам, чтобы они все кинулись на тебя. Тогда отходи, не спеша, назад, к Конюшенным воротам. Продержись, как сможешь долго. Понятно, Илья Ильич?
      - Понятно, - с тяжким вздохом ответил Есипов. – Уж куда как понятно. Да вот в сотнях у меня по сорок душ от силы осталось.
      - А ты, голова Гаврила Петрович, - продолжал Долгорукий, не слушая последних слов Есипова, - выведешь москворецких из Пятницких ворот и поставишь на весь ближний берег Кончуры, от мельницы до разбитого моста. Чтоб ни одна сволочь польская не перешла Кончуру. Чует мое сердце, когда начнем, супостаты опомнятся, кинутся к стенам, могут перебить  землекопов.
      - Тяжкая работа, - язвительно буркнул Есипов.
      - Твоим удальцам, воевода Алексей Иваныч, не простая задача. Две сотни отправишь с головой Есиповым за северный край Запасной стены. Всех остальных поведешь из Пятницких ворот к мельнице. Оттуда по Сазонову оврагу пройдете до Рыбной слободы. По сигналу к бою твои казачки ударят Лисовскому сзади в правый бок. Главное, - сильнее шуметь. Далеко не заходите, чтоб не окружили. Может, сумеете разрушить одну-две батареи на обрыве. А нет, - и то ладно, лишь бы лисовчаки забыли про подкоп и не пришли ляхам на помощь. Пока идет дело, землекопы раскопают подкоп и разрушат его. Всем понятно?
      Вопросов князю не задавали. Он помолчал и закончил.
      - И последнее. Сигнал к вылазке – колокол на Успенском соборе. Не медлите. Еще через час дам сигнал к нападению - два удара с Успенского собора. Сигнал к отступу – набат. Все как вчера.
      Князь посмотрел в глаза всем сидящим и сказал сурово и твердо.
      - Другого такого случая не будет. Поляки ждут нас завтра опять у Красной горы. А мы ударим сегодня. Ударим с севера и с востока, где они никак не ожидают. Мы оттянем от подкопа поляков и лисовчаков. Кровь с носу, а подкоп должно разрушить сегодня. На вылазке смотреть в оба. Без набата не отходить! Стоять до последнего человека! С Божьей помощью сегодня нас ждет удача. Все, расходимся. Готовьте людей. О вылазке – никому не слова. Андрей, ты останься.
      Пока все выходили, Долгорукий встал и ходил по палате из угла в угол. Когда они остались вдвоем, князь подошел к Андрею, крепко взял его за плечи.
      - При всех не хотел говорить. Тебе, племянник, опять особая задача. Я пошлю десяток землекопов в новый ров у Красной горки. Подкоп идет оттуда до Пятницкой башни, поляки уже приготовили порох. Ты займешь ров, караульных снимешь без шума, запустишь в подкоп мужиков, а сам заляжешь на валу. Две сотни землекопов будут копать с луга, но это долго. Изнутри подкоп разрушить легче. Я не жду, что поляки сунутся к подкопу, но мало ли что. Держись, Андрей, на тебя вся надежда. Хорошо бы порох из подкопа перетащить в монастырь, но тут как получится. Если не разрушим подкоп, и поляки взорвут его, - все пропало. Мертвые сраму не имут, однако ложиться в могилу с таким позором я не хочу. С Богом, племянник.
      Андрей со стрельцами скрытно поднялся на мокрый глиняный вал надо рвом. Они залегли на гребне и прислушались. Снизу из черноты рва слышались негромкие голоса поляков. По разговорам он понял, что поляков не больше десятка, это караульные сторожат вход в подкоп. Андрей с десятниками все оговорил перед вылазкой, и они теперь ждали сигнала к нападению. Опять заладил назойливый холодный дождь. Глина раскисла и превратилась в липкую жижу. Андрей заранее приказал стрельцам надеть берендейки с припасом под кафтаны, чтобы порох не промок.
      Впереди из-за южного края Запасной стены негромко доносилась печальная, рвущая душу музыка. Поляки поминали убиенных на свой еретический лад. Сзади и за Кончурой стояла полная тишина. Даже польские пушки перестали палить по монастырю. В ночном мраке слышался шелест дождя по мокрой земле.
Что-то тянет князь-дядя с сигналом, - подумал Андрей досадливо. Его одежда уже промокла  насквозь и противно липла к телу. И тут от монастыря сквозь пелену дождя донесся гулкий, певучий звук большого колокола, за ним другой. Как только все стихло, Андрей шепнул:
      - Наумов, Кирдяпин, в ров!
Два десятка стрельцов скользнули по мокрой глине в черную глубину, прямо на головы караульных поляков. Там послышалась возня, сдавленные крики, кто-то пронзительно взвизгнул, и все стихло.
      - Сотник, - послышался снизу негромкий голос Наумова. – Готово.
      - Ход в подкоп есть?
      - Есть здоровенная яма. Там ступеньки вниз.
      - Ну-ка, подожди меня. Сухотин, останешься за старшего.
      Андрей по раскисшему крутому глиняному скату скользнул с вала, полетел вниз, - не меньше полутора сажен, - сильно ударился ногами о дно, с размаху крепко сел задом. Пищаль вылетела из рук, он чертыхнулся. Рядом с шумом приземлился Горюн, тоже тихо заматерился. Андрей нашарил пищаль, поднял ее. 
      - Где ты, Наумов?
      - Тут я, сотник.
      Прихрамывая от боли в колене, Андрей пошел на голос. В широком рву стояли стрельцы, под ноги попалось что-то грузное и мягкое. Мертвый поляк, - брезгливо определил Андрей.
      - Сюда, сюда, сотник, - звал  его голос Наумова.
      Впереди, в непроглядной тьме тихо плеснула вода. Он присмотрелся. Ров уходил прямо в Кончуру. Кто-то взял его руку.
      - Видишь, сотник, отсюда до стены всего-то саженей сто, не больше. Видно, поляки вели подкоп прямо под Кончурой. Вот, под навесом, - спуск со ступеньками. Огня бы вздуть.
      - Я тебе вздую. Где Кирдяпин?
      - На тот конец рва ушел, к Копнинке. Там ров тоже должен в воду уходить. Выбираться из него трудненько будет.
   Андрей нащупал под ногой доски, за ними пустоту - не иначе, лаз в подкоп. Он осторожно двинулся вниз. Спуск в подкоп показался ему узким, чуть шире аршина. Сверху над ним чернел навес.
      - Посмотреть, что там в подкопе, - шептал на ухо Наумов. – Эх, жалко огня нет.
      - Обойдемся. Не наше дело. Скоро землекопы придут. Как отсюда выбраться?
      - Тут лесенка есть, на польскую сторону.
      - На вал не хватит?
      - Не хватит. Думаю, где одна лесенка, будет и другая. Пойду с того края посмотрю.
      - Что ходить пустым, возьми эту с собой. Там свяжем.
      Наумов оказался прав. Дальний конец рва тоже уходил в воду, прямо в  Келарский пруд, в конце его они нашли вторую лесенку, которая тоже доставала только до края рва, - полякам не приходилось лазить на вал. У стрельцов нашлись веревки, - опытный народ, - быстро связали лесенки, по-одному поднялись на скользкий вал. Снова пришлось ложиться в липкую глину. А дождь все моросил, и землекопы не приходили. Андрей решил посмотреть, что делается на Волкуше, у Лисовского, и по сторонам. Он соскользнул по глине чуть пониже, чтобы не маячить на гребне вала, уселся в холодную и мокрую, податливую грязь и напряг глаза. Вокруг ничего не изменилось. Все так же моросил дождь, стояла та же напряженная тишина.
      Ждать да догонять хуже всего, - вспомнил он отцовскую поговорку. Сейчас, после второго сигнала, ждать становилось совсем невмоготу. Долгая тишина и пугала, и радовала. А вдруг стрельцы и казаки опять нарвутся на засаду? Может, кто-то сумел предупредить поляков? Князь велел смотреть со стены в оба, чтобы и мышь из монастыря не улизнула, но все-таки… 
      Из монастыря ведут за стены многие тайные ходы, о которых не знают даже самые старые из монахов. А может, знают, да не говорят? Понять монахов можно. Стрельцы и казаки пришли и уйдут, а монастырю стоять и стоять века. Вдруг вылазных снова ждали, как вчера, и теперь поляки втихомолку режут непрошенных гостей? С другой стороны, такая долгая тишина может означать, что все идет хорошо, и чем больше стоит тишина, тем глубже в тыл полякам зайдут вылазные, тем неожиданнее и губительнее для врага окажется их удар. 
      Андрей сидел на валу спиной к Запасной стене и вертел головой во все стороны. Что-то уж слишком долго тянется тишина после второго сигнала. Он глубоко вздохнул и зевнул так, что затрещало за ушами. После вчерашней вылазки он не выспался. Однако, это не самая большая беда. Гораздо хуже то, что он уже больше недели не виделся с Дарьюшкой. Последний раз они встретились, когда Дарьюшка пришла в их каморку с монахинями. Потом ее, видно, не отпускала от себя та самая суровая матушка Марфа, ливонская королева, у которой голос, будто железо по железу. Сам же он не мог выйти из каморки, ибо суровый отец Родион оставил их всех в одном исподнем. Не пойдешь же на свидание с девицей в таком непотребном виде.
      Дарьюшка, Дарьюшка, умница и красавица. Отец говорил: если увидишь девицу, от которой сердце у тебя зайдется и дыхание остановится, - не теряй головы. Посмотри на нее еще и еще раз. И когда после третьего раза сердце все так же будет колотиться, и свободно дышать не сумеешь, - значит, это твоя суженая. Тогда держи ее обеими руками и не выпускай. Выходит, Дарьюшка и в самом деле его суженая, одна-единственная на всю жизнь!
      Тут послышались какие-то звуки слева, выше по Кончуре, вроде от Пивного двора. Он повернул голову и прислушался. Там, наконец-то, началась пальба, слышался частый треск пищалей. Он не мог разобрать, где идет бой, на батареях или за дальним северным краем Запасной стены. Туда вместе с яузцами  полковника Есипова ушел Юрко с двумя сотнями казаков. Выстрелы становились все гуще и громче. Значит, это на батареях, Юрко же повел казаков за стену. Казаки неохотно тратят порох, они больше привыкли к резне, отсюда шум рукопашной схватки не услыхать. Дай им Господь казацкой удачи.
      Ага, а вот забухали пищали от Рыбной слободы, казаки Тараса Епифанца переполошили своих воровских собратьев. Лихой казак Епифанец сумеет славно погулять в тылу Лисовского. Долгая тишина перед схваткой говорила, что вылазные сумели далеко пробраться в тыл врага. Теперь у супостата начнется паника, чем позднее враг опомнится, тем удачнее получится вылазка. Пока начало неплохое, не то, что вчера. Но где же землекопы? Паника паникой, а поляки рано или поздно разберутся, что к чему, и вспомнят про подкоп!
      Слава Богу! От Кончуры послышался глухой топот.
      - Мужики бегут, - уверенно определил Кирдяпин.
Небольшой кучкой мужики черной массой трусили внизу, под валом, кто-то впереди негромко покрикивал:
      - Святой Сергий, святой Сергий!
      - Святой Сергий! – отозвался Андрей с вала.
      - Слава те Господи, уж и не чаяли, - проговорил под валом густой голос. – Чуть в Кончуре не потопли.
      - Лезьте на вал, мужики!
С сопением, кряхтением и негромкими непочтительными возгласами землекопы взобрались на вал. Одежда на них вымокла, за поясами блестели топоры, в руках – ломы и лопаты, на плечах позванивали пилы, . 
      - Садись! – страшным шепотом скомандовал Наумов. – Не то поляки увидят.
Мужики повалились на сырую глину, опять понеслись тихие чертыхания.
      - Кто тут старший?
К Андрею подполз на карачках мужик.
      - Я, сотник.
Голос показался знакомым. Как говорил отец, мир широк дуракам, а умным людям он тесен.
      - Никифор Маслов?
      - Я, боярин! – в голосе Маслова послышалось успокоение. – Вот и снова свиделись. Теперь все получится. Тебя, боярин,говорят, Господь любит, в обиду не дает. Показывай подкоп. Внизу, что ли?
      - Внизу, брат Никифор. У самой Кончуры. Там вон лесенка.
      - Лесенка нам ни к чему. А ну, мужики, благословясь!
      - Погоди! Ров глубокий. Ноги отшибете.
      - Нам не привыкать. Мужики, береги ноги! Тут глубоко.
Маслов скатился по крутому валу, грузно ударился о дно рва. Вслед за ним в ров по сырой глине посыпались остальные землекопы. Послышалось негромкое чертыхание, кряхтение.
      - А ну, мужики, - сказал Андрей в черную глубину, - расступись, я к вам.
Он скатился вниз, опять сильно ударился ногами, за ним свалился Горюн.
      - Иди за мной, Никифор.
      - Показывай, боярин.
Андрей в полной тьме сделал десяток осторожных шагов, нога почувствовала пустоту.
      - Стой! Вот он. Ничего не видать.
      - Сейчас вздую огонь.
В непроницаемой тьме в руках Маслова сверкнули искры кремня, затлел трут, вспыхнул крохотный огонек лампадки.
      - Ага, понятное дело. Ишь, навес сладили. Ну, мужики, в лаз по одному. Сразу проходить дальше, за Кончуру. Мокрядь кончится, шагов через полсотни разбираем кровлю, бьем колодец наверх. Ну, Господи, благослови.
      Маслов с лампадкой в руке шагнул вниз, Андрей за ним. Маслов повернулся к нему. В слабом свете показалось его лицо, до глаз заросшее густым волосом. 
      - Боярин, ты куда? У нас свое дело, у тебя свое.
      - Я посмотрю и уйду, - попросил Андрей.
      - Там воздуху мало, дышать трудно. Лишний человек только мешает. Да уж ладно, иди. А этот богатырь куда?
      Маслов решительно преградил дорогу Горюну.
      - Не обессудь, стрелец. Ты там весь воздух заглотнешь, а нам работать.
      Горюн заворчал, но отступил. Андрей спускался по крутым ступенькам за Масловым, сзади сопели и топали землекопы. Лаз оказался узким, чуть шире аршина, и глубоким. Андрей опирался рукой о стену и понял, что лаз обшит досками по обрешетке из бревен. Он начал считать ступеньки, сбился, а лаз вел все дальше в глубину и не кончался.  Наконец, нога нащупала ровное место, под ногами захлюпала вода. Впереди маячила лампадка Маслова.
      - Боярин, иди-ка, посмотри. Мужики, идите дальше, я догоню.
      Андрей почти наощупь прошел пяток шагов и остановился рядом с Масловым, присмотрелся. Здесь тесный ход расширялся, получилось что-то вроде бревенчатой каморки со стенами сажени в полторы шириной. В каморке он разглядел помост из бревен на высоте аршина. А на помосте… Всю каморку от стены до стены и от помоста до потолка занимали небольшие одинаковые бочонки ведра на три каждый. Светлые клепки бочонков стягивали черные полосы железных обручей. Они стояли ровными рядами. Андрей хорошо знал такие бочонки.
      - Порох? – спросил Маслов.
      - Порох! – уверенно ответил Андрей.
      Прав князь Григорий Борисович! Прав дядюшка. Хоть и пьет без просыпа, а дело знает, голова работает! Полякам оставалось только перенести эти бочонки в другой конец подкопа под стену. Завтра Пятницкую башню и стены по обе стороны от нее взрыв такого огромного количества пороха поднимет на воздух и превратит в груды раздробленного камня. Сила взрыва уничтожит половину сидельцев в монастыре, а остальных надолго ошеломит до бесчувствия. Путь полякам в монастырь окажется открытым. Ох, вовремя дядя погнал всех на вылазку!
      - Н-да, - проговорил рядом Маслов. – В бочонке пуда по полтора пороху. А бочонков тут никак не меньше сотни. Да нет, бери сотни полторы. Страшное дело, боярин.
      Мимо них в подкоп тянулись мужики с топорами, пилами, ломами и лопатами.       Маслов вдруг забеспокоился.
      - Шилов! Слота! – позвал он.
Два мужика, один с пилой на плече, другой с ломом, оба с топорами за поясом, втиснулись в каморку с бочонками.
      - Зачем звал, Никифор?
      - Никон, Петр, вы оставайтесь тут, у бочонков. В них порох, надо постеречь. Никого сюда не пускать. 
      Он повернулся к Андрею.
      - Эх, боярин, перетащить бы порох в монастырь. Мы изнутри разберем кровлю подкопа, если успеем, по верху унесем бочонки. Такое богатство!
      Он шагнул было в подкоп, но остановился, подумал и попросил:
      - Боярин, оставь мужикам пищаль. Мало ли что.
      Андрей заколебался. Отдать отцовский подарок, свою верную пищаль с немецким колесцовым замком, которая столько раз безотказно выручала его? А чем он сам будет отбиваться от поляков и черкасов? Саблей махать?
      - Да вернем, боярин. Чай, свои люди. Никон, ты умеешь с пищалью-то?
      - А чего там, мы привычные, - гулко прозвучал в каморке голос Шилова.
Андрей протянул Шилову пищаль. Коренастый мужик, едва видимый в полумраке, взял пищаль, со знанием дела осмотрел полок, заглянул в ствол.
      - Ишь, колесцовая. От немцев, видать.
      - Спаси тебя Бог, боярин. – Маслов перекрестился. – А теперь иди. Тут тесно, духота, лишние ни к чему.
      Андрей лез по крутым ступеням наверх и без привычной тяжести пищали в руке чувствовал себя будто голым. Он все еще поднимался, когда сверху послышался голос Горюна.
      - Боярин, Наумов говорит, будто у рощи лисовчаки шевелятся.
Андрей пробежал в дальний конец рва, взобрался по лесенкам на вал, сел на сырую глину и осмотрелся. Он сразу увидел на ближних склонах обрыва у Терентьевской рощи огоньки. Ему показалось, что факела двигаются к старой мельнице, мимо них. Он определил, что огней немного, но, может, казаки несли один факел на десяток. Если так, то казаков не меньше пяти сотен.
      - А как поляки? – негромко спросил он Наумова.
      - Пока тихо, - отозвался тот. – Видно, ушли к другому краю Запасной стены.
      Дальние огоньки все текли и текли с обрыва вдоль Кончуры. Да, они явно направляются к мосту у мельницы. Андрей почувствовал облегчение. Там черкасов отобьют стрельцы Ходырева, а тут выпадет передышка. Успели бы мужики разобрать подкоп да перенести порох в монастырь! А потом речная вода постепенно затопит подкоп до самой стены. Даже если землекопы на капустном поле не успеют сверху  разрушить перекрытие подкопа, - все равно, страшная опасность перестанет висеть над сидельцами.
       Но радовался он недолго. Огоньки от Терентьевской рощи все прибавлялись в числе. Вот они разделились на два потока. Один продолжал двигаться к мельнице, зато второй, поменьше, отвернул в сторону моста через Копнинку на московской дороге. лисовчаки  шли прямо ко рву! О подкопе они, скорее всего не знают, просто хотят перебраться у рва через Кончуру, обойти стрельцов в излучине и ударить им в спину. 
      - Сотник, - тревожно шепнул Наумов. – Надо бежать туда, к мостику! Упаси Бог, обойдут ров, тогда нам не сдобровать! Им же тут удобнее всего!
      Андрей стиснул зубы. Судьба опять требовала от него немедленного решения и не давала времени. Его ошибка приведет к большой беде. Сидеть тут -  казаки перебьют сзади стрельцов Ходырева, разгонят мужиков с поля, подкоп уцелеет. Бежать к мосту – казаки прорвутся в ров, тогда тоже пиши пропало.
      - Ров бросать нельзя, - твердо сказал он.
      - Давай, я останусь, - предложил Наумов.
      - Одного десятка мало. – Андрей мгновенье подумал. – Вот что. Ты,брат  Наумов, с Ушатовым останешься тут на валу. Остальных я поведу к мосту на Копнинке. Черкасов сюда мы не пустим, их не так уж много, сотни две - три. А вы тут с Ушатовым смотрите в оба за поляками. Если они двинутся к подкопу, - присылай гонца, и держись до последнего. Пока не будет набата, - мы должны держать ров.
      - Понятно, сотник.
      Перед глазами Андрея вдруг встали ровные ряды бочонков из светлых клепок, перетянутых черными полосами обручей, два мужика с его пищалью около них. Он тряхнул головой, обнял Наумова, хлопнул по плечу Ушатова.
      - Держитесь, братцы! Стрельцы, за мной к мосту!
      Перед тем, как скатиться с вала, он успел заметить, что огоньки уже заметно приблизились к Келарскому пруду. Надо торопиться! Если лисовчаки успеют занять мост – конец всему! Уже скользя вниз по глине, он заметил, что далеко впереди слева, в стороне моста у мельницы засверкали огоньки пищалей. Тут же послышались глухие звуки выстрелов. Стрельцы Ходырева вступили в бой. К подножью вала уже скатились все его стрельцы.
      - Братцы! – почти в полный голос крикнул он.- Не забывай! Держись в два ряда! Первый ряд: Кирдяпин, Сухотин, Мальцев, Мельников. Палить с колена! Проверь пищали! Запали фитили! Шума до боя не поднимать! Бегом, за мной!
      Он бежал впереди стрельцов и чувствовал себя нелепо без пищали. Может, для храбрости саблей помахать? Он усмехнулся и обернулся на бегу. Стрельцы топали за ним, ряды немного сбились, но терпимо. А далекие огоньки пищальных выстрелов сверкали уже по всему берегу Кончуры от мельницы до края Келарского пруда. Из-за реки тоже доносился непрерывный глухой гром перестрелки, москворецкие стрельцы отбивались от врага.
      Они успели добежать до моста раньше черкасов. Те замешкались, видно, в темноте сбились с дороги и не сумели сразу найти мост между двумя большими прудами.
      - Стрельцы, - прошипел Андрей, - в два ряда, с колена! Слушай меня!
      Небольшая суматоха, и стрельцы встали на колено в два ряда по обе стороны от него, закрутили фитилями, раздувая тлеющий огонек. Сзади мощно сопел Горюн, запыхался от быстрого бега. А черкасы уже подбегали к самому мосту, редкие факелы освещали их бородатые лица.
      - Первый ряд! Разом! Пали!
      Довольно дружно грянули четыре десятка пищалей. Четыре десятка пуль через узкую речку ударили в тесную толпу казаков, столпившихся у моста. Там послышались крики, стоны, несколько факелов упали на землю. Не давая врагам опомниться, Андрей скомандовал второму ряду.Новые крики, еще несколько факелов упали на землю. Лисовчаки никак не ждали тут засады и в панике отхлынули от моста, огни факелов рассыпались по сторонам. Андрей ждал, пока стрельцы перезарядят пищали. Через пруды с боков от моста казаки не полезут, там хоть и неглубоко, но можно увязнуть в илистом дне.
      Вот черкасы опомнились, факелы опять двинулись к мосту. Андрей знал, что стрельцы уже успели перезарядить все пищали, и снова скомандовал два раза почти подряд. Крики на той стороне усилились, слились в сплошной вой. На эту вылазку Андрей велел стрельцам запастись зарядами в достатке, кисеты и карманы берендеек набиты до отказа, теперь он не опасался, что припасы кончатся, и верил, что они отобьют казаков. Однако его самого сильно раздражало отсутствие пищали. Он чувствовал себя безруким в бою. Горюн за его плечом с невероятной быстротой перезаряжал свою пищаль. Шомпол с тряпицей в пустой ствол, скуси бумажный патрон, сыпь зарядец на полку, закрой полку, порох в ствол, забей пыж, пулю в ствол, забей второй пыж. Пока зарядишь, как раз можно прочитать «Отче наш».
      Отбирать у верного Горюна пищаль – не дело. Андрей в нетерпении наполовину обнажил саблю, с досады плюнул, втолкнул ее обратно в ножны. Аника-воин! Остается махать руками, одно хорошо, без пищали он мог смотреть по сторонам. Как там у Ходырева? Он всмотрелся во тьму вперед и влево, увидел, что огоньки, вроде, отхлынули от моста у мельницы. Это хорошо! Москворецкие, даром, что палят вразнобой, отбили приступ. Черкасам привычен лихой наскок, при сильном отпоре они теряются. Честь и хвала полковнику Гавриле Петровичу Ходыреву!
      Но радость Андрея за успех товарищей быстро сменилась тревогой. Честь вам и хвала, да не совсем! Казаки отходят по всему берегу и прут прямо сюда, к мосту! Полковник Ходырев! - чуть не закричал он. – Догадайся послать своих стрельцов через речку за отступающими казаками! Они же сомнут нас! Их туча, а у меня всего-то восемь десятков. Выручай, полковник!
      Тут кто-то тронул его за плечо. Зубов, наумовский стрелец!
      - Сотник! - крикнул запыхавшийся Зубов. – Поляки лезут на ров! Десятник Наумов просит подмогу!
      Андрей раздумывал не больше мгновенья. Куда ни кинь, везде клин! Займут поляки ров, полезут в подкоп, перебьют мужиков, - вылазка опять сорвалась, и монастырю – верная погибель. Снять с моста три-четыре десятка стрельцов, мчатся ко рву, отбивать поляков? Тогда лисовчаки у моста перебьют его стрельцов, и все одно, - займут ров, опять всему конец! А! Двум смертям не бывать!
      - Кирдяпин! Я возьму три десятка, побежим выручать Наумова. Там поляки лезут в ров! Справишься, брат Кирдяпин?
      - Бог не выдаст, свинья не съест, сотник! Не впервой.
      - Держись братцы! Сухотин, Гусев…
      Он не договорил. Земля сильно дрогнула под его ногами и вдруг резко ушла в сторону. Он рухнул плашмя. В падении успел увидеть…
      Над дальним краем рва, у Кончуры, к небу рванулся гигантский раскаленный добела столб пламени толщиной с крепостную башню. В мгновенье ока столб достиг низких туч и расплылся чудовищным огненным грибом. Не успел он погаснуть, как на Андрея обрушился неслыханной мощи грохот. Адской силы звук взрыва придавил его к земле, душа вдруг наполнилась парализующим ужасом.
      Несколько мгновений Андрей ничего не соображал. Когда опомнился, его поразила удивительная тишина. Ни криков, ни выстрелов, ни грохота, не слышался нескончаемый шелест дождя. Только в ушах стояло странное негромкое жужжание, будто вокруг головы вился рой шмелей. Он с трудом поднялся на одно колено, но его опять так качнуло, что он сел на землю и едва удержался, чтобы не завалиться на бок.
      - Горюн! Кирдяпин! – крикнул он и не услышал своего голоса.
      Над ним выросла огромная фигура Горюна, тот тоже шатался, однако держался на ногах. Горюн разевал рот, но Андрей не слышал его голоса, в уши сквозь мощное жужжание шмелей слабо пробивался какой-то комариный писк. Почему вокруг такая могильная тишина? Почему его шатает и валит на бок?
      Память вернулась сразу. Взрыв! Чудовищный взрыв! Наверно, он повредил ему уши. Перед его глазами опять возникли ряды бочонков с порохом, перетянутых черными обручами, двое мужиков около бочонков, в руках одного - его пищаль. Шилов! А второй, как его,– Слота!
      Андрей помотал головой, похлопал себя по ушам. Засунул мизинцы в оба уха и сильно повертел там пальцами. Слух немного наладился. Комариный писк стал погромче, он разобрал слова Горюна.
      - Вставай, боярин. Слава те Господи, живой!
      С помощью Горюна Андрей поднялся на ноги. Их обоих сильно мотало из стороны в сторону, они ухватились друг за друга. Андрей с трудом повернул одеревяневшую шею, посмотрел по сторонам. Стрельцы медленно и с трудом поднимались с земли. Они качались, падали, снова поднимались, опять валились на землю. Постепенно их вставало все больше. Слава Богу, кажется, все живы!
      Он посмотрел за мост. Там стоял густой туман, - откуда он взялся? – и сквозь него в темноте слабо светились огоньки, ему показалось, что их намного больше, чем раньше. Неужто к черкасам подвалила подмога? А у него ни один стрелец не удержит пищаль в руках. Но нет, огоньки на том берегу спокойно горели и не двигались, будто все факела лежали на земле. Ага, сообразил Андрей, черкасам тоже пришлось не сладко, и они сейчас, как и  его стрельцы пытаются подняться на ноги, им не до факелов и не до его стрельцов. Он спокойно повернулся к мосту спиной. И тут дрожь пронизала его от макушки до пяток.
      Наумов! Ушатов! Два десятка его стрельцов, надежных, проверенных не в одном бою! Ушатова он знал еще мало, но Иван Наумов, верный его помощник! Он никогда не терял головы, они вместе прошли геенну огненную Пивного двора! И все мужики Маслова!
      Он отстранил Горюна, напряг ноги, встал прямо. Его чуть покачивало, но стоять он уже мог. Надо поднять стрельцов, идти ко рву, может кто-то там еще живой. У него вдруг защипало глаза
      - Ну, будет, боярин, будет.
      Голос Горюна звучал уже почти разборчиво. Большая, жесткая и шершавая ладонь провела по его лицу. Почему-то ладонь Горюна оказалась мокрой. Дождь? Он опять отстранился, крикнул изо всех сил:
      - Десятники! Поднимай стрельцов! Стройся!
      Теперь он слышал себя, хоть и глухо, будто кто-то залепил ему уши воском. Они с Горюном двинулись вдоль берега. С земли из-под ног поднимались темные тени, они сбивались в кучки.
      - Стрельцы! Ко мне!
      Пока шатающиеся тени скапливались вокруг него, он еще раз посмотрел на ту сторону Копнинки. Огоньков стало заметно меньше, они все так же спокойно горели на земле. Ни выстрелов, ни криков он оттуда не слышал. Ушли!
      - Стрельцы! Подобрать убитых и раненых! За мной!
   Он повернулся спиной к мосту и пошел назад ко рву, к тому месту, где недавно к небу стремительно, будто из чудовищного пушечного жерла поднялся громадный столб слепящего пламени. Идти оказалось тяжело, ноги плохо слушались. В воздухе висел все тот же туман, он пах серой и тухлыми яйцами, как из ствола пищали после выстрела. Под ногами вместо ровной земли то и дело попадались кочки, обломки дерева, вскопанная глина. Казалось, что тут прошел былинный Микула Селянинович со своей огромной сошкой, неподъемной даже для богатыря Святогора. Андрей спотыкался, падал, поднимался, увязал в рыхлой глине, опять падал и снова изо всех сил спешил вперед, пока не пришлось остановиться. Дальше идти стало некуда. 
      И ров, и глиняный вал исчезли. Впереди расстилалась огромная воронка, заполненная водой, по которой плавали островки пены, щепки, обломки бревен. Страшный взрыв уничтожил и ров, и вал надо рвом. Тут Андрей вдруг понял, что им у моста здорово повезло. Высокий глиняный вал ослабил силу взрыва в сторону моста и направил ее на поляков, на Красную гору. И он догадался теперь, что за огоньки горели на том берегу за мостом. Никакие это не факелы. Взрыв поднял в воздух весь вал, раздробил его на комья  и вместе с горящими досками и обломками бревен из подкопа  перенес через его стрельцов и обрушил на головы лисовчаков на том берегу. Горели не факелы, горели эти обломки. А в другую сторону от бывшего вала из поляков до самой Запасной стены вряд ли кто остался в живых.
      - Братцы, - послышался чей-то голос. – Земля шевелится!
Стрельцы голыми руками разгребли вязкую глину и вытащили на воздух человека.
      - Свой! Стрелец!
      - Живой!
Андрей подошел. У его ног сидело что-то вроде жуткой куклы из глины. Послышался хорошо знакомый голос:
      - Братцы! Неужто живой?
      - Наумов!
     - Я, сотник! Он самый. Вот явил Господь чудо.
      - А вот еще один!
      - Копай, братцы!
      В тумане из-за Кончуры загудел мощный набат. Долгорукий давал сигнал к отступу. Вылазка удалась, подкоп больше не угрожал монастырским стенам.
Стрельцы откопали из развороченной глины шестерых стрельцов. Трое из них, вместе с Наумовым, хоть и очумело мотали головами, но могли сидеть. А троих здорово помяло, они лежали без памяти и лишь слабо шевелились. Звуки множества колоколов заглушали и без того невнятные голоса ошеломленных стрельцов.
      На востоке над Сазоновым оврагом сквозь туман уже стало просвечивать предрассветное небо, а стрельцы все бродили по развороченной глине вокруг огромной воронки и искали своих, живых или мертвых. Андрей подошел к Наумову, тот все сидел на земле.
      - Ты, брат, Ушатова не видал?
Наумов с трудом покачал головой, густо облепленной  глиной.
- Я держал эту сторону вала, от середины до Келарки. А Ушатов – от меня до Кончуры, как раз над подкопом. Упокой, Господи, души убиенных рабов Твоих.
      Уже совсем развиднелось, когда Андрей велел прекратить поиски и повел свою поредевшую сотню к реке. Стрельцы по четверо несли на кафтанах тех, кто лежал без памяти. Наумова и троих других оглушенных вели под руки. Носильщики часто останавливались, не хватало сил нести даже такой груз, их меняли. Вперед Андрей послал Кирдяпина, сам же с Горюном шел позади неровной цепочки. Не потому, что он опасался нападения сзади. Ни поляки, ни черкасы еще не опомнились от страшного взрыва, им не до стрельцов. К тому же они поняли, что подкоп взорван, и делать им тут теперь нечего. Он шагал сзади стрельцов просто по привычке, да и приглядывал, как бы кто не выбился из сил и не отстал. Его самого одолевала слабость, хотелось лечь на землю и как следует отдохнуть, а еще лучше поспать. 
      Стрельцы перебрели  через Кончуру по грудь в ледяной воде, раненых пришлось поднять на плечи. Промокшие стрельцы кучками потянулись к Водяным воротам по знакомому бывшему капустному полю. Путь им преградила какая-то канава, Андрей раньше ее не видал. Он подошел поближе к канаве. От Кончуры прямиком к Пятницкой башне, наискось перегораживая им дорогу, тянулся рваный узкий ров, он пересекал луг будто чудовищный шрам с разодранными краями. Из этой неровной канавы торчали обломки расщепленных досок и бревен.
      Да, князь Долгорукий оказался прав. Поляки провели подкоп под стену у Пятницкой башни, они в любой миг могли перенести бочонки с порохом к башне и взорвать его. Если бы воеводы промедлили с вылазкой, - страшно подумать! Завтра вместо Пятницкой башни и стены около нее зияла бы такая же гигантская воронка. А поляки ворвались бы в пролом и перебили  оглушенных и ошеломленных уцелевших защитников.
      Он стоял над разрушенным подкопом и вспоминал своих погибших стрельцов, вспоминал землекопов: Никифора Маслова, Никона Шилова, Петра Слоту, еще семерых молчаливых и безотказных мужиков, которых он не отличил бы друг от друга. Видно, поляки кинулись спасать подкоп, их не остановили редкие пули двух десятков его стрельцов. Они заняли ров, спустились в подкоп. Караульные мужики увидели врагов, и Шилов выстрелил из его пищали в бочонок с порохом.       Чудовищная сила взрыва ворвалась в подкоп, разворотила и вскрыла его. Она размазала человеческие тела по стенам, раздробила, размозжила доски и бревна. Искать живых в этом месиве из глины, досок и бревен бесполезно. Его знакомец  еще по Пивному двору, Маслов погиб вместе со своими землекопами.
      Андрей снял чудом уцелевшую шапку и перекрестился. Вдоль развороченного подкопа стояли его стрельцы, крестились, бормотали молитвы, и каждый думал об одном и том же.
      - Пошли, братцы, не то ворота затворят.
      Дымное небо над ними гремело набатом.




Глава 10. У Красных ворот

      Выпал и быстро растаял первый снег. Поляки прекратили попытки взять монастырь приступом, а после взрыва перестали вести подкопы, видно, берегли порох. Они продолжали обстрел монастыря из восстановленных батарей, но большинство ядер по-прежнему не перелетало через стены. Казаки, стрельцы и монахи брата Ферапонта в частых вылазках повредили туго забитыми чесноками жерла почти всех пушек, и сила выстрелов заметно ослабла.
      Запасы пропитания в монастырских подвалах медленно, но верно уменьшались, прокормить такое множество воинов, беженцев и монахов – дело не простое. Однако солонины в бочках могло хватить еще надолго. С водой сидельцы тоже не бедствовали, ее много запасли в новом пруду, в который хитроумные монахи проложили от Кончуры и от Белого пруда под землей трубы из долбленых дубовых стволов, и вода в пруду стояла на одном уровне, хотя расходовали ее в немалом количестве. Вода оказалась не очень чистой, осажденные жестоко страдали животами, и бывалые люди советовали кипятить воду, прежде чем пить.
      Однако надвинулась другая беда, - кончались дрова. Отец Родион выдавал стрельцам по вязанке дров на печь в день, этого не хватало. Пока примораживало только по ночам, зима задерживалась, но стрельцы даже в переполненных и душных каморках училища мерзли под утро.Еще хуже приходилось казакам. Взаимная неприязнь воевод привела к тому, что Долгорукий велел выдавать казакам по вязанке на два дня.
      Андрей свернулся калачиком под суконным одеялом и наброшенным сверху кафтаном, но предутренний холод проникал через это ненадежное утепление. Он вертелся, подтыкал под бока одеяло и полы кафтана, пытался укрываться с головой, ненадолго засыпал, но снова пробуждался то от духоты, то от холода. Скорее бы ночь кончалась, все равно не выспишься.
      Чтобы забыть о холоде, он принялся думать о Дарьюшке. После взрыва подкопа его сотня уже неделю отсыпалась в монастыре, и он сумел два раза увидеться с Дарьюшкой. Когда он в памятный день после взрыва шел с посыльным к Долгорукому, Дарьюшка сама подбежала к нему и прямо при людях упала ему на грудь, обхватила его плечи руками и зарыдала.
      - Господи, я уж думала, тебя убило! Я так плакала, меня матушки чуть отпоили водой. Это же страшней геенны огненной! У нас все окна выбило. Уж и не чаяла тебя увидеть, молила Господа и Богородицу, чтоб спасли тебя. Услышали они мою молитву. Живой ты, Андрюшенька, живой!
      Она поцеловала его, потом лицо ее, прекрасное и залитое слезами, вспыхнуло, она закрылась руками и убежала. Второй раз они увиделись после отпевания павших в вылазке, тела которых принесли товарищи. Архимандрит Иоасаф вечером совершал в Троицком соборе литургию во спасение обители Пресвятой и Живоначальной Троицы от нашествия еретиков. Дарьюшка ставила свечку у образа святого чудотворца Сергия Радонежского, Андрей подошел к ней, зажег от ее свечи свою свечку, стал ставить ее на поставец. Их руки соприкоснулись на краткий миг, и между ними будто пробежала молния. Они вздрогнули, отдернули руки, выронили свечки на пол, подняли их, поставили и долго стояли рядом, почти не дыша и не видя ничего вокруг.
      Слухи о геройстве его сотни на подкопе разнеслись по монастырю. Стрельцы уважительно кланялись им, казаки братски хлопали их по плечу, монахи осеняли крестным знамением и благословляли на новые ратные подвиги ради защиты православной веры. Перемазанную глиной одежду монахини отчистили, выстирали, высушили и отгладили в тот же день, им не пришлось сидеть в каморках в одном исподнем. Вдобавок монахини одарили всю сотню теплыми рубахами, вязанными из козьей шерсти.
      Однако душа Андрея глубоко скорбела о четырнадцати своих стрельцах, погибших при взрыве, о землекопах Никифора Маслова, навечно оставшихся в разрушенном подкопе. Думал он о Никоне Шилове и Петре Слоте, которых видел один-единственный раз при слабом свете лампадки возле бочонков с порохом.  Что успели почувствовать эти два мужика, когда решились пулей из его пищали взорвать две сотни пудов пороха вместе с собой?
      На другую же ночь он испросил у князя дозволения сходить со своими стрельцами к месту их гибели. С ними пошли схимники брата Ферапонта. Стрельцы и монахи рылись в сырой глине на месте вала, в обломках вскрытого подкопа до света, но никого больше не нашли, ни живых, ни мертвых. Видно, людей взрывом разорвало на куски, разбросало по сторонам, засыпало толстым слоем глины. Несколько ночей ему снился один и тот же жуткий сон, будто страшный взрыв раздирает его на части, чудовищная сила в тесном подкопе дробит ему кости, рвет его тело, его заваливают обломки бревен, досок и тяжелая, вязкая глина, а сверху заливает ледяная вода Кончуры.
      Наверно, он кричал во сне, потому что по утрам Горюн смотрел на него жалостно и будто маленького утешал:
      - Ничего, боярин, ничего. Благодарение Господу, - спас наши жизни.
      Зато днем, когда он и его стрельцы появлялись на монастырском дворе, их осыпали восхвалениями и благодарностями. Каждый из сидельцев понимал, что если бы подкоп взорвали поляки, то им пришлось бы несладко, почти всех ожидала бы смерть. По народной молве именно Андрей отыскал подкоп, поставил караульными у бочонков пороха Шилова и Слоту, отдал Шилову, - на самый крайний случай, - свою бьющую без промаха, безотказную колесцовую пищаль и велел ему при прорыве поляков в подкоп палить прямо в порох.
      Его стрельцам пришлись по душе похвалы, особенно со стороны женского населения монастыря, да они еще и сами добавляли «дровишек» в жаркий огонь восхищения. Они расписывали, как всю ночь отбивались от двух тысяч лисовчаков с Терентьевской рощи и от тысячи поляков с Красной Горы. Когда же стало невмоготу, их геройский сотник скомандовал Шилову палить из пищали прямо по бочонкам с порохом. Господь уберег православных воинов, погибли от взрыва лишь полтора десятка, зато сапежинцев и лисовчаков уничтожено без числа. Андрею все эти восхваления не доставляли радости. Да и сами стрельцы по вечерам после скудного ужина с чаркой крепкого зелена вина забивались в каморки и допоздна пели жалостные песни, от которых душа разрывалась.
      Андрей еще раз перевернулся с боку на бок в тщетной попытке согреться под одеялом, и тут за дверью забухали сапоги.
      - Стрельцы! Поднимайся, казаки дрова воруют!
Андрей быстро добежал до стены у Сушильной башни, где оставалась большая, но, увы, последняя поленница колотых дров. В начале осадного сиденья ему казалось, что запасенных дров хватит на несколько лет, однако настоящая зима еще не наступила, а дрова заканчивались. От Сушильной башни доносился гомон и крики многих голосов. Андрей ускорил бег, миновал тесный проход, завернул за угол и налетел на спины плотной и беспокойной толпы казаков в их потрепанных скоморошьих одеяниях.
      - Стрельцы, держись кучно! – крикнул он своим через плечо и врезался в толпу.
      Стрельцы кулаками, прикладами пищалей и черными словами расчистили проход к поленнице. Там перед разгоряченными казаками стояли жидкой цепочкой монахи с белыми крестами, нашитыми на рясы и клобуки. Они держали над головами кресты и иконы и пытались благочестивыми словами успокоить обозленных постоянным холодом казаков. В середине цепочки Андрей увидал брата Ферапонта. Он кивнул ему, мол, держись, не с такой напастью справлялись, и велел стрельцам стать с пищалями перед казаками. 
      - А! – заорали казаки пуще прежнего. – На нас с пищалями!?
      Пестрая толпа загомонила и двинулась вперед.
      - Стрельцы! – крикнул Андрей. – Готовь пищали!
Казаки увидели направленные на них стволы и становились.
      - Да что же это? – раздался надрывный голос. – Братцы! Мы кровь льем, а нас монахи морозят, как клопов!
      - И деньги дерут за дрова! Мы животы кладем, а они с нас за дрова – деньги!
      - И стрельцы туда же! Стрельцы! Мы же вместе кровь льем!
      - Казаки! Братцы! – закричал Андрей. – Не дело вы затеяли! Растащить дрова – все померзнем насмерть! Бери нас ляхи голыми руками! Для чего наши товарищи жизни свои отдали?
      Толпа притихла. Казакам, видно, не больно хотелось разбойничать, да нужда приперла. Кто-то выкрикнул:
      - А ты кто таков, красивый?
      - Я сотник Андрей Грязной!
Толпа загудела, казаки знали геройского стрелецкого сотника.
      - Мои стрельцы полтора месяца держали Пивной двор! Они там в огне горели, не сгорели! На подкопе от взрыва Бог сохранил! Полтора десятка наших товарищей там остались. Неужто теперь с вами драться надо?
      - Казаки! – раздался позади толпы громкий голос. – А ну, стой!
С задних рядов кто-то пробивался через толпу, и  вот перед Андреем оказался Юрко Донец. Он бросил быстрый взгляд на Андрея, подмигнул ему и повернулся к казакам.
      - Хлопцы! Кончай разбой! Не грабить последнее надо! На вылазку за дровами идти, иначе подохнем! Я сам пойду! Сотник Андрей Грязной пойдет! Брат Ферапонт, - Юрко, не поворачиваясь, указал рукой на схимников, - с монахами пойдет!
            Казаки загудели, но уже спокойнее. 
      - Верно говорит Юрко Донец! За дровами! Где наши воеводы!
      - Я тут, казаки. А ну, пропусти!
      Толпа зашевелилась, к поленнице пробились Голохвастов и Долгорукий. Одни, без караульных.
      - Братцы! – зычно крикнул Голохвастов. – Расходись мирно!
      - А чего монахи морозят нас!
      - Простываем мы, воевода! Дров не дают нам!
      - Деньги берут за дрова непомерно, а дрова дают скудно!
      - Не монахи вас морозят, братцы! – вступил в разговор Долгорукий. – Морозят нас поляки да черкасы. Веру нашу православную порушить они хотят. Вот ваш враг, а не монахи! Мы с воеводой Алексей Иванычем снарядим мужиков за дровами. Вы будете их охранять от супостата.
      Однако на совете Долгорукий и Голохвастов опять чуть не передрались. Долгорукий предложил сегодня же к вечеру снарядить мужиков за бревнами в Мишутинский овраг. Голохвастов тут же ощетинился.
   - Не навозимся, больно далеко, версты две, а то и три в один конец. На крышах у нас полно бревен. Пустить их на дрова, и дело с концом!
      - Нельзя те бревна трогать! Ворвутся поляки, чем отбиваться будем?
      - Не ворвутся!
      - А как ворвутся?
      Голохвастов насупился.
      - Ладно, князь Григорий. Посылай, коли мужиков не жалко. Да и чего их тебе жалеть? Быдло – оно и есть быдло. А охранять мужиков – казаков пошлешь?
            - Кого еще! – с вызовом ответствовал князь.
Голохвастов налился багровой кровью.
      - Ты, князь Григорий, дрова даешь стрельцам вдвое против казаков. И монахи дерут с казаков деньги за дрова. Стрельцы в тепле, а казаки, выходит, околевай? И в больницу казаков не берут без денег! Ты же каждую ночь на смерть казаков посылаешь. И теперь – на смерть их ведешь. Вокруг Мишутинского оврага сплошняком засады и дозоры. Там под каждым срубленным деревом – трупы!
      - Вот беда! – огрызнулся Долгорукий. – Дармоедов меньше останется.
      Голохвастов вскочил, схватился за рукоятку сабли. Долгорукий тоже поднялся, зашарил рукой по поясу. Архимандрит Иоасаф быстро подсеменил к воеводам, встал между ними, поднял над головой нагрудный крест.
      - Побойтесь Господа, воеводы!
      Андрею стало стыдно за дядю, но он увидал веселую усмешку Юрко и почему-то успокоился. Пошумят воеводы и остынут. От них чуть искры не летят, да от искр тех теплее не станет. Нужны дрова. Он встал, громко откашлялся. Воеводы устремили на молодого невежу налитые кровью глаза.
      - Князь Григорий Борисович, воевода Алексей Иваныч, - громко, но почтительно сказал Андрей. – Дозвольте мне, как младшему, слово сказать. Может, глупое слово, вы рассудите.
      Князь опомнился, сверкнул очами, сел, выдохнул:
      - Говори.
      - На Пивном дворе в подвале осталось сотни две больших бочек. Ведер по двести. Если их разобрать на клепки и принести, на неделю дров хватит.
      - Двести сорок семь бочек на двести ведер, – тут же уточнил отец Родион.       - При бережливости на неделю хватит, стрелец верно говорит.
      Долгорукий туча-тучей смотрел в стол. Андрей продолжал:
      - В разрушенном подкопе досок и бревен полно. Пока земля не замерзла, их тоже можно собрать.
      Долгорукий хватил кулаком по столу, закричал в сторону Голохвастова:
            - Вот! Твои разбойники только смутьянят! А мои стрельцы головой думают.
      Голохвастов поворчал и смирил свой праведный гнев. К Андрею он относился по-доброму. Воеводы быстро договорились о небольшой вылазке за дровами на Пивной двор и к разрушенному подкопу.
      В тот же вечер, едва стало темнеть, Юрко без колокольного сигнала отправился со своей сотней из Конюшенных ворот за северный край Запасной стены. Для отвлечения внимания поляков от Пивного двора и от вылазных казаков пушкари с Водяной и Луковой башен начали обстрел полуразрушенных позиций поляков на Красной горе.
      Под редкий гром своих и польских пушек Андрей с четырьмя десятками стрельцов бегом добрался по открытому месту до восточных ворот Пивного двора. Они быстро перелезли через обугленные  створки,  Сухотин со своим десятком остался у ворот разбирать завалы горелых бревен. Кирдяпина Андрей послал на родные тому южные ворота, Мальцева на северные, а остаток десятка Наумова принялся раскидывать головешки с горелища над  лазом в тайный ход. Остальных стрельцов Андрей расставил на верху вала, сам же с Горюном отправился в пивоварню, чтобы заглянуть в подвал.
      Память о недавнем пережитом на этом самом месте растревожила душу, сердце бурно колотилось. У входа в пивоварню стояли горелые остатки щита из бревен, их защита от ядер. Дверь они оставили открытой, когда уходили из огромного, обжигающего костра. Железная оковка уцелела, но дерево сгорело полностью. Внутри каменного жилья стоял запах остывшего пожарища, мертвящий и мерзкий. Щиты на окнах выгорели, и сквозь неровные проемы с торчащими головешками проходил слабый свет от покрытого низкими тучами неба.
      Закрытая толстая дверь в подвал уцелела, только заметно обуглилась снаружи. Андрей порадовался, что его стрельцы по-хозяйски плотно закрыли ее. Значит, бочки в подвале уцелели! На двери сохранилась даже железная скоба-ручка. Горюн ухватился за нее своими лапищами, дернул, дверь не поддалась, он уперся, потянул сильнее. Ручка вывалилась из обгоревшего дерева, Горюн едва удержался на ногах.
      - Черт тебя раздери! 
      Он вытащил из-за пояса топор, просунул лезвие между створкой и косяком, нажал, дверь не шелохнулась, она сильно припеклась к косяку. Горюн заворчал, засунул лезвие поглубже, навалился посильнее. С отвратительным скрипом дверь приотворилась, из подвала пахнуло угаром. Андрей запалил лампадку, они спустились по каменному откосу, прошли к дальней задней стене. Там в целости и сохранности стояли нетронутые огнем огромные бочки.
      Вскоре брат Ферапонт со схимниками привел тайным ходом мужиков, те принялись сноровисто разбирать бочки, без шума снимать обручи. В подвале у двери росла гора длинных, широких клепок пальца в три толщиной посредине. Андрей велел Наумову идти со стрельцами на вал к южным воротам на подмогу Кирдяпину, а сам с Горюном медленно прошел по всему Пивному двору. Здесь, на огромном пепелище душу его с новой силой охватила печаль. После пожара поляки два раза пытались занять Пивной двор, но пушкари с Пивной и Келарской башен отогнали их, и враг оставил пепелище в покое. Среди головешек поживиться нечем, а оборону держать незачем. Заваленный головешками тайный ход они не обнаружили.
      Вдали за Кончурой слышалась частая перестрелка. Она перемещалась в глубину польского лагеря от северного края Запасной стены к ее середине, в сторону Красной горы. Юрко! Что задумал лихой казак? Не зарвался бы, не налетел бы на засаду! Андрей трижды перекрестился. Господи Иисусе Христе, спаси православных воинов от вражьих пуль и сабель. Дай им, Господи, вернуться без потерь.
      Через два часа мужики с тяжелыми вязанками длинных клепок по двое гуськом потянулись к тайному ходу. За один заход они унесли меньше половины клепок, стрельцам пришлось ждать их возвращения. Андрей все ходил по выгоревшему двору, вспоминал былое и прислушивался к звукам боя в польском лагере за Кончурой. Глухой треск пищалей и отдаленный гул криков переместился уже к южному концу Запасной стены, и там, в стороне  Красной горы, выстрелы заметно участились. Неужто казаки нарвались на сильный отпор и застряли? – подумал Андрей, перекрестился и пробормотал молитву во спасение.
      Мужики и монахи брата Ферапонта подобрали все клепки только при третьем заходе. Дров оказалось больше, чем думал Андрей. Он отправил стрельцов кроме десятка Кирдяпина тайным ходом и велел сказать сторожам, чтобы те не затворяли Западных ворот до его возвращения. Кирдяпинские старательно забросали закрытый лаз головешками, навалили их целую гору. Андрей оставил стрельцов с собой на Пивном дворе ждать возвращения Юрко. Пальба в польском стане опять стала перемещаться от  Красной горы к северному краю Запасной стены, на этот раз гораздо быстрее. Бегом, что ли бегут казаки? - подумал Андрей. Юрко прошел вдоль Запасной стены от северного края до южного конца, а теперь с великим шумом и гамом возвращается обратно. Ох, голова бедовая!
      Когда шум боя приблизился к северному краю Запасной стены, стрельцы перелезли через горелые восточные ворота, и побежали по открытому месту к Западным воротам. Ночь стояла темная, луна пряталась за тучами, и польские пушкари ничего не заметили. Они продолжали лениво обстреливать стены, стрельцов могло задеть разве что шальное ядро. В подбашенном своде Андрей остановил стрельцов и снова прислушался к шуму в польском лагере. Мало ли что, вдруг Юрко там застрянет и придется выручать его. Десяток стрельцов – капля, но иной раз капля перевешивает гору.
      Шум боя и пищальные выстрелы слышались уже у самого северного края Запасной стены. А вскоре мерзлая земля донесла до стрельцов и сторожей частый дробный топот, слишком сильный для казачьих сапог. Из-за Вондюги донесся далекий многоголосый крик: святой Сергий, святой Сергий!
      Топот быстро приближался, и вскоре из оврага вынесся отряд всадников. Андрей насторожился: не остался ли Юрко там, за стеной, и не польская ли это вылазка? Казаки Юрко ушли на вылазку пешими, коней в монастыре осталось не больше четырех десятков – для вылазок за дровами, для воевод и полковников. Сторожа тоже встревожились, принялись затворять тяжелые створки. Но тут с дороги раздался бодрый крик:
      - Святой Сергий! Свои! Святой Сергий!
      Небольшой отряд подскакал к воротам, казаки спешились. Оказалось, на каждом коне сидели по два казака. Сторожа с лязгом, гулом и скрежетом затворили  ворота. Андрей подошел к Юрко, крепко хлопнул его по спине.
      - Перепугал ты нас, брат! Думали – поляки! Как погулял?
     - Всласть! – весело ответил казак. – Потеряли всего троих хлопцев, а поляков перебили тысячи три!
      - Хватит врать-то, - разочарованно проговорил Андрей.
      - Ну, может, не три тысячи, но уж сотни три – это точно! Зато смотри, каких коников привели! Там на Красной горке стояли кони, мои хлопцы смекнули, одни пошумели в сторонке, а другие забрали коней, сколько сумели. Жалко, на всех не хватило, обратно мы скакали по двое. Ох, и кони!
      Андрей покачал головой.
      - В монастыре сена нет, Юрко. Пустят твоих коников на солонину.
      - Добудем сено!
      В эту же ночь другая артель мужиков под охраной стрельцов собрала все обломки бревен и досок из разрушенного подкопа. Там годного для печей дерева оказалось много больше, чем в подвале. Отец Родион уверял, что этих дров, не считая оставшихся в поленнице, точно хватит на пару недель, никак не меньше. При бережливости, конечно. 
      Через две недели князь по требованию Голохвастова опять собрал совет и заговорил о вылазке за дровами. Казачий же воевода требовал снять бревна с крыш.
      - Казаки простывать начали! – кричал он. – Скоро некому будет на вылазки ходить. Чего мы ждем? Пока все не околеем от холода? Морозы все сильнее, а этот, как его, отец Родион, дает по вязанке на печь. Да еще плату за дрова требует! Вели, князь Григорий, разобрать бревна с крыш! И чтоб монахи не драли деньги с воинов!
      Князь Долгорукий по своему обычаю уперся. Андрей уже с любопытством наблюдал. То ли воеводы вчера не допили, но они кипятились пуще  прежнего.
      - Губить казаков и мужиков из-за каких-то поганых бревен! – горячился Голохвастов. –  Пустим бревна на дрова – месяц в тепле сидеть будем. За этот месяц снег ляжет, тогда и пойдем за дровами. Так, отец Родион?
      Отец Родион открыл рот, но князь стукнул кулаком по столу и закричал:
      - Не дам! Спалим те бревна, - чем отбиваться будем, если поляки ворвутся в ворота? И сам говоришь, Алексей Иваныч, бревен на месяц хватит. А потом?
      - Снегу бы дождаться, - миролюбиво проговорил отец Родион. – Сейчас по голой земле не на чем дрова возить. Телеги мы сожгли, одни колеса остались. Таскать на себе, - много не натаскаем. А по снегу на волокушах – любо дорого. И казаки пригнали полсотни коней.
      - Вот на этих конях и будем возить! – никого не слушал князь. – Нам тут всю зиму сидеть, выручки ждать неоткуда. Царю Василию я уже десять посланий отправил, хоть бы пороху прислал, - молчит наш царь-батюшка. Славный воевода Скопин-Шуйский сидит в Новгороде, и горя ему нет, раньше весны не двинется оттуда. Надо дровами запасаться теперь же!
      Попытался вмешаться архимандрит Иоасаф. Он встал, огладил узкую бороду, прикрыл глаза. Спорщики примолкли.
      - Нынче ночью мне видение было, - благостно начал преподобный. – Явились мне в сиянии два светлых ангела…
      Воеводы досадливо завозились, Голохвастов непочтительно перебил архимандрита и обратился к князю.
      - Ты пустое говоришь, князь Григорий. Грянут морозы, -  ляхи сами осаду снимут. Больно им радость сидеть под нашими стенами, сопли морозить.
       - Вот этого никак нельзя допустить! Наше дело, - держать тут как можно больше супостатов!
      Разошлись воеводы без всякого решения, оба весьма недовольные.
      А снегу все не было. Стояли промозглые дни, за ночь глинистая земля вокруг монастыря промерзала до каменной твердости, лнем оттаивала и превращалась в вяхъкую грязь. Дрова для печей отец Родион отпускал весьма бережливо, по утрам в стрелецких каморках, несмотря на тесноту, при дыхании изо ртов клубился пар. Еще тяжелее приходилось беженцам. Их поселили в монастырских службах, наскоро поставили курные очаги. Мужики и бабы как-то терпели, а ребятишки простывали и начали помирать. Дрова же убывали на глазах.       Казаки снова зашумели, дело запахло открытым бунтом.
      Вскоре князь опять спешно собрал совет. На этот раз он не дал никому говорить о дровах.
      - Получил я весть, - начал без предисловий. – Сапега с большим отрядом ушел от наших стен на грабеж. Он получил сильную подмогу от Вора, за три дня разорил Переяславль, Ростов и Суздаль. Вместо него тут остался князь Рожинский, воин умелый и свирепый.
      Князь помолчал, брезгливо поморщился, снова заговорил.
      - Горожане сами отворяют ворота Сапеге, встречают его как избавителя, именуют государем. Передались Вору и польским приспешникам его. Не думают головами стоеросовыми, что Вор не даст им поблажки от поборов. А Сапега ободрал их хуже Батыя. И поделом. Я это вот к чему говорю. Надобна большая вылазка. Не то и Лисовский уведет своих черкасов грабить наши города.
      - Вот это дело! – повеселел Голохвастов. Он уже забыл и о бревнах на крыше, и о вылазке в Мишутинский овраг, и о деньгах, которые монахи брали с его казаков. – Мои казаки тут от холода и безделья сопьются. Уже безобразничать начали, а как их сдержать?
      - Прихожане из беженцев жалуются на казаков, - подтвердил отец Иоасаф. – Особенно прихожанки. Охальничают казаки, бесчестят прихожанок, аки разбойники безбожные.
       - Ну, прихожанки пускай сами хвостами не крутят, - заявил князь. – И стрельцы мои то и дело из-за беспутных баб драки затевают. 
       - Женщина – сосуд греха и дьявольских соблазнов, - скорбно заметил отец Родион.
      - Все! Хватит про сосуды греха! - стукнул кулаком князь. – Вам дай волю. Я вот к чему. Мне от верных людей ведомо, лисовчаки по Александровской дороге погонят скот. И сено для него. Отобьем и скот, и сено. Хоть свежатинкой разговеемся к посту. И супостатов сколько ни то истребим. Идем на большую вылазку!
     Вылазку назначили на ту же ночь, ближе к рассвету, чтобы лисовчаки успели поднять коров. Епифанец по сигналу еще в темноте повел казаков по Александровской дороге, с ним ушла конная полусотня Юрко. Они должны отбить скот и пригнать его в монастырь через Красные ворота. Голохвастов повел полк казаков по Сазонову оврагу к Рыбной слободе, ему предстояло по второму сигналу поднять переполох в тылу Лисовского, пройти вдоль всего казачьего стана через Терентьевскую рощу к московскому мосту, затем с набатом вернуться через Красные ворота.
      Второй казачий полк должен с шумом и гамом пройти от Красной горы позади Запасной стены до ее северного конца и вернуться в монастырь через Конюшенные ворота. Яузские стрельцы Есипова залягут в засаду по ближнему краю Служнего оврага, а Ходырев с москворецкими стрельцами будет держать Сазонов овраг и левый берег Кончуры до взорванного рва.
      - Верю, вылазка получится, - заявил под конец Долгорукий. – Ударим по супостатам со всех сторон, ему станет не до скота, а если он кинется к монастырю, его отбросят стрельцы. Сигналы к вылазке, к бою и отступу те же. Своих отличать по слову: Святой Сергий. Все! Андрей, останься. 
      - Казаки бесятся от безделья, - хмуро сказал князь, когда они остались одни. – И Голохвастов надоел мне с дровами. Главное же – удержать Лисовского и поляков тут, под стенами.
      Князь по своей привычке походил по палате и резко обернулся к Андрею.
      - Тебе, Андрей, опять особая задача. У нас ни одна вылазка не проходила ладно. Кто-то где-то обязательно наломает дров. Ты – мой засадный отряд. Дам тебе два десятка монастырских служек, мужики тертые, ко всему привычные. Больше дать не могу. На стенах остаются пушкари, монахи и мужики. Ты займешь Подольный монастырь. Будут ломить сапежинцы с Красной горы – ты отобьешь. Прорвутся лисовчаки через Служень-овраг или с Волкуши через Кончуру, - не дай им отбить скот, а особо – прорваться в монастырь. Держись до набата, племянник. 
      Вечером к стрельцам в их каморки пришли два десятка мужиков в длинных армяках из серого валенного сукна. У них за спинами висели самострелы и колчаны с тяжелыми железными стрелами-болтами, в руках каждый держал копье. Пока приглядывались, пока неспешно разгорался общий разговор, старший служка, Пимен Тененев, посмотрел на тяжелую пищаль в руке Горюна и покачал головой:
      - Эку тяжесть таскать в руках. А если рукопашная?
      - Ну и что? – буркнул Горюн. – Пищаль в левой, кистень в правой.
      - Оно конечно, - с насмешливым уважением согласился Пимен. – И у вас тут все такие богатыри?
      Андрей прислушивался к их разговору. Его давно беспокоило, что в случае рукопашной стрельцам, скорее всего, пищали придется бросить. Да и сабля для них не сильно подходит, бердыш куда надежнее. Он сам приучен рубиться саблей с мальства, а стрельцам надо бы что-то потяжелее и подлиннее. Однако с тяжелыми пищалями бердыш в вылазке лишь помеха.
      Пимен порылся в своей суме, вытащил длинный дубленый ремень, отрезал аршина два, привязал к дулу пищали и к прикладу, примерил на свои плечи, протянул Горюну.
      - Ну-ка, богатырь, надень.
Горюн сердито отнял пищаль, надел ремень на одно плечо, на другое, попробовал через голову, заулыбался.
      - А и впрямь, сподручнее. Снимать вот долго.
      - Успеешь, - успокоил его Пимен. – Надо все пищали завесными делать.
      Андрей тут же велел стрельцам привязать ремни или хотя бы крепкие веревки к пищалям для ношения на спине. А Пимен уже разглядывал стрелецкие сабли. Андрей подошел к нему.
      - Игрушка, - неодобрительно заметил Пимен. – Видать, в рукопашную не часто приходилось?
      Андрей в душе согласился. Сам он пускал саблю в ход только разве на капустном поле, а стрельцы, пожалуй, ни разу не рубились.
      - А если конные налетят? – продолжал Пимен. – Нет, сотник. Эта штука хороша конному, сверху рубить, а пешему против конного с такой не устоять. Топоры нужны, чеканы, а лучше – бердыши. Бердыш для боя – лучше не бывает.
      Вскоре все стрельцы во дворе у крыльца училища с пищалями на ремнях за спиной размахивали бердышами, учились быстро снимать пищали со спины и снова надевать их, привыкали к пальбе в два ряда с опорой на бердыши и не мешать рядов. К удивлению Андрея, все остались довольны. Сам он не стал менять свою надежную саблю на бердыш.
      За два часа до рассвета по первому удару колокола стрельцы и служки заняли нижнее жилье Подольного монастыря. Андрей с десятниками и Пименом Тененевым обошел укрепление, поднялся на верхнее жилье. Лагерь Лисовского скрывала темнота. Стояла тишина, польские пушкари уже два дня как прекратили бесполезный перевод пороха, видно, берегли порох после взрыва  подкопа.
      - Соображайте, братцы, - сказал Андрей. – Сидеть тут нам, пожалуй не придется. Наши казаки погонят скот по Александровской дороге в Красные ворота.  На них могут налететь и поляки, и черкасы. Поляки – с Красной горы, черкасы – и от Терентьевской рощи, и по Служень-оврагу, и по Сазонову оврагу. Наше дело – держать их, пока казаки не загонят скот в Красные ворота.
      - Понятное дело, - протянул Наумов. – Выходит, не зря ремни к пищалям привязали. Побегать нам сегодня придется.
      Андрей с Горюном поднялись на колокольню. Скоро рассветет, станет видно и всю излучину Кончуры, и мельницу, и Сазонов овраг, и Терентьевскую рощу, и Волкушу, и Красную гору. Они засели у открытого проема и стали ждать.
Уже в рассветных сумерках, воздух дрогнул от двойного колокольного звона. Тут же от Рыбной слободы послышалась перестрелка, поначалу редкая. Она становилась все гуще. Однако звуки ее не приближались. Неужто Голохвастов нарвался на засаду и застрял там? Надо сказать князю, пора менять сигналы к вылазке. Поляки не глупые, давно раскусили, что к чему. И сегодня после первого удара Успенского колокола они начали готовиться к отпору. Если Голохвастов застрял в Рыбной слободе, то им тут придется тяжко, Лисовский может пустить к Красным воротам остальных своих казаков, а то и конницу.   
       Вскоре послышались выстрелы за Красной горой, - второй полк казаков вступил в дело. Андрею показалось, что там перестрелка перемещается вдоль Запасной стены к ее северному краю, как и намечалось. Теперь вылазки поляков от Красной горы можно не опасаться. А вот Голохвастов, кажется, крепко завяз, звуки боя так и стоят у Рыбной слободы, не приближаются к Терентьевской роще. И пора бы Епифанцу показаться со скотом за Служень-орагом, а там все тихо.
Андрей нетерпеливо вертелся, смотрел во все стороны.
      Уже рассвело, завиднелась Волкуша, проступил из сумрака южный край Запасной стены, стала заметна серая полоса Александровской дороги за Служень-оврагом. Андрей протер глаза. Да, ему не показалось, далеко за оврагом на дороге двигалось большое темное пятно. Наконец-то! Понятно, коровы – не лошади, галопом скакать не умеют, но через часок стадо подойдет к Красным воротам. Всего-то час!
      Он опять прислушался. За Красной горой шум схватки переместился к северу уже почти до середины Запасной стены, скоро его заглушат высокие монастырские стены. Не слишком ли быстро там продвигаются казаки, надо бы замедлить шаг, не то поляки опомнятся. Голохвастов тоже как будто сдвинулся с места, шум боя стал приближаться к Терентьевской роще, но медленно. А вот в Терентьевской роще началась суета. Может, Лисовский намерен бросить своих казаков на Голохвастова? Вот будет здорово! Пока они дерутся, Епифанец спокойно загонит коров в Красные ворота. Только бы Лисовский не ударил через Кончуру сюда! Тогда всем придется жарко, и бабушка еще надвое сказала, чем кончится вылазка. Прав дядя, всегда кто-то что-то где-то сделает не так.
      Прошло еще несколько томительных мгновений. Или часов? Когда ждешь, время тянется немыслимо медленно, а потом оглянешься – и день прошел. Андрей снова взглянул на Волкушу и чуть не застонал от досады. Он давно уже понял, что если какая беда может случиться, она обязательно придет! Так и есть, Лисовский разгадал замысел вылазки!
      В широкую долину Кончуры чуть ниже излучины со склона высокого обрыва  толпой бежали черкасы в пестрых одеждах. Вот они уже на правом берегу,  бросились в реку и по грудь в ледяной воде стали перебираться на левый берег. Стрельцы Ходырева пустили в ход пищали, забухали выстрелы, передние казаки замешкались, многие пошли ко дну. Но в Кончуру спускались новые толпы казаков, и они уже начали взбираться на невысокий обрыв левого берега, где засели москворецкие стрельцы. Андрей досадливо поморщился. Ходырев так и не обучил стрельцов палить залпами, пищальные выстрелы грохотали вразнобой, разве так отобьешь атаку!?   
      - Горюн, видишь? Беги вниз, пусть готовятся к вылазке, я еще посмотрю тут.
      - Вижу, боярин, - спокойно ответил Горюн и загрохотал по крутой лесенке.
Стрельцам Ходырева приходилось туго. Воровские казаки уже во множестве карабкались на обрыв, вот стрельцы схватились с ними, замахали бердышами, засверкали казацкие сабли. Все, больше медлить нельзя!
Он скатился по лестнице вниз.
      - На вылазку, братцы! Наумов, Кирдяпин, Сухотин, Мальцев – первый ряд, остальные – второй ряд. Палить только по команде, заряжать быстро! Дойдет до рукопашной, - держать строй, не разбегаться! За мной, бегом!
      Они бежали к старой мельнице, где уже кипел рукопашный бой. Андрей успел заметить, что по берегу Кончуры к мельнице тоже бегут москворецкие  стрельцы. Он уже подбегал к мельнице, стрельцы на бегу закидывали пищали за спину, поднимали бердыши. Но тут воровские казаки увидали их, увидали замоскворецких стрельцов, ослабили напор, кинулись через Кончуру назад на правый берег.
      Он уже хотел скомандовать «пали», но тут увидал такое, что слова застряли у него в горле. Из развилки Сазонова и Служень-оврага на пригорок, до которого рукой падать, вылетел по косогору большой конный отряд. Впереди на белом коне скакал воин в сверкающем серебром нагруднике, - кираса по-польски, - с пучком пышных перьев на шлеме, с узким и длинным блестящим палашом в руке. До отряда оставалось всего сотни две саженей, кони на галопе быстро одолеют подъем и косогор, вырвутся к Красным воротам, и тогда – конец всему!
      - Братцы! – закричал Андрей. – Готовь пищали! Вверх! Бегом!
      Он изо всех сил кинулся бежать вверх по косогору наперерез всадникам. Успеть! Лопнуть, но успеть! За спиной остались москворецкие стрелки и черкасы, - пусть Ходырев сам отбивается, не маленький,  справится. Ему же надо остановить конный отряд! За пригорком у оврага должны стоять стрельцы Есипова, хоть бы догадались подсобить ему против всадников. А до тех оставалось уже не больше сотни саженей. Кони брали подъем галопом, изгибали спины, высоко вскидывали копыта, мотали головами. Он уже видел лихо закрученные черные усы переднего всадника на белом коне. Тот широко разевал рот и размахивал сверкающей полосой стали над головой. Всадник заметил горстку стрельцов, бегущих ему наперерез и повернул коня прямо на них. 
      - Братцы! – Андрей на миг замешкался, удобнее бить с колена, да некогда, - Упор на бердыши! Разом! Пали!
      Дружно грянули сорок пищалей. С десяток коней рухнули, забились, покатились по земле всадники. Андрей целил в переднего, с перьями, но промахнулся, свалил соседнего, а тот, с перьями, продолжал скакать прямо на него. Андрей крикнул вторую команду. Снова прогрохотали пищали, забились кони, слышалось их дикое ржание, катились по земле всадники, а передовой все скакал прямо на Андрея, уже совсем близко. Андрей нетерпеливо вырвал у Горюна заряженную пищаль, скомандовал еще раз. Всадники начали осаживать коней, разворачивать их по сторонам, а передовой, с перьями, все скакал на стрельцов вместе с десятком богато одетых шляхтичей. Андрей протянул руку за пищалью, но тут сзади кто-то спокойно сказал:
      - А ну, погодь, боярин.
      Пимен Тененев поставил рогульку, положил на нее самострел и прицелился. Вот он легонько придавил пусковую скобу, железная стрела с воем, слышным даже в шуме боя, ушла вперед. Всадник с перьями вдруг выронил палаш, схватился за лицо, начал сползать с седла. К нему тут же подскакали двое шляхтичей, поддержали его с двух боков, развернули коней и рысью поскакали втроем вниз, в Сазонов овраг. Оставшиеся без начальника всадники заметно растерялись, ряды их расстроились, но кони с разбегу продолжали скакать. Теперь они охватывали стрельцов широкой дугой с трех сторон.
      - Стрельцы! Пищали за спину! В бердыши!
      Стрельцы не оплошали, успели выставить вперед бердыши. И вот первые кони налетели на пеших стрельцов. Андрей тоже закинул пищаль за спину и выхватил саблю. Он отбил палаш первого всадника, ткнул острием тому под ребра, резко повернулся, отскочил. Сзади у самой головы противно лязгнула сталь, ствол пищали сильно ударил ему по затылку. Ага, мелькнула мысль, поляк целил срубить ему голову, да угодил по пищали! Он присел, выбросил руку с саблей, полоснул всадника по бедру, тот с воплем выронил палаш. А спереди уже молнией блеснуло еще одно лезвие, он едва успел отбить удар.
      - И-эх! Распротуды! – заревел сбоку Горюн.
Великан с бешеной силой вращал над головой бердыш на длинной рукоятке. Из-под широкого лезвия хлестнула струя крови с одного боку, с другого. Горюн разъяренным медведем шел вперед и без передышки вращал бердышом. Всадники с дикими воплями валились с коней. Однако Андрей успел заметить, что его стрельцы медленно пятились вверх по косогору, в сторону Красных ворот. Стрельцы отбивались бердышами, служки в серых кафтанах кололи врагов копьями. Под ногами коней уже лежали несколько человек в красных кафтанах. Хорошо хоть, не рассыпали строй, молодцы! А Горюн впереди все орал диким голосом и медленно прорубался между всадниками, те начали расступаться перед ним. Андрей с саблей прыгал между коней и резал, рубил, колол, уворачивался, нырял под конское брюхо и опять рубил.
      - Хлопцы! Выручай стрельцов! – послышался справа отчаянный крик.
      Обернуться некогда, но Андрей узнал голос Юрко. Сразу вернулась уверенность, теперь они отобьют врага. Всадники оттеснили его стрельцов уже на самую вершину холма, и Юрко со своей конной полусотней бросил коров и врезался в польский строй сбоку очень своевременно. Польские всадники развернулись на казаков Юрко, и стрельцы получили какую-то передышку, только Горюн со своим страшным оружием все ломил вперед, и всадники перед ним падали с седел с обеих сторон. Окружат Горюна, подумал Андрей и закричал:
      - Горюн! Ко мне!
      Схватка уже шла в какой-то полусотне саженей перед Красными воротами, он хорошо видел открытые створки ворот. А к воротам по Александровской дороге в тучах пыли галопом мчались коровы с задранными хвостами и в ужасе трубно ревели. По сторонам стада бежали мужики с длинными палками, они колотили коров по бокам и не давали обезумевшему скоту разбегаться. Вот первые коровы влетели в подбашенный свод, сторожа едва успели отскочить.
      Все! Теперь только не дать всадникам вломиться в ворота. Пищальный бой!
      - Стрельцы! Пищали к бою! – закричал он, бросил, не глядя, саблю в ножны и стащил свою пищаль со спины. – Горюн! Заряжай! Стрельцы! В два ряда!
      Он проверил запал, к счастью, затравка осталась на полке, упал на колено, скомандовал «Пали!». Грохнуло всего не больше двух десятков выстрелов, стрельцы второпях не успели проверить запалы. Ничего, второй ряд уже зарядил.
      - Второй ряд! Разом! Пали!
      На этот раз выстрелов прогремело куда больше, пожалуй, все сорок. Андрей выждал, скомандовал еще раз, и еще. Всадники и кони падали на землю, уцелевшие поднимали коней на дыбы, среди них началась суматоха. Верховые метались перед стрельцами, пытались прорваться к воротам, но дружная пальба останавливала их. Однако они упорно не отходили, снова и снова разворачивали коней к Красным воротам. А Юрко увяз в отчаянной рубке где-то в их гуще. Еще немного, и конные поляки сомнут его стрельцов! 
      - Святой Сергий! Святой Сергий!
      Сзади послышался разноголосый крик. Андрей еще раз скомандовал «Пали!» и оглянулся. От Красных ворот к ним бежали монахи в длинных черных одеяниях с белыми крестами на остроконечных клобуках. Впереди мчался брат Ферапонт с длинным копьем в руке.
     - Братцы! Разом! Пали! – в восторге заорал Андрей.
      - Святой Сергий! Святой Сергий!
      Схимники брата Ферапонта поравнялись со стрельцами, обогнули их и с копьями наперевес кинулись на всадников. Горюн бросил строй и прыжками помчался с монахами, размахивая бердышом. Поляки при виде нового врага развернули коней и, мешая друг другу, пустились вниз по косогору к Кончуре. Монахи остановились, воздели копья к небу. Горюн сгоряча пробежал еще немного, с досадой махнул рукой и медленно пошел назад.
      - Святой Сергий! Святой Сергий! – кричали монахи, уже дружно.
Палить по отступающим всадникам мешали схимники. Юрко с остатками своих конников погнался было за поляками, но спохватился, понял, что влетит в засаду, и повернул назад. От Александровской дороги к ним бежали казаки Епифанца. Мужики, наконец, загнали впавших в бешенство коров за ворота, и Епифанец двинул свой отряд на врага. Но враг уже убрался за Кончуру. Схимники подошли к стрельцам.
      Андрей крепко обнял брата Ферапонта, прижал его к себе вместе с копьем. Если бы не монахи, еще неизвестно, как могла кончиться  вылазка!
      Сверху над ними послышался громкий насмешливый голос Юрко.
         - Вот святой Георгие,
         В руце держит копие,
         Тычет это копие
         Прямо змию в ж…пие!
   - Тьфу на тебя, безбожник! – отозвался брат Ферапонт.
   Андрей представил себе героическую картину, которую изобразил лихой казак, и начал давиться от смеха. Ему не хотелось обижать брата Ферапонта, но тот вдруг широко улыбнулся. И все трое весело захохотали.



Глава 11. Неудачи

      - Готовим вылазку, господа, - сказал Долгорукий. – Пойдем за порохом, на батареи.
      План вылазки обсуждался долго и шумно. Князь и Голохвастов опять переругались, Андрей уже понял, что ругались они не по делу, а, просто, чтобы досадить друг другу. Долгорукий предлагал один казачий полк послать в тыл поляков за Запасную стену, а второй – за Терентьевскую рощу с московской дороги. Стрельцам же предстояло напасть на батареи поляков и лисовчаков. Конечно, Голохвастов возразил.
      - Опять будем драться, растопыря пальцы. Ты, князь Григорий, сам сказал, Сапега вернулся, а Лисовский ушел на Ярославль и Кострому. Вот и надо всех бросить на черкасов, а у Запасной стены просто пошуметь. Поляки и так будут смирно сидеть.
      - У лисовчаков мало пороху, там не разживешься. Сапега их не баловал, а теперь Лисовский в поход забрал, считай, остатки.
      - Лучше мало, чем ничего.
      Однако Долгорукий, как старший по чину, настоял на своем. Когда князь еще раз пояснил план вылазки и заговорил о сигналах, Голохвастов опять       заспорил.
      - Надо менять сигналы, князь Григорий. Супостат уже привык: один колокол, - мы выходим из ворот, два колокола – мы нападаем. А они ждут нас! В той коровьей вылазке я потерял в Рыбной слободе, считай, половину полка, нас там ждали! Да еще Лисовский чуть не ворвался в открытые ворота, - твои стрельцы на Кончуре сплоховали. Меняй сигналы, князь Григорий!
      Голохвастов прав, Андрей и сам уже понял, что надо менять сигналы. Лучше всего надо каждую ночь давать ложные сигналы, да еще в разное время.  Полякам надоело бы  не спать ночами попусту, а тут и настоящая вылазка! Однако Долгорукий по своему норову уперся и оставил сигналы прежние.
      Полковники возроптали на царя-батюшку за отсутствие подмоги, несмотря на многочисленные мольбы. Мало осталось пороху, пойдут враги на приступ, а пушкарям нечем заряжать пушки. Полковников взялся успокаивать архимандрит.
      - Успенскому пономарю Иринарху видение было сегодня ночью. Явился к нему сам святой чудотворец Сергий и поведал, что послал он весть патриарху Гермогену о наших бедствиях. Несут ту весть три монаха на слепых клячах. Верую, пресвятейший услышит небесный глас святого Сергия и пошлет нам подмогу.
      Перед глазами Андрея предстало зрелище трех монахов на слепых клячах в дремучих заснеженных лесах. Ох, увлекут эти клячи посланцев не туда!    Голохвастов, видно, подумал о том же. Он усмехнулся, перекрестился и пробормотал:
      - Спаси, Господи, и помилуй посланцев.
      Долгорукий на этот раз промолчал. На том и закончилось обсуждение очередного чудесного видения.
      Большая вылазка кончилась полным провалом. Андрею предстояло брать батарею на Красной горе, ослабленную после взрыва подкопа. Однако взять ее стрельцы не сумели. Не лучше вышло и у остальных отрядов. И сапежинцы, и лисовчаки при первом ударе сигнального колокола поставили засады на  опасных направлениях. Когда по второму сигналу вылазные бросились вперед, их встретил плотный пищальный огонь.
      На этот раз казаки не сумели ни обойти Запасную стену, ни подняться к Терентьевской роще. На свежем снегу темные фигуры нападающих хорошо выделялись, и в них из засад летели меткие пули. Стрельцам тоже не удалось приблизиться к батареям. Едва Андрей ступил на еще тонкий лед Кончуры, как с Красной горы раздались частые выстрелы пищалей и тут же заговорили пушки той самой батареи, которую им предстояло подавить. Стрельцы все-таки сумели перебежать Кончуру, но дальше продвинуться не смогли. Они залегли между глыб замерзшей глины, которые набросал взрыв на месте бывшего рва. На снежном покрывале Кончуры остались лежать четыре темные фигуры убитых.
      Стрельцы притаились за промерзшими глыбами и чертыхались. Стоило поднять голову, как вокруг начинали свистеть пули, ядра били по глыбам глины и твердые осколки летели во все стороны. Стрельцы снова укладывались носами в снег и ждали команды Андрея. Вскрикивали раненые, и Андрей с отчаянием видел, как пули врага разили его стрельцов на месте того же самого проклятого подкопа. Пора уходить, вылазка сорвалась, но упрямый князь все не давал набата к отступу. Андрей лежал на снегу под прикрытием мерзлой глыбы и злился на родного дядюшку. Долгорукий просто из упрямства не сменил сигналы.
      Он оглядывался на Терентьевскую рощу, но там казаки, видно, тоже залегли, они лежали в снегу на открытом месте и не двигались вперед. Огоньки черкасских пищалей сверкали у самой московской дороги, и две их ближние батареи засыпали казаков ядрами с высокого обрыва. А потом справа сквозь грохот выстрелов он услышал дробный цокот множества копыт, и разглядел, что по московской дороге скачет большой конный отряд. В темноте он не мог видеть, поляки это или черкасы, но всадники миновали Келарский пруд и направились в сторону мельницы. Тут же он увидал, как с обрыва от Терентьевской рощи покатилась вниз к Кончуре темная толпа пеших.
      Он похолодел. Сапега разгадал план вылазки и решил ворваться в монастырь через открытые Водяные ворота. Всадники и пешие сейчас переберутся через Кончуру у мельницы, а там рукой подать до Водяных ворот! На стенах же стоят одни мужики и монахи, не считая пушкарей в башнях, а у тех кончается  порох. Надо бежать со всех ног к воротам, но князь все не давал сигнала к отступу.
И тут справа, за Келарским прудом забухали по мерзлой земле сотни сапог. Голохвастов не стал ждать набата, а сам остановил неудачную вылазку, и его казаки со всех ног бежали по московской дороге к монастырю. Только тут Долгорукий смирился с неудачей, и над широкой долиной Кончуры воздух задрожал от набата.
      - Стрельцы! Бегом к Водяным воротам! Держись кучно!
      Они перебрались через Кончуру вместе с толпой казаков. Тонкий лед не выдержал, и многим пришлось принять обжигающую холодом купель среди осколков льдин. К Водяным воротам они все-таки опоздали. Передовые польские всадники уже ворвались в ворота. Стрельцы и казаки с разбегу бросились сзади на остальных поляков и преградили им дорогу к воротам. У подножья стены закипела ревущая, лязгающая железом кровавая свалка. Кричали воины, ржали кони, вразнобой гремели выстрелы пищалей и польских пистолетов, скрежетало и визжало железо по железу. О залповой пальбе нечего было и думать, теперь каждый бился сам по себе, кто как умел.
      К противникам с обеих сторон подбегала подмога. Резня шла почти всю ночь. Когда нападающие отступили, уцелевшие защитники закрыли ворота. В монастыре Андрей с трудом пробирался по узким проходам, заваленным конскими тушами, трупами людей, бревнами. В монастырь ворвалось не больше сотни конных шляхтичей, и их перебили бревнами с крыш. Андрей невесело усмехнулся. Наконец-то, бревна пригодились!
      В этой вылазке, самой неудачной и самой кровавой за все время осадного сидения, он потерял почти половину своих стрельцов. Не меньше десятка он потерял от польских пищалей и пушек на льду Кончуры и у проклятого бывшего подкопа, остальные легли в лютой сече у Водяных ворот. Оставалась надежда, что кто-нибудь просто отбился от сотни или лежит раненый.
      В середине дня поляки поставили над Запасной стеной большой белый флаг на длинном древке, а вскоре с Красной горы спустились три шляхтича, остановились на правом берегу Кончуры и принялись размахивать белым флагом. Долгорукий велел выставить такой же флаг из бойницы Водяной башни и послал двух стрелецких и одного казачьего сотника с белым флагом на переговоры. Послы быстро договорились о сборе убитых и раненых.
      Потом до темноты обе стороны собирали тела павших и подбирали еще живых раненых. Мужики собрали в монастыре перебитых поляков и отнесли их на берег Кончуры. Поляки, в свою очередь, подобрали на своей стороне убитых стрельцов и казаков, нескольких раненых и тоже сложили их на берегу. За это время поляки пригнали мужиков, те навели наплавной мост из бревен через реку, и в обе стороны потянулись скорбные процессии. Андрей выпросил у отца Родиона сухую одежду для своих уцелевших стрельцов, и они весь день тоже подбирали трупы, стрельцы отыскали с десяток своих и положили их особо. Андрею показалось, что потери с обеих сторон примерно равны.
      Убиенных православных воинов отпели и похоронили под стеной возле Сушильной башни, у храмов больше не осталось места для могил. В тот же вечер в Троицком соборе архимандрит Иоасаф совершил общую поминальную службу. В соборе все не поместились, большая хмурая толпа собралась у входа в храм. Стрельцы скорбели и стояли смиренно, а казаки ворчали и волновались. С них монахи опять взяли деньги за погребение павших. Кроме того, им хотелось помянуть погибших товарищей как следует, по-казацки, однако шел рождественский пост, и питие не разрешалось.
      Вечером после службы к стрельцам пришли монахини с чистой одеждой. Одна из них подошла к Андрею и чуть слышно шепнула:
      - Иди к митрополичьему крыльцу. Дашутка вся слезами исходит за тебя, голова бесшабашная.
      Они опять сидели в тесной каморке под лестницей и держали друг друга в объятиях. Потом Дашутка жарко зашептала:
      - Господи! Андрюшенька, миленький мой! Я уж так молилась за тебя! Всю ночь глаз не сомкнула. Хотела залезть на стену, матушки не пустили. Такой страх! Сердце разрывается, когда ты уходишь за ворота.
      Андрей высвободил руку, неумело погладил Дарьюшку по голове, плотно закутанной платком, и пробормотал, как Горюн после взрыва подкопа:
      - Ну, будет, Дарьюшка, будет. Видишь, живой я. Молитвы твои меня спасают.
      Дарьюшка опять крепко прижалась к его груди и снова зашептала:
      - Когда кончится это, Господи? Батюшка мой говорит, отец Иоасаф шлет слезные послания патриарху, умоляет о подмоге. А ответа нет. Что они там думают, в Москве? Перебьют поляки нас всех тут. Так страшно!
      - Я не дам тебя в обиду! – твердо сказал Андрей. – Вот клянусь тебе своим Спасением, ты будешь жить!
      Дарьюшка нашла его губы своими, они надолго замерли в поцелуе и забыли обо всем. Потом Дарьюшка встрепенулась, легонько оттолкнула его ладошкой.   
      - Ой, голова моя пустая! Я свечку принесла, Запали свечку, я пришью метку к твоему кафтану. Сама стану его стирать и гладить. Для тебя, миленький мой.
      В слабом свете свечки Дарьшка потребовала, чтобы он снял кафтан.
      - На тебе шить никак нельзя, память пришьется, ты забудешь меня!
      Андрей усмехнулся, - хорошо, в темноте Дарьюшка не видела, - и отдал ей кафтан. Дарьюшка стала раскладывать кафтан на коленях.
      - Господи, две прорехи! Это поляки тебя убить хотели, миленький!
      - Нет! Это я за что-то зацепился, порвал.
      Дарьюшка недоверчиво посмотрела на него, принялась за шитье. Ее ловкие пальцы быстро пришили узкую полоску светлой ткани к подкладке под петлей-вешалкой, перекусила нитку. Андрей хотел взять у нее кафтан, но она оттолкнула его руку.
      - Погоди, я прорехи зашью.
      Она шила, Андрей смотрел на ее склоненную голову и думал, что когда-нибудь они вот так же будут сидеть совсем рядом, только не в тесном чулане, а в просторной светлице их семейного каменного дома. И он впервые в своей жизни задумался, что кроме ратной славы, лихой отваги и любви есть еще на свете и простые мирские заботы, Чтобы Дарьюшка с ним жила достойно, нужно немалое богатство. Где взять его? У него пока одно жалованье стрелецкого сотника. Казаки хоть дуван берут, а что ему делать?
   После этой кровавой неудачи Долгорукий больше не решался на большую вылазку. Андрей избегал встреч с дядей, боялся наговорить ему дерзостей. Он считал князя виновным в напрасной гибели почти трех сотен вылазных. Юрко говорил ему, что оба воеводы после кровавой вылазки крупно повздорили, и спор их, кажется, дошел до кулачек. Потом и князь, и казачий воевода долго утоляли печаль своей души взаперти и порознь.
      Казаки тоже где-то доставали питие, и по вечерам тишина рождественского поста на монастырском дворе нарушалась буйными криками. Однажды хмельные казаки потребовали выдать им душегуба Долгорукого, но до бунта дело не дошло. Угомонились они все дня через четыре, когда самые крепкие пьяницы из них легли вповалку. Архимандрит Иоасаф наложил на буянов суровую епитимью, и казаки до самого Рождества долгими вечерами стояли покаянно в храме на вечерне, молились, крестились, отбивали поклоны, - искупали свой грех.
      Рождество отпраздновали скромно, святки прошли незаметно. Каждый день Андрей выводил своих стрельцов во двор и заставлял их все быстрее заряжать пищали, первому ряду по команде опускаться на колено, целиться, щелкать спуском и снова заряжать. Вместе с ними он сам бился на бердышах, и стрельцы часами размахивали оружием, привыкали отражать неожиданные удары. К Андрею нередко приходили брат Ферапонт и Юрко. Друзья выходили на монастырский двор, бродили по грязному, утоптанному снегу в закоулках.
      Брат Ферапонт на последнюю вылазку не ходил, но ему и его схимникам пришлось вместе со всеми монахами и мужиками отбиваться от ворвавшихся в монастырь польских всадников. К счастью, поляки запутались в узких переходах, и брат Ферапонт успел послать монахов и мужиков на крыши, где давно ждали своего часа тяжелые бревна. Он сказал об этом всего один раз и очень коротко.
      - Особой схватки не получилось. Поляки заблудились в проходах. А тут подоспели братья во Христе и мужики. Перебили всех поляков бревнами с крыш. Жалко, вместе с конями.
      Все остальное время он обычно молчал, бормотал молитвы, часто крестился. Зато Юрко не закрывал рот. Особенно он негодовал на Долгорукого. Однажды он сильно раскипятился и сказал:
      - Ну, Андрюха, попадись мне твой князь-дядя! Столько народу загубил! У меня от сотни три десятка хлопцев осталось. А какие хлопцы были! Вот уж, заставь дурака Богу молиться! И наш Голохвастов хорош. Не умеет свое отстоять. Идет за князем, как бычок на веревочке. Один дурак – полбеды, а два вместе – настоящая беда. Казаки недовольны, шумят.
      - Кого Господь хочет наказать, того он лишает разума, - негромко проговорил брат Ферапонт. – Видно, согрешили мы перед Господом нашим, насылает Он нам великие испытания.
      - Чем прогневили Господа мои хлопцы! Ну, чем? Жизни своей не жалели, каждый по десятку ляхов отправил на тот свет. И еще по столько бы сумели. А где они? Лежат в земле. За что им такие испытания? Ну, баб щупали, от монашек не отворачивались. Так они же сами лезли! И за это им смерть?
      - Не кощунствуй, Юрко, - миролюбиво заметил брат Ферапонт. – Пути Господа неисповедимы. Кого он больше любит, того больше испытывает.
Через неделю воеводы отошли от похмелья, исповедались в грехах, отстояли в храмах долгие часы. Опухший до непотребства Долгорукий велел поднять на крыши половину бревен, а другую пустить на дрова.
      Вскоре после святок начались вылазки за дровами в Мишутинский овраг. В каждой вылазке стрельцы и казаки отбивались от польских засад, а мужики поспешно валили сосны, сучковали стволы, ладили грубые волокуши, грузили их бревнами, уводили груженый обоз. За это лесорубам платили по два гривенника в день, а пропитание и дрова в осажденнм монастыре все дорожали.
      Ни одна вылазка не обходилась без потерь. Андрею с его четырьмя десятками стрельцов выпало ходить в Мишутинский овраг каждую неделю. Его стрельцы дружным пищальным боем довольно успешно отбивали поляков, но и они из каждой поездки привозили одного-двух раненых, а иногда и убитого товарища.
      Однако одна вылазка в конце января оказалась для стрельцов Андрея кровавой. Они похоронили сразу десятерых своих товарищей, отстояли долгую заупокойную службу, а потом молча сидели в каморках, уже не столь переполненных и молча переживали недавнее. Монахи с отцом Захарием принесли им на ужин соленую конину, хлеб, немного квашеной капусты, по чарке крепкого белого вина и целое ведро горячего хвойного отвара, - вылазных кормили отдельно.
      - Пейте сей отвар, православные воины, - уговаривал отец Захарий. – Не то одолеет вас зубная скорбь. Вон беженцы не хотят пить отвар. У них уже десны распухают, сочатся кровью, зубы выпадывают. А вы пейте, вам с врагом биться.
Стрельцы хмуро пробормотали молитву за упокой душ павших, осушили кружки с вином, занюхали хлебом, зажевали капустой и принялись за твердую конину. На отвар никто из них не польстился. Отец Захарий принялся снова увещевать, стращать зубной скорбью.
      Андрей подошел к ведру, зачерпнул полную кружку горячего отвара и медленно, чтобы не обжечься, выпил. Стрельцы крепко уважали своего сотника, но его примеру последовал только Кирдяпин. Он тоже набрал полную кружку, отхлебнул и страдальчески сморщился.
      - Нутро выворачивает!
      Он поставил кружку на стол. Отец Захарий воззвал к нему:
      - Пей, православный воин! Сия горечь не горше горечи душевной за павших товарищей. Однако она исцеляет тело.
      Кирдяпин снова взялся за кружку, выпил до дна. За ним пить отвар принялись остальные стрельцы. Монахи присели на топчаны.Андрей хмуро сидел на своей постели и думал о сегодняшней вылазке. Отец Захарий прав, горечь душевную не сравнить ни с чем.
      Началась вылазка хорошо. Мужики с лошадьми в поводу, монахи брата Ферапонта с копьями и стрельцы с пищалями и бердышами быстро добрались до Мишутинского оврага, он расставил стрельцов по склонам за прикрытием деревьев и кустов. Монахи не отходили от рубщиков. Мужики срубили из свежих стволов сани-волокуши, нагрузили их бревнами, впрягли попарно лошадей, и обоз тронулся в обратный путь. Все шло так спокойно, что Андрей забеспокоился. Когда дело идет очень уж хорошо – это нехорошо! Жди беды.
      Тяжело груженые волокуши скользили по снегу довольно легко, мужики, народ пуганый и тертый, озирались по сторонам и вели исхудалых лошадей шагом, не давая им устать прежде времени. Монахи шли по двое между волокушами, зорко оглядывали окрестности. Стрельцы десятками оставляли свои укрытия, догоняли обоз, то уходили вперед, то отставали, но всегда держались кучно. Андрею даже не приходилось командовать, стрельцы дело знали.
      Обоз перешел по льду Вондюгу и уже поднимался по крутому косогору на ровное место. Десяток Кирдяпина ушел вперед, за ним вдоль обоза потянулись по косогору стрельцы Сухотина и Мальцева. Наумов со стрельцами остался внизу у заснеженной реки, – иногда поляки налетали на обоз прямо в извилистом овраге, в котором текла Вондюга. Андрей с Горюном перегнали идущий обоз, поднялись на косогор и остановились, чтобы не терять Наумова из виду. Далеко впереди уже виднелись открытые Конюшенные ворота, до них оставалось меньше версты. На косогоре лошади изо всех сил натягивали постромки, тянули в гору тяжелые волокуши.
      И тут со склонов оврага справа, от польской стороны раздались пищальные выстрелы. Одна лошадь упала, забилась, оба возчика принялись выпутывать ее из постромок. В голове обоза упал мужик, и тело его медленно скользило вниз. Остальные возчики захлопали кнутами, лошади рвались вверх из последних сил, монахи выставили копья, приготовились к налету.
Андрей крикнул готовиться к пальбе, но поляки не показывались. Они скрывались где-то за изгибом склона и недружно палили в сторону обоза. Кажется, они даже не пытались напасть на обоз. Андрея это встревожило еще сильнее. Поляки наверняка затеяли хитрость, но какую? Пока все шло как положено. Кирдяпин в голове обоза готовился открыть по команде пальбу. Сухотинские и мальцевские стрельцы на косогоре выстроились по обе стороны дороги, положили пищали на бердыши и тоже ожидали команды. Наумов внизу вертел головой во все стороны, его стрельцы стояли с пищалями наизготовку.
      А мужики настегивали лошадей, волокуша за волокушей поднимались на ровное место и довольно быстро двигались к монастырю. Убитую лошадь возчики выпрягли, сбросили с волокуши половину бревен, и погнали оставшуюся клячу верх по косогору. Вот и эта волокуша поднялась из оврага. Обоз потянулся по ровной дороге, монахи с копьями трусили между волокуш. Лошади мотали головами, от их боков валил пар, умные твари понимали опасность и спешили уйти от нее. Стрельцы десятками постепенно перебегали вперед, строя не теряли. Из оврага поднялся десяток Мальцева, вслед за ним выбрался Сухотин, внизу оставался только Наумов со своими стрельцами. Андрей видел, как он все вертел головой, видно, что-то ему не нравилось в овраге.
      Справа поляки усилили пальбу. Пули свистели над головами стрельцов и лошадей. И вдруг Горюн толкнул Андрея в плечо:
      - Боярин! Слева!
      Андрей повернулся и увидел, что из отрога оврага выше по Вондюге вылетел конный отряд с сотню всадников и галопом по глубокому снегу понесся к обозу. Послышался натужный конский храп. Андрей крикнул:
      - Наумов! Бегом вверх! – и помчался к середине обоза. - Кирдяпин, пали! Сухотин, налево, пали с колена! Мальцев, на месте!   
      Так вот что тревожило Наумова внизу! Он, видно, что-то рассмотрел слева в овраге, но поляки не стали нападать на его изготовившихся стрельцов в узкой долине, они прошли выше по Вондюге и поднялись из другого отрожка. Никогда еще они не рисковали нападать на обозы в такой близости от монастыря.
      Два дружных залпа посеяли сумятицу среди всадников. Упавшие кони бились в снегу, всадники летели с седел, отряд сбавил бег. А Кирдяпин уже снова изготовился, и его стрельцы еще раз ударили по всадникам. Вскоре прогремели пищали сухотинского десятка. Мальцев справа не палил, хотя поляки из-за склона продолжали стрелять, и их пули все так же свистели над головами. А кони поляков уже храпели и взрывали снег меньше, чем в сотне саженей от обоза.
      Дружный залп Кирдяпина, вскоре – залп Сухотина, потом Мальцева, чуть позже снова залп Кирдяпина и опять Сухотина. Десяток Наумова, наконец, поднялся из оврага и  дал дружный залп в поляков сбоку. Поляки не выдержали. Они собирались отвлечь охрану обоза выстрелами справа и напасть на обоз слева, однако не ждали дружного отпора от кучки стрельцов, а теперь сами оказались в ловушке. Слева у них монастырь, туда лучше не соваться, спереди их без промаха разят дружные залпы, и тут еще выстрелы от оврага! Еще залп Мальцева, еще несколько коней кувыркнулись в снег. Всадники развернулись и всем скопищем кинулись по целине к Вондюге, прямо на наумовский десяток. Там прогрохотал недружный залп, а потом все скрыли конские крупы, клубы снега из-под копыт, да сверкающие сабли над головами поляков.
      Кирдяпин и Сухотин успели еще по разу выпалить в спину полякам и бросились на выручку Наумову. Андрей с Горюном подбежали первыми, но все уже кончилось. Поляки бешено гнали коней вниз по склону, а у оврага в кровавом снегу лежали изрубленные стрельцы. Наумов раскинулся на спине  с рассеченной головой, и снег быстро впитывал его кровь. Конные поляки с разбегу просто смяли десяток стрельцов, затоптали их копытами, посекли саблями и умчались.
      Андрей стоял над телами товарищей, и все в нем будто окаменело. Вдруг он вздрогнул, его охватила бешеная ненависть. Он вырвал пищаль у Горюна, прицелился вниз. Там у Вондюги поляки уже скрывались за изгибом склона оврага. Он выстрелил, последний всадник взмахнул руками, сполз с седла, нога его застряла в стремени, и конь уволок его за поворот. Андрей швырнул пищаль в снег, выхватил саблю из ножен и с диким криком шагнул в овраг.Сильная рука схватила его за плечо, удержала. Горюн рванул его назад, прижал к себе.
      - Не надо, боярин. Бог дал, Бог и взял. Все под Ним ходим.
      Погибших отпели и похоронили в тот же вечер под стеной у Сушильной башни. Потом Андрей и его стрельцы долго молились в Троицком храме за упокой их душ. На их глазах блестели слезы. Все они успели повидать немало смертей, но хоронить таких близких соратников оказалось невыносимо тяжело. Службу совершал архимандрит Иоасаф, в углу собора ему негромко подпевал слаженный хор мужских голосов, и скорбное песнопение разрывало душу.
      ...И теперь стрельцы ужинали, а отец Захарий скорбно смотрел на них. Вот он перекрестился и негромко сказал:
      - Наслышаны мы о вашей потере, православные воины. Да возведет Господь души павших в царствие Свое. Мы будем молиться за упокой души погибших соратников ваших, за ваше здравие и за победу над еретиками и безбожниками.
      Когда монахи ушли, Кирдяпин с горечью сказал:
      - Смотрите, братцы, они принесли нам вина и еду за наумовских.  Давайте выпьем за них, товарищи мои.
      Андрей отказался от вина, еда тоже не лезла ему в горло. Пока стрельцы ужинали, в каморку пришли брат Ферапонт и Юрко. Оба смотрели на друга сочувственно, они хорошо знали Наумова и скорбели о его гибели. Кирдяпин предложил гостям вино и конину. Брат Ферапонт отказался, а Юрко выпил вино, покосился на Андрея и принялся жевать его долю соленой конины. Брат Ферапонт  посмотрел на стрельцов и сказал:
      - Сегодня мы напитались кровью товарищей наших, а завтра другие напитаются нашей кровью.
      Андрей пребывал в глубокой задумчивости, и брат Ферапонт предложил ему и Юрко сходить в Троицкий собор на всенощную, которую совершал сам архимандрит. Андрей с печалью в душе шагал между друзьями и думал, почему погиб именно Наумов. Он вышел живым из геенны огненной на Пивной дворе, он чудом остался жив при взрыве подкопа, он уцелел в схватках у Красных ворот и у Водяных, и вот  нелепая смерть при  обычной вылазке за дровами! Ну почему Наумов медлил у Вондюги, почему чуть раньше не поднялся из оврага и не присоединился к отряду!? Они вместе отбили бы поляков, и все остались бы живы! Вот уж воистину, пути Господа неисповедимы. Его душу угнетала мысль, что Наумов погиб из-за своей верности товарищам. Он почуял опасность там, внизу и старался прикрыть отряд от внезапного удара в спину! 
      В Троицком соборе шла всенощная. Архимандрит нараспев читал молитву, монахи пели слаженным хором. Брат Ферапонт стоял с друзьями и негромко подпевал. Лицо Юрко приняло непривычное выражение задумчивости. Слабо колебалось и потрескивало пламя свечей, запах сгоревшего воска и ладана действовал умиротворяющее, а негромкое пение навеяло на душу Андрея вместо лютой скорби тихую, светлую печаль.
      Он вдруг понял, как ничтожен человек перед лицом Мироздания и его Творца. Люди приходят в этот мир, радуются радостям, скорбят скорбям, печалятся печалям, но проходит неумолимое время, они покидают земную юдоль, а на их место приходят другие со своими, но все теми же радостями, печалями и скорбями. И пока существует этот круговорот, будет существовать Мир, а в Мире том – человек, высшее творение Господа.
      Два с лишним века назад на этом самом месте, в бедной и убогой деревянной Троицком храме совершал службы основатель монастыря, святой чудотворец Сергий Радонежский. Пролетели годы, святые мощи Сергия лежат в серебряной раке, исцеляют недужных телом и душой, над ними вырос большой и богатый каменный собор, совсем другие священнослужители совершают здесь службы. А люди помнят святого Сергия, поклоняются, - не только мощам, но самому святому чудотворцу! - и идут на смертную битву с его именем. Как же надо жить, чтобы имя твое осталось в памяти людей на века и давало им надежду и силу?
      Тянулись однообразные тягостные дни осадного сидения. Дров по-прежнему не хватало, и Долгорукий отправлял обозы в Мишутинский овраг то через день, то через два. И ни одна вылазка не проходила бескровно. Иногда Андрею казалось, что в их печке дрова сочатся и брызжут не смолой, что на поленьях пузырится и вскипает кровь павших товарищей. Он с друзьями теперь часто ходил в Троицкий собор, и они подолгу слушали службы. Торжественная возвышенность молений и верность друзей спасли его от бездны отчаяния, а редкие встречи с Дарьюшкой воскресили в нем горячее желание жить.
      Начался великий пост. Стрельцов теперь кормили всего два раза в день и весьма скудно. Они сидели на постных щах из квашеной капусты, - той самой! – и соленых огурцов, да на хвойном отваре. Вместо хлеба стрельцы получали теперь по две небольшие просвирки. Изредка отец Захарий давал им вяленую рыбу, и такие дни считались праздником. Стрельцы заметно ослабели, и Андрей перестал проводить учения с пищалями и бердышами.
      Он видел, как все больше бледнеют и истончаются лица мужиков, баб и особенно ребятишек. А ребятишек на монастырском дворе становилось все меньше. Ни один день не обходился без похорон, хоронили не только взрослых, среди умерших лежали маленькие трупики. Каждый день Успенский собор заполнялся телами умерших,  их вечером отпевали и хоронили, в иной день набиралось до полсотни покойников. Князь Долгорукий  еще с первых дней осадного сиденья запретил тратить дерево на гробы, и мертвых хоронили в саванах. Особого ропота это не вызвало, каждый понимал, что Господь примет убиенных в царствие Свое и в саванах, а дрова нужны живым.
      На третий день поста Долгорукий созвал совет. Андрей пошел туда неохотно, он все не мог простить дяде напрасной гибели множества стрельцов и казаков на неудачной вылазке. Вот уж поистине, пошли по шерсть, а вернулись стрижеными. Из-за упрямства князя они тогда и пороху не добыли, и три сотни людей положили, сам он потерял половину сотни.
      В этот раз Долгорукий не позвал на совет архимандрита, он сидел во главе стола опухший и мрачный. Андрей удивился, как постарел дядя за короткое время. Кроме воевод, полковников, трех стрелецких сотников и Андрея в палате за столом сидел незнакомый молодой стрелец в светлозеленом кафтане с малиновыми петлицами, со смуглым красивым лицом, черными, как уголь волосами и тоненькими, по польскому обычаю, усами. Андрей подумал, что надо попробовать завести себе такие же усы. На незнакомца косились все присутствующие. Князь выдержал время и заговорил:
      - Вот, прошу любить и жаловать. Это Мартьяш, крещеный венгерец,                                                московский стрелецкий десятник. Он пришел с доброй вестью. Царь-батюшка снизошел к нашим мольбам и послал нам обоз с порохом.
      Все за столом оживились. Нехватка пороха стала самой большой бедой в монастыре. Осажденные бедствовали от недостатка пороха и винили в этом Долгорукого, который, дескать, не может или не хочет убедить царя Василия помочь им в великой беде. Пусть не ратную, но хоть бы пороху выпросил!
      - И где же тот порох? – ядовито поинтересовался Голохвастов.
Князь не обратил внимания на это ехидство.
      - Обоз с порохом стоит в лесу перед Клементьевкой. Царь-батюшка выслал нам двадцать пудов пороху. Охраняют обоз 60 стрельцов под началом сотника Остакова. Там я говорю, Мартьяш?
    Незнакомый стрелец встал, гибко поклонился на все стороны.
      - Мартиас, с позволения вашей светлости, - уточнил он свое имя.
Говорил по-русски венгерец чисто, только слишком отчетливо произносил слова, да слегка пришепетывал.
      - Обоз, как сказал его светлость князь Долгорукий, стоит в лесу за Клементьевской слободой. Нам удалось пройти незаметно для врага. Сотник Остаков послал меня с двумя стрельцами предупредить вашу светлость. Однако враги схватили стрельцов, я отбился. Сотник Остаков просит вашу светлость выслать к обозу охрану. Если ваша светлость изволит, охрану поведу я. Выходить надо до полуночи, тогда к рассвету обоз придет в монастырь.
      Мартиас поклонился еще раз и сел. Вот бы научиться так кланяться, - позавидовал Андрей, - не то, что мы, - будто с трудом переламываемся в пояснице. Все молчали и недоверчиво косились на венгерца. Наконец, Голохвастов крякнул и сказал:
      - Порох – это хорошо. Двадцать пудов – не велико богатство, всего-то на пяток зарядов для всех пушек, не больно расщедрился царь Василий. Однако дареному коню в зубы не глядят. Да я о другом.  - Он вдруг резко повернулся к венгерцу. – А не врешь ли ты, стрелец? Не Сапега ли послал тебя?
      - Не врет, - твердо сказал Долгорукий. – Я проверил. Я хорошо знаю дворянина Гаврилу Остакова, Он из полка дворянина Бухвостова, у них светлозеленые кафтаны. Мартиас правильно сказал. И родинка у левого уха, и бороденка козлиная, как у шведов, и знакомых наших перечислил. И тайное слово передал, которое знаем только мы с первым думным князем Мстиславским. Обмана нет.
      - Ну-ну, - с сомнением пробормотал Голохвастов, помолчал и вдруг махнул рукой. – А хоть бы и засада! Не впервой, отобьются! В случае чего, - выручим.
      - Засаду можно ждать только от  лисовчаков, - уверенно сказал князь. – Лисовский взял Ярославль, Кострому, Нижний Новгород и Владимир, с богатой добычей вернулся сюда. А Сапега тут же увел почти всех поляков на разбой по нашим городам.
       В поход за порохом решили отправить полковника Ходырева с тремя неполными сотнями стрельцов. В отряд включили тридцать девять стрельцов Андрея, поделенных между тремя уцелевшими десятниками. Отряд в полной тишине вышел через лаз из потайных ворот Сушильной башни, быстро миновал восточную стену, обогнул Пятницкую башню и перешел Кончуру по уже толстому льду как раз в крутом углу излучины. Вскоре отряд вышел на московскую дорогу и быстро двинулся к Клементьевской слободе.
К великой радости Андрея, их никто не пытался задержать, нигде не ждали никакие засады. Ему сразу понравился венгерец, и он не хотел, чтобы тот оказался польским лазутчиком. Где-то слева, на Волкуше прозвучал одинокий выстрел, и опять все стихло, не иначе, какой-то черкас с перепою пальнул в белый свет. Они с Мартиасом и Горюном быстро шли впереди отряда, за ними шагали его надежные стрельцы, полковник Ходырев шел сзади с последней сотней. Стрельцы настороженно поглядывали по сторонам, сжимали в руках заряженные пищали и готовились к отпору при тревоге. Андрей держал в руках тяжелую пищаль, венгерец шагал налегке.
      - Где твое оружие, Мартиас? – спросил Андрей.
Тот повернул к нему улыбающееся лицо и похлопал по поясу, за которым торчали рукоятки двух пистолетов.
      - И все? – удивился Андрей.
Мартиас молча положил руку на рукоять узкого и длинного лезвия в ножнах.
      - Палаш?
      - Шпага, - коротко ответил венгерец.
Дальше они опять шли молча. Андрей вглядывался в темноту впереди, по сторонам и думал о странном оружии Мартиаса. Шпагу он знал, видел у одного из отцовских гостей и даже немного порубился с ним. Боя не получилось, Андрей быстро вышиб мощным ударом сабли тонкую спицу из руки соперника. Шпага – не серьезное оружие для схватки. Трехгранная острая тонкая железная спица с заточенными режущими ребрами для показных поединков может и годится, а в бою – нет ничего лучше надежной сабли в сильной, ловкой руке.
      За Клементьевской слободой Мартиас молча мотнул головой и ускорил шаг. Теперь отряд почти бежал.
      - Быстро! Быстро! – то и дело повторял венгерец.
Андрей и Горюн едва поспевали за ним, стрельцы сзади пыхтели, сбивались с ноги, спотыкались. Примерно через версту Матиас резко остановился. Стрельцы налетели на них с Андреем, заворчали. Вскоре подошел Ходырев, он тяжело дышал после такой быстрой ходьбы.
      - Тут, что ли? - негромко спросил он.
Мартиас молча вертел головой, всматривался в темноту.
      - Сбился, поди? – в голосе полковника слышалось раздражение.
      - Есть мало, - ответил Мартиас и зашагал по колено в снегу наискось к недалекому лесу с правой руки. Вскоре он махнул рукой, отряд потянулся за ним. Саженей через двести, уже в лесу, отряд набрел на свежий накатанный санный след среди нетронутого снега. Мартиас заложил в рот два пальца и свистнул так пронзительно, что у Андрея заложило уши. Тут же Мартиас свистнул второй раз и прислушался. Далеко в лесу послышался ответный свист, потом второй.
      - Так, - сказал Мартиас и зашагал вперед.
      Обоз с порохом расположился на небольшой поляне, укрытой со всех сторон густым ельником. Пока Ходырев разговаривал с сотником Остаковым, Андрей рассмотрел обоз. Царь Василий послал им двадцать обычных саней-розвальней, только запряженных тройкой. У каждых саней стоял возчик и по три стрельца с пищалями, а на санях лежало по куче соломы. Андрей догадался: под соломой – бочонок, а в бочонке пуд пороху.
      Ходырев все говорил с Остаковым. Андрею хотелось вступить в их разговор. Сказать бы, что стрельцов надо расставить по десятку за каждой парой саней, а впереди и сзади обоза пустить по сотне. При нападении врага палить по команде, десятками. Этот проверенный способ не раз спасал его отряд при  вылазках в Мишутинский овраг, потери в его сотне оказывались  меньше, чем у других. Тут он вспомнил Наумова и тяжело вздохнул. Не станет он ничего говорить полковнику. Всяк сверчок знай свой шесток. Он только сказал своим стрельцам, чтобы держались как всегда кучно и палили десятками по его команде. Пока выпалит третий десяток, первый уже снова зарядит пищали.
      Ходырев велел Андрею с его стрельцами идти за обозом, одну сотню пустил вперед, а две поставил в середине обоза. Мартиаса он взял с собой в переднюю сотню. Мартиас пожал плечами, дружески кивнул Андрею и ушел в голову обоза. Остакову Ходырев наказал не растягивать обоз, не кидаться с дороги в стороны ни при каком случае, а при нападении гнать вперед и только вперед. Засада если и будет, то не ближе Келарского пруда, оттуда до Водяных ворот рукой подать, вот там пусть возчики в случае боя гонят коней к воротам нащадно.
      Обоз двигался быстро, отдохнувшие за день лошади резво трусили, стрельцы то бежали, то шли широким шагом. Вот слева потянулась Клементьевская слобода с редкими избами, поставленными на горелище, за ней начался пологий спуск к Келарскому пруду. Самое опасное место, - подумал Андрей, - если делать засаду, то только тут. Справа – черкасы в Терентьевской роще, слева – сапежинцы на Волкуше, а за ней – Красная гора с польскими батареями при сильной охране. Он негромко скомандовал стрельцам, чтобы изготовились к пальбе.
      Обоз оставил слева мост у Келарского пруда и двинулся прямиком по целине к излучине Кончары. До Водяных ворот оставалось рукой подать. И тут из-за Келарского пруда загремели пищальные выстрелы. Одновременно по склону вниз от Терентьевской рощи двинулась большая темная масса. Черкасы! Поляки вряд ли кинутся на обоз, после ухода Сапеги их осталось не так уж много, а Лисовский, скорее всего, постарается захватить обоз, особенно, если он знает о грузе.
      Обоз ускорил ход, Андрей почти бежал впереди стрельцов и готовился дать команду. Но тут впереди началась паника. Возчики вместо того, чтобы держаться между стрельцами, принялись нахлестывать лошадей. Те перешли на галоп, обоз рассыпался, и двигался беспорядочным скопищем. Кони увязали по брюхо в снегу, вскидывали ноги, храпели, пошли вразнос. Стрельцы едва уворачивались от взбешенных коней, с проклятиями валились в снег и начали палить кто куда. Однако обоз быстро продвигался к Водяным воротам, и Андрей надеялся, что они проскочат Кончуру, и дело обойдется без большого боя. К тому же и воровские казаки хоть и продолжали двигаться на них, но почему-то не сильно спешили. 
      Последние сани перед ним вдруг помчались вперед, кучер потерял голову и хлестал лошадей кнутом безо всякой нужды. Его сани налетели на передние, те тоже помчались вперед, наехали на следующие, кони запутались и встали, бешено храпя и пытаясь вырваться из упряжи. Кучера и стрельцы бросились распутывать постромки и растаскивать лошадей, и тут воровские казаки подбежали на прицельный выстрел.
      Андрей скомандовал «Пали!», его стрельцы, давно приученные к дружному пищальному бою, без спешки палили десятками, быстро заряжали пищали. Залпы грохотали с короткими перерывами. Лисовчаки на пологом склоне от Терентьевской рощи замешкались, кинулись толпой влево, к крутому обрыву, шарахнулись обратно, заметались. Однако с десяток их продолжали бежать к обозу. Еще залп, еще, и вот уже только трое заячьими прыжками бегут к дороге.
      Андрей обнажил саблю, но тут из-за его спины выскочила высокая гибкая фигура. Мартиас!  В руках венгерца блеснула узенькая полоска шпаги. Он резко скакнул в сторону на полусогнутых ногах, молниеносно выбросил руку вперед, в сторону ближнего казака. Тот зашатался, начал валиться в снег, а Мартиас опять скакнул раз, другой, лязгнула сталь, второй казак ухватился за горло и упал. Третий с ревом взмахнул саблей, но Мартиас змеей проскользнул под его рукой, и последний враг упал кулем на снег.
      Стрельцы продолжали палить, хотя венгерец все скакал впереди и мешал им целиться, а черкасы то отходили, то снова кидались вперед, Андрей уже беспокоился, что кончатся заряды. Тут, к счастью, сани впереди расцепились и помчались к Кончуре.
      - Кирдяпин! Пали, и бегом к Кончуре!
Десяток Кирдяпина выпалил, помчался к реке, там стрельцы перезарядили пищали. Выпалил и побежал к Кончуре десяток Сухотина. Андрей выждал немного и скомандовал Мальцеву. Сам  он с Горюном чуток задержался, ждал Мартиаса. Тот спокойно подошел к нему, посмотрел на его обнаженную саблю, похлопал по плечу. Они побежали на берег, там последние сани уже пересекали лед. Черкасы недружно, с опаской приближались.
      - Стрельцы! Пали, - и на тот берег!   
Опять десяток за десятком давал дружный залп и перебегал на левый берег. Андрей с Горюном и Мартиас перешли заснеженный лед последними. От Водяной башни уже валила толпа с многоголосым криком: «Святой Сергий! Святой Сергий!». Не смяли бы свои, - подумал Андрей и заорал во все горло: «Святой Сергий!».  Стрельцы подхватили крик.
      Стрельцы потеряли в этой короткой стычке восемь человек да принесли четверых раненых, и все – из-за бестолковщины и неумения палить залпами. У Андрея сильно ранило одного стрельца из десятка Мальцева, - уже на берегу Кончуры, да легонько поцарапало пулями одного у Сухотина и одного у Кирдяпина.
Когда за ними затворились Водяные ворота, Мартиас протянул ему руку на прощанье и вдруг сказал:
      - Андрэ, возьми меня десятником. Я попрошу стрельцов у его светлости.
      - Со всем моим удовольствием!
      Им повезло, сегодня выпал их банный день. Андрей хорошо попарился, переоделся в чистое и побежал к митрополичьему крыльцу. Там как всегда сидели на карауле две черные карги в нагольных полушубках
Одна укоризненно сказала:
      - Иди уж, головушка буйная. Опять тебя черти в пекло носили!
Дарьюшка сегодня не плакала. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и тихо говорила:
      - Ну что мне с тобой делать, миленький мой? Каждый день разрывается сердце мое за тебя. Обещал ведь беречься! Не любишь ты меня, что ли?
      - Люблю, Дарьюшка! Больше жизни люблю!
      - Тогда береги себя, Андрюшенька.
      - Да берегу! Видишь, живой я!
      - Без тебя мне не жить, миленький мой. А не то… Тогда я взойду на Пятницкую башню и кинусь с нее, так и знай.
      Стрельцы днем отсыпались, когда в каморку вбежал караульный и крикнул:
      - Братцы! Пошли на стену! Там поляки казнят наших!
      Андрей подбежал к Пятницкой башне, когда туда подошли воеводы, отец Родион, отец Иосиф, Мартиас и полковники. Они вместе поднялись на верхнюю площадку башни, встали у бойниц.
      Подневольные мужики поставили на ближнем отроге обрыва помост и врыли в мерзлую землю четыре столба с колесами на них. На двух колесах уже лежали тела казненных стрельцов с перебитыми руками и ногами, а их отрубленные головы сидели на остриях, торчащих из ступиц. Палач в красном балахоне с капюшоном ломом ломал руки и ноги третьему стрельцу на толстом, в полтора аршина чурбаке. На стене у бойниц стояли стрельцы, казаки, мужики, монахи и смотрели на казнь. Они бормотали молитвы, скрежетали зубами, матерились. А на пригорке два подручных ката подняли изувеченное тело и с размаху насадили его спиной на острое лезвие, точащее их ступицы колеса. Палач топором отрубил голову, каты подняли ее и насадили на то же острие.
      Со всей стены несся бешеный рев. А палач в красном балахоне уже перебивал ломом руки и ноги последнему пленному стрельцу.
      - То два моих попутчика, - послышался позади Андрея спокойный голос Мартиаса. – Поляки схватили их у Кончуры. Да два пленных из обоза. Сиятельный граф Лисовский изволит показать свой гнев.
      - Я покажу сиятельному графу Лисовскому свой гнев, - прорычал Долгорукий. – Сколько у нас пленных шляхтичей?
      - Шестьдесят один, - севшим голосом ответил отец Родион.
Долгорукий повернулся к Голохвастову.
      - Что, Алексей Иваныч, покажем Лисовскому свой гнев?
      - Покажем, князь Григорий Борисович. Ох, покажем!
      - Всех пленных привести на стену! Отрубить головы на виду у супостата! И развесить по всей стене за ноги! Сволочи!
      На этот раз Андрей полностью согласился с князем. За каждого своего стрельца он предал бы смерти не по одному лютому врагу. По десятку! По сотне!
      Однако смотреть на казнь шляхтичей он не стал.
 


   Глава 12. Бывшая королева Ливонии

      - Братцы! Никак щи с говядиной! – Кирдяпин ложкой вытащил из чашки хорошую мозговую кость с остатками мяса. – А не грех это, отец Захарий? Чай, великий пост.
      - Грех, конечно, сын мой, - вздохнул стрелецкий кормилец. – Да уж вкушайте скоромное. Воину силы надобны. А уж братия наша отмолит сей грех. Преподобный Иоасаф дозволил питать воинов скоромным два раза в седьмицу. Взял грех на себя.
      Оголодавшие и заметно ослабевшие на капусте и соленых огурцах стрельцы принялись хлебать наваристые щи с соленой говядиной. Андрей знал, сколько раз Долгорукий с Голохвастовым просили, молили, требовали у архимандрита позволить воинам мясную пищу. Казаки не особо старательно соблюдали пост, но даже они от бесконечных вылазок при скудном питании исхудали и потеряли былую силу. Стрельцы же постились, и истощили плоть так, что иной раз роняли бердыши из ослабевших рук. Воеводы со своими полковниками и сотниками трапезовали отдельно, и Долгорукий стал коситься на Андрея за то, что он продолжал есть со стрельцами. У Андрея теперь постоянно бурчало в животе от дурной постной пищи, и он с тревогой замечал, что руки его теряют силу и ловкость, а пищаль и даже сабля становятся все тяжелее.
      Однако гораздо хуже приходилось мужикам, возчикам и лесорубам, которые даже за деньги получали постную пищу весьма скудно. За месяц поста они совсем обессилели, Андрей не раз видел в Мишутинском лесу, как четверо мужиков с трудом грузили одно бревно на волокушу, а потом на обратном пути в монастырь едва передвигали ноги. Если за стрельцов и казаков радели воеводы, то за мужиков, баб и ребятишек никто не вступался. От холода, голода и болезней они умирали по десятку в день, а то и больше.
     Как-то архимандрит Иоасаф при Андрее пожаловался князю Долгорукому:
      - Могилы некому копать. Мы давали за могилу по рублю, потом по два, по три, теперь даем по пять. Но уже некому брать и копать. Здоровые – на стенах и в сторожах, кто посильнее – рубят дрова, больным же лопату не поднять.
      А вылазки за дровами продолжались. Из каждого похода стрельцы и казаки привозили раненых и тела павших. Теперь вылазным добавляли лошаденку с розвальнями для пострадавших, и розвальни не возвращались пустыми. Число сидельцев уменьшалось с каждым днем, от тысячи стрельцов Долгорукого оставалось меньше четырехсот человек, в некоторых сотнях насчитывалось по двадцать-тридцать стрельцов. Долгорукий сделал исключение для Андрея и добавил ему десяток стрельцов под началом Мартиаса, теперь у него стало сорок два человека вместе с ним и четырьмя десятниками.
На вылазки они ходили каждую неделю. Андрей внимательно приглядывался к венгерцу и все больше восхищался его умением орудовать смешной шпажонкой. Мартиас казался заколдованным, он лез в самую гущу схваток, но возвращался без единой царапины. При стычках он зайцем скакал на полусогнутых ногах по сугробам и протыкал длинной своей иглой одного шляхтича за другим, а его стрельцы из-за кустов прикрывали своего десятника меткими выстрелами на выбор. Шляхтичи уже знали венгерца и не раз вызывали его рубиться один на один, но Мартиас неизменно выходил победителем из этих поединков. Он прыгал и вертелся, как скоморох, и даже пули не попадали в него.
      Он устраивал со стрельцами показные поединки, стрельцы входили в раж, махали саблями и бердышами всерьез, а Мартиас скакал, прыгал, вертелся и довольно быстро приставлял острие шпаги к груди противника. Андрей пробовал рубиться с ним, но поединки кончались ничем, и это удивляло и сердило его. Мартиас не отражал его  мощные удары, а уходил от них или отклонял его саблю неуловимым и легким движением своей спицы. Рубиться с ним – все равно, что пытаться дубиной пришибить назойливую  осу, та все равно улетит невредимой, а то и вонзит жало куда-нибудь в больное место.
      По вечерам Андрей с Юрко и братом Ферапонтом ходили в Троицкий собор, молились, слушали пение монахов, а потом подолгу бродили по узким проходам между строениями. Иногда ему хотелось взять с собой на эти встречи Мартиаса, но он понимал, что этим обидит друзей. У Юрко есть свой закадычный друг, казак Степка Туляк, который не раз спасал ему жизнь в бою. Брат Ферапонт иногда упоминал о брате во Христе Малафее, твердом в вере и искусном в ратном деле, который не щадил живота своего, но выходил целым из любых переделок. Однако именно втроем они чувствовали некое душевное единение, что-то вроде родства между собой, и не хотели делить его ни с кем.
      Андрей охотно рассказывал друзьям о московской жизни, о запутанных родственных связях в княжеских и боярских родах, о душевном смятении народа в эти лихие годы при боярских царях, о появлении на Руси множества самозванцев, о самоуправстве бояр, о полной растерянности простых москвичей. Юрко с упоением вспоминал привольное казацкое житье-бытье в бескрайних степях на берегах Дона, говорил о бешеных скачках за табунами одичавших коней, о схватках с крымчаками и даже с турками, о верной казачьей дружбе. Иногда, очень редко, он впадал в задумчивость и со вздохом говорил о тихих вечерах над Доном и о девичьих песнях, от которых замирало сердце в полумраке вечеров. Брат Ферапонт обычно молчал, но изредка рассуждал о вселенской любви ко всему сущему, о любви даже к врагам, ибо любовь эта возвышает верующего и одна лишь сеет добро в самых очерствевших душах, пробуждает в них давно забытое стремление к милосердию.
      Говорили они о смуте на Руси, которая тянется уже нивесть сколько, с их отрочества. Народ шатался, будто неприкаянный, простые люди не принимали боярского царя Шуйского. Раньше они становились на сторону Самозванца, теперь – на сторону Тушинского Вора, а то из-за четверных поборов от двух царей шли сражаться за своего уездного самозваного царя. Среди этого шатания и смуты царь, Вор, поляки, тушинцы, самозванцы, бояре, - без передышки обирали народ, грабили народ, разоряли и жгли русские города и селения. Особенно зверствовали запорожцы.
      - Одни мы стоим, словно каменный утес православия в бурном море смуты, - сказал как-то брат Ферапонт. – Кровь товарищей наших льется не напрасно. Узреют православные истину во мраке и обретут новые силы в единении своем.
      Андрей видел, что его посещения церкви оказали хорошее действие на стрельцов. Теперь они почти оставили свои игры в греховную зернь или в перенятые у поляков карты, и стали ходить в храмы. Кирдяпин водил своих стрельцов в Успенский собор с роскошным убранством. Сухотинские стрельцы ходили в Никоновскую церковь, их покорил глубокий, утробный бас диакона Нафанаила, и они в каморке не раз пугали нечеловеческим рыком своих соседей, когда пытались петь, как он. Мальцев со стрельцами предпочитал церковь Петра и Павла, ибо сам он был Петром Павловичем, а стрельцы глубоко уважали десятника за осмотрительность и рассудительность. Потерь в его десятке почти не бывало, они стояли в сххватках каменной стеной и отходили дружно, по команде. Мартиас же предпочитал Троицкий собор, ибо там часто совершал службы сам архимандрит Иоасаф.
      Друзей тревожило отсутствие твердого единства между защитниками монастыря. Казаки задирали стрельцов, те в долгу не оставались. Ратные начальники смотрели на мужиков и беженцев как на рабочий скот, годный лишь для грубого труда, многие из казаков и кое-кто из стрельцов тоже смотрели на «чернь» свысока и пытались помыкать. А бабы и девицы из беженок почти перестали появляться на монастырском дворе, и лишь боязливо, с оглядкой перебегали тесными кучками от своего жилья к церквам и обратно.
      Причиной этого непорядка друзья считали разногласия между воеводами и полковниками. На советах Долгорукий и Голохвастов не скрывали своей неприязни друг к другу, и лишь необходимость вылазок вынуждала их соглашаться. Однако они постоянно и весьма ожесточенно грызлись между собой, и оба открыто пренебрегали мнением архимандрита Иоасафа, досадливо отмахивались от его повествований об очередных чудесных видениях. Они всерьез стали требовать от архимандрита кормить, давать дрова и лечить всех сидельцев бесплатно. А стрельцы, казаки и беженцы жаловались обоим воеводам на сребролюбие монахов. Те брали с сидельцев деньги за пропитание, за лечение, за дрова, даже стали брать за воду для питья и стирки, но платили за работу прижимисто, а кормили всех чрезмерно скудно.
      Андрей теперь неохотно ходил на советы к Долгорукому, хотя князь собирал их каждую неделю, а то и по два раза. После казни пленных поляков Долгорукий заметно изменился, стал еще сильнее увлекаться питием и теперь совсем не терпел возражений. Жестокая казнь произвела сильное впечатление даже на поляков. Перебежчики и лазутчики говорили, что в тот день шляхтичи толпой прибежали в стан Лисовского и чуть не изрубили его за ненужное зверство, которое привело к позорной гибели всех их пленных товарищей.
      Князь Рожинский, сам весьма известный своей жестокостью к русским людям, при всех пригрозил Лисовскому отрубить ему уши. Пан Ястрожинский в  гневе на Лисовского самовольно увел свой немалый отряд от стен монастыря искать ратной доблести и русского золота по городам и селам. Перебежчики доносили, что даже черкасы злы на своего лихого воеводу и сговариваются уйти от него. Сапега вынужденно прервал свой набег на русские города и вернулся к монастырю наводить порядок в ропщущем войске. А вскоре Лисовский, Рожинский и Вишневецкий ушли на грабёж, каждый сам по себе.
      В душе князя Долгорукого происходила какая-то смута. Он стал угрюм, раздражителен и подозрителен. Он приблизил к себе сотника Степана Кошкина, боярского сына, сделал его сотню охранной при себе, а Кошкина - постоянным советником и главным дознателем. Сотник Степан не пользовался любовью ни стрельцов, ни казаков. Невысокий, щуплый боярский сын смотрел на каждого пронзительным взглядом сквозь узенькую щелочку полуприкрытых век. Говорили, что он набрал из стрельцов охотников и вместе с ними по ночам пытает пленных лазутчиков и даже своих, неугодных Долгорукому. Для этих заплечных дел он использовал старую пыточную в тайных подвалах Луковой башни.
      На советах князь теперь почти не позволял говорить другим, но сам стал весьма разговорчивым. Начинал он с вестей, присланных ему из Москвы и из Тушина, постепенно распалялся и принимался изливать свой гнев. Он ругательски ругал жителей северных городов, которые без бою сдавали полякам, черкасам и тушинцам свои города один за другим.
      - Владимир, Суздаль, Ростов, Переяславль, Ярославль, Нижний! – кричал он. – Исконные русские города, оплот державы и православия! Теперь они, как распутные девки, отворяются полякам и черкасам, присягают Вору! Недавно Рожинский взял Вологду, Торжок и Тотьму. Без боя взял! Никогда прежде такого на Руси не творилось.
      Однажды князь развернулся к архимандриту Иоасафу и долго смотрел на него тяжелым взглядом. Потом сказал:
      - Ведомо ли тебе, преподобный Иоасаф, что иные иерархи сами впадают в слабость духа, недостойную их высокого сана? Нет, чтобы по святому долгу своему укреплять твердость духа паствы, они идут служить Вору! Ты, святой отец, наслышан о ложном патриархе Филарете Романове. Этот слабодушный и властолюбивый иерарх дал мерзкий пример многим. Во всех залесских городах один лишь тверской архиепископ Феоктист отказался признать Вора и его ложного патриарха Филарета. Он гневно увещевал тверитян, за что поляки лишили его жизни. Другие же священнослужители больше думают о животе своем, чем о православной вере!
      На одном совете князь вдруг принялся изливать гнев на князя Михаила Скопина-Шуйского, который уже больше полугода собирает рать в Великом Новгороде для похода к Москве.
      - Знаю я князя Михаила Васильевича! Шуйская порода, лукавая. У Самозванца в милость вошел, тот его мечником своим сделал, меч свой ему доверил. А когда его дядюшка, нынешний царь Василий, стал с бунтовщиками брать царский терем, Самозванец не нашел ни мечника, ни своего меча!
      - Я слыхал о том, - подтвердил Голохвастов, – пример весьма постыдный и недостойный. Лисья порода.
      - Вот-вот. И нынче князь Михаил все ловчит да изворачивается. Уже войско готовилось идти на Москву, как вдруг к Новгороду подошел пан Керножицкий. Войска у пана всего-то тысяч пять всякой сволочи, однако наш Аника-воин забоялся и затворился в Новгороде. Когда новгородский воевода призвал его на бой с Керножицким и обозвал трусом, князь Михаил велел казнить воеводу.
      - Там воеводой поставлен был боярин Михаил Игнатьевич Татищев? – уточнил Голохвастов. - Тот, что не признал Самозванца, дерзил ему, а при штурме царского дворца убил воеводу Петра Басманова? Достойный муж!
      - Весьма достойный. А князь Скопин-Шуйский казнил его, поставил его имение на торг, да еще потребовал себе долю. Спаситель России. Тьфу!
      Как-то Долгорукий принялся брюзжать на самого царя-батюшку, боярского выскочку и шубника, которому наплевать на русский народ и на них, единственных защитников православной веры и московского престола.
      - Не прочен трон царя Василия, в Москве им недовольны. Недавно князь Роман Гагарин, дворяне Григорий Сумбуков, Тимофей Грязной, - тут князь покосился на Андрея, тот встрепенулся, ведь Тимофей Грязной его двоюродный дядя по отцу! – собрали множество сторонников, хотели низложить, как они говорили, царя глупого, бесчестного, пьяницу и развратника. Жалко, патриарх Гермоген пресек бунт угрозой отлучения от церкви. Что это за царь-батюшка, который радеет не о верных подданных, а о своем брюхе да имении.
      А однажды Долгорукий опять набросился на архимандрита Иоасафа.
      - Ты слыхал, преподобный Иоасаф, что сотворил твой ключник Авраамий в       Москве?
      - Все деяния пресвитера Авраамия идут на благо православной церкви и обители Пресвятой и Живоначальной Троицы, - с достоинством ответил       архимандрит.
      - На благо! – язвительно хохотнул Долгорукий. – На чье благо? В Москве голод! Мужик Сальков с ворами отрезал Москву от Коломны, подвоз пропитания в стольный город прекратился. Хлеб в цене поднялся до семи рублей пуд! Страшно подумать: семь рублей за четверть кади! А на вашем московском подворье хлеба – немереные горы. И что сделал преподобный пресвитер?
      - Преподобный Авраамий продал часть хлеба по низкой цене, себе в убыток, другие купцы тоже снизили цену, и голод перестал угрожать москвичам, - пояснил архимандрит. – Весьма  благое дело.
      - Как бы не так, благое! А ведомо ли тебе, преподобный Иоасаф, что этот твой ключник Авраамий продавал хлеб по пяти рублей за пуд, а в торговых книгах указал по два рубля? А? И творит он то по сговору с твоим казначеем, отцом Иосифом! Они обирают москвичей, а три рубля с каждого пуда хлеба кладут себе в карман! Это же прямая измена!
      Архимандрит побагровел и потерял дар речи, - то ли его потрясло коварство ключника Авраамия, то ли он знал об обмане и убоялся обвинения в       измене.
     - Я вызнаю правду, - пробормотал Иоасаф.
      - А может, - коварно улыбнулся князь, - правду лучше вызнает Степан Кошкин? Твой казначей и тут обирает сидельцев за каждый чих! А они животы кладут за Троицу! Я ему всю войсковую казну уже отдал за пропитание и за дрова для стрельцов. А он меры не знает!
      Андрей похолодел. Если отец Иосиф попадет в руки Кошкина, то он живым не выйдет из подвалов Луковой башни. Архимандрит в ужасе воздел руки, но тут вмешался Голохвастов.
      - Полно тебе, князь Григорий. Ключник на то и поставлен, чтобы подешевле купить, подороже продать. А что они малость в карман положили, - на том торговля стоит. Не обманешь, не продашь. А уж казначей Иосиф совсем не при чем. Да и кто из нас живым выйдет за стены после осадного сидения? Кому после смерти золото понадобится?
      Долгорукий промолчал. Вспыхнувший в щелочках набрякших век огонек во взгляде Кошкина погас, и Андрей успокоился. Князь заговорил о другом.
      - Кругом измена! Прибежали ко мне двое дворян, Николка Савин да Бориска Собакин, якобы из Москвы. Били себя в грудь, волосы рвали, плакали, - Москву, мол, поляки взяли, царь Василий сгинул неведомо куда.
      За столом поднялся негромкий шум, новость озадачила всех, в каждой лжи есть крупица правды. А князь недобро усмехнулся.
      - Велел я Степану Кошкину с этими дворянами поговорить с пристрастием. Оба сознались, что послал их Тушинский Вор, дабы сей вестью принудить ас  открыть ворота. Не бывать тому, пока я жив! Измену же изведу каленым железом.
      В эту ночь Андрей ходил на вылазку за дровами, а когда вернулся, - с двумя ранеными стрельцами, - его на дворе остановила старая монахиня, отвела в сторонку, оглянулась во все стороны и шепнула:
      - Беги, стрелец, к Дашутке. Беда у нее.
      Андрей поспешил к митрополичьим палатам, караульные монахини сразу засуетились, одна вскочила, потянула Андрея за рукав и втолкнула в чуланчик.
      - Посиди, служивый, я Дашутку поищу.
      Дарьюшка вошла в чулан, крепко прижалась лицом к его груди и зарыдала. Плечи ее вздрагивали и бессильно поникли.
      - Что стряслось, Дарьюшка? – спросил Андрей, хотя уже сам догадывался.
      - Батюшку моего…
      Андрей стиснул зубы. Выходит, дядя все же велел своему заплечных дел сотнику взять Дарьюшкиного отца на пытку. А девушка все не отрывала своего лица от его груди и не могла говорить из-за рыданий. Он гладил ее по укрытой платком голове и бормотал что-то утешительное. Дарьюшка немного успокоилась, вытерла концом платка слезы и сказала прерывающимся голосом:
      - Стрельцы Кошкина забрали батюшку. Прямо из Троицкого собора, он там службу совершал.
      - Когда? – невпопад спросил Андрей.
      - Вчера вечером. Я только после вечерни узнала. А ты уже ушел на       вылазку.
      - Где сейчас отец Иосиф?
      - Где, где. В Луковой башне, где еще. Матушка Марфа, как узнала, встала, а она вся больная, бледная, кашляет, - и тут же пошла к архимандриту. Вернулась       совсем больная, легла и велела мне не отходить от нее.
      Дарьюшка вздрогнула и опять прижалась к его груди.
      - Страшно мне, Андрюшенька. Кошкин – хуже зверя сыроядного.
      - Успокойся, Дарьюшка, - Андрей, наконец, решил, что ему надо сделать. – Я пойду к князю Долгорукому, умолю его.
      - Умоли, миленький! У меня всего-то на свете ты, да родимый батюшка.
      У патриарших палат стояли на карауле два стрельца Кошкина. Поначалу они никак не хотели пускать Андрея в палаты, но он упросил их, сказал, что князь еще вчера велел ему придти, а он ходил на вылазку и только теперь сумел придти. В монастыре все давно знали друг друга, Андрея уважали даже наглые кошкинские стрельцы. Один из караульных пошел с ним к княжеской палате. На всех переходах, у лестниц, на углах стояли по двое караульных, как стояли когда-то стрельцы Андрея и казаки Юрко.
      Князь встретил племянника неприветливо.
      - Ты чего в неурочное время? Порядка не знаешь? Кто тебя пустил? Я с караульных шкуру спущу!
- Дядя Григорий Борисович, не вини караульных. Я их обманул, сказал, ты меня позвал.
Князь вдруг хохотнул.
- Смел ты, Андрей! Обманул, говоришь? Смекалист, племяш. Ладно, не велю их пороть. Какое у тебя дело ко мне?
      - Дядя Григорий Борисович! Вели отпустить отца Иосифа. Жизнью своей клянусь, не виноват он ни в какой измене.
      Долгорукий смотрел на него тяжелым взглядом и недобро молчал.
      - Хочешь, дядя Григорий Борисович, скажи Кошкину, пусть меня возьмет. Не виноват он!
      Князь прошелся из угла в угол, сел за стол, побарабанил пальцами.
   - Кто тебя просил меня жалобить? Голохвастов?
      - Нет. Я сам.
Дядя будто не слышал его.
      - Может эта… королева Ливонская? Все не может успокоиться, Рюриковна. Приходила она ко мне, просила за казначея Иосифа. Она?
      - Нет, дядя Григорий Борисович. Я ночью на вылазку ходил, утром пришел, мне казаки сказали. Яви милосердие!
      - Милосердие не при чем! – резко сказал Долгорукий. – Измена везде! От престола до последнего мужика, - все изменники!
      - Христом Богом молю, дядя Григорий Борисович!
      - Хватит! – князь сердито стукнул кулаком по столешнице. – За смелость хвалю. Знаю о твоем геройстве. За душу твою чистую хвалю, - веришь людям. А верить нельзя никому! Поживешь с мое, поймешь. А теперь – уходи! Не лезь в мои дела. Ты ко мне не приходил, я тебя не слышал. Без моего слова больше не приходи, не то караульным башку снесу. Все!
      Весь день Андрей не находил места. Хотел идти к Дарьюшке, - но что он ей скажет? Что дядюшка выгнал его, как щенка? Идти к нему снова, значит, навлечь суровую кару на караульных, князь шутить не любит.
      Под вечер он не выдержал, пришел к митрополичьему крыльцу. Старухи узнали его, одна с жалостью сказала:
- Дашутка у матушки Марфы, та не отпускает ее. Молятся обе за отца Иосифа. Беда-то какая. Ты иди себе, сотник, не рви душу. Все в руках Господа нашего. Помолись хорошенько.
      Андрей рассказал о своей беде друзьям, не утаил и своей любви к Дарьюшке. Оба они уже знали об аресте отца Иосифа.
      - Ума не приложу, что делать. Впору брать приступом Луковую башню, - закончил он свое печальное повествование.
Юрко тут же загорелся.
      - А что? У тебя сорок стрельцов, у меня шестьдесят казаков. Кликнем подмогу. Казаки злы на твоего дядю, а Кошкина готовы живьем разорвать, пойдут с охотой. Караульных там – кот наплакал, а уж с катами позабавимся.
      Брат Ферапонт охладил их пыл.
      - Силой тут не поможешь беде. Пока вы ломаете двери в Луковой башне, каты всех в подвале предадут смерти. А если выведете отца Иосифа, - куда с ним деваться? Кошкин вызовет подмогу, сидельцы перебьют друг друга, тогда поляки бери нас голыми руками. Не дело это. Не сила нужна, мудрость.
      - Как!? – в отчаянии  возопил Андрей. – Где взять ее, мудрость?
      - Все в руках Божьих, - невозмутимо сказал брат Ферапонт. – Будем уповать на милость Господа нашего.
   - Уповай, да сам не плошай, - хмуро заметил Юрко.
   - Преподобный Иоасаф верит в невиновность отца Иосифа, - продолжал брат Ферапонт. - Матушка Марфа – тоже, она сильно уважает отца Иосифа, а у нее в Москве сильные друзья, и в Кракове тоже.
      - Наш Голохвастов тоже ворчит, что князь перемудрил с отцом Иосифм, долбавил Юрко. - Он с ним уже схватился из-за этого.
      - Вот и возложим свои надежды на них. Сами мы ничем не поможем отцу     Иосифу.
- Пока мы возлагаем надежды, Кошкин истерзает его в куски! – воскликнул       Андрей.
- Преподобный Иоасаф пригрозил князю и Степану Кошкину, что отлучит их от церкви, если с головы отца Иосифа без патриаршего суда упадет хоть волос. И обещал, что проклянет их самих и весь их род до седьмого колена. 
   - Для них архимандрит – пустое место!
      - Надо ждать, - твердо сказал брат Ферапонт. – Утро вечера мудренее.
      Друзья отстояли вечерню в Троицком соборе, и Андрей страстно молился за освобождение неповинного отца Иосифа из узилища и о ниспослании Господней милости сиротке Дарьюшке.
      На другой день князь собрал совет и для начала завел речь об измене в стенах Троицкого монастыря. Однако архимандрит повел себя непривычно       решительно.
      - Молю тебя, князь Григорий, вели снять узы с пресвитера Иосифа. Судить священнослужителя может лишь церковный суд пресвятейшего патриарха. Прошу тебя отправить брата Иосифа в Москву к патриарху Гермогену.
      - Ничего, - угрожающе возразил Долгорукий, - у Степана Кошкина и священнослужитель покается в грехах.
      Архимандрит поднялся и воздел над головой наперсный золотой крест.
      - Знаю, знаю, - устало поморщился Долгорукий. – Мы с Кошкиным подождем послания патриарха Гермогена. Три дня подождем. А уж после – не обессудь, преподобный Иоасаф. Так, Степан?
      Кошкин благостно прикрыл и без того полузакрытые глаза и будто даже плотоядно облизнул тонкие губы.
     - Так, князь Григорий Борисович, - томно проговорил он.
      - Князь Григорий! – возмущенно сказал Голохвастов. – Побойся Бога! Отец Иосиф не виноват ни в какой измене!
      - А вот через три отец Иосиф сам скажет Степану, виноват он или не виноват.
      Голохвастов резко сказал:
      - Не горячись, князь Григорий! Не скажу за тебя, может, ты святой, а что до меня, - у Кошкина на дыбе, да на углях, да под калеными щипцами, я, пожалуй, признаюсь, что распял Господа нашего Иисуса Христа! 
      Кошкин опять облизнул бледным языком тонкие губы и совсем закрыл глаза. Андрей в этот миг ненавидел дядю всей душой и боялся поднять на него глаза, чтобы не сделать что-нибудь непоправимое.
      Наутро к стрельцам пришел отец Захарий с хвойным отваром и позвал их в трапезную на завтрак. С ним пришли три монахини, которые принялись собирать грязное белье у стрельцов и раздавать им чистое. Отец Захарий велел всем показать ему зубы, двоим он даже залез в рот пальцами, но остался доволен.
      - Вижу, православные воины соблюдают мои советы. Вы пьете отвар, и недуга у вас нет. А вот иные казаки и особенно беженцы воротят нос от целительного отвара, так у многих уже появилась зубная скорбь, цингой называемая. И ребятишки – те не понимают, не хотят пить горечь и мрут от хвори. Не осталось почти ребятишек у нас, похоронили, считай, всех. А вы, стрельцы-молодцы, выпейте-ка при мне по кружечке.
      Одна монахиня подошла к Андрею и шепнула:
      - Иди к матушке Марфе. Не мешкай.
Старухи на крыльце тут же вскочили, одна ухватила его за рукав и потащила по переходам и лестницам, остановилась у высокой двухстворчатой двери, постучала, прислушалась и сказала:
      - Иди, стрелец.
      Андрей оказался в просторной, богато украшенной палате на три окна, у глухой стены на узком ложе полулежала высокая, худая монахиня с бледным, изможденным лицом. В изголовье на маленькой скамейке понуро сидела Дарьюшка. Она радостно вспыхнула при виде Андрея, но тут же приложила палец к губам. Андрей молча поклонился матушке Марфе в пояс и отвесил такой же поклон Дарьюшке. Его удивил болезненный вид матушки, и он вспомнил, как Дарьюшка говорила, что матушка Марфа сильно недужит. И еще он подумал, что первый раз видит королеву, хоть и бывшую, так близко.
      Монахиня тут же встала с постели, перекрестилась, протянула исхудалую руку Андрею, он с великим почтением облобызал ее. Матушка перекрестила его и сказала хриплым, резким голосом:
      - Долгонько шел, сын мой. Иди за мной.
      Она шла впереди, высокая и прямая, изредка покачивалась и придерживалась рукой за стену. Андрей едва поспевал за ней и вспоминал слова Дарьюшки о бывшей королеве Ливонии.
      - Она сердитая. Особо не любит матушку Ольгу, в миру Ксению Годунову. Борис Годунов обманул матушку Марфу, вызвал ее в Москву с дочкой Евдокией, обещал золотые горы, а сам постриг ее насильно в монахини. А дочка скоро умерла, видать, Годунов велел ее отравить. Матушка Ольга тоже не любит матушку Марфу, но за нее стоят немногие. Почти все почитают матушку Марфу.
      Вспомнил он и слова Долгорукого, который с раздражением говорил, что матушка Марфа иной раз встает среди ночи, чтобы протопить баньку для отца Иосифа. Андрей считал, что бывшая королева делает так от глубокого уважения к отцу Иосифу. Других мыслей у него не возникало, ему казалось, что  матушка Марфа и отец Иосиф слишком старые для чего-то иного. 
      Они шли узкими переходами, поднимались и опускались по лестницам, вошли в какую-то небольшую комнату. Матушка Марфа обессилено опустилась на скамейку и едва слышно сказала:
      - Отодвинь-ка печурку, сын мой.
Андрей удивился, но послушно навалился на небольшую печку с изразцами, та неожиданно легко поехала в сторону, за ней оказался темный лаз вниз. Матушка Марфа еще немного посидела, видно, собиралась с силами, потом устало поднялась. Они ступили на лестницу, и печка за ними сама встала на место. Они  прошли в полной темноте узким и низким проходом, по запаху плесени Андрей понял, что идут под землей. Матушка Марфа остановилась и велела:
      - Отодвинь стенку, сын мой.
      Андрей опять навалился на стену, она отъехала, и его чуть не ослепил яркий свет. Они оказались в просторной, богато изукрашенной палате. У глухой стены под иконостасом стояло золоченное резное кресло, и в нем сидел отец Иоасаф. А возле архимандрита смиренно стоял брат Ферапонт.
      Матушка Марфа отстранила опешившего Андрея, подошла к архимандриту, тот быстро встал, они облобызались и перекрестили друг друга. Брат Ферапонт почтительно поклонился матушке и сделал вид, что впервые видит Андрея. Архимандрит усадил матушку Марфу рядом с собой, она несколько раз глубоко вздохнула, сухо и надрывно покашляла и сказала:
      - Не будем терять времени. Нам много чего надо обсудить. 
      ...Андрею в эту ночь опять предстояло идти на вылазку за дровами, и его стрельцы после обеда завалились спать. Когда стало смеркаться, он разбудил Кирдяпина. Пока тот широко зевал и потягивался, Андрей сказал, что идет в Троицкий собор и вернется перед самой вылазкой. Кирдяпин помотал головой и стал одеваться, чтобы больше не ложиться до вылазки. Андрей вышел во двор, у крыльца его ждали друзья. Брат Ферапонт выглядел заметно потолстевшим.
      Они молча дошли до собора, постояли у раки святого Сергия Радонежского, поставили по свечке за успех своего дела и отошли в дальний, безлюдный и темный угол. Там брат Ферапонт снял с себя рясу и отдал ее Юрко. Пока Юрко надевал монашескую одежду, брат Ферапонт снял с себя вторую рясу для Андрея. Под двумя рясами на нем оказалась третья, ее он снимать не стал, вытащил из карманов две камилавки и два черных покрова. Вскоре из Троицкого собора вышли три рослых монаха и широкими шагами направились к Луковой башне.
      Бывшая королева Ливонии и отец Иоасаф продумали и предусмотрели все, они выяснили даже, что Кошкин сегодня ночью не будет заниматься мучительством в пыточном подвале. Главный дознатель по ночам сладко почивал после обильного вечернего пития с князем Долгоруким, а для кровавых утех отводил день. Не получилось у матушки Марфы и отца Иоасафа только одно, - они не сумели узнать тайное слово на сегодняшнюю ночь для кошкинских караульных. Друзьям оставалось надеяться на свою смекалку, ловкость и молодецкую удачу, которая пока не обманывала их. Они уверенно обошли подножие Луковой башни. У потайной двери возле самой стены стояли на карауле два кошкинских стрельца в тулупах и валенках. Они увидели монахов, встрепенулись, схватились за бердыши.
      - Кто такие? – закричал один хриплым от долгого молчания голосом.
      Брат Ферапонт успокоительно по сложенным листом чистой бумаги с красной восковой печатью.
      - Послание архимандрита Иоасафа всем православным воинам, - спокойно сказал он.
      Стрельцы переглянулись, один неуверенно протянул руку за бумагой. В следующий миг оба сторожа лежали на снегу, оглушенные мощными ударами молодецких кулаков по голове. Андрей и Юрко засунули им в рот их же стрелецкие шапки, связали руки и ноги припасенными ремнями, а брат Ферапонт обыскал карманы. Он вытащил большой ключ и вставил его в отверстие железной двери. Ключ подошел. Наступал решительный момент.
      Ключ почти неслышно повернулся в замке, легонько лязгнуло железо. Брат Ферапонт  осторожно толкнул тяжелую железную дверь. Она подалась без скрипа, - Кошкин хорошо следил за своим хозяйством, смазанные петли поворачивались беззвучно. Андрей и Юрко втащили оглушенных караульных за дверь и положили на широкий приступок, стрелецкие бердыши они забрали с собой. Брат Ферапонт в это время настороженно всматривался в темную глубину подвала, куда вела длинной лестницы, и, наконец, махнул рукой. Все трое осторожно двинулись вниз.       Лестнице, казалось, нет конца. Но вот далеко внизу слабо засветился просвет. Друзья спустились еще на десяток ступеней и замерли.
      Внизу у лестницы стоял стол с лампадой, за ним сидели три кошкинских стрельца и при слабом свете играли в греховную зернь. Сухо стучали кости, игроки ахали, смеялись. Все так же бесшумно друзья спустились до конца лестницы, и только тут караульные почуяли присутствие чужих. Они вскочили, кинулись к бердышам у стены, но брат Ферапонт уже стоял у стола с листом       бумаги в руке.
      - Я архимандрит Иоасаф, - сказал он звучным голосом. – Так-то вы, православные воины, несете свою святую службу? Зело грешно, сыны мои. Скажите сотнику Степану, я накладываю на вас и на него епитимью.
      Пока он говорил, Андрей и Юрко уже стояли возле стрельцов, между ними и бердышами. Караульные растерянно переглядывались.
      - Нам ничего… про архимандрита…, - начал один и не договорил.
      Два сильных толчка бросили двоих караульных на стену, их головы с резким костяным стуком ударились о камни, и они осели мешками на пол. В тот же миг третий получил от брата Феропонта могучий удар кулаком в лоб и тоже упал без чувств на своих сотоварищей. Друзья затолкали им в рот стрелецкие шапки, связали руки и ноги, причем ноги двух привязали к рукам третьего, а руки его –  к их ногам. 
      - Сойдет, - удовлетворенно оценил работу Юрко. – А вы боялись, - тайное слово, тайное слово!
      Брат Ферапонт проверил надежность узлов, Андрей обшарил карманы караульных и вытащил связку ключей.
      - А где тут искать отца Иосифа? – почесал затылок Юрко.
      - Идите за мной, - уверенно сказал брат Ферапонт.
      Он взял лампадку со стола и направился в дальний конец неширокого каменного прохода. Там оказалась еще одна лестница вниз, а в конце ее шел такой же проход в обратную сторону, точно под первым. По обеим сторонам нижнего прохода виднелись крепкие двери кованого железа. Брат Ферапонт подошел к четвертой слева двери, легонько постучал и довольно громко позвал:
     - Отец Иосиф!
     - Да они все спят ночью, - усомнился Юрко.
     - Отец Иосиф не спит, - заверил брат Ферапонт, - он молится. Тут для узников нет ни дня, ни ночи, всегда темно.
      Из-за двери послышался заглушенный толстым железом слабый голос:
      - Пришли, слуги антихриста? Я готов, душа моя очистилась молитвой.
      Андрей пробовал один ключ за другим, ключи не подходили, и руки его от нетерпения стали немного дрожать. Наконец, один ключ вошел в отверстие и с негромким щелчком замок открылся. Андрей вытащил дужку замка из скоб и толкнул дверь. На них пахнуло омерзительной застоявшейся вонью. У порога стоял старик в монашеском одеянии. Андрей не раз видел отца Иосифа, но теперь не узнал его. Брат Ферапонт почтительно склонился перед стариком.
  - Нас прислали архимандрит Иоасаф и матушка Марфа.
      Старик встрепенулся, взгляд его заблестел в слабом свете лампады.
      - Можешь ли ты идти, отец Иосиф?
      - На мне оковы, - спокойно ответил узник.
От его ноги тянулась к стене длинная тяжелая цепь. Брат Ферапонт вытащил из кармана рясы подпилок, но Юрко остановил его.
      - Это долго. Давайте-ка покажем силу молодецкую.
      Они попросили старика отойти сколько можно от них, втроем взялись за цепь и разом рванули ее. Цепь не поддалась, но между двух камней появилась трещинка. После четвертого рывка камни с грохотом обрушились на каменный пол. Цепь оказалась продетой в железную пластину, которую каменщики заделали между камнями. Юрко задумчиво вертел в руках конец цепи с пластиной.
      - Кажется, придется пилить.
      - У нас нет времени, - напомнил Андрей.
Брат Ферапонт почтительно спросил узника:
      - Отец Иосиф, сможешь ты идти, если закрепить цепь на твоем поясе?
Отец Иосиф слабо усмехнулся.
      - Святые носили и не такие вериги.
      У длинной лестницы они старательно отчистили липкую мерзость с сапог о кафтаны лежащих караульных. Те уже пришли в себя и в страхе таращили глаза на неведомых врагов в монашеских рясах.
      Четыре монаха вышли из потайной двери Луковой башни. Двое почтительно поддерживали третьего под руки, у того заметно подгибались ноги. Четвертый  затворил дверь, запер ее на ключ и бросил ключ рядом с дверью на снег.
      - Скорее к отцу Иоасафу, - негромко сказал он.
      Около полуночи Андрей вывел свой отряд из Конюшенных ворот. Впереди шли стрельцы Мальцева и Сухотина, за ними мужики вели под уздцы лошадей, за лошадьми двигался десяток Мартиаса, а за стрельцами - небольшой отряд монахов с копьями. Последним шел десяток Кирдяпина, а за ним ехали розвальни с одной клячонкой для вывоза раненых и убитых, с тремя монахами на них. Андрей и Горюн с пищалями наготове шли рядом с розвальнями. Лошаденкой правил рослый монах, за ним полулежал еще один, а рядом съежился монашек совсем маленького росточка.
      Когда хвост отряда спустился к Вондюге, кучер остановил лошаденку. Андрей негромко сказал ему:
      - Погоди, Степан, пусть стрельцы уйдут.
Кирдяпин уже поднялся по косогору, поглядел вниз и забеспокоился:
      - Чего там, сотник?
      - Да что-то с лошадью. Ты иди, мы догоним.
Однако наученный горьким опытом Кирдяпин не хотел терять из виду сотника и все маячил наверху оврага.
      - Ну, я, пожалуй, пойду, - вздохнул Андрей, - а то долго догонять. И Кирдяпин не отвяжется.
     - Прощай, Андрюшенька, - отозвался слабым нежным голосом маленький монашек и негромко всхлипнул. – Я буду ждать тебя.
      - Прощай, Дарьюшка. Я обязательно вернусь.
      - Благословляю тебя, боярин Андрей, на ратные подвиги за веру православную. Буду неустанно молиться за твое здравие, - сказал второй монах. – Да не оставит тебя Господь милостями Своими.
      - Прощай, сотник, - сказал возница веселым голосом Степки Туляка. – Скажи Юрко, я при первой вылазке вернусь. А пока не поминайте лихом.
      Андрей повернулся и вместе с Горюном медленно стал подниматься по раскатанному множеством волокуш косогору. Он не оглядывался. На душе его стояла тревога за Дарьюшку. При прощании матушка Марфа вручила отцу Иосифу письмо для Сапеги и сказала:
      - Князь Ян Петр выполнит небольшую просьбу бывшей королевы Ливонии.
      Казалось, для тревог нет никаких причин, а он волновался. Жизнь уже приучила его, что почти ничего не выходит так, как задумано. Обязательно найдется какая-то маленькая помеха, которая испортит самое надежное дело. Дай Бог, чтобы Дарьюшка с отцом побыстрее оказались в Москве. А уж ему самому, -  что написано на роду, то и получится.
      Наверху Кирдяпин дождался их с Горюном и с тревогой спросил:
      - Что стряслось?
      - Лошадь расковалась, - спокойно ответил Андрей. – Я велел вознице ехать обратно. Не хватало с ней возиться всю дорогу.
      - А монахи?
      - Все монахи давно наверхуш С лощадью остался один монашек-возница. Доберется, ничего ему не будет.



Глава 13. Приступ

     Князь Долгорукий рвал и метал. Он собственноручно выдрал Кошкину половину бороды, велел ему принародно казнить пятерых караульных за нерадивость. Кошкин рыскал по монастырю зверь-зверем, допросил чуть не поголовно и стрельцов, и казаков, и мужиков, однако без пристрастия. Голохвастов при князе пригрозил ему и целовал в том свою саблю, что если хоть один волос упадет с любой казачьей головы, то он изрубит заплечного изверга в капусту. Его горячо поддержал архимандрит Иоасаф. Игумен заявил Кошкину, что если тот станет допрашивать православных сидельцев с пристрастием, то будет вместе со своими подручными отлучен от  церкви и род их будет проклят до седьмого колена. Опрашивать же монахов архимандрит запретил настрого.
      Оказавшись между тремя огнями, Кошкин ограничился словесным допросом в присутствии архимандрита или отца Родиона. По его просьбе князь на десять дней отменил все вылазки, дабы никто не смог улизнуть от всевидящего кошкинского глаза, и он провел следствие без помех. Однако как он ни старался запугать  опрашиваемых, ему ничего не удалось выяснить. Отец Иосиф исчез бесследно. 
В ночь бегства за ворота выходил лишь отряд Андрея, и Кошкин допрашивал его стрельцов и мужиков весьма дотошно. Однако сотника-душегуба в монастыре не то что не любили, но ненавидели сильно, и опрашиваемые без всякого сговора сказались незнающими и держались на допросах стойко. Ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаем.
      Кошкин пристал к Андрею с расспросами о пропавших вместе с возницей-монахом розвальнях, но тот спокойно сказал, что лошадь потеряла подкову, и он от Вондюги отправил возницу на охромевшей кляче назад в монастырь. А что они пропали, - так это понятно, поляки постоянно устраивали засады на дороге и, видно, захватили бедолагу-монаха вместе с клячей и розвальнями. Архимандрит подтвердил, что из последней вылазки не вернулся брат Стефан, и вся братия молится за его спасение.
      Кирдяпин охотно и многословно рассказывал на допросе, что своими глазами видал, как сотник завернул розвальни с возницей от Вондюги назад в монастырь, и живописал, как изнуренная лошадь без подковы скользила и оступалась на косогоре, и как монашек-возница изо всех сил тянул ее за узду. Горюн же на допросе делал глуповатое лицо и на любой вопрос коварного Кошкина сначала уточнял: «Чаво?», - а потом согласно кивал головой и преданно бормотал:
      - Оно конечно. Тебе лучше знать, сотник. Мы люди темные, нам не понять.
      По монастырю ходили самые нелепые слухи об исчезновении отца Иосифа из пыточного подвала и об избиении караульных стрельцов. Уверяли даже, что казначей с помощью нечистой силы поразил караульных, а потом черти перенесли его через стену по воздусям. Другие повторяли эту сказку, но вместо нечистой силы ссылались на ангелов, посланных самим святым Сергием.
   Кошкин уже готов был преступить запрет архимандрита и пренебречь угрозой Голохвастова, но его остановил Долгорукий. Князь, видно,  понял, что перегибать палку не следует, иначе усердный не по разуму Кошкин может вызвать бунт. На совете он объявил, что казначей Иосиф сознался боярину Кошкину в измене, показал, что посылал Сапеге послания, привязанные к стрелам, постоянно сносился с тушинским патриархом Филаретом Романовым, и что по слабости здоровья он умер на допросе. Пятерых же кошкинских стрельцов он, якобы, велел казнить за  чрезмерное усердие в пытках. На том дело и кончилось.
      Снова возобновились походы за дровами и отвлекающие небольшие вылазки за Служень-овраг, в Рыбную слободу и на Красную гору. Солнце уже заметно повернуло на весну, ночи укоротились, схватки с поляками при заготовке дров становились все ожесточеннее, и число сидельцев неуклонно убывало. Мужиков осталось не больше трех сотен вместе с больными, хромыми, косыми и сухорукими. Бабы от усердия в посту и нежелания пить поганый горький отвар во множестве умирали от зубной скорби и уморили почти всех ребятишек.
      Днем снег рыхлел и провалился под ногами, а ночью все опять каменело до звонкости. «Пришел марток, надевай семь порток», - говорили бывалые стрельцы и при вылазках напяливали на себя все, что могли, а днем сбрасывали лишнее на волокуши. Больших вылазок Долгорукий не назначал и ежевечерне предавался обильному питию. Он то мирился с Голохвастовым, то снова ругался с ним, и вкушал наливки то вместе с казачьими начальниками, то врозь от них.
      Андрей редко встречался с воеводами и однажды не поверил глазам своим, когда увидел Голохвастова. Воевода с трудом брел по двору, тяжело опираясь на палку. Ноги его, без сапог, обмотанные сукном, казались толстыми чурбаками. Видно, Алексея Ивановича поразила та же болезнь, которая косила сидельцев, - цинга. Архимандрит Иоасаф теперь тоже редко сотрапезовал с князем Долгоруким, но Андрей пару раз видел, как двое монахов уводили его под руки из трапезной. Однажды он улышал, как зело нетрезвый архимандрит бормотал с блаженной улыбкой:
      - И сколько же ты можешь выпить, отец Иоасаф? – И сам себе отвечал: - Беспредельно. И сулейку с собой.
      Поляки с черкасами тоже сидели смирно. По словам лазутчиков и перебежчиков, польские воеводы, и атаманы запорожцев постоянно уходили с отрядами на грабеж русских городов, Сапега подолгу отлучался в Тушино и оставлял за себя то Рожинского, то князя Вишевецкого, то графа Казановского, то одного из братьев Тышкевичей. Лисовский тоже часто уходил в набеги, и черкасами вместо него командовал атаман Петро Дедиловский.
      Однажды Андрей привел обоз с дровами из Деулинского леса уже при свете. Вылазка прошла без потерь, поляки ждали их, видно, в Мишутинском лесу, на обоз налетел лишь небольшой конный разъезд, и польская пуля легко задела стрельца из десятка Мартиаса. Стрельцы собирались позавтракать солониной с хвойным отваром и завалиться спать, как пришел посыльный от Долгорукого:
      - Князь-воевода велит спешно идти за Водяные ворота. Там поляки спускают воду из Келарского пруда.
       Невыспавшиеся, усталые и голодные стрельцы с ворчанием вышли из ворот. Вылазка началась без них, воеводы отправили за ворота всех стрельцов и казаков, и Андрей удивился, как мало осталось в монастыре защитников. Само же дело оказалось пустяковым, не труднее похода за дровами. Поляки от перебежчиков прознали, что вода в монастырь поступает подземными трубами из Келарского пруда, и согнали мужиков раскапывать плотину, дабы уморить жаждой упрямых «черных воронов в каменном лукошке с яйцами».
      Стрельцы уже частью разогнали, частью перебили поляков, и подневольные мужики под их присмотром снова бросали мерзлую землю на полуразрушенную плотину. Казаков же воеводы послали пошуметь у Рыбной слободы и за Красной горой, и с обеих сторон слышалась вялая перестрелка, а ближние батареи кидали на плотину редкие ядра. Стрельцы подгоняли землекопов и не давали им разбежаться.
      Андрей первый раз пошел на вылазку днем после битвы за коров и теперь с любопытством осматривал места, где не раз побывал со стрельцами в темноте. Он удивился, каким маленьким выглядит монастырь даже с близкого расстояния. Солнце грело совсем по-весеннему, из Водяных ворот выехали оба воеводы. Долгорукий увидел Андрея и подъехал к нему. Он грузно сидел на исхудалом Гнедке, его опухшее лицо разгладилось под теплыми лучами.
      - Вот и дождались весны, племянник. Хорошо-то как на приволье. Скоро Пасха, а там пора пахать. Беда, на Руси пахарей маловато осталось.
      Андрей промолчал, но князь и не ждал ответа. Он тронул коня, переехал Кончуру по крепкому еще льду и направился к Московской дороге.
Когда землекопы закончили работу, князь велел загнать их всех в монастырь.
      - Рабочие руки надобны нам самим. Да и полякам не достанутся.
Он въехал в Водяные ворота, и вскоре со всех колоколен загудел набат к отбою. Стрельцы потянулись в монастырь, от Волкуши и Красной горы бежали кучки казаков. Андрей повел свой отряд мимо Луковой башни и увидел, что потайную дверь у стены теперь охраняет десяток кошкинских стрельцов с пищалями, саблями и бердышами. В это время другие кошкинские гнали к потайной двери пленных шляхтичей. Ему бросился в глаза рослый поляк с губами, изуродованными страшным шрамом так, что они не прикрывали оскаленные зубы. Он содрогнулся и впервые подумал, что может в схватке получить такое увечье.
      А увечный шляхтич всмотрелся в стрельцов и вдруг забился, задергался, принялся указывать на кого-то рядом с Андреем. Кошкинские схватили его, но он все мычал, показывал то на свою голову, то на кого-то из стрельцов Андрея.
      - Пожалуй, это мой знакомец, - послышался за спиной Андрея голос Мартиаса. – Верно, он. Когда сотник Остаков послал меня в монастырь сказать об обозе с порохом, мы наткнулись на польский разъезд. Я ушел, заколол четверых, помню, одному вонзил шпагу прямо в рот. Шапку рысью у него забрал. Выжил, значит, мой крестник, узнал меня по своей шапке.
      Шляхтич все вырывался из рук караульных стрельцов, мычал и брызгал слюной. В глазах его горела лютая ненависть. Из потайной двери вышел сотник Кошкин. Андрей со стрельцами отправились к своему жилью.
      - Андрей! – услышал он знакомый голос и остановился.
К нему подходил Юрко, а рядом с ним улыбался во весь рот Степка Туляк.
      - Долгонько добирался, - приветствовал Степана Андрей. - А как…
      Он спохватился и замолчал, говорить о беглецах не следовало, хотя его постоянно тревожила мысль о Дарьюшке и отце Иосифе. Туляк понял его, заулыбался еще шире.
      - Я что! Вы долго не ходили на вылазку, я ждал. А тебе, сотник, велела кланяться красная девица из Москвы.
      У Андрея будто камень с души свалился. Расспрашивать Степку он не стал, тот сказал все, что он хотел услышать. Дарьюшка жива-здорова, отец Иосиф тоже, они в Москве, значит, в безопасности. Сапега выполнил «маленькую  просьбу» бывшей королевы Ливонии.
      Юрко рассказал ему, что на вылазке Тарас Епифанец прорубился к шатру самого Лисовского и принес в монастырь его знамя.
      По времени настал обед, когда стрельцы Андрея, наконец, позавтракали и повалились спать. Андрей тоже уснул как убитый. Однако спать долго не пришлось, его разбудил Горюн. Андрей сел на постели, зевнул с завыванием, протер глаза и удивился:
      - Ты чего, Горюн? Еще светло. Неужто я сутки проспал?
      - Беда, боярин, - хмуро сказал Горюн. – Венгерца кошкинские забрали.
      - Куда? – спросонья глупо спросил Андрей и вдруг сразу полностью проснулся. Куда еще Кошкин забирал людей, кроме пыточного подвала?
      - Давно?
      - Только что.
Андрей торопливо одевался и пытался собрать разбегающиеся мысли. Почему Кошкин велел забрать Мартиаса? Что затеял Кошкин? Как выручить отважного венгерца? Идти к Долгорукому после того, как тот выгнал его будто холопа, он не мог, к тому же князь пригрозил, что выпорет караульных, если те пустят к нему родного племянника. Искать Кошкина? А что злобный лукавец скажет ему? Прорываться в Луковую башню снова? Без шума с десятком караульных стрельцов не справиться, получится настоящая битва, да и куда деваться им с Мартиасом, если они выведут его из подвала? Заварится настоящий открытый бунт, Мартиаса они не спасут, а крови прольется много. Он ничего не придумал и пошел искать Юрко и брата Ферапонта.
      Ноги сами привели его к Луковой башне. У потайной двери стоял десяток стрельцов Кошкина в тулупах и валенках, с пищалями, саблями и бердышами. Старший узнал Андрея, но подходить к двери не позволил.
      - Иди, себе, боярин, - без крика, но твердо сказал он. – Наш сотник пятерых караульных предал мучительной казни, а нам жить еще хочется.
      Когда он разыскал друзей и рассказал им о новой беде, те крепко задумались.
      - Дрянь дело, - хмуро сказал Юрко. – Этот душегуб живым никого не выпускает. Ты к дяде-князю своему не ходил?
      - Нет. И не пойду. Толку не будет, он никого не слушает, кроме Кошкина.
   Они долго ломали головы, но так ничего и не придумали. Брат Ферапонт обещал поговорить с архимандритом, а Юрко – с Голохвастовым, но все трое понимали, что это впустую. Десятник Мартиас – это не казначей Иосиф, друг бывшей королевы Ливонии. Никто за Мартиаса сильно стараться не будет.
      - Допрыгается Кошкин, - зловеще пообещал Юрко. – Казаки на него злы больше, чем на Лисовского. При первом же приступе ему не жить.
      Андрея захлестнула волна ненависти к Степану Кошкину. Подстеречь злодея, схватить, связать кулем, вывезти в Мишутинский лес! А там пытать его зверски, резать из него ремни, жечь на костре, рвать на куски, как он мучает людей в подвале, - пока изверг сам не придумает, как освободить Мартиаса. Чтобы выл кровопивец диким зверем и молил о смерти! Спасти Мартиаса, а там будь, что будет.
   Они с Юрко смотрели друг на друга, и Андрей видел, что оба они думают одинаково. А брат Ферапонт негромко сказал:
      - Отриньте от себя мысли о покарании злодея, братья мои. Недостойно вас сие, вы православные воины, не злодеи. Не берите на душу черного греха. Оставьте кровавого аспида Господу, Он воздаст каждому по делам.
      Друзья долго стояли в Троицком соборе, там совершал службу архимандрит Иоасаф, негромко звучал слаженный хор мужских голосов. Андрей горячо молился о вызволении православного воина Мартиаса из пыточного подвала, пропитанного кровью и нечистотами пытуемых, об оправдании его от наветов. В полумраке собора мерцали свечи, с едва различимых образов смотрели суровые глаза апостолов и святых угодников. Постепенно душа его оттаяла, ненависть ушла из нее. Прав брат Ферапонт, не дело задумал он. Злодейство надо пресекать, но самому не следует превращаться в такого же лютого зверя.
      Он прислушался к хору и с удивлением уловил в слитно звучащих голосах новый, приглушенный низкий голос. Он всмотрелся и среди черных ряс монахов разглядел громадную фигуру стрельца. Горюн! Угрюмый, молчаливый, недоверчивый ко всему на свете, равнодушный к церковным службам бывший разбойник из войска «большого воеводы» Ивана Болотникова истово пел псалом, и мощный бас его вел за собой все остальные голоса.
      Два дня Андрей провел в тревоге за Мартиаса и с трудом подавлял в себе праведный гнев на Кошкина и на дядю. А на третье утро пришел брат Ферапонт и увел во двор. По его лицу Андрей понял, что случилось непоправимое.
      - Молись за спасение души новопресталенного православного воина Мартиаса, Андрей, - негромко сказал молодой монах. – Ночью Кошкин хотел пытать его. Венгерец как-то сумел спрятать на себе нож. Когда за ним пришли и сняли оковы, чтобы вести в пыточную, он зарезал двух катов, сильно поранил двух караульных, а Кошкину проткнул ножом глаз. На него навалились, но он сумел пронзить себе сердце. Да упокоит Господь душу раба Своего в царствии небесном.
      Андрей ничего не ответил, весть потрясла его. И он в душе поклялся страшной клятвой, что Кошкину не жить. Пусть Господь покарает его, но он отомстит палачу за смерть отважного Мартиаса.
      По монастырю поползли слухи о новом непорядке в пыточном подвале Луковой башни. Говорили разное. А князь на совете угрюмо сказал:
      - Этот венгерец, Мартьяш, или как его… Пленный шляхтич, немой, знаками показал Степану Кошкину, что Мартьяш – польский лазутчик. Под пыткой венгерец сознался, что его подослал Сапега. Венгерец собирался дать знать Сапеге, когда идти на приступ, и в ту ночь зажечь на стене весь порох и заклепать все пушки.
      Среди мрачного молчания, - Кошкина никто не любил и не верил ему, - подал голос Голохвастов.
      - Хм. Многотрудное дело возложил Кошкин на венгерца. Он что, так бы и бегал по стене один, зажигал порох и забивал чеснок в пушки? А где сам Кошкин?
Долгорукий насупился и нехотя сказал:
      - Кошкин занедужил.
      - Кровью человеческой опился Кошкин? - зловеще повысил голос казачий воевода. – Сырой человечиной подавился палач? Венгерец не мой казак, а я бы его взял к себе. Слыхал я, в вылазках он не один десяток поляков уложил. Такого воина вознаграждать надо, а этот кровопивец его – на дыбу!? Смотри, князь Григорий Борисович, как бы твой душегуб нас с тобой в свой подвал не потащил!
      Андрей ждал, что Долгорукий вспылит, и начнется привычная перепалка. Однако князь лишь тяжко вздохнул и миролюбиво ответил:
      - Не говори пустое, Алексей Иваныч. На нас с тобой и без того немало доносов ушло царю-батюшке. И не меньше – на отца Иоасафа патриарху Гермогену. Не остережешься, - после осадного сидения за нас возьмутся московские каты.
      - А мне плевать на доносы! – заорал Голохвастов. – Твой кровопивец хуже супостатов! Он руки отбивает сидельцам! Воины боятся рот открыть! Сражаются с оглядкой, - как бы за геройство свое не угодить в Луковую башню!
      Долгорукий не стал останавливать Голохвастова, и Андрей понял, что князь сам не верит в вину Мартиаса.
   Пришла светлая Пасха, и архимандрит Иоасаф велел совершать торжественные богослужения во всех храмах днем и ночью без перерыва три дня. Поляки и лисовчаки тоже праздновали Воскресение Христово, они пировали и веселились, над Терентьевской рощей, над Волкушей и Запасной стеной гремела музыка. Долгорукий оставил на стенах только дозорных, и народ заполнял храмы. Днем в Святое воскресенье Андрей с Юрко обошли все церкви и признали, что лучший хор – в Троицком соборе. От громоподобного баса Горюна, казалось, дрожали каменные стены.
      Закончился долгий, изнурительный великий пост, стрельцов в праздничные дни кормили все так же два раза, но обильно и давали к каждой трапезе по кружке крепких наливок. Отец Захарий вместо надоевшей солонины выделял копченое сало, давал жирные щи из соленой говядины, кашу, обильно сдобренную топленым нутряным жиром, а то и слегка прогоркшим коровьим маслом. Стрельцы с похвалами поглощали тающую во рту красную и белую рыбу, мастерски копченую или соленую. Вместо пресных ржаных или ячменных просвирок они в эти дни получали пшеничные лепешки.
      Долгорукий и Голохвастов выдали стрельцам и казакам жалованье за все месяцы осадного сиденья, по четыре рубля за месяц, и стрельцы часами обсуждали, на что они  употребят такие деньги после снятия осады. Зато князь как-то пожаловался, что его войсковая казна пуста, что он взял деньги на жалованье у архимандрита Иоасафа из монастырской ризницы за немалые проценты, а царь-батюшка упорно не отзывается на его прошения о присылке людской подмоги, хлеба, пороха и денег.
      Из-за распутицы вылазки за дровами пришлось прекратить. Да и посылать теперь стало некого, многие сидельцы страдали цингой, а иные даже до трапезной добирались с трудом. Долгорукий позволил пустить на дрова бревна с крыш, предназначенные для обороны, но отец Родион по-прежнему отпускал дрова весьма бережливо, и по ночам стрельцам приходилось кутаться в тряпье. Погода стояла солнечная, и все заметно поредевшее население монастыря часами грелось на солнышке у храмов.
      Ребятишек за зиму похоронили почти всех, Андрей сейчас видел только двоих, девчушку лет пяти и мальчонку чуть постарше. Пережившие в холоде и при скудном питании зиму, зубную скорбь и суровый пост, эти двое детишек целыми днями тихонько сидели на чурбачках под теплыми лучами солнца у южной стены Успенского собора. Стрельцы и казаки от души засыпали их небогатыми, но обильными гостинцами, отложенными из своего пропитания. При виде этих ребятишек, исхудавших, бледненьких, нахохлившихся будто воробышки, у Андрея сжималось сердце.
      Отец Захарий заблаговременно успел посадить в горшках лук и теперь одаривал этих обессилевших детишек перьями свежего лука. Когда сошел снег, и появилась первая трава, отец Захарий каждый день водил артель баб по всему монастырскому двору собирать молодую крапиву, сныть и лебеду, и стрельцы стали есть свежие зеленые щи. 
      Через неделю после Троицы Долгорукий созвал на совет полковников и сотников, Голохвастов тоже явился со всеми помощниками. У казачьего воеводы распухшие ноги по-прежнему были обмотаны сукном, но двигался он уже легче. На совет пришел архимандрит с ключником отцом Родионом, с новым казначеем отцом Никитой и с двумя начальниками воинов-схимников, братьями Ферапонтом и Малафеем. Андрей впервые после долгого перерыва увидел Кошкина с черной повязкой на одном глазу, и рука его невольно потянулась к поясу, где обычно висела сабля. Однако приходить на совет с оружием не дозволялось, он лишь скрипнул зубами и заставил себя успокоиться.
      - Перебежчики уверяют, что Сапега готовит приступ на Петров пост, - заявил князь. – Надо готовиться. Народу за зиму умерло множество, люди за великий пост ослабели, иным и разговение уже не помогает. У меня осталось 240 здоровых стрельцов, казаков у Алексея Иваныча тоже поубавилось.
      - Чуть больше 260 казаков, - вставил Голохвастов, - это от полутора тысяч, считая с полком Тараса Епифанца. Он покосился на архимандрита и хмуро добавил: - Не столько в вылазках полегло, как от поста поумирали.
      Архимандрит завозился, перекрестился, но не стал упрекать воеводу за богохульство. Заговорил он о другом.
      - В братии 133 инока, - да 31 инокиня. Из них 28 пребывают в телесной немощи.
      - Инокини тоже понадобятся, - хмуро заметил Долгорукий. – А мужиков?
Отец Родион перекрестился и ответил:
      - Мужиков со служками монастырскими 183 души, из них 47 маются зубной скорбью и не годны к работам. Баб и девиц, крестьянок и слободских – 121 душа вместе с больными. Да восемь ребятишек.
      - Не густо, - покачал головой князь. – И сколько же выходит всего?
      - Едоков в монастыре вместе с нами 937 душ, - тут же ответил отец Родион. – Их них в больнице пребывают 178 раненых, увечных и больных. За зиму пало в битвах и умерло от болезней без малого три тысячи.
      - Едоков в достатке, - невесело усмехнулся Долгорукий. – А воинов – раз, два и обчелся. Как всегда, один с сошкой, семеро с ложкой. Ну, да деваться некуда. Сколько есть, больше не станет. На случай приступа по сотне стрельцов, казаков и мужиков оставим в запасе, на самый крайний случай. Всех остальных – на стены. Бабы  и девки станут кипяток да смолу варить, на стены поднимать. Все равно выходит, не считая пушкарей, даже больше одного человека на бойницу. Так тому и быть. Отобьемся!
      - Кошкин, конечно, останется в запасе? - ядовито спросил Голохвастов. – Измену будет пресекать?
      Кошкин злобно сверкнул на него единственным глазом, а князь резко сказал:
      - В запасе оставим лучших! Они заменят павших при  нужде, а получится, - пойдут на вылазку добивать поляков. Кошкин со своими катами пойдет на стену!
      Кошкин съежился, затравленно сверкал уцелевшим оком.
      - Сегодня же заново поделим стену, - продолжал князь. – Начальникам проверить припас на стенах, при  нужде обновить. Ты, Степан, подели своих заплечных умельцев на десятки, я раздам их старшим. Не то эти великие воины сдадут полякам свою стену.
      Он повернулся к архимандриту, почтительно сказал:
      - К тебе, преподобный архимандрит Иоасаф, большая просьба. Монахинь, пожалуй, оставим в запасе, пусть подбирают раненых да исцеляют им раны.
      - Я сам так полагаю, - ответил Иоасаф. – Дело, весьма угодное Господу.
      - И вели, преподобный Иоасаф, - все так же почтительно продолжал Долгорукий, - нынче же начать богослужения во всех храмах днем и ночью, да исповедать всех до единого, даже малых ребятишек.
      - Братия готова, - тут же отозвался архимандрит. - Православные воины взойдут на стену с очищенными от грехов душами. Немало тех, кто желает принять постриг.
      - Стрельцов и казаков не постригать! – Долгорукий стукнул кулаком по столу.
      Тридцати двум стрельцам Андрея, считая и его с Горюном, досталась стена между Плотничьей и Келарской башнями над Западными воротами, прямо напротив пепелища Пивного двора. Долгорукий для усиления дал ему десять кошкинских стрельцов под началом самого Кошкина. Случайно то вышло, или князь о чем-то догадывался, Андрей не знал. При великом недовольстве Кошкина воевода поставил старшим над стеной Андрея. Стрельцы готовились к отражению приступа, кошкинские трудились вместе со всеми, однако сам Степан в первый же день жалостливо заявил:
      - Глаз болит у меня, мочи нет. Твой вор венгерец покалечил глазынько мой.
      - Жалко, не оба, - буркнул кто-то сзади.
      Сидельцы подтащили на стену еще камней, приготовили багры и рогатины для сталкивания лестниц, ковши для извести, черпаки для смолы и кипятка, кожаные рукавицы, чтобы не ошпарить руки.
      На третий день Петрова поста в лагере поляков позади Запасной стены началось буйное веселье. Громко играла музыка, слышалось пение, крики. Андрей понял, что к вечеру поляки пойдут на приступ. Он обошел свою стену от башни до башни, еще раз проверил припасы. Кирдяпина, Сухотина и кошкинских стрельцов он отправил отсыпаться, десяток Мальцева оставил на стене и собирался в обед сменить их, пусть тоже поспят перед приступом.
      Вскоре из Келарской башни на стену вышли оба воеводы с охраной. Они медленно шли вдоль стены, у каждой бойницы останавливались, открывали бочки с известью и серой, осматривали поворотные слеги для подъема котлов со смолой и кипятком. Воду и смолу Андрей еще в первый день в котлах заготовил у внутреннего подножья стены, туда же  бабы натаскали дрова для костров. Воевода отрядил ему десять баб под началом Прасковьи, вдовицы могучего сложения.
      - Я нарочно поставил тебя над Пивным двором, - добродушно сказал князь Андрею. – Чтоб ты злее был, глядя на пепелище. Ну-ну, не хмурься, пошутил. Ты знаешь тут все, легче будет отбиваться.
      Долгорукий выглядел непривычно собранным, но в его взгляде проглядывало нечто вроде затаенного смущения, будто он чувствовал какую-то вину перед племянником. Он одобрил приготовления Андрея и вдруг спросил:
      - А где Степан Кошкин?
      - Сказывается больным, - усмехнулся Андрей. – Глаз у него, дескать, болит.
Долгорукий насупился, повернулся к охране.
- Телегин, Онучин, - привести Кошкина. Будет отнекиваться, - принести на руках, да сказать, что при отлынивании велю приковать его к стене!
      Польский лагерь с высокой стены просматривался намного лучше, чем когда-то с  верхнего жилья Пивного двора. Позади Запасной стены Андрей видел пляски поляков, конные ристалища, там неумолчно играла скрипки, флейты, звенели бубны. На Пивном дворе за полуобгоревшими срубами на валу он разглядел плоские верхушки шести приземистых турусов. Это его обеспокоило, ибо турусы высотой даже до половины стены позволят полякам подняться к бойницам по коротким лестницам.
      Когда солнце коснулось земли на краю окоема, польские батареи принялись обстреливать стену раскаленными добела ядрами. Андрей послал гонца за отдыхавшими стрельцами и расставил их по бойницам. Прасковье он велел разжигать костры. Солнце уже село, когда раскрылись обугленные створки восточных ворот Пивного двора, и оттуда одна за другой медленно выползли турусы. Две из них направились прямиком к его стене, а четыре покатились вдоль Глиняного оврага к дальним башням. Каждую турусу под ее прикрытием толкала немалая толпа поляков с помощью длинных бревен с перекладинами.
      Андрей велел своим стрельцам изготовиться к пальбе, но без команды не стрелять, кошкинских он приставил к камням и бочкам с известью и серой, все равно стрелки из них никудышные, только порох переводить. Все стояли на местах, один Кошкин сидел на бочке с известью и держался за выбитый Мартиасом глаз, завязанный черной тряпицей.
      Прасковья снизу крикнула, что смолу и кипяток можно поднимать, но Андрей медлил. Обе турусы уже подползли к стене, но поляки не показывались из-за них, ждали подхода основных сил. Стрельцы на стенах замерли в напряженном ожидании, последние мгновения перед схваткой всегда самые трудные. Андрей еще раз предупредил десятников, чтобы без команды никто не тратил пороху, поначалу стрелять дружно по полякам, которые потащат лестницы, а когда те кинутся на стену, уже не ждать команды.
      Над Запасной стеной заревели боевые трубы, и толпы поляков по всей длине стены кинулись к Глиняному оврагу. Они на удивление быстро перебрались через овраг, и головы их замаячили над ближним краем обрыва, - за зиму мужики  соорудили лестницы по склонам оврага и навели мостки через Кончуру ниже ее слияния с Вондюгой. Поляки уже бежали по открытому месту, а из Пивного двора высыпало сотни три, а то и четыре шляхтичей. Поляки вереницами тащили длинные лестницы, будто муравьи соломинки, Андрей насчитал шестнадцать лестниц, да еще немало их поднималось над краем оврага. Он прикинул, что лестницы сажен в пять-шесть достанут до середины верхних бойниц.
      - Сотник, пора? – громко спросил Кирдяпин.
      - Наверно, пора, сотник! – отозвался с другой стороны Сухотин.
      - Подпустим еще чуток, - решил Андрей и крикнул: - Степан, Кошкин!
      - Чего? – послышался страдальческий голос.
      - Становись на камни! Не пускай поляков к лестницам!
Он отвернулся от Кошкина и скомандовал:
      - Братцы! По лестницам! Пали!
   Сквозь дым дружных выстрелов он увидел, что три лестницы упали на землю, поляки засуетились вокруг них. Он зарядил пищаль и снова скомандовал. На этот раз упали сразу четыре лестницы, но поляки подхватывали их, и снова муравьиные вереницы спешили к стене. Он скомандовал еще и еще раз. Опытные стрельцы почти не давали промахов, но поляки упорно тащили лестницы все ближе. Вот уже из-за толстых, в аршин, каменных заборал их не стало видно. Поляки подбежали к самому подножью стены и принялись поднимать лестницы.
      - Ну, братцы, держись! – громко крикнул Андрей. – Камни!
      Стрельцы отставили пищали и принялись метать тяжелые камни в бойницы. Снизу послышался вой и крики ушибленных. Андрей быстро оглядел стрельцов. Все стояли на своих местах, каждый знал свое дело, только кошкинские растерялись, одни бестолково кидали камни, другие горстями сыпали в бойницы известь. Вот дал дядюшка помощничков, - подумал Андрей и крикнул:
      - Горюн! Образумь кошкинских!
      - А ну, каты! – тут же загремел Горюн. – Берись за дело!
      - Ты не обзывайся, а скажи, что делать, - отозвался кто-то. – Мы же православные.
      - Сами разумейте! Бери больше, кидай дальше! Да не лапами, возьми ковш! Эх, распротак вашу тетку!
      Снаружи в бойницах уже показывались концы лестниц.
      - Рогатины! – крикнул Андрей. – Сталкивай вбок! Кирдяпин, смолу! Сухотин, кипяток!
      Стрельцы подняли на стену поворотными слегами окутанный паром котел с кипятком и брызжущий огнем и дымом чан со смолой. Стрельцы Сухотина черпаками принялись хлестать в бойницы крутым кипятком, а кирдяпинцы сыпали серу в горящую смолу и метали на головы поляков огненные, все сжигающие струи адской смеси. Из-за бойниц донеслись дикие вопли ошпаренных и обожженных. Стрельцы Мальцева рогатинами сдвигали тяжелые лестницы вбок, откуда полякам не добраться до бойниц, и кололи особо настырных. Даже кошкинские осмелели и под рев и пинки Горюна исправно метали камни.
      Чаны с кипятком и смолой опустели, их спустили вниз и тут же подняли новые. За это время поляки опомнились, поднялись по всем лестницам до бойниц, но тут их встретили камни и рогатины, а вскоре на них хлестнули новые струи кипятка и горящей смолы. Загорелась и обрушилась одна лестница, вторая, а поляки все лезли и лезли, хотя пока ни один не заскочил на стену. Хмель крепко задурманил их головы, и они знали лишь одно: скорее лезть на стену, передавить «черных воронов в каменном гробу», а там их ждут невиданные сокровища.
       У задней стены уже лежали без движения несколько стрельцов, Горюн со своими подопечными растратил больше половины камней, бочки с известью и серой заметно опустели, но поляки все лезли и лезли, будто обезумевшие.
      Вдруг шум битвы, крики и рев прорезал нечеловеческий, режущий уши долгий вопль. Андрей быстро оглянулся. Неподалеку на камнях, смутно видный в дымных отсветах горящей смолы,  бился в корчах, сучил ногами и руками и нестерпимо визжал человек. Голова его, облитая кипящей смесью смолы и серы, горела коптящим факелом, в проходе сквозь дым и едкую серную вонь запахло паленым волосом и мясом.  Надо помочь бедняге, - подумал Андрей, - но тут в бойнице перед ним показалась голова в медном шлеме с разинутым в крике ртом. Он ткнул в орущий рот острием сабли, голова исчезла, но на ее месте тут же появилась новая. А за спиной все звенел раздирающий уши визг человека с горящей головой.
      - Горюн! Кто это? – крикнул он и пронзил горло очередного поляка.
      - Кто-то из кошкинских, - отозвался Горюн.
Он швырнул камень в бойницу, схватил рогатину, уперся в конец лестницы, с натугой повел ее вбок за бойницу.
      Сколько продолжался приступ, Андрей не знал. Долго, очень долго. Кончились дрова у Прасковьи, опустели бочки с известью-пушонкой, иссяк запас камней. Остались рогатины, копья да бердыши. Стрельцы кололи поляков копьями и рогатинами, отталкивали лестницы, резали врагов бердышами. У Андрея занемела правая рука, он перехватил саблю в левую, мысленно возблагодарил отца, - тот обучил его владеть саблей обеими руками.
      Бабы снизу задергали веревку, они где-то, видать, раздобыли дрова. Стрельцы подняли еще котел с кипятком и чан со смолой, снаружи из бойниц снова раздались дикие крики обожженных. Стрельцы Кирдяпина приспособились и хлестали в поляков широкими, как банный веник огненными струями дьявольской смеси смолы и серы. Замолк визг человека с сожженной головой, и слышались лишь вопли ошпаренных поляков, да крики падающих с лестниц.
      И вдруг все стихло. У бойниц тяжело дышали усталые стрельцы. Андрей не поверил, побоялся обмана, высунулся из бойницы, и тут же возле уха взвизгнула пуля, с певучим стоном отскочила от стены. С гулким звоном ударило в камень пушечное ядро. Поляки отступили от стены и принялись обстреливать монастырь из пушек. Приступ закончился.
      Стрельцы уселись на каменный пол под прикрытие заборал. Со всех сторон слышался натужный кашель, в проходе стоял густой едкий дым от сгоревшей серы, в воздухе плавала копоть от смолы.
      - Сотник! А ведь мы герои! – крикнул из темноты Кирдяпин и закашлялся.
      - Еще какие! – отозвался Андрей.
Напряжение недавнего боя схлынуло, и это развязало языки, будто кружка доброго вина. Заодно стало светать, - приступ длился всю ночь. Послышались возбужденные голоса, громкие крики, неудержимый смех. К Андрею подполз на карачках похожий на растрепанного лешего Горюн и мотнул лохматой головой:
      - Погляди, боярин.
Они на коленях подползли к затихшему стрельцу с обгоревшей головой. Андрей ахнул, в рассветном сумраке он по кафтану, штанам и сапогам узнал Кошкина. Сердце его бурно заколотилось, а в душе поднялся ураган чувств: боль сострадания за мучительную смерть изверга и его нечеловеческие мучения перед кончиной, безумная радость за достойное отмщение кровавому злодею, глубокая скорбь: вот жил человек, и ничего не принес он в мир, кроме звериной злобы.
Он перевернул тело на спину и вздрогнул, вместо лица он увидел черную маску из застывшей смолы и запекшийся крови. Кошкин еще жил, он негромко завыл. Его голова обгорела, как головешка.
      - Видно, подсунулся под черпак, - негромко сказал Горюн.
      - Наверно, - ответил Андрей и задумался.
      Так подсунуться, чтобы ему окатило смолой всю голову, Кошкин не сумел бы. Больше похоже на то, что сотника Степана подняли как щенка и головой сунули в котел с горящей смолой. А это мог сделать только один человек.
      - Не уберегся сотник Степан, - сказал он. – Сам не уберегся.
Он поднял голову и встретил спокойный и твердый взгляд Горюна. Догадка переросла в уверенность. Верный Горюн разгадал его замыслы о мести злодею, и спас его от смертоубийства, взял тяжкий грех на свою душу.
      Андрей поднялся и выглянул в бойницу. Обстрел прекратился, поляки признали поражение и теперь зализывали раны. Над Пивным двором, над Вондюгой и Кончурой стояла тишина, только негромко стонали раненые под стеной. Он отошел от бойницы и прислонился к каменному заборалу.
      - Ну, братцы, давайте считаться.
Когда совсем рассвело, поляки подняли на Запасной стене большой белый флаг и их послы предложили перемирие на три дня. Долгорукий согласился.
      - Пусть собирают. А не то смердеть будет, мор начнется.
Однако князь оговорил, чтобы в первый день поляки не приближались к стенам, защитники монастыря сами будут собирать и хоронить своих павших. А уж полякам достанутся два остальных дня. Польские переговорщики поупирались, но приняли это условие. Князь велел в тот же день вывести за ворота всех мужиков и баб, а также половину стрельцов и казаков. К утру удалось подобрать все камни и польские лестницы, разобрать турусы. Камни снова подняли на стену, а все дерево воевода велел пустить на дрова. Теперь, в теплое время, этих дров могло хватить на целое лето. Утром дозорные помахали белыми флагами с Пивной и Воротной башен. Поляки занялись скорбной работой.
      В этот день в монастыре печально зазвонили колокола всех храмов, монахи отпевали и хоронили павших воинов. Князь собрал совет, и начальники подсчитали потери. Защитников монастыря пало немногим больше ста человек, большинство из них сразили пули и ядра, некоторых через бойницы закололи поляки с лестниц. У Андрея убитых оказалось восемь человек вместе с Кошкиным. Долгорукий подробно расспросил его о смерти своего дознателя и погрузился в глубокое молчание. Голохвастов негромко проговорил:
      - Собаке – собачья смерть.
      Князь на это ничего не сказал. А через несколько дней потайную дверь в пыточный подвал Луковой башни мужики заложили камнями.



Глава 14. Приступ, еще приступ

      Стояли теплые летние дни. На вылазки не хватало сил, и защитники монастыря отдыхали от ратных дел. Однако всем хватало других работ. Монахи вскопали все свободные клочки земли на монастырском дворе и посадили лук, чеснок, укроп, репу и капусту. Отец Захарий каждый день с артелью баб обходил вдоль стены и вокруг храмов, они собирали всю молодую траву кроме горького молочая и осота. Часть собранной травы отец Захарий тут же пускал на зеленые щи, а остаток бабы квасили в бочках. Суровый монах то и дело поучал баб:
      - Не рвть с корнями, кому сказано! Серпом, серпом! Пусть заново отрастает, другой овощи у нас в этот год не будет!
      Перебежчики и лазутчики говорили, что поляки все еще скорбят по погибшим и справляют поминки с обильным питием. Сапега шлет гневные  мольбы в Тушино о присылке подкрепления. В монастырь перебежал донской казак Иван Рязанцев и показал, что князь Рожинский поскакал в Тушино и там говорил с Вором весьма дерзко. Его пытался урезонить главный польский гетман Меховецкий, однако Рожинский впал в неистовство и зарубил гетмана. Тушинский Вор убоялся гнева князя Рожинского, не стал ему перечить, дал ему большое войско и отправил к Коломне, где князь Дмитрия Пожарский разбил воровские шайки мужика Салькова и очистил хлебную дорогу в Москву.
      Пленный пан Брешковский уверял, что Вор прислал Сапеге подкрепление в три тысячи стрельцов, казаков и шляхтичей под началом пана Зборовского. Зборовский накричал на Сапегу и Лисовского, высокомерно обвинил их в бездельном сидении под стенами жалкого «лукошка с яйцами». Теперь по настоянию Зборовского Сапега спешно готовит новый приступ в конце июня.
      А у сидельцев кончалась мука, им стали давать вместо хлеба по пресной ржаной просфорке на один раз. Отец Родион жаловался, что на исходе квашеная капуста, соленые огурцы уже подъели, репы осталось курам на смех. В солонине недостатка пока нет, ее хватит еще надолго, но стрельцы воротят от нее нос, а мужики и бабы совсем не хотят есть поганую конину.
      Монахи пытались посадить капусту и огурцы на старом месте, но поляки не дали даже вспахать огород, разогнали монахов и мужиков пушечными ядрами. Монахи посадили рассаду украдкой в короткие часы ночной темноты, однако поляки прознали и принялись из мерзкого озорства палить из пушек по свежим грядкам. Ядра перепахали огород и загубили рассаду. А потом два эскадрона шляхтичей устроили на капустном поле конные ристалища и вытоптали то, что уцелело.
      Долгорукий время от времени устраивал небольшие вылазки, чтобы отправить гонцов к царю с прошениями о помощи, архимандрит посылал жалобы патриарху Гермогену, но ни царь-батюшка, ни предстоятель православной церкви ни разу не прислали не то что помощи, а и простого ответа. Князь бурно негодовал:
      - Царь Василий слаб и труслив, заботится лишь о своем престоле. А престол шатается. На вербное воскресенье боярин Крюк-Колычев со товарищи задумал свергнуть бездельного и трусливого царя. Однако наушники донесли царю, он схватил Крюк-Колычева с главными сторонниками и принародно казнил их на Кучковом поле. Москвичам надоела смута, они жаждут сильного царя, дабы тот усмирил шатание на Руси. Изнывают под таким царем и большие люди, и простой народ. А бояре-вотчинники играют царем Василием как дитятей!
      Оба воеводы возмущались медлительностью князя Михаила Скопина-Шуйского. Тот все еще собирал войско в Великом Новгороде и не решался выступить против Керножицкого, который обложил и Новгород, и Псков.
      - Превеликой осторожности храбрый князь Скопин, - язвил Долгорукий. – Одного русского ополчения ему мало, упросил он царя Василия заключить договор с королем шведским Карлом IX, дабы тот прислал свое войско на русскую землю. Всю казну готовы они отдать Карлу, да еще Корелу впридачу. А Карл хитер, деньги вытребовал, однако войско шлет частями, торгуется. Да и что за войско! Наймиты, сволочь бездельная со всей Европы! Шведский воевода, князь Делагарди еще и не отъехал от короля. Плевать им всем и на нас, и на Россию!
      Долгорукий в сердцах плюнул сам.
      - Царь Василий еще зимой наказал князю Федору Ивановичу Шереметеву собрать войско в Астрахани и идти к Нижнему Новгороду и к Москве. Так князь по сей день не выступил из Астрахани. Нет порядка на Руси!
      - Другая беда надвигается, князь Григорий Борисович, - заговорил Голохвастов. – Мои казаки от воровских запорожцев слыхали, будто сам король Сигизмунд собирается двинуться с превеликим войском на Смоленск, а оттуда на Москву. До сих пор Сигизмунд не вмешивался в наши дела, а теперь захотел сам русского богатства. Ты говоришь, царь Василий запросил подмогу у шведского Карла, а Сигизмунд воюет с Карлом и заявил, что теперь он будет воевать с нами, раз царь Шуйский соединился с его врагом. Черкасы говорили, что Сигизмунд прочит на московский престол своего сына Владислава!
      Перебежчики и пленные польские лазутчики твердили, что приступ начнется со дня на день, никак не позже конца июня. Воеводы снова начали готовиться к отражению. Андрей каждый день подолгу смотрел со стены на польский стан и видел приготовления врага. На Пивном дворе днем не замечалось движения, но по ночам поляки сгоняли туда мужиков, те строили новые турусы, сколачивали лестницы. Вскоре из-за срубов на земляном валу стали вырастать верхние площадки четырех турусов. Андрей сходил к пушкарям в Келарскую и Плотничью башни, просил их сжечь калеными ядрами турусы.
      - Мы палили туда, - уверял его старший пушкарь Плотничьей башни. – Толку никакого. Плотники работают под навесами из бревен, их не возьмешь ядрами. А калить ядра воевода не дозволяет, дров нету.
      На совете Долгорукий назвал точный день нового приступа.
      - Они пойдут в ночь на Петра и Павла, - уверенно сказал он. – Приступят опять со всех четырех сторон. Поляков поведут Сапега и Зборовский, а черкасов – Лисовский и Дедиловский. У нас мало пороху, мало смолы, мало серы, мало извести. Вся надежда на смекалку.
      Первым подал голос отец Родион.
      - Братия изготовила пятьдесят самострелов и по тридцати железных стрел-болтов на каждый самострел. Умелых самострельщиков в достатке.
      Долгорукий одобрительно кивнул, а отец Родион продолжил:
      - Монастырские слуги приготовили больше сотни луков и великое множество стрел. Оружие древнее, однако надежное для ближнего боя. Надо поставить самострельщиков и лучников по всей стене.
      Долгорукий опять одобрительно кивнул, а Голохвастов крякнул.
      - Луки и самострелы – хорошо, да их мало. В тот приступ мы отбились, ибо не жалели припасов. Смолу и кипяток лили бочками, известь и серу сыпали ведрами. Пушкари палили, пока пушки не раскалились докрасна. А в этот приступ отбиваться, считай, нечем. И народу поубавилось.
      - И к чему ты это, боярин Алексей Иваныч?
      - Да мы, князь Григорий, тут покумекали с казаками. Помнишь приступ осенью? Поляки тогда не дошли до стен, передрались между собой. А?
      Князь задумчиво покачал головой.
      - Сил у нас маловато, не в пример осени. Снимать стрельцов и казаков со стен – рискованно, весьма рискованно.
      - Другого не вижу. Если допустить супостата на стены – можем не устоять. Лучше рискнуть, коли выйдет, они опять сами себя перебьют.
      - Подумать надо.
После совета Долгорукий оставил в палате Голохвастова, Епифанца, Юрко Донца, Андрея и москворецкого сотника Ерофея Шишкина. Остался и архимандрит Иоасаф.
      - Ты дело сказал, воевода Алексей Иваныч, – начал князь. – Другого выхода нет. Пошлем четыре малых отряда в тыл супостату. Хватит по десятку в отряде?
      Андрей задумался. Ему очень хотелось повторить лихую вылазку, когда он с пятнадцатью стрельцами Кирдяпина сумел стравить между собой поляков и тушинцев. Однако тогда вылазка прошла в темную и долгую осеннюю ночь. А сейчас самые короткие ночи, с заячий хвостик. При свете поляки распознают обман. Стрельцы поистрепались, линялые кафтаны в заплатах, оружие облупилось. Поляки легко отличат его оборванцев от тушинских стрельцов.
      Его тревожило и другое. Когда он сам стоял на стене, то твердо верил, что его стрельцы отобьют приступ. Сейчас он уйдет на вылазку, стрельцов на стене останется всего-то двадцать человек. Мало, очень мало! И кого взять с собой, кого оставить старшим на стене? Хорошо бы пойти на вылазку с опытным Кирдяпиным, но придется оставить его на стене старшим, а на вылазку взять Сухотина. С Кирдяпиным останется десяток Мальцева, - тот мужик твердый в обороне, не дрогнет, не допустит промашки, его стрельцы будут стоять насмерть. Но их останется вместе с остатком кошкинских всего-то двадцать два человека на 18 бойниц от Плотничьей до Келарской башни!   
      Как младший, он говорил первым, вылазку одобрил всей душой, но высказал свои опасения. Юрко уверенно заявил, что готов к вылазке, десятка казаков ему хватит, на стене старшим за него останется Степан Туляк. Юрко собирался нарядить казаков в польские одежды, в шлемы и кирасы, вывести свой отряд загодя ночью, укрыться в Служень-овраге, там кустов хватит на целую рать. Они переждут день, а когда начнется приступ, они вольются в толпу черкасов и наведут суматоху не хуже, чем осенью. Когда завяжется серьезная рубка, они отойдут в овраг, а утром при перемирии вернутся в монастырь. Епифанец с десятком казаков собирался засесть в развалинах Подольного монастыря и ударить в правую сторону поляков, которые пойдут на приступ с Красной горы. Сотнику Ерофею Шишкину досталась северная сторона, там можно дождаться приступа в развалинах Конюшенного или Воловьего двора, а после дела отойти туда же.
      На стенах самым опасным местом признали участок Андрея. Архимандрит предложил поставить туда в помощь стрельцам десяток самострельщиков и  десяток лучников под началом брата Ферапонта, да еще вооружить их копьями. Андрей успокоился, брат Ферапонт с многоопытным Кирдяпиным, с осмотрительным и стойким Мальцевым отобьют любой приступ даже при нехватке боевого припаса.
В короткий час полной темноты накануне приступа они с Сухотиным вывели маленький отряд из Плотничьих ворот. Горюн, конечно, увязался за Андреем, как тот ни уговаривал его остаться на стене и взять под начало неопытных кошкинских.
      - Нет, боярин, - упрямо отвечал Горюн на все его слова. – Я с тобой, боярин.
      Они решили обойти Пивной двор с мало опасной северной стороны и залечь в кустах ивняка возле устья Вондюги. В том месте поляки не пойдут на приступ, им не с руки переходить сразу две реки с болотистыми берегами. Все помнили, что осенью северные ворота Пивного двора оставались самыми спокойными, для их обороны хватало пятерых стрельцов, да и те не сильно утомлялись при отражении врага. Устья же Вондюги, где они залягут, не видно даже со срубов на валу Пивного двора, крутой обрыв  глубокого оврага закрывает его.
      В предрассветных сумерках стрельцы без шума нарезали побольше веток, устроили себе подстилку, чтобы не промокнуть на сырой земле, сверху каждый накрылся от вражеского глаза теми же ветками. Им предстояло лежать тут весь долгий день до вечера. А день тянулся мучительно медленно. Стрельцы после бесконечных ночных вылазок научились засыпать при любой возможности, и особых неудобств не чувствовали. К тому же за долгий пост и при скудном весеннем питании они ослабели, их тянуло в сон. Горюн уговорил Андрея спать по очереди, клялся, что станет будить его через часа два по солнышку, и Андрей тоже задремал. В часы бодрствования Андрея сильно беспокоила возня стрельцов во сне и их негромкий, но опасный для дела храп. Он выбрал длинную лозину, и когда кто-то начинал храпеть особо заливисто, он тыкал храпуна лозиной в бок.
      Почти над их головами на польской стороне оврага стояла та самая зловредная батарея, которая столько досаждала им на Пивном дворе. Андрей даже слышал на обрыве голоса пушкарей, их смех. Он снова продумывал задачу своего отряда. Они все оговорили с Сухотиным и со стрельцами заранее, но никогда нельзя ручаться, что дело пойдет по задуманному.
      Им выпало трудное дело. Пристраиваться к полякам придется при свете, в легких сумерках, поляки могут заподозрить неладное при появлении стрельцов-оборванцев в полинявших от многих стирок и залатанных  кафтанах. И тушинцы вряд ли признают их за своих. Но тут поделать ничего нельзя, новых кафтанов не достать, остается верить в неизменную удачу. Им надо стравить поляков с тушинскими стрельцами, и они сделают это. А что выйдет, ведает один Господь Бог. Но они выполнят свою задачу и уцелеют, в это Андрей верил свято, по-иному быть не должно. Если же им выпадет смерть, пусть это будет смерть в бою. Умирать никому неохота, но десяток стрельцов – потеря для монастыря хоть и заметная, однако не смертельная.
      В монастыре весь день гудели колокола, монахи во всех храмах совершали богослужения, исповедовали защитников, а потом в Троицком соборе приводили их к клятве на мощах святого Сергия Радонежского. Стрельцы Андрея, как и все вылазные, еще вчера исповедались, причастились и принесли на мощах преподобного Сергия святую клятву не щадить живота своего в смертной битве с врагами за землю Русскую, за православную веру. Теперь Андрей думал лишь о том, как выполнить свою нелегкую задачу и привести в монастырь всех стрельцов целыми и невредимыми.
      Над ним в голубом небе медленно проплавали легкие белоснежные облака, их спокойное извечное движение под торжественный гул колоколов вносило умиротворение в душу. Отец говорил, что можно бесконечно смотреть на плывущие облака, на текучую воду и на горящий огонь. И вот Андрей долгие часы смотрел на неторопливо проплывающие облака и старался думать о возвышенном, дабы очистить душу от мирской суеты сует перед опасням ратным делом.. Человек смертен, рано или поздно его пребывание на земле закончится, а потом ему предстоит Высший суд у престола Господа. Андрей верил, что он не совершил тяжких грехов, разве что в помыслах, и надеялся, что Господь окажет его душе милость и возведет ее в царствие Свое.
      Мысли его постоянно обращались к Дарьюшке, мысли эти были светлы и безгреховны. Перед бегством Дарьюшка успела сказать ему, чтобы он не ждал весточки от нее, дабы их послания не навлекли беды на архимандрита Иоасафа и матушку Марту. В его ушах звучал нежный тихий голос и прощальные слова:
      - Береги себя, Андрюшенька. Я буду ждать тебя.
      Он верил в их счастливую встречу, надеялся, что его отец и отец Иосиф благословят их под венец. Он верил, что их любовь сохранится до конца дней, пока смерть не разлучит их. Но он не мог побороть тревогу за будущее. Вряд ли их совместная жизнь с Дарьюшкой будет безмятежной среди бушующего моря, залившего всю Русскую землю.
      Уже пять лет в России идет смута, русские люди от князей до простого мужика шатаются в помыслах и делах от царя Василия к Тушинскому Вору, именующему себя Дмитрием Иоанновичем. Мало кто верит в истинность Вора, однако вековая память о правлении Рюриковичей, о радетеле народном Иоанне IV Васильевиче, грозном для злодеев и кровопивцев бояр-вотчинников, невзгоды при Борисе Годунове, неправедное царение Василия Шуйского гонят многих в Тушино. Но никто не находит твердой опоры ни в одном царе, ни в другом. В разных концах Руси то и дело появляются все новые самозванцы – Иоанновичи и Феодоровичи, лже-сыновья и лже-внуки Иоанна Грозного, и русские города открывают ворота их шайкам.
   Теперь же и Сигизмунд Польский тоже захотел подогнуть под свое колено Русь и для того готовит еще одного русского царя, своего сына Владислава. Сейчас польские князья и паны разбойничают на русской земле по своей воле, король пока отрекается от них, но уже это стало великим бедствием для русского народа.
      Дядюшка-князь говорил, что король польский намеренно отпустил с Вором всех желающих панов и князей. В Польше уже много лет идет своя Смута, по ихнему рокош, самовольные князья и паны не признают короля Сигизмунда, вот он  и разрешил им уйти с Вором на Русь для ради наживы и забавы молодецкой. Теперь король справился с рокошем, почувствовал свою силу и решил сам добыть себе славы и богатства на русской земле. Когда сюда явится с войском сам король Сигизмунд, беды русского народа усилятся и умножатся многократно.
      Изменить неотвратимый ход событий не в силах одного слабого человека. Сейчас ему остается лишь одно: бить врагов, бить их как можно больше, дабы поняли они, что русский народ неодолим. Но прежде надо знать, кто же тебе враг, а кто друг. Сейчас все понятно, враги русским людям – польские разбойные князья и шляхтичи, да воровские казаки. Они хотят взять святую Троицу, разрушить этот оплот православия в России, разграбить ее сокровища, которые русские люди собирали два с лишним века. Троица устоит, в это он верил свято. Рано или поздно придет помощь, либо от нерешительного и трусливого царя Шуйского, либо от смелого, но чрезмерно осторожного князя Скопина-Шуйского. Под стены святой Троицы подступит сильное русское войско, и поляки снимут осаду.
      А что будет дальше? Смута на этом не закончится, в России ничего не изменится к лучшему. Еще долгие годы претенденты на престол будут рвать живое тело народа, истязать его душу. Злобные карлики над поверженным великаном! Отец говорил, что во времена святого Сергия у всех народов русского корня появилась возможность соединиться в единую великую державу от моря Белого до Черного и от моря Балтийского до Каспийского. Правили тогда на Руси великие князья, великие по делам и помыслам своим, которые хотели создать такую державу: Олег Рязанский, Гедемин и Ольгерд Литовские, Дмитрий Суздальский, Михаил Тверской. Не удалось им осуществить великие замыслы. Злобные карлики разорвали тело еще не родившегося исполина.
      И самыми властолюбивыми, самыми беспощадными и неудержимыми оказались князья Московские, потомки князя Данилы Александровича, младшего сына Александра Невского. Ради своего честолюбия отвергли они дружески протянутые руки Рязани, Литвы и Твери. Ради власти своей в Залесской Руси призывали они на русские княжества орды степняков, топили в крови несогласных, подминали под себя одно Залесское княжество за другим.
      Непомерная жажда власти московских князей как раз при жизни святого Сергия необратимо расколола народы русского корня, бросила православную Литву, Киев, все южные и западные русское княжества под власть католической Польши, а Польшу сделала вековечным врагом Руси. Неумолимое время стерло с лица многострадальной русской земли московских злобных карликов с потомками их. Однако проросли семена их злодеяния Смутой, нашествием Самозванцев с самовольными польскими князьями и панами, теперь же скоро появится сам король Сигизмунд с великим войском.
      А в Москве один злобный карлик борется за престол с другим таким же в Тушине, и народ не знает, куда приклонить свою бесприютную голову. Князья, бояре и дворяне ищут в этой кровавой сваре свою корыстную выгоду, шатаются от одного неправедного царя к другому. А народ, чернь, простые люди всей душой верят, что появится настоящий потомок справедливого царя-батюшки Ивана Грозного, и уж он наведет порядок на Руси.
      Солнце поднялось в зенит, и с польской стороны понеслись звуки музыки, а над самой головой стрельцов загрохотали пушки. Стрельцы проснулись, зашевелились, послышались их негромкие разговоры. Андрей тут же велел им не шуметь, если поляки обнаружат их раньше времени, то раздавят кучку стрельцов как мух. Стрельцы стали есть принесенную с собой конину и просвирки, запивали водой из сулеек. Остатки провизии решили оставить тут же, в кустах, чтобы поесть после вылазки.
      Солнце склонилось к закату, музыка у поляков зазвучала громче и веселее. Колокола в монастыре, наоборот, смолкли, значит, Долгорукий увидел приготовления поляков и послал всех на стены. Снова потянулись томительные часы ожидания. И вот слева от стрельцов, ниже устья Вондюги, в Глиняный овраг к Кончуре потянулись толпы шумных и ярко разряженных поляков. Поляков оказалось множество, их пестрые наряды затопили, казалось, весь Глиняный овраг до Красной горы. Вот они стали подниматься на другой склон оврага. Они переходили Кончуру по бревенчатым мосткам и двигались вверх по широким дощатым приступкам в обрыве. В толпе виднелись муравьиные вереницы шляхтичей с длинными лестницами. Андрею показалось, что лестниц больше, чем в последний приступ.
      Поляки поднимались из оврага и исчезали за краем его обрыва. По прежнему приступу Андрей знал, что они скапливаются за валом Пивного двора. Он напряженно высматривал среди ярких одеяний щляхтичей стрелецкие кафтаны, но тушинцы все не появлялись. Он уже начал беспокоиться, ведь вылазка сорвется, если тушинцы не подойдут. И тут Горюн показал ему налево. Далеко вниз по Кончуре, на половине расстояния до Красной горы замелькали красные кафтаны. Однако направлялись они, скорее всего, к стене у Водяной башни, а там ждет своего часа Тарас Епифанец.
      Поляки шли и шли через овраг, и муравьиные вереницы все тащили новые длинные лестницы. Наконец, у подножия недалеких приступок появились лазоревые кафтаны. Андрей облегченно вздохнул, эти тушинцы полезут на приступ не дальше Пивной башни, совсем рядом с его стеной, где сейчас готовятся к битве верные боевые товарищи.
      - Поднимайся! - шепнул он налево и направо.
Стрельцы зашевелись, сбросили с себя ветки, проверили пищали, зарядили их, запалили фитили. Загремели пушки с монастырских стен, ядра летели и в Глиняный овраг, среди поляков послышались громкие крики раненых, некоторые падали, остальные ускорили свой бег вверх.   
      - Не пора, сотник? – спросил Сухотин. – Тушинцы уходят.
Андрей помотал головой. Надо подождать, пока с мостков уйдут последние стрельцы. Потом они их догонят, а пока им в линялых кафтанах лучше подождать. И вот последний лазоревый кафтан исчез за краем оврага.
      - Пора!  Братцы, помните! Держаться кучно, заряжать быстро, палить по команде. За мной!
      Они пробежали устье Вондюги, промчались вдоль Кончуры мимо одних приступок, других и стали подниматься по третьим, там, где недавно поднимались тушинцы. Андрей бежал вверх и считал приступки. За зиму подневольные мужики проложили множество мостков через Кончуру и поставили приступки: вколотили в глину три кола, приставили к ним длинную доску на ребро, засыпали той же глиной и сверху положили еще одну длинную доску, - приступка готова, и теперь ни дождь, ни распутица полякам не страшны. На сорок седьмой приступке его голова поднялась над краем обрыва, он оглянулся и чуть не чертыхнулся. Разленились его стрельцы за великий пост, отучились бегать! Он сердито крикнул вниз:
      - Не отставать! Кому сказано! Умирай, а держись кучно!
Они с Горюном одновременно выскочили на открытое место, стрельцы довольно дружно догнали его. Заходящее солнце ярко освещало стену монастыря и спины бегущих к ней шляхтичей. Андрей подумал, что солнце слепит защитников, и успел удивиться, как в последний приступ не заметил этого, наверно, тогда стоял пасмурный вечер. Из всех трех рядов башенных пушечных бойниц вырывались белые клубы порохового дыма, в бойницах на стене бледно сверкали пищальные выстрелы. Польские турусы еще не подкатились к стене, лестницы пока не поднимаются. Самая пора, потом поляки войдут в азарт, и их с лестниц не стащит никакая сила. Он высмотрел впереди справа среди ярких одежд шляхтичей и сверкающих на солнце кирас и шлемов множество лазоревых кафтанов и припустил в их сторону наискось через толпу 
      Они обгоняли поляков, другие поляки обгоняли их. Шляхтичи смотрели на маленький отряд стрельцов с удивлением, потом удивление сменялось презрением. Русские оборванцы, что с них взять, даже перед битвой не оделись прилично, в тряпье бегут! Андрей часто оглядывался, но стрельцы теперь  держались у него за спиной. Вокруг раздавались возбужденные крики, поляки подбадривали себя перед схваткой, в воздухе заметно пахло вином. Это хорошо, спьяну шляхтичи не разберут, что к чему. Они уже бежали почти рядом с тушинцами, их разделяла узенькая полоска шляхтичей.
      Андрей замедлил бег и остановился, Стрельцы сгрудились рядом.
      - Становись в ряд! – крикнул он. - Проверь пищали! Братцы! Разом! Пали!
Дружно прогремело двенадцать выстрелов, белый дым окутал стрельцов. Андрей успел увидеть, что впереди несколько поляков попадали на землю, однако остальные продолжали бежать к стене, будто ничего не замечали. Мало того, его стрельцы быстро заряжали пищали, а отставшие поляки натыкались на них, что-то раздраженно кричали и мчались дальше. Он зарядил пищаль, немного подождал отставших и снова скомандовал. Новый залп, несколько поляков впереди опять рухнули с разбегу на землю. Уцелевшие около убитых стали понимать, что дело неладно, замедляли бег, оглядывались. Андрей скомандовал в третий раз. Поляки впереди остановились, стали поворачиваться к неведомому врагу, но лучи заходящего солнца слепили их. Раздался четвертый залп. Поляки разглядели своих коварных врагов и повернули на них. Андрей дождался, когда стрельцы зарядят пищали, крикнул: «За мной!» и помчался к тушинцам. Вдогонку раздались недружные выстрелы. Они врезались в гущу лазоревых кафтанов, и он закричал во все горло:
      - Братцы! Стрельцы! Измена! Шляхтичи бьют наших!
Тушинцы стали останавливаться, с удивлением смотрели на потрепанных чужаков. Андрей кричал:
      - Я от боярина Василия! Измена, братцы!
      Не дать им опомниться! Его стрельцы подхватили панический крик, голосили, что есть мочи. Среди тушинцев поднялась суматоха, ее увеличили выстрелы со стороны поляков. Несколько тушинцев упали, обливаясь кровью, это решило дело. Тушинские десятники опомнились, стрельцы вскинули пищали, раздались выстрелы, в поляков полетели пули. Те ответили, схватка разгоралась.
- Измена! Бей шляхтичей! – пуще прежнего закричал Андрей и кинулся через ряды тушинцев назад к Глиняному оврагу. Тушинцы удивленно оглядывались на него и его стрельцов, а он все кричал: - Я за подмогой, братцы! Бей шляхтичей! Держись! Я к боярину Василию за подмогой!
      Он слышал, что стрельба разгоралась. Шляхтичи вошли в азарт и без передышки били из пищалей по тушинцам. Те отбивались дружно и умело. Одни палили из пищалей, другие выхватили сабли, третьи подняли бердыши и кинулись на поляков врукопашную. Теперь уже все тушинцы кричали во весь голос:
      - Измена! Бей литву! 
      Андрей быстро бежал к оврагу, стрельцы держались плотно за ним, а позади пальба и крики все усиливались. Вот и приступки! А позади битва поляков со стрельцами разгорелась во-всю. Шляхтичи у стены побросали лестницы, мчались к месту схватки, размахивали палашами, саблями, на бегу палили в стрельцов из пистолетов. Тушинцы геройски отбивались. Из башен грохотали пушки, в гущу сражающихся летели ядра, со стен сверкали вспышки пищальных выстрелов. Андрею очень хотелось еще разок пальнуть по врагам, промахов не будет, но он сдержался. Хорошего помаленьку, надо уносить ноги.
      - Все целы? – крикнул он.
      - Ивана Суетина убило ядром, - ответил Сухотин.
      - Вниз!
      Они скатились к Кончуре, прыгали через ступеньку, через две. Солнце уже скрывалось за Запасной стеной, и овраг начали окутывать спасительные сумерки.   
      - На старое место!
      Они только успели отбежать от приступок, как с польской стороны в овраг покатились новые толпы шляхтичей. А вот и заросли тальника! Стрельцы забились под те же кусты, где они пролежали весь долгий день, снова укрылись теми же веками ивняка. Возбуждение боя не оставляло их, слышались громкие голоса, кто-то захохотал во все горло.
      - Тихо! – яростно прохрипел Андрей. – Тихо! Укройся!
      Они лежали, сдерживая шумное дыхание, а за оврагом, перед стенами монастыря кипела настоящая битва. Крики, вопли, лязг и скрежет металла прорезали дружные залпы пищалей и грохот пушек. Андрей постепенно отходил от возбуждения, и его внезапно потянуло в сон. Все-таки он больше суток толком не спал. Горюн рядом мощно сопел, к счастью его верный помощник не храпел во сне, а не то наделал бы дел.
      Стрельцы доели соленую конину и сухари, теперь, после недавнего напряжения, их  стала мучить жажда. Они допили принесенную в сулеях воду, но ее не хватило. Андрей разрешил набрать воды из Вондюги, пока темно. Стрельцы ползком добрались до топкого берега, вволю напились и набрали воды в сулеи. После этого всех потянуло в сон. Андрей лежал и снова думал о товарищах на стене. Пришлось им отбивать приступ, или поляки забыли о монастыре и втянулись в схватку с тушинцами?
      - Даст Бог, отобьются, - пробормотал он и вдруг зевнул так широко, что затрещало за ушами, а из разверстого рта вырвалось сдавленное мычание. Он чертыхнулся, повернулся на живот и заставил себя думать о возвращении в монастырь. Опять надо ждать, на этот  раз до тех пор, пока поляки не опомнятся и не уйдут через овраг в свой лагерь. Это оказалось самым слабым местом во всей задумке. Заранее плана возвращения они не оговорили, положились на известную пословицу, что утро вечера мудренее. Сейчас он придумывал то одно, то другое, но все никуда не годилось.
      Стрельцы после сильного напряжения и внезапного перехода к неподвижности почти все уснули, изредка кто-нибудь вскрикивал, видно, переживал опасную вылазку заново во сне. Непорядок, - подумал Андрей и ткнул лозиной в бок Сухотину.
      - Софрон!
      Десятник не отозвался, видно уснул крепко. Вот ведь черти, навострились спать целыми днями, подумал Андрей и ткнул еще раз. Сухотин проснулся после третьего тычка.
      - Ась? – испуганно спросил он. – Чего, сотник?
      - Не спи, брат, - сказал Андрей. - И давай будить всех. Кричат во сне мужики. Неровен час, кто услышит. Прирежут, как свиней в хлеву. Обидно ведь будет!
      - Еще как обидно, после такого-то дела! - согласился Сухотин, и они принялись расталкивать храпунов.
      Последним Андрей разбудил Горюна, дал ему поспать чуток побольше. Потом они с Сухотиным принялись прикидывать, как вернуться в монастырь. А шум схватки за краем обрыва все не стихал и даже, вроде, усиливался.
      Лишь к утру, обе воюющие стороны догадались, что бьют своих же союзников. Шум и крики наверху постепенно стихали, только башенные пушки продолжали кидать ядра в правых и виноватых. Наконец, польские и стрелецкие начальники сумели остановить избиение, битва сапежинцев с тушинцами прекратилась. По приступкам к Кончуре с грохотом посыпались уцелевшие вояки, еще плохо различимые в предрассветном сумраке.
      Андрей лежал под кустом и радовался. Поляки истребили немало тушинцев, те перебили не меньше шляхтичей, обе стороны истратили весь порох для пищалей, затупили сабли, палаши и бердыши, да и просто устали от многочасовой бойни. Сидельцы уложили множество врагов из пушек и пищалей и сохранили весь боевой припас на стенах. Приступ не получился! Эта радость на время заставила его забыть о трудном возвращении.
      Они пролежали в кустах, прикрытые ветками, почти до полудня. Солнце подходило к зениту, когда со стороны поляков послышались резкие звуки трубы, и через овраг к монастырю прошли три поляка с белым флагом.
      - Переговорщики! - радостно шепнул Андрей Сухотину, хотя тот и без него понял. – Как только поляки пойдут за убитыми, мы тоже двинемся.
      - А если как в тот раз? - резонно усомнился Сухотин.
      - Тогда будем лежать еще день.
      Сухотин досадливо закряхтел, но промолчал. Андрей очень надеялся, что Долгорукий сразу допустит поляков к стенам, ведь приступ не состоялся, сидельцам собирать нечего, кроме турусов и лестниц. К тому же воевода понимает, что надо скорее дать вылазным возможность вернуться в монастырь.
Вскоре через овраг потянулись поляки, тушинские стрельцы и мужики с носилками. Андрей выждал, и когда поток их прервался, поднял своих. Он велел хорошенько спрятать пищали под кафтанами и повел отряд к ближайшим приступкам.
      - Может, прямо по обрыву, сотник? – предложил Сухотин. – Наткнемся на поляков, а они злы на стрельцов.
      - Бог не выдаст, свинья не съест, - повторил Андрей любимую присловицу Юрко и громко сказал: - Братцы! Держаться нагло, смотреть ляхам прямо в глаза, рот не открывать! Пищали ни в каком случае не показывать!
      Уже у верха обрыва им встретились поляки с носилками, на которых лежали убитые. Они спускались боком, чтобы не перекашивать носилки, на стрельцов посмотрели со злобой, что-то прошипели вроде «пше-кше-кше-пше», но задираться не стали, только оттеснили стрельцов к самому краю приступок. Стрельцы не сплоховали, смотрели на шляхтичей будто на опостылевших захребетников. От оврага они увидели, что открыты ближние к ним Пивные ворота и гуськом направились к ним.
      От стены к оврагу тянулись по двое поляки и мужики с тяжелыми носилками. К счастью, тушинцы собирали своих павших ближе к Келарской башне, Под самой стеной монастырские мужики торопливо разбирали турусы, уносили бревна и доски в монастырь. У Пивных ворот стояло десятка два стрельцов, Андрей направился прямо к ним, негромко сказал: «Святой Сергий». Стрельцы узнали его, заулыбались, старший сказал:
      - Идите в ворота. Нас воевода послал встретить вас.
      В этот день стрельцы попарились в бане, сменили бельишко, поели копченой красной рыбы, овсяную кашу с топленым нутряным салом. Потом они отстояли обедню в Никольской церкви, - в Троицкий не протолкнуться, а Успенский забит покойниками, - вознесли Господу благодарственную молитву за спасение их животов от почти неминуемой смерти, поставили свечки за упокой души православного воина Ивана Суетина, павшего в святой битве с супостатом .
      Стрельцы отправились в свои каморки отсыпаться, - после двух долгих дней дремоты под кустами! – Андрей же направился в заполненный до отказа Троицкий собор. Как он надеялся, в соборе оказался Юрко Донец. У него в вылазке погибли два казака, один - от ядра с башнн, другой – от польской пули. Друзья крепко обнялись и порадовались своей удаче. Вскоре к ним подошел брат Ферапонт, осенил их крестным знамением и сказал:
      - Господь милостив к святой Троице. Вылазка удалась. Поляки сумели приставить лестницы к стене только между Уточьей и Кузнечной башней. Да и то скоро оставили их и побежали сражаться с неведомым врагом, то бишь, со стрельцами Ерофея Шишкина. Милостью Божьей враги побеждены почти без пролития православной крови. Епифанец тоже вернулся, только сотника Шишкина еще нет.
   Долгорукий послал охотников искать тела погибших вылазных. Ивана Суетина и двух казаков Юрко отыскали, нашли иссеченные тела сотника Ерофея Шишкина и четырех его стрельцов. Остальных стрельцов из отряда Шишкина так и не нашли ни живых, ни мертвых. Видно, поляки увели их в плен живыми.
      Павших отпели и похоронили под стеной у Сушильной башни. Когда перемирие закончилось, Долгорукий собрал совет. Он похвалил вылазных, поскорбел о гибели отряда Ерофея Шишкина.
      - Они пали героями. У Кузнечной башни поляки всю ночь до света дрались с тушинйами. Воины сотника Шишкина, видно, не сумели уйти.
Князь перекрестился, тяжко вздохнул.
      - Павшим – вечная память и царствие небесное. А мы победили врагов малой кровью. Кроме павших в вылазке, на стенах погибли пять казаков да двое стрельцов от шальных пуль, двух баб и трех мужиков ядрами убило во дворе у стены, они носили дрова к кострам.
      Три дня во всех храмах монахи служили молебны во славу православных воинов, победивших врага, а в Троицком соборе архимандрит Иоасаф совершал Божественную литургию. Всех защитников в эти дни кормили лучше обычного, каждому, даже бабам давали в день по кружке душистых наливок и настоек. Казаки разжились вином сверх того и немного побуянили, но без драк и особых обид.
      Снова потянулось сидение в запертых стенах. Вскоре казак-перебежчик показал, что у поляков после неудачного приступа случился большой раздор. Князь Зборовский прискакал к Лисовскому и говорил с ним шумно, долго и весьма обидно. Зборовский обвинял Лисовского за то, что казаки в ночь приступа предательски напали на поляков и перебили лучших его воинов, которых он привел из Тушина. Лисовский тоже накричал на Зборовского за избиение его казаков пьяными шляхтичами, пропившими разум. Паны полковники выхватили сабли, но казаки и шляхтичи растащили драчунов. После того взбешенный Зборовский забрал 3000 казаков у Лисовского, взял своих уцелевших шляхтичей от Сапеги и ушел от «этого каменного курятника» на добычу по русским городам.
      Андрей теперь каждый день встречался с друзьями, они слушали богослужения в храмах, часто стояли в Троицком соборе, куда мощный голос Горюна привлекал сидельцев, особенно баб и монахинь. Друзья часами бродили по двору, грелись на солнышке, - а лето выдалось ясное и теплое, - и много беседовали. Они верили в победу, ждали снятия осады не сегодня-завтра. Юрко и Андрей обсуждали известные им события в России. По слухам, князь Скопин-Шуйский уже вышел из Великого Новгорода, надолго застрял под Псковом, но сумел разбить шайки пана Керножицкого и теперь движется к Вологде.
      Брат Ферапонт обычно в таких воинских беседах не участвовал, лишь однажды нарушил молчание, однако заговорил о другом. Он вспомнил давние времена, когда народы русского корня расселились по солнечным берегам Средиземного моря, на хмуром Янтарном море, по Дунаю, Лабе и на великом болотистом озере Болотон, по всем землям теперешних европейских стран. Русский язык звучал на огромном пространстве земли, русские корабли ходили из моря Янтарного вокруг земли датчан, франков и иберов в Средиземное море. Русские люди строили прекрасные каменные города, создавали изумительной красоты изображения небожителей, людей и зверей из камня, бронзы и золота.
      - А куда все это подевалось? – недоверчиво спросил Юрко. 
      - На беду, - сказал брат Ферапонт, - русские люди прикормили окрестные племена кельтов-сыроядцев, обучили их ремеслам и даже русской грамоте. А потом Господь прогневался и наслал на них море, огонь с неба, серу и камни. Русская сила ослабла, а сыроядцы принялись истреблять своих кормильцев и учителей.
      - Ну, такое бывает, - согласился Юрко. – А жалко. Жили бы мы теперь на теплых морских берегах!
      Андрею очень хотелось, чтобы брат Ферапонт рассказал еще про древних народов русского корня, но он видел, что это неинтересно Юрко. Он лишь спросил, откуда брат Ферапонт узнал все это. Молодой монах нехотя сказал:
      - Я испросил у отца Никандра, хранителя нашей библиотеки, дозволения помочь ему в книжной работе. Отец Никандр дозволил, он увидел мое усердие и сказал, что среди Троицких братьев ходит сказание, будто святой Сергий оставил множество древних русских летописей на глаголице и своих записей на бересте о давнем времени и о деяниях наших далеких предков. После него игуменом стал святой Никон, он разобрал записи святого Сергия, признал их, якобы, апокрифическими и почти все сжег. Однако часть записей святого Сергия сохранилась поныне и лежит в нашем хранилище не разобранная, никто не решается прикасаться к записям, сделанным рукой святого чудотворца. Отец Никандр с благословения отца Иоасафа,- архимандрит тогда только пришел на место игумена вместо отца Кирилла, - позволил мне разобрать сии записи. Там я прочитал о народах русского корня. Достойно сожаления, что я плохо знаю древнюю русскую глаголицу, а святой Сергий больше писал на глаголице.
      Не одни друзья ждали скорого снятия осады. Солнце и свежие травы победили мор, люди перестали болеть, больные постепенно исцелялись. Среди сидельцев после почти бескровной победы царило благодушие в ожидании прихода сильного войска князя Скопина-Шуйского. Это встревожило воевод, и князь Долгорукий собрал на совет полковников и сотников.
      - Нельзя терять готовности к приступу, - сурово заговорил он. – А стрельцы и особенно твои казаки, Алексей Иваныч, растелешились, будто в бане, ходят голыми до пояса, оружие побросали, кто куда. Это весьма опасно. Так не раз случалось у нашего брата. Кто слышал о Пьяне, тот знает. Русское войско вышло из Нижнего Новгорода против полчища хана Арапши, разбило передовые отряды татар и встало на Пьяне. Наши воины праздновали победу, на радостях стали пить-гулять, оружие сложили в телеги, тетивы у луков спустили. И тут налетел на них Бузулук-хан. Побили, считай, все наше войско, вдобавок сожгли Нижний Новгород и угнали в полон русских людей без числа. Понятна притча?
      Полковники и сотники виновато молчали, а Голохвастов добавил:
      - Казаки говорят: не кажи гоп, пока не перескочишь. А бывалые люди сказывают: не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи с рати! Наша рать с поляками еще не кончилась, они стоят под стенами.
Князь хохотнул и продолжал, уже резко и сурово:
      - У нас мало боевого припаса. Стрельцы обтрепались, срамно смотреть. Казаки твои, боярин Алексей Иваныч, ходят разбойниками с большой дороги. Царь-батюшка не отвечает на мои послания, патриарх Гермоген молчит на слезные просьбы архимандрита Иоасафа. Вся надежда на князя Скопина. Тот со шведским воеводой Яковом Делагарди уже отбил Торжок. Можно бы ликовать и звонить в колокола, да рано. Чем ближе к нам Скопин, тем злее станут поляки. Надо ждать приступа со дня на день. Сокровища святой Троицы не дают панам покою. Потому – всех на стены, старшим – готовить припас. Кроме камней, нам, считай, отбиваться нечем. С благословения отца Иоасафа станем разбирать мощеные дороги.
      Епифанец предложил в случае приступа повторить вылазку, Голохватов его поддержал, но Долгорукий покачал головой.
      - В последний раз нам Господь помог. Второй раз поляков не поймать на голый крючок, они теперь наших стрельцов сразу перебьют. 
      Андрей понимал, что князь прав, им при вылазке несказанно повезло, а такая удача два раза не повторяется. Договорились, что Епифанец и Юрко Донец в случае приступа поведут на вылазку казаков в польской одежде, а стрельцам лучше стоять на стенах.
      Архимандрит Иоасаф пошептался с ключником братом Родионом, и тот с лукавой усмешкой сказал:
      - Не вините меня в грехе, православные воины, однако надо бы пустить в дело еще один боевой припас. В монастыре переполнены все отхожие места. Очистить бы их, наполнить этим добром бочки и поставить на стены. Мы очистим отхожие места, а полякам не понравится пуще смолы и серы, когда на них польется сие.
      Архимандрит перекрестился и проговорил:
      - Прости, Господи, грехи наши тяжкие. Творим непотребное не кощунства ради, но победы над еретиками для. Сей боевой припас не единожды применяли многие осадные сидельцы. 
      Под общий хохот предложение отца Родиона приняли.
      В тот же день сидельцы принялись разбирать мостовые и поднимать камни на стены. Монахи чистили отхожие места, заполняли большие бочки их содержимым и поднимали на стены. Над монастырем разлилось мерзкое зловоние, многие плевались и поминали нечистую силу, но все понимали, что при недостатке боевого припаса это поганое зелье весьма сойдет. Андрей так забил проход на стене камнями и зловонными бочками, что стрельцы с трудом протискивались к бойницам. Из серьезных припасов у него осталось по две бочки извести и смолы, да бочка серы. Воды и дров под стеной Прасковья со своими бабами запасла в достатке.
      Воеводы оказались правы. 27 июля в польском стане к обеду снова зазвучала музыка, оттуда доносилось лихое пение, со стены Андрей видел конные ристалища и пляски шляхтичей. К Андрею на стену архимандрит прислал десяток самострельщиков-схимников, однако брата Ферапонта он послал на стену к Водяной башне, там поляки обычно шли на приступ особо большими силами.
      Сидельцы исповедались и причастились, принесли клятву над мощами святого Сергия. Князь Долгорукий на этот раз нарушил свой обычай, ночью не предавался питию, но усердно молился в Троицком соборе. Оба воеводы на конях объезжали по двору всю стену и напутствовали пламенными словами каждый отряд перед занятием боевых мест. Андрей много раз слушал князя, но когда сейчас воевода обратился к его небольшому отряду, он почувствовал воодушевление.
      - Мы чуть не год держим большие воровские силы под стенами святой Троицы. В сей долгой битве за землю русскую, за веру православную пали три четверти наших воинов. Защита святой Троицы стала единственным примером стойкости за все долгие годы смуты. Так положим животы свои за Русь святую, за веру нашу!
      Этот приступ едва не оказался роковым. Поляков и воровских казаков подгоняла злость за долгое и бесплодное сидение под стенами Троицы, где «черные вороны» прятали несметные сокровища. Враги понимали, что скоро им придется уйти от этих стен, а то и со всей русской земли без славы, без чести, без золота, оставить всякую надежду на обогащение, и лезли на стены с небывалым упорством. Защитники отбивались с отчаянием обреченных.
      Когда поляки побежали к стенам с лестницами и потянули турусы, стрельцы палили в бойницы из пищалей, монахи-самострельцы без промаха поражали врагов железными стрелами, не отставали и лучники. Андрей велел стрельцам не жалеть припаса, лишь оставить в берендейках по три заряда для самого крайнего случая. Однако поляки добрались до стен, приставили лестницы и полезли по ним.
       Защитники принялись кидать в осаждающих камни, лить черпаками на гордые польские головы зловонное содержимое отхожих мест. Это помогло, поляки опешили от такого небывалого боевого припаса и даже кое-где побежали с лестниц.
      Когда огромный запас камней уменьшился наполовину, и уже казалось, что вот-вот поляки ворвутся на стену, Андрей велел бабам вдовицы Прасковьи поднимать чаны с кипятком и смолой. Он заранее подсказал Прасковье густо размешать в кипятке известь и насыпать серы в смолу, чтобы стрельцы не тратили на это время. Хотя стрельцы и монахи бились яростно и не щадили живота своего, поляки все чаще достигали бойниц и уже начинали запрыгивать через них на стену.
      Андрей отозвал Горюна, они вдвоем приняли обжигающий даже через рукавицы, брызжущий огнем и дымом чан с кипящей смолой, подальше от него установили чан с кипящим едким щелоком. К себе в помощь Андрей позвал одного монаха и одного стрельца. Они вчетвером метались от бойницы к бойнице и хлестали едкий кипяток и жидкое пламя в лица поляков с оскаленными ртами. Остальные без передышки кололи поляков копьями и рогатинами, рубили бердышами, сдвигали лестницы, кидали камни, плескали нечистоты.   
      И поляки, наконец, дрогнули. Их даже сквозь дурман хмеля ужаснули нечеловеческие вопли ошпаренных и горящих заживо товарищей. А им на головы, руки и одежду сыпались огненные брызги смолы и струи кипятка, вдобавок их заливало омерзительно зловонное месиво. Шляхтичи протрезвели и посыпались с лестниц вниз. Андрей хлестнул в бойницу последний черпак вонючего припаса и перевел дух.      
      Снизу доносился многоголосый вой пострадавших, а уцелевшие поляки в ужасе бежали к Глиняному оврагу. Вдогонку им грохотали башенные пушки подошвенного боя и разили отступавших резаным железом. Сердце Андрея переполнила радость воина, победившего в трудной битве сильнейшего врага.



Глава 15. Победа

      Лето заканчивалось спокойно. Потери в последних приступах заставили Сапегу и Лисовского отказаться от попыток штурмовать монастырские стены, но они не теряли надежды добраться до несметных сокровищ Троицы и решили уморить уцелевших сидельцев голодом и болезнями. Перебежчик, запорожец Лазарь Семенов говорил, что Сапега опять запросил помощи у Тушинского Вора, ибо «черные вороны в каменном гробу» чинят ему много пакостей.
      Защитникам Троицы приходилось тяжко. В монастыре давно кончилась мука, осталось мало зерна, пресные ржаные просфоры отец Родион с благословения архимандрита выдавал теперь только на праздники, по одной на едока. Солонины сохранилось в подвалах и погребах немало, но один вид ее у многих вызывал тошноту. Хорошим подспорьем оказалась квашеная трава, запасенная неутомимыми бабами под началом отца Захария. Стрельцы и мужики охотно хлебали щи из нее, но отец Родион и эту зелень отпускал весьма бережно.
      Долгорукий на советах все больше негодовал на царя-батюшку и на славного воеводу Скопина-Шуйского.
      - Мы с воеводой Алексей Иванычем послали немеряно гонцов к царю Василию да к князю Михаилу. Отец Иоасаф тоже, поди, не меньше слезных прошений отправил к патриарху Гермогену. Так, отец Иоасаф?
      - Воистину так, - скорбно покивал головой архимандрит. – Ответа же не получил ни единожды. А немало вестников добирались до Москвы, мне брат Авраамий сообщал о каждом.
      - Ну, так и не будем больше отправлять гонцов. Каждый сиделец теперь целой сотни стоит. Царю-батюшке не до нас, не до земли русской. Заперся он в своих царских палатах в Кремле, заговорщиков ловит. А славный воевода, князь Михаил Васильевич Скопин, чрезмерно осторожен. Шведский князь Делагарди разбил Зборовского и Шаховского под Торопцом, так те паны теперь соединились с Керножицким под Тверью. Решился наш воин, повел войско вместе со шведами на Тверь. Пишут мне верные люди, битва великая там шла три дня и три  ночи. С Божьей помощью одолели русские люди врага. Нет бы князю Михаилу Васильевичу тут же идти на Москву, нас по пути выручать. Так нет, убоялся воевода наших супостатов, Сапегу да Лисовского, не пошел к Троице, повернул на Ярославль. А в Ярославле, ведомо мне, опять все не слава Богу у князя Михаила Васильевича. Подошли к нему ополчения народные без числа, можно бы идти на Москву. Так теперь наемники Делагарди отказались воевать, пока жалованье вперед за три месяца не получат. А казна у князюшки пуста. Сидит славный воевода в Ярославле, да ждет, кто бы ему золота для наемников дал.
      - Православные русские люди повсеместно отрекаются от целования Вору, - добавил архимандрит. – Пишут мне игумены из многих северных городов: поднимается народ за веру православную. Без воевод, без князей, без бояр сами уездные земства собирают ополчения, люди последнее отдают на снаряжение. Смилостивился Господь над нами, почти все северные города изгнали поляков да тушинских воров.
      Архимандрит высвободил худую ладонь из широкого рукава рясы, стал загибать пальцы.
- Нижний Новгород, Вологда, Устюжна Железнопольская, Вычегда, Галич, Кострома, Городец, Кашин, Тотьма, - из сих городов прислали мне игумены благую весть. По благословению епископа Ионы пермяки и вятичи связались с белоозерцами да великоустюжанами, послали к Нижнему Новгороду ополчение навстречу князю Федору Шереметеву, тот уже, пишут, недалеко от Нижнего. Соловецкая братия послала князю Скопину всю свою казну до последней серебряной ложки.
      - Вот и я про то говорю, - Долгорукий пристукнул кулаком по столу. – Святые отцы, горожане, посадские, мужики, - весь народ встает. А царь-батюшка молчит! Писал мне верный человек, купцы Строгановы из Соли Вычегодской послали князю Скопину 17 000 рублей. Да сукна доброго на 10 тысяч кафтанов для ратников. А наши стрельцы обтрепались, как нищеброды, и царю дела нет. Простые мужики бьют врага топорами да вилами, а  царское войско заперлось в Москве, не может совладать с ворами. Ты, святой отец, про Устюжну Железнопольскую говорил. В той Устюжне горожане да мужики затворились, три  приступа отбили, вылазкой отогнали воровские шайки пана Козаковского от города своего! За деревянными стенами! А мы сидим за каменными!
      - С пропитанием худо, князь Григорий Борисович, - негромко заметил отец Родион. – Зерно молоть некому. Заквашиваем всего по четыре кади на день.
      - Пленных берите, чего их даром кормить! – нахмурился князь.
      - Пленные и мелют, - покивал головой архимандрит. – Да мрут они много. Прислужниц наших, баб посадских молоть ставим. За помол четверти даем 12 гривен, а брать некому. Обессилели бабы, падают у жерновов.
      - Ну, стрельцов я не дам! – отрезал князь. – И казаков тоже!
      В эти дни Андрей часто встречался со своими друзьями, и они теперь больше всего говорили о скором изгнании поляков и о снятии осады. О событиях за стенами монастыря немало знал Юрко. Казаки часто ходили на мелкие вылазки за порохом, вином и «дуваном», приносили пропитание, делились со стрельцами. Не раз они приводили с собой запорожцев-перебежчиков и принимали их в свои отряды. От тех запорожцев Юрко и узнавал новости.
      - Народ поднимается, - говорил он. – Жизни не стало от грабежа. Поляки грабят, каждый князь, каждый пан берет, а потом приходят другие и снова грабят. От Вора едут мытники, берут последнее на подати. Ну, и запорожцы не гнушаются мужицким добром.
      - Не жалуют казаков на Руси, - добавил Андрей довольно ехидно.
      - Казаки разные, - возразил Юрко. – А слава черная на всех нас ложится. Вон, запорожец Семен Подопригора говорил про своего атамана Наливайку. Злобствовал тот Наливайко всю зиму у Владимира и Суздаля. Мужиков казнил, на кол сажал. Семен говорил, Наливайко на спор рубил мужикам головы, мол, с одного удара голова с плеч. Чуть не сотню мужиков зарубил своей рукой. Потом не поделил добычу со Зборовским, тот его велел повесить.
      - Сколько таких наливаек бесчинствует на Руси, - печально проговорил брат Ферапонт. – Потому казаков народ и не жалует.
      - Оно и обидно, - согласился Юрко. – А почему казаки бесчинствуют? Ну, запорожцы, - злее нет врага для русского народа. А донцы, да азовцы, кубанцы, терцы, - народ вольный, плати им жалованье, будут верно служить. Так царь да бояре за людей их не считают. В смертную рубку – казаков вперед. Кончилась битва, - казакам ни жалованья, ни пропитания, ни припаса. Как хочешь, сам добывай. Вот и добывают. Мои хлопцы без дувана с голоду бы померли, голыми задами сверкали бы. Хорошо, воевода Голохвастов сквозь пальцы смотрит на наши вылазки. И порох мы давно тратим только польский. А запорожцам – лишь бы напакостить, надо, не надо, грабят. Тот же Семен говорил, у Наливайки казаки в деревнях, что сами не съедят, - кидают в навоз, конями топчут. Тут не дуван, а власть туманит головы. Ох, портит людей власть.
      - Не власть портит людей, - сурово возразил брат Ферапонт, - но во власть рвутся порченые люди. Бога забывают такие властолюбцы. Твои-то казаки много ли в храмы ходят? Потому и бесчинствуют, не боятся Божьего гнева.
      Юрко покосился на брата Ферапонта, ухмыльнулся зловредно.
      - Наливайко, сказывал Семен Подопригора, баб обесчестил тысячи! Девок попортил – без числа!
      Брат Ферапонт в ужасе закрестился, забормотал молитву, а Юрко продолжал с той же насмешкой в голосе.
      - А сами бабы? Их родичи выкупают у Наливайки, так они сами прибегают назад. Понравились им казаки, по нраву пришлись!
      - Тьфу на тебя! - в сердцах воскликнул брат Ферапонт.
      - Юрко! – укоризненно одернул друга Андрей.
      - А чего он: Бога забыли, в храмы не ходят! Ну, ладно, брат Ферапонт, прости меня. А дворяне, бояре да князья больно помнят Бога? Перебежчики говорят, когда они бились с ополченцами, так дворяне из ополчения сами набрасывались на мужиков, били их в спину, отбирали пушки и к тушинцам переходили. И царь наш московский, и патриарх твой Гермоген, - давно пора отогнать ляхов от святой Троицы. Отгонят Сапегу, - Лисовский сам уйдет. Так нет же. Кабы не наш дуван, казаки наши с голоду бы подохли, в Троице ни одного казака не осталось бы!
      Долгорукий опять помирился с Голохвастовым, и теперь они вместе ежевечерне предавались питию наливок и настоек в трапезной. Однажды утром весьма хмельной князь увидал Андрея у трапезной, заулыбался во весь рот, позвал его. Андрей нехотя подошел.
      - Осуждаешь, племянник? Не суди, да не судим будешь. – Он дружески хлопнул Андрея по плечу, едва удержался на ногах. – А как не пить? Мы приступ отбили, поляки сидят смирно, только и возрадоваться питию. Что будет завтра – человеку знать не дано, один Господь ведает судьбу человеков.
      А близкое будущее не сулило сидельцам ничего хорошего. На очередном совете оба воеводы сидели хмурые и вроде даже трезвые.
      - Опять беда надвигается, - заявил князь. – Получил я верную весть. Прав оказался воевода Алексей Иваныч. Король Сигизмунд собрал превеликую рать, двинул на Русь, осадил Смоленск!
      Полковники и сотники от этой вести зашевелились, загудели. Весть и в самом деле недобрая, - думал Андрей. – До сих пор защитники Троицы отбивались от шаек самовольных князей и панов, которых объединяла лишь неутолимая жажда овладеть сокровищами Троицы. Король Сигизмунд не останавливал разбойников, отпускал на Русь своих противников-шляхтичей, сам же не вмешивался в русские дела. У него в Польше шла своя смута, рокош по-польски. А самовольные князья и паны не больно-то ладили друг с дружкой. Лисовский, Рожинский, Зборовский, Вишневецкий, братья Тышкевичи, казачьи атаманы частенько перечили Сапеге, рубились друг с другом, по своей воле уходили от Троицы на грабеж. Из шести приступов враги лишь два раза дошли до стен, а четыре раза их воеводы не сумели договориться между собой. Отряды поляков, воровских казаков и тушинцнв действовали каждый сами по себе, и приступа не выходило. Даже обе вылазки его маленького отряда получились удачными лишь потому, что осаждающие не доверяли друг другу и охотно поверили в «измену».
      Теперь же, когда польский король объявил войну московскому царю, и на Русь пришло королевское войско, беда усугубится, а уж им в Троице с ее несметными сокровищами, придется несказанно тяжелее. Король Сигизмунд пожелает сам завладеть сокровищами «каменного лукошка с яйцами», его обученные солдаты будут лезть на стены день за днем, ночь за ночью, на полное истощение сидельцев. А в Троице почти не осталось  ни воинов, ни боевого припаса.
      В палате гудели голоса. Долгорукий не вмешивался, пусть каждый поймет опасность. Потом он стукнул кулаком по столу, разговоры смолкли.
      - Князь Григорий Борисович, скажи, - спросил Голохвастов, - много ли войска привел Сигизмунд под Смоленск?
      Долгорукий разладил на столе бумагу, которая лежала перед ним.
      - Много! Одной конницы польской у Сигизмунда 12000, пехоты иноземной 5000, запорожских казаков тысяч 15, да отряд татар без числа. И привез Сигизмунд, кроме того, осадные пушки с ядрами по пяти пудов и более, стенобитные орудия и множество пороков-катапульт.
      Опять зашумели, задвигались полковники и сотники. Снова князь помолчал, пока новость не обсудили. Голохвастов снова спросил:
      - А я слыхал, в Польше шляхта не больно-то слушает короля Сигизмунда. Главный их гетманок, князь Жолкевский, будто отговаривал короля и противился походу на Московию. Выходит, не отговорил?
      - Да, воевода Алексей Иваныч, в Польше своя смута, свой рокош. Однако Сигизмунд укоротил своевольников и вот – пошел на Русь. Он не захотел сразу идти на Москву, решил проверить свои силы на Смоленске. Теперь нам одна надежда – стойкость смолян. Устоят они, - Сигизмунд дальше не пойдет. На наше счастье, польский сейм не дал Сигизмунду денег на поход, король собрал войско на свое золото.
      - В Смоленске воеводой князь Михаил Борисович Шеин, - уточнил Голохвастов. – Воин весьма опытный и твердый духом.
      - Да поможет Господь смолянам, - перекрестился архимандрит.
      - Да уж, - хмуро заметил Долгорукий, - на Бога вся надежда. На Бога да на рознь врагов наших. Ни Сапега, ни другие польские паны, которые стоят за Тушинского Вора, не рады приходу Сигизмунда. Боятся, отнимет он у них славу, да богатства. В Тушине шляхта сговорилась на конфедерацию против короля. Заправилой там пан Мархоцкий, наш кум Рожинский тоже заодно с конфедератами. Сигизмунд прознал про то, послал в Тушино пана Стадницкого, дабы уговорить конфедератов встать на сторону короля, а Вора изгнать. Рожинский уговаривал и Сапегу войти в конфедерацию, да тот отказался. И для нас это тоже опасно. Теперь Сапега меж двух огней, - с одного боку король, с другой – конфедераты. Он не отступится, пока не завладеет богатствами Троицы прежде них всех. Надо ждать приступа.
      - Н-да, - протянул Голохвастов. – А у нас припасу – кот наплакал. И главного припасу нет совсем.
      Все с недоумением посмотрели на воеводу, тот пояснил:
      - Отец Родион столь бережливо дает пропитание, что отхожие места пустые!
И он громко захохотал.
      Смех-смехом, а готовиться к приступу надо. Из кладовых отца Родиона выгребли остатки смолы, выскоблили добела огромные лари, набралось по бочке на стену. По ночам монахи выводили мужиков и баб за ворота, они скоблили смоляные потеки со стены, сдирали с земли росплески смолы от прошлых приступов. Набрали еще по бочке на стену.
      Умельцы из монастырских служек, мужиков и стрельцов мастерили самострелы и луки, точили деревянные стрелы. При ночной вылазке казаки притащили из сожженной Кузнечной слободывсе уцедевшие наковальни и меха, в монастырских службах мужики сложили из камня новые горны, приспособили меха, кузнецы перековали мелкое железо в полосы, нарубили треугольные срезни – самые простые наконечники для стрел. Наковали множество чесноков, набросали их у стен. Все проходы на стенах забили камнями. В избытке запаслись водой под стенами, сложили тут же запасы дров, прикрыли их от дождя.
      Пошел второй год осадного сидения. 23 сентября отслужили молебны, отстояли всенощную во спасение святой обители от врага. Половина сидельцев поочередно неотлучно стояли на стенах. Все, и стар, и млад, мужики и бабы исповедались и причастились в ожидании смертной битвы, клятвенно целовали серебряную раку с мощами святого Сергия  в Троицком соборе.
      На Андроника в польском стане с утра поднялась суматоха. Архимандрит тут же приказал бить во все колокола, непрерывно совершать службы во всех храмах. Андрей поднялся на стену. К его удивлению, над Запасной стеной не гремела музыка, и поляки не плясали. Они строились в отряды, и к обеду потянулись конными и пешими колоннами позади Запасной стены на Угличскую дорогу и на Дмитровскую. Почему они уходят? Неужто снимают осаду?
      Часть поляков ушла, но у стен осталось немалое их войско. Сидельцы удвоили внимание. Шли дни за днями, однако ничего не менялось. На апостола Луку Андрей со стены увидал на Угличской дороге за Вондюгой, куда он столько раз водил свой отряд за дровами в Мишутинский лес, небольшое облачко пыли. Осень стояла сухая, дождей не выпадало уже две недели, и пыль клубилась, будто знойным летом. Облачко быстро приближалось. Вот оно скатилось в овраг к Вондюге, и вскоре из оврага выскочили всадники, десятка два. Они скакали бешеным галопом прямо к Конюшенным воротам.
      Андрей насторожился, не обман ли какой затеяли поляки. Разглядеть всадников он еще не мог, но увидал, что по одежде они не похожи ни на шляхтичей, ни на казаков. Маленький отряд быстро приближался к монастырю, и вскоре скрылся за выступом Плотничьей башни.
      Ни пушечных, ни пищальных выстрелов не слышалось, но от Каличьей башни донеслись приглушенные расстоянием крики. Уж не гонцы ли это долгожданные от князя Скопина? Эх, сбегать бы, посмотреть! Андрей переглянулся с Кирдяпиным, у того горели глаза. Оставить его за старшего и сбегать? Андрей посмотрел на Угличскую дорогу и насторожился. За Вондюгой росло новое облако пыли, побольше первого. И вот к оврагу  вынесся еще один отряд, много больше первого. Яркие жупаны, блестящие нагрудники и шлемы, - поляки! Всадники скатились в овраг, выскочили на ровное место.
      С Каличьей башни загрохотали пушки, башню окутали белые облака порохового дыма. Несколько коней грохнулись на землю, несколько шляхтичей свалились с седел. Пушки громыхнули еще раз, опять забились кони на земле, покатились упавшие всадники. Поляки замедлили разбег, стали рассыпаться по сторонам. В третий раз прогрохотал пушечный гром. Всадники развернулись, помчались обратно к Вондюге и скоро скрылись за краем обрыва.
      - Сотник! – возбужденно выкрикнул Кирдяпин. – Дозволь, я сбегаю? Вдруг это подмога, гонцы?
      Андрей тяжко вздохнул. Сам он не должен оставлять стену.
      - Беги, Кузьма. Только быстро. Мало ли что.
      Однако Кирдяпин застрял у Каличьей башни надолго. Андрей и стрельцы извелись от нетерпения. По монастырскому двору к Каличьей башне пробежали бабы, мелькнул золоченый еловец, - сам Долгорукий туда поехал. Выходит, прибыли важные гости. Неожиданно колокола Никоновской церкви зазвонили благовест, но другие храмы не подхватили ликующий набат. Наконец, явился Кирдяпин. Андрей хотел отругать его за мешкотню, но у того глаза сияли таким восторгом, что язык не повернулся говорить суровые слова.
      - Сотник! – кричал Кирдяпин на бегу. – Братцы! Подмога идет!
Стрельцы и монахи забыли про бойницы, сгрудились в узком проходе вокруг Кирдяпина и Андрея.
      - Сам видал! – возбужденно говорил десятник. – Гонцы! В синих кафтанах! Двадцать человек! Сотник у них Данила Луков. От Калязина скакали сто верст, считай, без передышки! К нам подмога идет, целый полк!
      Стрельцы радостно зашумели, даже монахи заулыбались, закрестились.
      - Стрельцы, что ли? – спросил кто-то. – В кафтанах синих?
      - Ополченцы!
      - Казаки, выходит?
      - Тьфу! Говорят тебе – ополченцы. Посадский люд, мужики. Сотник, забыл я, тебя князь-воевода зовет.
      - Чтоб тебя! – рассердился Андрей. – Не мог сразу сказать.
В княжеской палате кроме обычных участников совета сидел незнакомый воин средних лет в синем суконном кафтане, в черных яловых сапогах, на коленях у него лежала синяя же шапка, похожая на стрелецкую.
      - Вот, товарищи мои, - радостно объявил князь. – Радость у нас! Сотник Данила Луков привез весть. Войско князя Скопина и шведского воеводы Делагарди разбили под Калязином Сапегу! Так, сотник Данила?
      - Так, воевода, - коротко ответил гонец.
      Долгорукий помолчал, дабы все прониклись важностью происходящего. Все  уже слышали о прибытии гонцов, но толком никто ничего не знал. Изумления никто не показал, но лица осветила радость. Святые отцы многократно перекрестились, Голохвастов стукнул кулаком по колену, Юрко толкнул Епифанца в плечо. Князь удовлетворился общей радостью и продолжил.
      - Князья Скопин и Делагарди не решились идти к Москве, выходит, не придут и к Троице. Они опять отошли на Ярославль, Углич и Ростов. Туда подходят ополчения из северных городов. К нам князь Михаил Васильевич послал полк воеводы Давыда Жеребцова. Так, сотник Данила?
      - Так, князь, - все так же коротко подтвердил гонец. Посланец воеводы Жеребцова не отличался разговорчивостью. Он с любопытством поглядывал на собравшихся из-под густых темно-русых бровей, но лишних слов не говорил.
      - Так вот, продолжал Долгорукий.- Со стен никому не уходить, смотреть в оба, как бы супостаты какую гадость не подстроили. Сапега может затеять битву с полком Жеребцова, а то и на приступ пойдет. А ты гость дорогой, скажи, что делается на Руси. Мы тут в осадном сидении больше года вестей не получаем.
Данила Лукин чуть склонил голову, еще сильнее прищурил глаза, - не иначе, из торговых, решил Андрей, сто раз отмерит, а отрезать не отрежет, - и приятным баском степенно заговорил, сильно выделяя «о».
      - Что в России, спрашиваешь, князь? Смута в России, как и год назад, даже хуже. Однако народ разобрался, поднимается против Вора, поляков да черкасов.
      - Ты-то сам откуда, сотник Данила?
      - Костромские мы. Вся моя сотня костромские. Собрал народ, у кого что было, снарядили ополчение. Сукно хорошее купили, бабы кафтаны сшили. Скорняки сапоги яловые стачали каждому. Да что говорить, народ понимать стал, идет в ополчение, последнее добро отдает.
      - Про воеводу своего, Давыда Жеребцова расскажи, сотник Данила.
      - А что говорить? Добрый воевода.
      - Откуда он?
      - Мужики говорили, по роду ржевский он. Крепкий мужик, но своевольный. У Бориса Годунова не в большой чести был, Самозванцу крест целовать отказался.  Царь  Василий тоже его не жаловал, послал в Мангазею воеводой. Там Жеребцов, говорят, добрый кремль срубил. А этим летом он с сотней сибирских казаков пришел из Мангазеи, мы выбрали его воеводой, освободили Кострому от воров и пошли на Калязин к князю Скопину.
      - Князь Григорий Борисович, - не вытерпел отец Родион. – Дозволь спросить сотника Данилу. А скажи, православный воин, что везет в обозе ваш отряд?
      Андрей усмехнулся. Кто про что…
      - Хлебушко везем. Слыхали мы, с хлебушком у вас не густо.
      - Весь подъели, - подтвердил отец Родион. – А овощей не догадались прихватить? Капусту, ну там репу, лучок?
      - А чего везти капусту за сто верст? Мы шли, в деревнях капуста добрая, и репа не собранная еще. Дозволит  Жеребцов, сходим за капустой и за репой.
      Долгорукому эти слова заметно не понравились. Ишь, Жеребцов им дозволит. А не дозволит Жеребцов, - тогда как? Князь нахмурился и спросил:
      - Князь Михаил Васильевич Скопин грамоту мне послал?
      - Послал, как иначе. У Жеребцова грамота.
Долгорукий пристукнул кулаком.
      -Да что мы, - дорогих гостей баснями кормим! Отец Родион?
      - Конечно, конечно, - встрепенулся ключник. - Банька, потом потрапезуем осадной нашей пищей. Милости прошу. День праздничный, скоромный.
      - А где мы поселим полк воеводы Жеребцова?
      - Найдем! Места теперь много.
      Отец Родион обильно попотчевал гостей щами из квашеной травы с соленой говядиной, копченой красной рыбкой, соленой белой. Воеводы угощали гостей наливками и настойками и угощались сами с полковниками от души. А сотники со своими стрельцами и казаками, монахи и мужики стояли на стенах, тут же спали. И смотрели во все глаза на Угличскую дорогу, каждому хотелось первым увидеть столь долгожданную подмогу. Под стеной у чанов с водой и смолой спали бабы, для тепла они улеглись на дрова и укрылись всяческим тряпьем.
      Перед рассветом Андрей услышал на польской стороне шум и голоса, однако тревога оказалась ложной, видно, вернулся один из разбитых под Калязиным польских отрядов.
      Утро и половина дня прошли во все нарастающем нетерпении. Октябрь продолжал баловать на редкость ясной погодой, в отличие от слякотного прошлого года. Свободные стрельцы нежились на солнышке, даже сдержанные монахи старались хоть немного погреться в теплых лучах. Уже после обеда далеко за Вондюгой на Угличской дороге поднялись клубы пыли. Пыльный след медленно приближался, и вот из-за леса к обрыву правого берега Вондюги выехал небольшой отряд всадников, а за ним потянулась длинная темная колонна пеших и конных. Передний отряд всадников спустился в овраг, поднялся из него и остановился.
      У Андрея тревожно забилось сердце. Проклятое место! Как раз там, на подъеме от Вондюги погиб верный и надежный его соратник Наумов со всем своим десятком. Андрей поглядел за Глиняный овраг. Вдруг поляки сейчас бросятся на полк Жеребцова, как тогда, зимой, на его маленький отряд? Ведь у Жеребцова полк тоже не больно велик, от головных всадников до последних рядов пеших ополченцев всего сажен сотни три, от силы четыре.
     Однако поляки не собирались затевать битву с пополнением. На Запасной стене густо толпились шляхтичи, их, пожалуй, наберется куда больше, чем ополченцев, однако они лишь смотрели на приближающийся отряд, размахивали руками. Но тревога все не отпускала Андрея. Если все эти поляки сейчас бросятся на полк Жеребцова, - они просто сомнут их, как сотня верховых смяла, растоптала и изрубила десяток Наумова на этом самом месте! А сидельцам некого послать навстречу Жеребцову, иначе никого не останется на стенах.
      За Глиняным оврагом, за Вондюгой раздались выстрелы пушек, это поляки пытались обстреливать ополченцев. Однако ядра падали далеко от отряда, чуть дальше половины расстояния, и польские пушкари вскоре прекратили пальбу, решили не переводить порох попусту. Потом из-за края Запасной стены вырвался большой конный отряд, помчался галопом на ополченцев. Те остановились, развернулись в сторону всадников, укрылись за бревенчатыми щитами на подводах, дружно грянули из сотен пищалей. Несколько шляхтичей свалились с седел, остальные рассыпались и повернули обратно.
      Ополченцы двинулись дальше. И вот из оврага уже поднимаются сотнями пешие ополченцы, за каждой сотней шел небольшой обоз, опять сотня пеших, опять обоз. На дальней стороне к оврагу подходила последняя сотня, скоро весь отряд окажется в виду монастыря.
      Дрогнул воздух от гулкого звона множества колоколов. На всех храмах враз затрезвонили, зазвенели, загудели колокола. Частые волны ликующих звуков колоколов наполнили, казалось весь окоем. Андрей снял шапку, перекрестился, стрельцы встали на колени, монахи запели что-то торжественное и радостное.
Головные всадники отряда остановились, слезли с коней, сняли шапки и шлемы, встали на колени, закрестились. Весь отряд Жеребцова, все 900 человек, разом повалились на колени, сорвали с себя шапки, крестились, кланялись в землю. У Андрея защемило сердце, и в то же время тревога вспыхнула с новой силой. Если сейчас поляки бросятся на отряд, - страшно подумать!
      Он тут же отбросил тревожные мысли. Русские люди из множества северных городов, мужики из далеких глухих русских деревень впервые в жизни увидали святую Троицу, ее золотые купола, ее белые стены, закопченные порохом, залитые смолой, в щербинах от польских ядер, услышали никогда не слыханный ими благовест, - и встали на колени! Нет на русской земле человека, который не знает о сердце русского православия, обители Пресвятой и Живоначальной Троицы, не слышал о твердости ее защитников. На всей русской земле за долгие годы Смуты лишь Троица не склонилась перед врагами, только ее защитники не прельстились лживыми посулами Тушинского Вора и всяческих самозванцев. Города и селения, посады и деревни открывали ворота перед Вором, перед поляками, перед черкасами, перед мелкими самозванцами, их жители целовали крест Тушинскому царю и ложному патриарху Филарету. А Троица одна стояла гордо и непреклонно за народ русский, за веру православную.
      - Ах ты, Господи… - послышался сзади прерывающийся голос.
      Андрей оглянулся. У соседней бойницы стоял Кирдяпин без шапки, смотрел на коленопреклоненных ополченцев, и в глазах его блестели слезы.
      Защитники встретили долгожданных боевых товарищей куда торжественней и радостнее, чем если бы встречали царя. Они обнимали и целовали ополченцев, бабы вешались им на шею, радостным возгласам и расспросам не виделось конца. Три  дня не умолкал малиновый перезвон, архимандрит Иоасаф, и все монахи без устали служили молебны во всех храмах, пели псалмы. Стрельцы, казаки, мужики и даже бабы водили дорогих гостей по двору и гордо показывали свое небогатое осадное хозяйство.
      Ополченцы радовались и удивлялись не меньше. Они с разинутыми ртами ходили по монастырскому двору, срывали шапки у каждого храма, задирали головы на сияющие под солнцем золотые купола, робко входили в храмы, останавливались на пороге и замирали. Все до единого отстояли долгую очередь, чтобы приложиться к серебряной раке с мощами святого чудотворца Сергия Радонежского. Суровые мужики, видевшие за годы Смуты немало бед и горестей, подолгу молча стояли над бесчисленными могилами возле храмов и под стеной от Сушильной до Уточьей башни, крестились, бормотали молитвы, качали головами.
      Отец Родион распорядился без перерыва топить все три бани, ополченцы после битвы под Калязиным и долгого перехода к Троице парились до бесчувствия. Три дня на дворе стояли дощатые столы с лучшим, что оставалось у сидельцев. Ополченцев кормили жирными щами из соленой говядины и квашеной травы, угощали соленой и копченой красной и белой рыбой. Жеребцов привез в обозе зерно и муку, коровье масло, соленое свиное сало, и это тоже без особой бережливости шло на угощение.
      Когда улеглись радости встречи, воеводы собрали совет. К удивлению Андрея, во главе стола сидели вместе Долгорукий и Жеребцов, причем князь занимал место слева от Жеребцова и выглядел не сильно радостно. Выходит, князь Скопин в своей грамоте поставил главным воеводой Троицы Жеребцова!
      Жеребцов решил идти на большую дальнюю вылазку за пропитанием. Ни ему, ни ополченцам не больно понравились щи из травы и соленая конина с говядиной, которые, к тому же начинали попахивать от долгого хранения. Долгорукий возражал, он ждал приступа и не хотел отпускать большой отряд, который в вылазке мог понести большие потери. Однако Жеребцов не послушал князя и увел отряд по знакомой ему Угличской дороге. Монастырский двор опять опустел, и защитники почувствовали себя осиротевшими.
      Отряд вернулся через четыре дня с богатыми запасами пропитания, пригнал большое стадо скота и возы сена. Кладовые отца Родина пополнились горами мешков зерна и муки, капусты и репы, лука, укропа и чеснока, множеством кадушек и бочек с солеными огурцами. Ополченцы догадались даже привезти несколько возов сушеных грибов! В службах застучали ножи и лопаты, мужики и бабы рубили капусту на засолку. Вместо опостылевшей солонины теперь все защитники ели наваристые щи из свежей говядины с настоящей капустой, репой и солеными огурцами! Отец Родион выделял каждому едоку огромные куски пышного пшеничного хлеба. Истомившиеся на однообразной и не очень вкусной пище сидельцы поглощали лук и чеснок целыми головками, а укроп – пучками. И все это сдабривалось кружками монастырских наливок и настоек из неиссякаемых подвалов отца Родиона.
      А Долгорукий осерчал на своевольного Жеребцова, между ними состоялся шумный и долгий разговор, в котором участвовал и Голохвастов. Князь перестал звать Жеребцова и его сотников на свои трапезы, и теперь он с Голохвастовым и полковниками предавался питию отдельно от ополченских начальников.
А потом воеводы снова собрали совет. Долгорукий заявил, что пора начинать вылазки за дровами. Запасы от польских лестниц и турусов кончаются, а впереди – морозы.
      - Теперь у нас народу хватает, - сказал князь, - поляки пока сидят смирно, можно делать большие вылазки. Стрельцы и казаки останутся на стенах. А твои ополченцы, воевода Давыд, пускай ходят в Деулинский лес и в Мишутинский овраг.
      Однако Жеребцов воспротивился. Все ополченцы многократно слышали рассказы защитников о кровавых вылазках за дровами в прошлую зиму, и воевода  не хотел губить своих людей понапрасну. После небольшой словесной перепалки Жеребцов повернулся к архимандриту, отцу Родиону, отцу Никандру, перекрестился, поклонился и сказал:
      - В Троице дров в достатке. Святые отцы дозволят разбирать деревянные строения, снять крыши, полы, стропила. Понятно, не сразу все, а помаленьку. Долго нам тут не сидеть, скоро придет войско князя Скопина-Шуйского, и поляки снимут осаду. Благословите, святые отцы, такое богоугодное дело, чем попусту губить людей из-за дров.
      Архимандрит подумал, пошептался с отцом Родионом и казначеем отцом Никандром, - и благословил сие богоугодное дело. Зато Долгорукий разобиделся совсем.
      - Выходит, я душегуб? Зря гонял людей на смерть ради дров? Да мы бы тут все вымерзли как клопы, кабы не вылазки за дровами!
      После этого он и Голохвастов неделю без передышки предавались питию.
Поляки продолжали сидеть смирно, воровские казаки на Волкуше и у Рыбной слободы показывались редко и малыми кучками, видно, Лисовский опять ушел на воровской промысел. Перебежчиков становилось все больше, и они показывали, что Сапега редко появляется под Троицей и лишь для того, чтобы забрать еще один отряд, а Лисовский завяз в битвах с ополченцами у Костромы. Однако осаду враги держали крепко, и при любой попытке защитников выйти из ворот осыпали их ядрами и пищальными пулями.
      Долгорукий мрачнел все больше. Князь видел, что он теряет власть в монастыре. Давыд Жеребцов взял весь хлеб и все пропитание на себя, выделял монахам необходимое на каждый день. На помол муки из зерна он ставил своих ополченцев. Без согласия князя он два раза выводил свой отряд на большие ночные вылазки за порохом и за пленными для тяжелых работ. К тому же тайные послания к Долгорукому перестали приходить, и князь не знал, что делается в Тушине и в Москве. А князь Скопин-Шуйский по-прежнему не торопился идти к Москве и снимать осаду с Троицы.
      Уже после Рождества гонец принес Жеребцову весть от Скопина. Большой воевода писал, что его войско с наемниками князя Делагарди отбили у Сапеги Александровскую слободу, и что туда же подошел от Нижнего Новгорода князь Шереметев с большим ополчением. Князь сообщал также, что посылает из Александровской слободы отряд воеводы Григория Валуева в 600 ополченцев.
      На спешно собранном совете воеводы решили готовить большую вылазку для встречи отряда Валуева. Долгорукий и Голохвастов хотели ждать подхода ополченцев, а потом, если поляки и казаки кинутся на них, ударить им в спину. Жеребцов настаивал не ждать, а сразу пройти всеми силами сзади по лагерям осаждающих и разгромить их. Для того надо разделиться на четыре отряда и при подходе отряда Валуева ударить с четырех сторон: на поляков - с обоих концов Запасной стены, а на лисовчаков – от московской дороги и от Рыбной слободы.
      - Сил у нас мало, - возразил Долгорукий, - мельчить их - себе во вред. Мы тут отбиваемся чуть не полтора года, а теперь можем все потерять в один день.
      Спорили долго, но Жеребцов стоял на своем. Договорились ждать подхода отряда Валуева. Жеребцов разделит свой полк на два отряда, один пойдет навстречу Валуеву по Александровской дороге, а второй отряд ударит по лагерю Сапеги с левого края Запасной стены, от Красной горы. Тогда сапежинцы не сумеют прийти на помощь черкасам. А остатки осадных сидельцев, и стрельцов, и казаков, собрать в засадный полк, который в решительный момент битвы ударит врагам в спину.
      - В башнях хватит половины пушкарей, на стенах - монахов и мужиков, - твердо говорил Жеребцов. – Ляхи не готовят приступ, ни лестниц, ни турусов у них не видать. Откроем для моего первого отряда и для встречи Валуева Красные ворота, а для моего второго отряда – Водяные. Поставим в каждых воротах по десятку пушек, пушки надо зарядить не ядрами, но рубленым железом, «орехами». Да в пушки набить пороху по полтора заряда, тогда убойная сила станет сажен на сто, а то и сто пятьдесят. Разорвет пушку-другую – не беда. И в каждый мой отряд надо дать по десятку пушек с «орехами». Страшное дело «орехи», сам видал, одна пушка косит ворога на сто сажен.
      И Долгорукий, и Голохвастов поначалу упирались против такого  рискованного замысла, но все-таки согласились. Долгорукий на этом совете вообще почти не говорил и все больше хмурился. Жеребцов окончательно убедил его и Голохвастова тем, что если сейчас не разбить супостата, то придется еще полтора года сидеть в осаде.
      В тот же день сидельцы и почти все ополченцы, кроме караульных принялись рубить железо и молотами окатывать рваные куски его в «орехи». Страшный грохот и лязг не умолкали в монастыре два дня и две ночи. Пушкари и стрельцы стаскивали пушки с верхних рядов башен, устанавливали их в воротах и на санях за бревенчатыми щитами. В башнях монастыря осталось чуть больше половины пушек, а на стенах всего-навсего две сотни монахов и мужиков.
      На третий день дозорные с Воротной башни увидели вдалеке на Александровской дороге черную ленту войска. Воровские казаки от Рыбной и от Служней слободы тоже разглядели приближающихся ополченцев, забегали, засуетились, и вскоре два больших конных скопища двинулись с двух сторон, от Терентьевской рощи через Сазонов овраг и от Служней слободы вдоль Служень-оврага к Александровской дороге. Тут же загремели их пушки с высокого обрыва Кончуры, но ядра не достигали цели.
      Воеводы в монастыре на этот раз действовали в полном согласии с решением, принятым на совете. Долгорукий расставил оставшиеся пушки в подошвенных каморах башен и в двух открытых воротах, монахов и мужиков поднял на стены. Одни отряд ополченцев  с десятью пушками на санях под командой сотника-ополченца Серафима Сучкова вышел из Водяных ворот и рысью направился к южному краю Запасной стены. Жеребцов с десятью монастырскими пушками на санях повел свой второй отряд из четырех сотен от Красных ворот по Александровской дороге навстречу Валуеву. Голохвастов собрал небольшой засадный полк из двух неполных сотен стрельцов и двух сотен казаков в Сушильной башне у Потайных ворот. Отсюда быстрее всего можно подоспеть в битву, откуда бы ни попытался враг привести подмогу.
      Голохвастов отправил Андрея на Сушильную башню и велел смотреть во все глаза на все четыре стороны. Андрей взял с собой Кирдяпина, Горюн, конечно, увязался за ними. Андрей с трудом взобрался на верхушку шатровой крыши башни, откуда хорошо просматривались все окрестности монастыря. Сначала он посмотрел в сторону Красной горы. Ополченцы Сучкова бегом перебрались по льду Кончуры, поднялись по косогору и уже скрывались за левым краем Запасной стены. Поляки не ждали дерзкой вылазки, их пушки с Красной горы с запозданием принялись палить на вылазным, несколько ополченцев остались лежать на снегу, но отряд уже скрылся за валом. Оттуда послышалась приглушенная расстоянием ожесточенная пищальная пальба. Ополченцы стреляли залпами, поляки огрызались разрозненной пищальной трескотней.
      Андрей посмотрел на Александровскую дорогу. Там черкасы со стороны Сазонова оврага уже подскакали к отряду Валуева на убойный выстрел пищали, между ними и ополченцами завязалась оживленная перестрелка, но на сабельный удар казаки не решались. В отряде Валуева оказалось множество саней с установленными на них невысокими бревенчатыми щитами. Ополченцы под прикрытием этого «гуляй-города» были недосягаемы для казачьих пуль, а их выстрелы разили врагов без промаха.
      Однако к Александровской дороге быстро скакал большой отряд лисовчаков вдоль Служень-оврага, враг мог ударить ополченцам с незащищенной срубами стороны. Но к месту схватки бегом приближался отряд Жеребцова, пушкари уже стаскивали пушки с саней, устанавливали их на снег. Жеребцов зорко следил за ходом схватки и распорядился нацелить пять пушек на Служень-овраг, а пять – в сторону Сазонова оврага. Его пешие ополченцы построились по сотням в десять рядов и встретили казаков дружными, частыми залпами. Стреляли рядами, тут же весь ряд падал на колено, ополченцы заряжали пищали, а следующий ряд прицельно палил и опять освобождал обзор.
      И тут раздались громоподобные пушечные выстрелы. Жеребцов знал, что говорил об «орехах» и о полуторном заряде пороху. Первые же выстрелы по казакам проделали заметные бреши в конных толпах. Черкасы десятками валились с седел, их задетые «орехами» кони бились в снегу, кони без седоков мчались во все стороны. А пушкари продолжали свою страшную работу.
      Вот от отряда Жеребцова отделились несколько всадников и поскакали по дороге навстречу уже близко подошедшей подмоге. Оттуда к Жеребцову галопом летел десяток конных, вот они сошлись, оба воеводы подъехали вплотную, обнялись и тут же замахали руками. Жеребцов показывал в сторону Служень-оврага, а Валуев, если это был он, махал рукой в сторону Кончуры и Терентьевской рощи.
      Пальба продолжалась. Черкасы, лихие вояки с мирными людьми,замешкались, побоялись оказаться между двух огней, развернули коней и помчались к своим позициям. Пушки ополченцев били вдогонку, и каждый выстрел валил на снег нескольких всадников. Андрей удивлялся: пороху всего на ползаряда больше, а грохоту намного больше, «орехи» летели невиданно далеко, и пушки пока оставались целыми.
      Воеводы, видно, договорились. Жеребцов развернул свой отряд вдоль Служень-оврага. Его пушкари и ратники погрузили пять пушек на сани и двинулись к разоренной Служней слободе вдогонку за отступающими казаками. А ополченцы Валуева продолжали палить из пищалей и пяти оставшихся пушек по казакам в сторону Кончуры. Враги и тут не выдержали, развернули коней и помчались вниз по склону к реке.
      Андрей посмотрел на Запасную стену. Пушечный грохот от Александровской дороги заглушал все звуки. Однако из-за левого края Запасной стены к небу поднимались многочисленные хвосты черного дыма. Видно, ополченцы Сучкова зажгли деревянные строения в польском лагере. А на середине длины вала над срубами густо клубился белый пороховой дым, - значит, сапежинцы отступили к центру своего стана.
      Впервые за долгие месяцы осадного сидения Андрей просто смотрел, как сражаются другие. Ему страшно хотелось вмешаться в битву, но он понимал, что запасной полк Голохвастова должен выжидать своего часа. Этот час может и не наступить, но рисковать последними воинами никак нельзя.
      Над Служней слободой тоже заклубился черный дым от подожженных построек, а Жеребцов упорно оттеснял казаков за Уточью башню и за Белый пруд. Выходит, опытный воевода решил идти через Вондюгу и Кончуру навстречу отряду Сучкова позади Запасной стены и разбить сапежинцев до конца. Отряд Валуева почти весь поднялся на обрыв за Кончурой, и в Рыбной слободе тоже загорелись избы. Пока дела у новых воевод шли неплохо.
      Бой продолжался почти весь день. Запасной полк до вечера простоял в готовности под Сушильной башней, но его помощь так и не потребовалась. К вечеру усталые и возбужденные ополченцы Жеребцова подошли к Конюшенным воротам, а уже в сумерках через Красные ворота под торжественный перезвон всех колоколов вошел отряд Григория Валуева. Оба отряда потеряли не больше сотни ополченцев.
      Ликование по случаю небывалой победы продолжалось всю ночь, колокола не умолкали и на следующее утро. Воеводы снова собрались на совет, и Валуев заявил, что не собирается сидеть в тесноте за стенами. Его горячо поддержал Давыд Жеребцов.
      - Надо бить поляков, а не сидеть тут и жевать тухлую конину, - заявил  он. –  Сил у нас теперь хватает.
      Жеребцов решил оставить в монастыре почти все привезенное пропитание и идти с обоими отрядами ополченцев по Угличской дороге навстречу князю Скопину. Защитники монастыря прощались с ополченцами как с родными и не скрывали своей тревоги. Их оставалось совсем ничего, всего-то по две неполных сотни стрельцов и казаков. Архимандрит Иоасаф напутствовал уходящих православных воинов с великой печалью, ибо сильно опасался за сокровища Троицкой ризницы. Если Сапега в последнем отчаянии пойдет на приступ, защитники могут не устоять. Жеребцов утешил игумена.
      - Сапеге теперь не до Троицы. После вчерашнего у него сил на вас не осталось. Он мечется между Вором, королем Сигизмундом и конфедератами. Подмоги ему никто не дает, все ждут, когда он сам приведет свое войско. Приступа не будет. А не сегодня-завтра подойдет князь Скопин-Шуйский, у него 100 000 войска. Сапега не дурак, не станет тут сидеть.
      Зато Долгорукий не скрывал своей радости. Он избавился от сильных соперников и снова становился полновластным воеводой осажденной Троицы. На радостях он угостил уходящих воевод и всех их сотников обильной трапезой с великим питием. А через два дня после ухода Жеребцова и Валуева князь, наконец, получил долгожданную весть от верных людей из Тушина. Он спешно собрал совет, чтобы поделиться новостями.
      - Многие поляки в Тушине ушли от  Вора на сторону Сигизмунда. В Тушине остался один Рожинский со своим отрядом. Черкасы тоже взбунтовались и хотели убить Вора. Тот бежал в Калугу. Да как! Зарылся в навоз на санях!
      - Возблагодарим Господа за великую милость к народу русскому, - истово перекрестился архимандрит. – Теперь у нас один царь!
      - Э-э! – предостерегающе поднял палец Долгорукий. – Цари у нас не уменьшаются в числе, а множатся. Кроме Шуйского в Москве, Вор в Костроме принят с почетом и шлет по русским городам послания, где подписывается царем Дмитрием Иоанновичем. Да Маринка в Тушине объявила царем своего сына Ивана,  младенца, и воровские казаки встали за Воренка. Вот уже третий царь на Руси. И это не все. Русские тушинцы опасаются мести и по совету ложного патриарха Филарета Романова решили отправить князя Салтыкова с послами к Сигизмунду, - хотят просить короля посадить на царский престол в Москве его сына Владислава. Так что, святой отец, у нас четыре царя. Да в Пскове дьякон Сидорка объявил себя царем Дмитрием Ивановичем, и псковитяне присягнули ему. Кого славить будем?
      На мученицу Татиану Андрей разглядел со своей стены великую суматоху в польском стане. Шляхтичи снимали пушки на батареях, увозили их за стену. А там поляки убирали разноцветные шатры и строились в отряды. К полудню по всем окрестностям заполыхали пожары, поляки подожгли уцелевшие теплые строения. Черный дым стлался над Кончурой, над Вондюгой, окутывал монастырь, ибо подул обычный северо-западный ветер. Защитники угрюмо смотрели со стен, как опять во всех слободах горят постройки, поставленные подневольными мужиками на недавних пепелищах.
      Андрей со стены видел, что позади Запасной стены поляки отряд за отрядом уходили по Дмитровской дороге, увозили на санях пушки и весь свой скарб, награбленный в русских городах за пятнадцать с лишним месяцев. Когда последний польский отряд скрылся за далеким пригорком, все колокола Троицы грянули веселый перезвон. Звонари будто состязались в умении, и воздух во всей округе дрожал от могучего радостного звона. Андрей оставил на стене десяток Мальцева, а со всеми остальными побежал к Троицкому собору. Там собрались почти все сидельцы. Такого ликования монастырь не видел даже при встрече отряда Жеребцова. Люди обнимались, лобызались, хлопали друг друга по спинам, толкали под бока, кричали нечто бессвязное, но победное, многие даже плясали от великой радости.
      Долгорукий, однако, опасался польской хитрости и велел оставить на стенах дозорных стрельцов и казаков, а ворота пока держать закрытыми. Он сам ездил по двору на коне весьма веселый и то и дело обращался с благодарственными словами к ликующим защитникам. Он увидел Андрея, подъехал к нему сам, низко нагнулся с седла, чуть не упал и с блаженной улыбкой сказал:
      - Вот теперь, племянник, не грех воздать должное монастырским наливочкам и настоечкам! А ты вот не вкушаешь пития, и многие радости теряешь. 
В тот же день, когда воеводы убедились, что поляки ушли, архимандрит Иоасаф устроил великий крестный ход вокруг неколебимых стен монастыря. Андрей шел со своими стрельцами, и они не уставали удивляться. Стены монастыря, которые они без малого шестнадцать месяцев защищали от врага, выглядели ужасно. Залитые потеками смолы, серы, извести и осадного средства отца Родиона, в щербинах и трещинах от ударов польских ядер, закопченные дымом, они внушали и страх, и уважение.
      Три дня ликовали защитники. Отец Родион с благословения архимандрита Иоасафа раскрыл подвалы и погреба, монахи выкатили во двор двухсотведерные бочки со старинными наливками и настойками. На дощатых столах возле Успенского собора высились горы соленого мяса, холодца из говяжих голяшек, звенья красной и белой рыбы, пласты свиного сала, караваи пшеничного хлеба.
      Новый казначей отец Никандр выдал стрельцам, казакам, мужикам и бабам жалованье за последние полгода из монастырской казны. Жалованье раздали не только живым, но и погибшим, с наказом передать его семьям павших. Жалованье Наумова взял Мальцев и поклялся стрельцам, что передаст его вдовице и двум деткам десятника. Князь Долгорукий хмурился, ибо эта щедрость ложилась долгом на его воеводские плечи.
      А отец Иоасаф и матушка Марфа одарили всех защитников поистине царскими подарками. Выжившим монахам и монахиням из первоначальной братии они саморучно повесили каждому на шею золотые цепи с тяжелыми золотыми крестами, на которых умельцы из монастырских служек всю зиму чеканили  образ святого чудотворца Сергия. Новопосвященные получили серебряные кресты на серебряных же цепочках. Каждый инок, каждая инокиня получили черные суконные рясы и клобуки, да черные покрова из драгоценного шелка.
      Но этим дело не ограничилось. Отец Родион еще в конце прошлой зимы по благословению архимандрита извлек из богатых запасов монастыря тяжелые скатки ярко окрашенного тонкого сукна и холста. По благословению матушки Марфы монахини и швеи из баб с весны не разгибались над шитьем. И теперь все стрельцы получили новые красные кафтаны с серебристыми петлицами, с ярко-желтым подбоем, красные же стрелецкие шапки с дорогой куньей опушкой и зеленые шаровары. На счастье,сукно отливало морковным цветом, как и прежние кафтаны яузцев, и стрельцов новенькое одеяние обрадовало искренне. Они тут же сбросили старое тряпье в заплатах и надели  все новенькое.
      Казакам достались в подарок нарядные жупаны, широкие казацкие штаны и шапки, - все из тонкого сукна самых ярких цветов, которые только нашлись в кладовых. Мужиков наградили теплыми армяками синего сукна и портами из крашеной холстины, а баб порадовали яркими, тоже тонкого сукна поддевками и холщовыми крашеными юбками. Почти все тут же переоделись, и  монастырский двор среди холодной зимы расцвел, будто лесная поляна в жаркий летний день. 
      На четвертый день после ухода поляков, в попразднование Богоявления, через Красные ворота в монастырь под малиновый звон всех колоколов въехал на могучем гнедом коне славный воевода князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. 


Глава 16. Разлука

      - Возблагодарим Господа за спасение святой Троицы и наших жизней, - негромкого проговорил брат Ферапонт. – Радость свершений и ликование побед укрепляют слабых, однако лишь горечь поражений и тяжесть кровавых утрат во имя великого дела куют истинную твердость духа народов и каждого человека.
      Три друга стояли на стене у Воротной башни и смотрели вниз на торжественный отъезд князя Василия Скопина-Шуйского из монастыря со всем войском. В душе у каждого кипели чувства, и они в молчании вспоминали долгие месяцы осадного сидения, когда родилась и окрепла их боевая дружба.
      Долгорукий еще оставался в монастыре, он не пошел с войском Скопина под Дмитров, ибо царь Василий отзывал его. Князь собирался отъехать из Троицы завтра утром и пригласил с собой Андрея. Голохвастову с казаками князь Скопин велел оставаться в монастыре до его особого извещения.
      Андрей еще вчера вечером простился со своими соратниками, и душа его сильно томилась от разлуки с верными боевыми товарищами. Стрельцы, а их осталось от тысячи Долгорукого всего полтораста человек, испросили разрешения отца Родиона и поставили праздничные столы в монастырской трапезной. Еды и пития отец Родион выделил им щедро, и они пировали всю ночь. Всех стрельцов, переживших осадное сидение, собрали в две неполные сотни под началом Есипова и Ходырева, и воевода Скопин ввел их в свой княжеский полк.
       Остатки сотни Андрея: двадцать два стрельца, три десятника, да он, - сидели за одним столом. Горюн обещал проститься с товарищами позже, после всенощной, ибо архимандрит Иоасаф просил его в эту ночь петь в хоре. Стрельцы пили настойки и наливки за свою победу, помянули всех павших товарищей, вспомнили ратные дела за шестнадцать месяцев осадного сидения.
      - Прощай, брат боярин Андрей, - сказал за всех на прощанье Кирдяпин. – Не знаю, увидимся ли, это уж как Бог даст. А только все мы согласны в одном. Такого сотника, как ты, вряд ли когда найдем. Много наших полегло, а все гораздо меньше, чем в других сотнях. Любит тебя Господь, помогает и бережет. И мы с тобой были спокойны, из каких переделок выходили! А то оставайся с нами? Нет? Ну, тогда храни тебя Господь. Мы будем помнить тебя по гроб жизни.
      Андрей облобызался со всеми своими стрельцами. Кирдяпин, Сухотин и Мальцев долго обнимали его, хлопали по спине. У всех на глазах блестели       слезы. 
      - Прощайте, братцы. Храни вас Иисус Христос.
      Андрей трижды поклонился стрельцам, касаясь рукой пола, перекрестился, надел шапку, повернулся и пошел, не оглядываясь, чтобы не показать своей слабости. Ему хотелось плакать, и он с трудом удерживал слезы.
    Он решил зайти в Троицкий собор. Там совершал службу сам архимандрит, и Андрей долго стоял, крестился на образа и слушал слаженный хор, который вел могучий приглушенный голос Горюна. Торжественное пение, слова молитвы, мерцающий отблесками полумрак собора немного успокоили его мятущуюся душу. А потом Горюн подошел к нему и сказал:
      - Боярин, отпусти меня Христа ради. Меня отец Иоасаф зовет в монастырь. Ему голос мой по нраву. Дела мои в осадном сидении он зачтет как послушничество и сразу посвятит в чернецы. Много я грехов сотворил, немало душ людских загубил. Меня никто не ждет, родных никого не осталось. Буду отмаливать грехи свои тяжкие да молить Господа за всех нас, а за тебя особо.
      Тут же к ним подошел сам архимандрит. Он выглядел печально.
      - Господь наделил твоего слугу, сын мой, великим даром. Буду рад видеть его среди Троицкой братии моей, вопреки обычаям и указам. Такому голосу пропадать в безвестности – великий грех. 
      Андрей подписал заготовленную архимандритом отпускную грамоту на Горюна, получил благословение святого отца, крепко обнялся с Горюном и ушел из собора. На душе его лежала неподъемная тяжесть. Он остался совсем один, теперь у него ни стрельцов, ни верного защитника.
    На дворе уже светало. Андрей медленно брел к жилью Долгорукого, и вдруг его кто-то тронул за рукав. Он оглянулся. Господи, старая караульная монахиня, кажется, матушка Анисья!
      Монахиня перекрестила Андрея и сунула ему в руку свернутую в трубочку       грамоту.
      - Вот тебе, православный воин боярин Андрей, от нашей Дашутки. Жива Дашутка, здорова. А ты, голова бесшабашная, иди сей же час к матушке Марфе. 
       Матушка Марфа встала навстречу Андрею, протянула руку для лобызания и сказала обычным резким и твердым голосом:
      - Благословляю тебя, боярин Андрей, на славные подвиги. Благословляю вас с Дарьей, моей верной гоф-фрейлиной, на венчание и на долгую счастливую жизнь в согласии, мире и любви. Совет вам да любовь.
      Она вложила в его ладонь тяжелый золотой перстень. В тусклом свете  сверкнул острыми иглами сияющих лучей большой прозрачный камень со множеством граней.
      Он начал благодарить, но бывшая королева Ливонии прервала его.
      - Не надо слов, боярин Андрей. Ты чист душой, оставайся таким.
Она с королевским величием снова протянула ему руку ладонью вниз. Андрей с почтением облобызал руку матушке Марфе и ушел.
      На дворе он развернул грамотку от Дарьюшки.
      «Здрав будь, миленький мой Андрюшенька. Неустанно молю Господа о милости Его к тебе и жду тебя каждый Божий день. Мы с батюшкой пребываем во здравии, он тоже молится за тебя, хотя сильно недужит. Живем мы в Москве, патриарх Гермоген посвятил батюшку в иеромонахи и поставил на храм Всех святых. Прощай, миленький мой. Помни свою Дарьюшку».
      Долгорукий встретил его с пьяной  радостью, которая тут же сменилась такими же пьяными слезами.
      - Не оценил царь-батюшка своего верного слугу, племянник! Я ведь защитил святую Троицу! Никто бы не сумел,  я же спас! А меня…
Он всхлипнул, вытер рукавом глаза.
      - В опалу меня, племянник. Меня! Ладно, не в Пустозерск. В вотчину свою еду, не пожелал царь Василий видеть меня, князя Долгорукого-Рощу! И ладно. Не ради славы, но отечества нашего спасения для! Веры нашей православной!Одно утешение, отец Иоасаф повелел отпустить мне пять бочек столетних наливок, да пять – настоек. Будет чем утешаться в опале.
      А потом пришли минуты тяжкого прощания с верными друзьями. И вот они втроем стояли на стене и молчали. Первым заговорил Юрко. Губы его улыбались, но в глаза таилась печаль. Он спросил Андрея:
      - Ты, Андрюха, конечно, прямо к своей красавице и – под венец?
      - Да, - твердо ответил Андрей. – Только душа неспокойна. Один Бог знает, что ждет нас, а оставлять Дарьюшку вдовой никак не хочется.
      - Так не оставляй, - резонно заметил Юрко. – Тебя удача любит. У казаков это самое главное. Верь в свою удачу.
      - Не оставляй любви своей на позднее время, - добавил брат Ферапонт, - ибо лишь Господу ведомо будущее человеков.
      - Это значит, не тяни со свадьбой, - хохотнул Юрко. – Не то такую красавицу уведут из-под носа.
      Они снова помолчали. Андрей повернулся к Юрко.
      - Ну, а ты что будешь делать?
Юрко сдвинул польскую шапку на лоб, почесал затылок.
      - Хочу проведать родителей своих, батьку и мамку. Отвезу им жалованье за год и весь дуван. А дальше – видно будет. Наверно, вернусь сюда, к Голохвастову, атаман он ничего. А не то пойду к князю Скопину, в полк к Тарасу Епифанцу. На наш век лихого времени хватит.
      Он помолчал и вдруг непривычно мечтательно проговорил:
      - Думка у нас с Тарасом есть. Кончится на Руси смута, вернемся мы на Дон, да устроим там казацкую державу в привольной степи. Без царя, без князей и бояр! Эх, знали бы вы, братцы, какие степи у нас, какая воля!
      И он обратился к брату Ферапонту.
      - И ты, брат, пошел бы со мной на Дон! Казаки – православные люди, поставим тебе на крутом берегу церковь с золотым куполом, станешь у нас главным монахом, как там у вас, - иеромонах, что ли? Будешь наши грехи отмаливать у Господа.
      - Я давно избрал свой путь, - задумчиво отозвался молодой монах. – В Троице грядут перемены, братия должна держаться воедино.
      - А-а! – протянул Юрко. – То-то я гляжу, отец Иоасаф пребывает в печали все эти дни. Его что, - того?
         Юрко сделал жест, будто сощелкивал что-то с большого пальца. Брат Ферапонт кивнул.
      - Увы. Архимандрит Иоасаф вызвал немилость патриарха Гермогена. Ему предстоит вернуться на старое место, в Боровский монастырь. В Троицу же едет игуменом архимандрит Дионисий Зобиновский.
      Андрею стало жаль отца Иоасафа. При всех недостатках архимандрита, - за верность православной вере, за твердость духа патриарх мог бы много выше оценить духовного пастыря Троицы. А Юрко присвистнул:
      - Выходит, у святых отцов своя склоки? Чего они не поделили?
      - Слыхал я, - неохотно проговорил брат Ферапонт, - царь Василий потребовал от отца Иоасафа выдать ему чуть не всю казну Троицы. Мол, нечем платить шведским наемникам. Отец Иоасаф возмутился душой и отказал.
      Юрко покачал головой.
- Смел отец Иоасаф. А что, брат, если тебе этого преподобного Дионисия – того, и самому стать игуменом в Троице?
      - Господь уберег меня от соблазна властолюбия. Если Господь сподобит, я стану разбирать записи святого Сергия. Переведу их на кириллицу, перепишу на лучшую бумагу. Надо сохранить потомкам откровения святого чудотворца.
- Да сожгут их, эти откровения. Ты сам говорил, почти все сжег преемник Сергия, как его, Никон, что ли? А теперь, когда ты переведешь, сожгут и остальное.
- Подобное не исключено, - подтвердил брат Ферапонт. – Однако я решил. При милости Божьей, постараюсь сберечь для далеких наших потомков мысли святого Сергия. Я перепишу их на кириллице и на латыни и заложу в такое место, где они сохранятся на века.
      Юрко с уважением посмотрел на брата Ферапонта и промолчал.
      Друзья снова глядели вниз, и у Андрея защемило сердце. Из Красных ворот выходили стрельцы в новых кафтанах морковного цвета. Сколько их входило в эти ворота вместе с ним полтора года назад, и как мало осталось! Он увидел своих стрельцов, разглядел Кирдяпина, Сухотина, Мальцева. Верные боевые братья, сколько пережито вместе за долгое осадное сидение!
      У Андрея вдруг помимо его воли вырвались горячие слова:
      - Я вернусь к вам, братцы мои! Найду вас в Москве и обязательно вернусь!
А внизу стрельцы в морковных кафтанах вдруг остановились, повернулись к Красным воротам, сняли шапки и дружно опустились на колени.   





                Эпилог

      Никто из защитников Троицы не подозревал, что кровавая Смута на русской земле продлится еще долгие годы. Огромное русское войско уже без внезапно умершего князя Скопина двинется на поляков под осажденный Смоленск, однако из-за измены  «союзника» Делегарди и бездарности главного воеводы Дмитрия Шуйского потерпит сокрушительное поражение под Клушино от 10-тысячного отряда гетмана Жолкевского. Разъяренные москвичи низложат Шуйского, присягнут королевичу Владиславу, изберут временную боярскую думу, а эта «семибоярщина» в страхе перед Вором и чернью пустит поляков в Москву. Делагарди же уйдет к Новгороду и по приказу короля Карла IX, под предлогом «предательства» русских, избравших царем поляка, примется  захватывать северо-западные русский города, включая Великий Новгород.
      Для освобождения Москвы русские люди соберут Второе ополчение во главе с Ляпуновым, Трубецким и Заруцким, однако потом Минину и Пожарскому придется собирать Третье ополчение. Но даже после изгнания поляков из Москвы и избрания царем Михаила Романова разорение русской земли поляками, шведами и «черкасами» не прекратится. Легендарный подвиг Ивана Сусанина состоится в 1613 году, а России придется еще долго вести войну на два внешних фронта и бороться с внутренним врагом в лице нескольких самозванцев.
      В 1617 г. по унизительному Столбовскому миру со Швецией Россия потеряет все выходы к Балтийскому морю, польская же интервенция будет продолжаться. В 1618 году король Польши Владислав вспомнит о своем избрании на русский престол, двинет войско на Москву и снова осадит Троицу. Россия и Польша подпишут постыдное для русских Деулинское перемирие на 14,5 лет, однако шайки черкасов и самостийных панов еще долгте годы будут грабить русские города и убивать русских людей. В 1634 году состоится позорный для России Поляновский мир с Польшей, но «вечный мир»  Россия и Польша заключат лишь в 1667 году в Андрусове.
      Духовный пастырь защитников Троицы архимандрит Иоасаф после снятия осады за непослушание царю подвергся опале. Патриарх Гермоген отправил его на старое место, в отдаленный Боровский монастырь святого Пафнутия близ Серпухова. Летом 1610 года из Калуги на Москву двинулось войско Вора вместе с отрядом нашего знакомца, властолюбивого Яна Сапеги. 5 июля поляки с помощью изменников овладели Боровским монастырем, воевода князь Михаил Волконский пал с мечом в руках на пороге храма. Архимандрита Иоасафа поляки взяли в плен. Сапега не мог простить православному пастырю свое постыдное поражение под стенами Троицы и приказал зверски казнить Иоасафа.
      Князя Григория Борисовича Долгорукого-Рощу за великий подвиг царь Василий пожаловал шубой с царского плеча, малым золотым кубком и отправил в опалу в сельскую вотчину. В 1611 году «семибоярщина» назначила неудобного боярам князя Долгорукого вторым воеводой в Вологду. Летом 1612 года, после освобождения Москвы Третьим ополчением, уцелевшие поляки, черкасы и прочий воровской люд кинулись во все стороны грабить русские города. Большой отряд пана Ходкевича ночью 22 сентября 1612 года предательски ворвался в Вологду. Вологодский архиепископ Сильвестр сообщил в Москву: «Польские и литовские люди, черкасы, казаки и русские воры пришли на Вологду…, и город взяли, и церкви Божьи поругали, и посады выжгли дотла…, а стольник и воевода князь Одоевский ушел…, а окольничего и воеводу князя Долгорукого убили…».
      Следы второго осадного воеводы Троицы, Алексея Ивановича Голохвастова, затерялись в кровавых водоворотах Смуты. Его непочтительные слова в Троцком сидении против царя Шуйского не забылись, и воевода исчез с политического горизонта. Лишь в судебных архивах, в документах о долгой, почти вековой тяжбе его прямых потомков, - сына, внука и правнука, - с родом Бутурлиных за владение сельцом Юркино на границе Московского и Звенигородского уездов упоминается, что воевода Голохвастов умер в разоренном Юркине в середине 1610-х годов.
      Трагически закончилась жизнь казначея Троицы, отца Иосифа Деточкина, неправедно обвиненного в измене. По одним сведениям, он погиб под пыткой во время осады. По другим данным, он сумел освободиться из узилища, но вскоре умер от перенесенных пыток.
      Печальна судьба двух знатных монахинь, Марии Владимировны Старицкой, во иночестве Марфы, и Ксении Годуновой, во иночестве Ольги. Они пережили осаду и вернулись в Новодевичий монастырь. Вскоре поляки заняли монастырь, но монахинь особо не обижали. Летом 1611 года, при распаде Второго ополчения, атаман Заруцкий  послал своих казаков выбить поляков из монастыря. Сотня поляков сдалась на милость победителей. Буйные казаки перебили пленных, а затем, распаленные славной победой, разграбили монастырь, обобрали монахинь, изнасиловали их всех и отправили во Владимир под своим конвоем.
      Инокиня Марфа, бывшая королева Ливонии, последняя законная претендентка на русский престол из рода Рюриковичей, не перенесла похора поругания и вскоре умерла во Владимире. Похоронена она в Успенском соборе Троице-Сергиевой лавры. Инокиня Ольга, в миру Ксения Борисовна Годунова, самая злосчастная из всех русских царевен, умерла во Владимирском женском монастыре в 1622 году в возрасте 40 лет и похоронена в Троице.
   Воевода Давыд Васильевич Жеребцов, знаменит тем, что в 1605-08 годах срубил деревянный кремль в Мангазее. Затем он с отрядом мангазейских стрельцов возглавил костромских ополченцев и в июле 1609 года соединился с Первым ополчением князя Скопина в Калязине. После снятия осады с Троицы Жеребцов увел отряд на помощь Скопину. Наш знакомец Лисовский и атаман Просовецкий, бесславно уйдя от Троицы, снова разграбили Суздаль и Ростов, пытались взять Торопец, а к весне двинулись за добычей на Псковщину через Калязин. Наперерез разбойникам от Дмитрова спешно пошел полк Жеребцова. Однако поляки Лисовского и казаки Просовецкого 2 мая 1610 года ворвались в почти неукрепленный Калязинский монастырь буквально вслед за ополченцами и в жестокой схватке разбили их. Раненный воевода Давыд Жеребцов попал в плен и погиб мучительной смертью.
      Из героев Троицкой эпопеи долгую жизнь прожил воевода  Григорий Леонтьевич Валуев. Потомок Тимофея Волуя, павшего на поле Куликовом, один из убийц Самозванца, Григорий Валуев прошел через все кровавые события Смуты. После снятия осады Троицы он громил банды Сапеги под Дмитровом. Когда московское войско двинулось под осажденный поляками Смоленск, его передовой отряд освободил Волок Ламский от войска Рожинского, взял в плен тушинского патриарха Филарета Романова и отправил его под охраной в Москву. Валуев в этом стремительном походе выбил поляков из Можайска, а во время постыдного поражения русского войска под Клушином героически отбивался в Царевом Займище от войска королевского гетмана Жолкевского и заключил с ним почетный для русских договор. Москвичи встретили его как героя, а его договор с Жолкевским стал основой договора Москвы с Сигизмундом III.
      Летом 1611 года Григорий Валуев отбросил от Москвы  войско Тушинского Вора. В 1617 году он защищал от поляков Можайск, в 1618 году оборонял Москву от войск польского короля Владислава и содействовал снятию второй осады Троицы. За беззаветную службу России он не получил никаких благ. Правители ценят не верность отечеству, но низкопоклонство. В 1615 году царь Михаил Романов поставил его воеводой Вологды, в 1620 году – воеводой Вязьмы, а в 1622 году отослал Валуева подальше с глаз долой, - в Астрахань  вторым воеводой. 
      К сожалению, автору не удалось выяснить, что сталось с уцелевшей частью  бесценного архива преподобного Сергия Радонежского, которую намеревался надежно захоронить для будущих веков реальный герой обороны Троицы брат Ферапонт. Возможно, когда-нибудь личные записи святого чудотворца будут обнаружены и предстанут перед изумленным взором наших потомков.

2010г.                г. Сергиев Посад

 
















   
                Изданные книги В. Федина

«Повести безвременных лет», 2004г., сборник повестей.
«Советские социалистические сказки», 2004г., сборник рассказов, сказок, стихов.
«Рондо на закате», 2005г., роман-эссе.
«Гореть и взрываться», 2005г., роман.   
«Благословенная страна Оливия», 2006г., трилогия.
«Печаль земли родной», 2006г., повесть.
«Человек Московской Области», 2007г., роман.      
Издательство «Весь Сергиев Посад», г. Сергиев Посад.
«Рядовой красноармеец Иван», 2010г., повесть, изд. «Библиотека Сербского креста», г. Москва.
«На перемиловской высоте», 2011г., повесть, изд. Алисторус, г.Москва